Сказки под ивами

На пороге смерти перед человеком проносятся лучшие и худшие моменты жизни. Но Мудзан не был человеком, и поэтому перед ним проносились женщины. Десятки, сотни мертвых глаз смотрели из глубины сквозь кровавую пелену, и все — с ненавистью. Все, кроме ее глаз: в этих, серых, почти прозрачных, всегда читалось горькое понимание. Он ненавидел этот взгляд. Ненавидел, потому что не мог забыть. Мегуми стала сорок девятой. Несчастливое число «сику», означающее смертные муки. И Кибуцуджи был рад подарить их своей сорок девятой жене. В искусно вышитом кимоно химэ древнего рода, берущего начало еще от Дзимму, выглядела, как истинное благословение. Сияющая, теплая, мягкая — Мегуми была воплощением всего, что Мудзан ненавидел каждым своим сердцем. Мегуми была самим воплощением жизни. — Что мне сделать для вас, господин? — спросила она, когда они остались наедине в полумраке спальни. Огромные глаза лучились слепой покорностью и готовностью сделать все ради повелителя. — Раздевайся, — холодно бросил Кибуцуджи своей новой жене, и та послушно начала снимать с себя дорогие шелка. Слой за слоем, обнажая нежную фарфоровую кожу, сияющую под полной луной. Шпильки и заколки, одна за другой осторожно ложились на стол, и когда последняя коснулась поверхности, по стройной спине заструились длинные локоны. У Мегуми были самые удивительные волосы из тех, что доводилось видеть Мудзану — отливающие серебром пряди подчеркивали светло-серые глаза, белую кожу, хрупкость изящных плеч. Мудзан смотрел на Мегуми и ненавидел еще сильнее. Мегуми была воплощением красоты. Любой человек наверняка бы потерял голову и взял ее, шепча в изящное ухо слова любви. Но Мудзан — не человек. И любовь ему неведома. Не нужна. Он мог наведаться в поместье Имубэ темной тихой ночью и вырезать каждого, кто встретится по пути в обширную библиотеку. Но взять — слишком просто. Даже бессмертное существо может заскучать, разменяв шестой век. И Мудзан развлекался. Бережно касался рукава наследницы древнего клана, склонял голову в поклоне и обещал удивительную жизнь. — Ложись, — приказал он, и она медленно опустилась на футон. Фарфоровая кукла, послушная марионетка — слабое тщедушное тело, неспособное утолить голод. Но Мудзану не требуется много. За шестьсот лет он познал умеренность. Ему нужна самая малость, пустяк. Острые когти вспороли шелковую кожу под сдавленный крик, клыки почти нежно впились в тонкую шею. Ему всего-то нужна ее жизнь — до последней капли. Мудзан неторопливо свежевал дрожащее тело, наслаждаясь предсмертными хрипами своей сорок девятой, особенной супруги. Такой прекрасной, бьющейся в конвульсиях на пропитанном кровью футоне. Он невольно залюбовался этой восхитительной картиной. Мегуми была настолько безупречна, что даже умирала красиво. В сознании мелькнула странная, совсем неподходящая мысль — столько месяцев ради нескольких часов? Мудзан уже давно избавился от поганой мелочности, но одной жалкой ночи ему определенно было мало. Мегуми действительно оказалась благословением — была благословлена на жизнь. До тех пор, пока глубокие раны не затянутся, а темные, почти черные синяки, не исчезнут. В конце концов, он обещал ей удивительную жизнь. Он сдержит свое слово — она поживет еще. Будет дышать, пока ему не надоест любоваться восхитительным сочетанием алого и белого. В конце концов, божества тоже имеют право на капризы. — Как твои раны, дорогая супруга? — спросил он спустя два месяца. Мегуми лишь молча убрала длинные волосы, открывая шею и плечо — лишь бледные полосы на такой же бледной коже. Мегуми была подобно бамбуку — гнулась, но не ломалась. Тонкое тело оказалось куда сильнее, чем предполагал Мудзан, и залечивало раны с удивительной для слабого человека скоростью. — Раздевайся, — обнажив клыки, сказал он, и она покорно разделась. — Ложись. В этот раз Мудзан был осторожнее, растягивая удовольствие. Когда за спиной сотни лет, а впереди — тысячи, учишься терпению. Ведь Мегуми — его личное благословение. Ее кровь пахнет ночной фиалкой: теплая, терпкая, словно привезенное из далеких стран вино. И Мудзан смаковал, находя незначительные, но крайне занятные отличия. Например, кровь из аорты горячее, и пить ее приятнее, ведь Мегуми почти не кричит, балансируя на границе жизни и смерти. — Ни звука, — прорычал он. — Ты все портишь. И Мегуми замолкла, подчиняясь господину. Фарфоровая кукла, послушная марионетка, без колебаний отдающая жизнь своему повелителю. — Что ты сейчас чувствуешь? — оторвавшись от дрожащего тела, неожиданно для себя спросил он. — Отвечай. — Я чувствую то, что угодно господину, — прошептала Мегуми. Мудзан прищурился: еще пара глотков, и она отойдет к предкам — в таком состоянии человек должен молить о пощаде, кричать, проклинать и снова молить. Она не имела права говорить то, что сказала. За шестьсот лет желания и порывы превращаются в привычки, а все новое начинает раздражать. — Мне угодно, чтобы ты чувствовала боль, — хищно улыбнулся он. — Я чувствую боль, — покорно повторила Мегуми. — Лгунья, — процедил Мудзан. — Отвечай честно. Что ты сейчас чувствуешь? — Ничего… Мудзан никогда не бил женщин. Резал, раздирал в клочья, выпивал досуха, но не бил. Мегуми стала первой, кто удостоился звонкой пощечины. В их вторую ночь он покинул ее покои задолго до рассвета. Мысль о том, что вместо мук она чувствовала… ничего, была незнакомой. Новой. Мудзан ненавидел перемены. — Что ты сейчас чувствуешь? — повторил он свой вопрос спустя месяц, медленно превращая едва зажившую кожу на спине в лоскуты. — Отвечай честно, дорогая супруга. — Ничего, мой господин… — А как же боль? — вгоняя когти глубже, почти нежно спросил он. — Мое тело испытывает боль… Но я не чувствую ничего… В больших наполненных слезами глазах сразу две Луны — потрясающее зрелище. — Объясни, — руки сами нашарили окровавленную юкату и набросили на измученное тело. Мудзану уже не хотелось ее истязать. Впервые за три месяца ему было интересно ее послушать. За шестьсот лет люди перестают удивлять, но этой полуживой женщине удалось. — Мое тело ваше, — Мегуми покорно завернулась бело-красную ткань, не сводя глаз со своего господина. — Вам угодно, чтобы я испытывала боль, и мое тело подчиняется. Но моя душа и мой разум принадлежат лишь мне, поэтому они не чувствуют ничего… Ее голос почти не дрожал — Мегуми говорила тихо и спокойно, так, словно последние часы не корчилась под бережными прикосновениями острых когтей и сладкими укусами клыков. Вокруг пахло не кровью, а сакурой — той самой, под которой он читал своей невесте хайку и обещал удивительную жизнь. До полноты иллюзорной картины не хватало только светлой улыбки, которой тогда одаривала его Мегуми. — Глупая женщина. Мне нет дела до твоего разума. До души тем более, — скривился Мудзан, быстро одеваясь. — А даже будь иначе… Твои разум и душа должны принадлежать мне, как и твое тело. Мегуми только опустила голову, провожая своего повелителя, и даже не вздрогнула, услышав грохот седзи и дорогих ваз в коридоре. Остаток ночи Кибуцуджи провел за книгами, теми самыми, что получил вместе с Мегуми. Пальцы торопливо перебирали древние свитки о лекарственных травах и тайных медицинских техниках, но мысль то и дело сбивалась, возвращаясь в дальние комнаты. Слабая полуживая женщина, лежащая в луже собственной крови, не имела права говорить о неприкосновенности своей души. Она принадлежала ему. Целиком. Должна была принадлежать. Мудзан отложил свитки: истязать тело стало неинтересно. Была ли это игра, чтобы избежать пыток, или нет — Мегуми определенно выигрывала. Но Мудзан хорош во всех играх, что есть. Глупая молодая женщина, не видевшая мира, ему не соперник. — Кто я? — вкрадчиво прошептал он, наведавшись в ее покои спустя две недели. Мудзан давно потерял счет времени, но эти дни отчего-то показались ему особенно долгими. — Ответь на вопрос, дорогая супруга. — Вы — мой господин, — расправив складки синего кимоно, Мегуми острожно разлила чай: этой ночью Кибуцуджи пожелал иную церемонию. Этой ночью он играл не с ее телом. — Я спросил о другом, — прищурился он. — И ты это знаешь. — Вы — демон, — ничуть не изменившись в лице, ответила она. — Я слышала, что по земле ходят не только люди. — Верно, — ухмыльнулся Мудзан. — Перед тобой — абсолютное существо. Всесильное и бессмертное. Так как ты смеешь заявлять, что твоя душа принадлежит не мне? — Простите мою дерзость, но вы не всесильны и не бессмертны, господин, — опустила глаза Мегуми. — Лишь божества могут все и живут вечно. — Вот как? — оскалился он. — А знаешь ли ты, моя глупая супруга, что я — первый демон и живу в этом мире уже шестьсот лет? — Долгая жизнь не равна бессмертию, мой господин. — Неужели? — за шестьсот лет учишься сдержанности, но Мегуми не оставила ему выбора: чашки и чайник полетели в разные стороны. Мудзан сжимал тонкую длинную шею и вглядывался в серые, почти прозрачные глаза: в них не было ни боли, ни страха. Лишь горечь пополам с сочувствием. Кибуцуджи смотрел и осознавал — это слабое, полуживое создание его жалеет. И слезы в этих глазах — слезы скорби. — Кому принадлежат твои душа и разум? — прошептал он, усиливая давление. Мегуми не смогла сказать ни слова — сам того не заметив, Мудзан сжал слишком сильно, и она потеряла сознание. Но он получил ответ. «Только мне»: говорили ее глаза перед тем, как угаснуть и скрыться под длинными пушистыми ресницами. За шестьсот лет Мудзан допустил лишь одну ошибку, убив лекаря до того, как тот открыл ему секрет целебного настоя. И теперь, недовольно морщась, нес в покои вторую свою ошибку. Мегуми следовало убить еще в первую брачную ночь, как он и планировал. Но теперь, когда это слабое создание посмело бросить ему вызов: ему — высшему существу, бессмертному, вечному, всемогущему, он не мог отпустить так легко. За дерзость положена расплата. И Мегуми заплатит сполна. — Я был крайне груб, посещая тебя так редко, — шепнул он, когда Мегуми пришла в себя и с непониманием огляделась в незнакомой комнате. — Отныне ты будешь жить в моих покоях. Супругам следует быть вместе, не так ли? — Как пожелает господин, — она склонила голову, и Мудзану очень захотелось снести эту клятую голову одним легким взмахом. Но за шестьсот лет учишься терпению. В конце концов, впереди у него была вечность. — Если вдруг захочешь повеситься или вскрыть вены, — медленно продолжил он, бережно проводя пальцем по бледной щеке. — Знай, ничего не выйдет. — Мое тело принадлежит вам, — едва слышно ответила она. — Я не имею права им распоряжаться… — Верно… — скривился Мудзан. Однажды он получит все остальное: просто не оставит ей другого выбора. Будет терзать душу и разум, пока непокорная женщина не отдаст и их сама. Впервые за шестьсот лет у него появилась новая цель — сломить чужую волю. Однажды она будет ползать в ногах и молить забрать всю ее, без остатка, но он только посмеется — как она смеялась над ним сейчас. Мегуми сделала первый ход, бросила вызов. И кто он такой, чтобы отказать своей благословенной, особенной супруге? Однажды Кибуцуджи читал, что в дрессировке животных используют не только плеть, но и ласку. Следующей ночью он вывел ее на прогулку под луной: бережно придерживал под локоть и неторопливо рассказывал о редких небесных явлениях. — Это Цудзуми-боси, — объяснял он, указывая пальцем в скопление особенно ярких звезд. — Барабан, — прошептала Мегуми, до этого лишь слушавшая. — Я знаю, господин. — Откуда ты это знаешь? — в ровном голосе появились нотки раздражения: Мудзан планировал удивить свою супругу, но она вновь все испортила. — Взяв меня в жены, вы получили доступ к библиотеке моего клана, — мягко ответила она. — Я росла среди этих книг, господин. — Ты читала какие-то из них? — теперь Мудзан сам чувствовал удивление, и это ему совсем не нравилось. — Какие же? — Я прочла их все, — пожала плечами Мегуми. — Но такой прекрасной ночью сами боги велят говорить лишь о звездах… Например, о «Субару». Я хорошо помню, как Аматэрасу удалилась в небесный грот и мир померк. Остальные боги всеми силами старались выманить ее и подготовили множество прекрасных украшений, чтобы Аматэрасу подумала, что они чествуют новую богиню и вышла посмотреть. Это так красиво, господин: когда Аматэрасу исчезает и приходит зима, над головами людей начинает сиять Субару. И каким бы крепким не был мороз, они помнят — богиня все равно вернется, и наступит тепло… — Субару сейчас не видно, — холодно улыбнулся Мудзан. — А даже будь иначе… Для тебя оно никогда не будет светить, ведь для тебя тепло уже не наступит. — Я полагала, что мы просто говорим о звездах… — Мегуми лишь чуть склонила голову на бок. — Простите, господин… Мегуми не сказала ничего, что могло бы его оскорбить, но он чувствовал, как в груди закипает давно забытое чувство… обиды. Мегуми только смотрела — мягко и спокойно. И этот взгляд говорил: «Тебе никогда не сломить мою волю». Жалкое слабое существо, с трудом державшее спину под тяжелым кимоно, вновь над ним насмехалось. Кибуцуджи отправил ее домой, а сам наведался в ближайшее селенье и вырезал всех, кто попался на глаза. А после вернулся и лег, как был, в крови, рядом. Мегуми даже не шелохнулась. Он убивал на ее глазах: мужчин и женщин, стариков и детей. Рвал на куски, купался в крови и едва ли не подпевал предсмертным стонам. Поил редких счастливчиков своей кровью, и те, извиваясь, обращались уродливыми монстрами. А потом, как ни в чем не бывало, начинал рассуждать о науке и литературе. Мегуми лишь покорно обтирала его перепачканное тело и поддерживала беседу. И так идея подчинить себе ее разум перестала казаться простым капризом. — Все еще думаешь, что твой супруг не ровня божеству? — спросил он, когда новый демон раскрыл светящиеся глаза. — Все еще думаешь, что такой, как я, не может жить вечно? — Родившийся в этом мире в этом мире и погибнет. Это существо скоро умрет. И вы тоже, мой господин. Просто позднее… — Неужели? — сжал челюсть Мудзан. — И как же, по-твоему, я умру? — Так же, как и все в этом мире. От времени и воли. Кибуцуджи с трудом подавил желание вновь сжать тонкую длинную шею. Мегуми не боялась смерти, потому что желала умереть — не могла, но отчаянно жаждала. И он не позволит ей уйти так легко и быстро. Мегуми еще не отдала то, что так жаждал он сам. — И что же за воля меня погубит? — усмехнулся он, протягивая руку, чтобы благословенная жена смыла следы крови. — Равная вашей силе, — просто ответила она. — Повезло мне с супругой, — ядовито улыбаясь, Мудзан подхватил серебристый локон и притянул Мегуми к себе. — Красивая, умная… Еще и даром предвидения обладает. Раз так… Предскажи мою смерть… Мегуми медленно перевела взгляд с когтистых пальцев, крутящих светлую прядь, на его лицо: — Вам нравятся мои волосы, господин… Однажды и у вас будут такие волосы. Однажды время, которое кажется вам бесконечным, побежит так быстро, что вы не сможете за ним поспеть. В тот день мы встретимся вновь. — Вот как… — пробормотал он, выпуская локон. — Посмотрим, чего стоит твое слово. Мегуми лишь продолжила омывать его кожу: бережно и осторожно, как делала всегда. Но этой ночью каждое трепетное движение вызывало давно забытые мурашки. Мудзан не шелохнулся, но стоило Мегуми закончить, быстро вышел из комнаты, оставив ее наедине с расчлененными трупами. Кибуцуджи знал, окровавленные тела ее не пугают — в этом он давно убедился, и потому желание покинуть благословенную супругу показалось… бегством. Недавно он прочитал, что так и не покорившихся животных следует убивать. И эта простая мысль все чаще казалась ему крайне удачной. Ему не нужны ее разум и душа — он не сможет их коснуться, сжать в кулаке и раздавить, как сердце. Душа и разум — пустая, бесполезная бессмыслица. Жалкая слабая женщина попыталась выторговать себе пару лишних месяцев, и у нее почти получилось. Она почти выиграла. Но Мудзан слишком хорош в играх, чтобы позволить выиграть кому-то, кроме себя. — Ты действительно много знаешь… — сказал он следующей ночью. — Но знаешь ли ты, что, став демоном, человек полностью подчиняется мне? — Этого я не знала, господин, — тихо ответила она, разливая чай. — Вы хотите получить мой разум и мою душу так? Обратив в демона? — Человек либо умирает в страшных муках, либо становится моей собственностью, — он уже и не помнил, когда так сладко улыбался в присутствии Мегуми. — Ты проиграла, моя дорогая супруга. Мегуми не успела ничего ответить — рука Мудзана вытянулась, и деформированная ладонь накрыла тонкие губы. Мудзан накачивал свою благословенную супругу кровью, с интересом всматриваясь в расширившиеся глаза: такого она точно не ожидала. Глупая наивная женщина, забывшая свое место. Умирая во второй раз, Мегуми уже не казалась красивой — она хваталась за горло, раздирала себя своими же ногтями, хрипела, как загнанный зверь, а всегда спокойный и светлый взгляд искрил болью. Его благословенная, сорок девятая супруга билась в агонии: телом, разумом, душой, даря господину долгожданное наслаждение. Мудзан сжег ее труп лично — вместе с поместьем и книгами, которые не стоили и толики вложенных усилий и времени. Время… Впервые за долгое время Кибуцуджи ликовал: смотрел, как языки пламени пожирают стены и крыши, и не мог сдержать довольной улыбки. Ради библиотеки Имубэ он потратил полгода своей бесконечной, бесценной жизни. К счастью, наследница клана расплатилась за все сполна. Мудзан рассчитывал забыть о Мегуми, как и об остальных сорока восьми. И следующие сто лет успешно убеждал себя в этом — до тех пор, пока не встретил на темной дороге мечника с карточными сережками. Разлетаясь на сотни кусков, Кибуцуджи вспомнил: «Воля, равная вашей силе». С тех пор Мудзан особенно тщательно проверял новые личины. С тех пор его волосы всегда были темными. Но глаза Мегуми смотрели отовсюду — отражались в воде и в небе, в кровавых реках, в прозрачных склянках и пробирках, в раболепных взглядах безвольных и неразумных демонов. «Однажды и у вас будут такие волосы. Однажды время, которое кажется вам бесконечным, побежит так быстро, что вы не сможете за ним поспеть». Яд Тамаё сжигал изнутри, но Мудзану было плевать — он смотрел на свои белые волосы и чувствовал, как время утекает сквозь пальцы. Отбивал атаки жалких слабых людей, но не различал их лиц. Десятки, сотни мертвых глаз смотрели из глубины сквозь пелену, и все — с ненавистью. Все, кроме одних. Серых. Почти прозрачных. Мудзан распахнул свои: вокруг была лишь тьма. Всесильное, бессмертное существо не признает существование божеств, но Кибуцуджи чувствовал — он там, где правит высшая сила, настоящий абсолют. Он открыл рот, но не услышал ни звука. Мудзан парил в абсолютной пустоте. В бесконечности, как он всегда желал. День, год, век — он сбился со счета, ведь теперь время действительно перестало существовать. И когда ему показалось, что минула тысяча лет, вдалеке слабо замерцал огонек. Один, второй, третий. Под взглядом Мудзана оживало Субару, а пустота обретала форму. Перед ним вырастала Изанами. Ее волосы были чернее угля и белее риса, руки тоньше тростника и тверже камня, а бледная кожа светилась в сиянии звезд. Он видел ее впервые, но никогда не забывал эти глаза. Серые. Почти прозрачные, смотрящие без ненависти, страха и упрека. Смотрящие с пониманием, потому что та, кому они принадлежат, знает абсолютно все. — Вот мы и встретились вновь, дорогой супруг.