Помнить тебя

      Эн-ск был большим губернским городом, живописно расположенным на высоком берегу Волги. По приезде Долохов с Соней сняли номер в хорошей гостинице, а потом поселились в снятой квартире на втором этаже дома на набережной, откуда из окон открывался чудесный вид на реку и низкий берег реки. В ясные осенние дни видимость была на много верст.       В первые же дни муж повёз Соню по лавкам и магазинам, а потом отвёз к лучшей модистке города, которую рекомендовал ему хозяин гостиницы. Соне заказали несколько домашних платьев и уличных накидок на разные сезоны года, несколько платьев для визитов или театра, три бальных туалета и всевозможное бельё из самых тонких тканей, отделанных кружевами. В лавках накупили разную обувь, перчатки, шляпки, веера, ленты, чулки. Пока всё это покупалось и шилось, Долохов с женой делали визиты к людям, с которыми он познакомился ещё в прошлые свои приезды в этот город, после того, как поселился в деревне. Поэтому его в городе уже многие знали и весьма уважали как известного героя войны. Долохов с гордостью представлял свою красавицу-супругу и видел, что Соня производила немалое впечатление как своей красотой, так и особым столичным лоском, который она как-никак отточила в те времена, когда семья графов Ростовых жила в Москве или Петербурге и входила в высшее общество этих двух столиц. Манеры Сони и умение держать себя были выше всяких похвал и производили благоприятное впечатление на провинциальную публику.       Долохов с женой получили множество приглашений приходить запросто на приёмы и вечера, которые устраивали самые богатые и влиятельные члены дворянского общества Эн-ска. По вечерам они катались по большому городу и рассматривали достопримечательности. Эн-ск был городом с долгой историей, и в нём было что посмотреть. Через два дня после приезда Долоховы посетили неплохой местный театр и вообще стали завзятыми театралами во всё время пребывания в этом городе. Труппа была хорошая по провинциальным меркам, и артисты играли вполне сносно. Конечно, постановки не отличались таким блеском, как в Москве или Петербурге, но достаточно хороший уровень всё же сохранялся.       Через несколько дней после приезда в Эн-ск Долоховы получили приглашение на бал у губернатора. Как раз в эти дни начали прибывать платья, которые Соне шила модистка, и Соня решила на этот первый для неё в Эн-ске бал одеть одно из новых бальных платьев.       В день бала её ожидал ещё один приятный сюрприз: когда она, уже одетая в красивое и модное платье, вышла показаться мужу, он вытащил из секретера футляр и открыл его. Там лежало великолепное жемчужное ожерелье, браслет и серьги. Долохов подвел жену к зеркалу и сам одел на неё ожерелье, браслет, вдел в её ушки серьги. Потом посмотрел на неё в зеркало, стоя позади её, и сказал, нежно и легко целуя её шейку и плечи:       – У меня самая красивая жена в мире. Никогда не видел никого прекраснее тебя.       Соня повернулась к нему, поцеловала нежным и благодарным поцелуем, а потом сказала:       – А у меня самый красивый в мире муж. Благодарю тебя за такой чудесный подарок, он просто прелестен. Ну что, поехали на бал покорять местное общество?       – Поехали, – улыбнулся Долохов. – Уверен, что тебе с твоей красотой не составит никакого труда завоевать сердца провинциалов.       На балу действительно Долоховы были самой заметной и красивой парой. Все взгляды устремлялись на них. Особый успех выпал на долю Сони. Её пригласили на все танцы, и от кавалеров отбоя не было. Долохов, как и всегда, смог протанцевать с ней только два танца, но дальше просто стоял и смотрел на танцующую, оживлённую и необыкновенно прелестную жену. На этом балу ему впервые после свадьбы пришлось ощутить такое чувство, как ревность. Уж больно большим успехом у мужчин пользовалась его красавица-жена, кавалеры просто в очередь вставали, чтобы пригласить её и пожирали взглядами. Но Соня вела себя так, что вскоре его ревность угомонилась. Она танцевала, была безукоризненно вежлива, приветлива и любезна, но сдержанна со своими партнёрами. Зато, когда танец заканчивался, она возвращалась к мужу, одаривая его ещё издали самым нежным взглядом своих прекрасных глаз и самой ослепительной улыбкой. Любому присутствующему было очевидно, что только для него и её красота, и её наряд, и её самые нежные улыбки. Всем своим видом она давала понять, что принадлежит мужу и только ему.       Жизнь в Эн-ске оказалась очень приятной. Долоховы посетили ещё несколько балов и приёмов и стали завсегдатаями вечеров, которые устраивала жена губернатора, весьма образованная дама, которая любила собирать у себя самое интеллектуальное общество. На этих вечерах музицировали, разговаривали о новинках литературы, музыки, обсуждали политику, театральные постановки, игру актёров. Эта дама узнала от Долохова, что его жена весьма талантливо играет на фортепиано и поёт, и в первый же вечер она попросила Соню сыграть на отличном фортепиано, которое было установлено в её доме. Соня без отговорок сыграла одну из сонат любимого ею Бетховена и спела романс под свой аккомпанемент. Успех был такой же оглушительный, как и прошлой зимой в Петербурге. С тех пор Соня стала одной из самых заметных дам местного общества и вместе с мужем вошла в круг ближайших знакомых семьи губернатора. Тем более, что и она, и Долохов вполне могли поддержать любой разговор на «умные» темы, которые велись на этих вечерах. Оба хорошо были знакомы с разными литературными произведениями, Соня могла со знанием дела поговорить о музыке, а Долохов – о политике. Почти каждый вечер Соню просили играть и петь, и она делала это охотно.       Кроме совместных развлечений в Эн-ске Долохов возобновил свою жизнь игрока. Он несколько раз играл на балах, пока Соня танцевала, а также начал посещать эн-ский дворянский клуб, где тоже велась довольно крупная игра. Соня без особого восторга относилась к этому увлечению мужа, потому что карточная игра считалась занятием довольно рисковым. Истории о крупных проигрышах и разорениях особо азартных игроков были не редкостью и у всех были на слуху. Но она скоро успокоилась, потому что поняла, что её муж играет действительно с железной расчетливостью и не позволяет азарту взять власть над собой. Он постоянно выигрывал, а проигрыши были редкими и небольшими. Да и Соня во время жизни в деревне, наблюдая, как её муж ведёт и проверяет счета, убедилась в том, что его слова об отличной памяти, об умении считать и просчитывать шансы не были пустой похвальбой. Он действительно обладал уникальными способностями к счёту и запоминанию и потому помнил малейшие хозяйственные нюансы. В Эн-ске почти каждая игра кончалась его победой. Впрочем, суммы, которые он выигрывал, не были особо большими. И только один раз он выиграл достаточно крупную сумму – двадцать одну тысячу. На следующий день после визита в клуб он вернулся домой и высыпал на стол перед потрясённой Соней кучу ассигнаций [1].       – Откуда столько денег? – спросила она в полном ошеломлении.       Долохов рассмеялся:       – Выиграл вчера вечером в клубе у одного барашка наивного. Ему уже под тридцать, а ведёт себя как молокосос. Играть совершенно не умеет, но азартен, словно поросёнок. Последние полчаса я играл с ним только для того, чтобы посмотреть, сколько ещё глупостей он способен совершить. Но потом понял, что границ у его дурости нет, и сам остановил игру. Пожалел его. Точнее, даже не его – дураков я никогда не жалел, а его отца. Своих-то денег у парня нет, живёт на деньги папеньки – тот один из богатейших помещиков губернии. Если бы я не остановился, сынок проиграл всё отцовское состояние. Вот сегодня папаша сам приехал в клуб расплатиться с сыновьим долгом – а ему не доверил везти такую кучу денег, а то он и их проиграет. Сыночку же своему велел убираться в деревню и жить там – пусть кается подальше от игорных столов и иных соблазнов. Я хотел ему посоветовать ещё и выдрать сынка как следует, но понял, что даже телесное наказание не поможет. Тот безнадежен.       Соня только головой покачала, выслушав этот рассказ. Конечно, любой карточный выигрыш не принадлежал к числу так называемых достойных способов приумножения своего состояния, но и бесчестным не считался. Это суровый мир мужчин. Войны, дуэли, пари, карты, когда на кон ставились и проигрывались целые состояния – Соня много об этом слышала. Мужчины в своём мире жили по своим законам, и Соня понимала, что ни ей, ни кому другому тот мир не изменить.       Долохов отметил крупный выигрыш тем, что купил жене ещё подарок. Через пару дней Соня получила от него бриллианты – колье, серьги, браслет и кольцо. Когда он преподнес ей драгоценности и своими руками надел на неё, он заметил, что она в некотором смущении и замешательстве смотрит на себя в зеркало, перед которым он её поставил.       – Что такое? – спросил он, повернув её к себе и нежно целуя. – Тебе не нравится мой подарок?       Соня сказала:       – Ну что ты, как может не нравиться такая красота? – она обняла его и сама в ответ страстно поцеловала. – Но понимаешь… бриллианты – это так дорого, а ты купил так много. Ладно бы только серьги или кольцо, а тут всё вместе, да ещё с браслетом и колье. Ты разоришься на таких дорогих подарках для меня. Мне уже хватает того, что ты раньше мне дарил.       Долохов покачал головой:       – Не говори глупостей. Я отдал за всё ничтожную часть моего выигрыша. У нас ещё остаётся куча денег. Да и без выигрышей их хватило бы – наше имение уже сейчас дает недурной доход. Ты просто никак не привыкнешь принимать подарки. Всё считаешь себя недостойной. Пойми, для меня ты сама по себе такое сокровище, что никакие дары мне не кажутся достаточно хорошими. Кроме того, ты великолепно ведешь хозяйство в деревне, и я же видел перед нашим отъездом сюда, как всё преобразилось благодаря твоим хлопотам. Слуги работают как часы, в комнатах исчезло или отремонтировано старьё и прекратился бардак. В саду приятно прогуляться: дорожки чистые, а не завалены прошлогодней листвой, на клумбах цветы, а не какой-то бурьян, кусты красиво обрезаны, а не торчат старыми поломанными ветками. У меня никогда не хватало времени на дом и сад, поэтому все было так запущено, а ты избавила меня от огромного количества хлопот. Так что не болтай ерунды и учись правильно принимать любые подарки от меня. Это целое искусство.       – Хорошо, буду учиться. И какие же правила у этого искусства? – с улыбкой спросила Соня.       Фёдор наградил её ещё одним поцелуем и значительно сказал:       – Очень простые. Во-первых, тебе надо сказать мне спасибо, а во-вторых, позволять мне заниматься с тобой любовью.       Соня звонко рассмеялась:       – А вот заниматься любовью со мной ты можешь в любое время и сколько тебе угодно. Даже и без подарков. А за бриллианты, конечно, огромное тебе спасибо.       – Прекрасно, – ответил муж, подвел её к кровати и начал быстро раздевать, покрывая поцелуями её постепенно обнажавшееся тело. Когда на ней не осталось ничего, кроме подаренных им бриллиантов, он уложил её в постель, разделся сам и жадно овладел ею. Соня самозабвенно отдавалась ему – ей хотелось показать, что его подарки хоть и приятны, но для неё это не главное. Главным в её жизни оставался он, его любовь и страсть к ней.       В Эн-ске их любовный пыл оставался прежним. Фёдор, как и в деревне, часто и страстно занимался с ней любовью, и Соня отвечала ему не менее пылко. Однажды вечером, после очередного выигрыша, Фёдор предложил и Соне поиграть с ним в карты. На раздевание. Кто проигрывает, тот снимает с себя какую-нибудь часть туалета. Окончательно проигравшим считается тот, кто первым останется голым. Соня залилась смехом, хотя мысль показалась ей заманчивой.       – При твоих способностях к карточной игре я уже через час останусь в чём мать родила, – задыхаясь от смеха, сказала она. – А ты даже галстук на себе не развяжешь.       Долохов ухмыльнулся и предложил ей в таком случае играть в кости на тех же условиях. Соня согласилась с улыбкой, и они начали играть. Но долго игра не продлилась. И здесь Фёдору сопутствовала удача. Он снял с себя совсем немного предметов своей одежды, а вот Соня очень скоро осталась только в нижней рубашке и чулочке на одной ноге. Тогда она начала поигрывать бретелькой весьма пикантной шёлковой сорочки, отделанной кружевами, которую приобрела в Эн-ске у лучшей белошвейки. То, как бы случайно пальчиком спускала её со своего изящного плечика, почти обнажая грудь, то снова поднимала её и играла ею. Потом начала проделывать то же самое с другой бретелькой. При этом тоже как бы ненароком проводила рукой по груди, натягивая тоненькую полупрозрачную сорочку, под которой ясно обозначились её соски. А потом начала облизывать свои сочные губки розовым язычком, слегка покусывать их белыми ровными зубками, смотреть на мужа одновременно завлекающим и вызывающим взглядом. Долохов смотрел на это зрелище все более разгорающимися глазами, начал делать ошибки и, в конце концов, не выдержал вида полураздетой красавицы-жены, которая так откровенно дразнила его. Он бросил игру, сгрёб Соню в охапку и утащил в спальню. Там он быстро содрал с неё и с себя остатки одежды, и они занялись любовью.       – Чёртова кукла, ты всё-таки нашла способ не проиграть, – сказал Фёдор жене, когда они немного отдышались.       – О, у меня ещё много в запасе таких способов, – лукаво произнесла Соня, обнимая мужа.       К сожалению, именно во время пребывания в Эн-ске случилась их первая ссора. Даже не ссора, а какая-то глупость. Однажды в холодный осенний день Соня и Фёдор решили, что никуда не поедут, а останутся дома. За окном завывал ветер, шел мелкий противный дождь, а в их квартире было тепло и уютно. Утром они оба читали, а после обеда снова забрались в постель и вообще решили проваляться в постели до конца дня. Они занялись любовью, а потом дремали, обняв друг друга. Ужин они велели слугам принести в спальню. После ужина снова забрались в постель, но спать совершенно не хотелось из-за дневного сна. Соня медленно и ласково гладила сильное тело мужа, с любовью глядя на него. В это время её нежная ручка наткнулась на шрам на его плече. Соня знала, что на теле Фёдора достаточно шрамов, но никогда не спрашивала, где и как он их получил. А тут вдруг полюбопытствовала:       – У тебя так много шрамов на теле. Скажи, где ты их получил?       Долохов взял её руку и поднес к голове. Там она нащупала под волосами ещё один шрам.       – Это под Шенграбеном [2], – сказал он. – Штыковая рана в голову. А это, – он переместил руку Сони на предплечье, – это Аустерлиц [3]. Пулей ранило. А в боку – это меня Пьер Безухов подстрелил во время нашей с ним дуэли. Шрам ниже колена, – и он провел рукой Сони к этому шраму, – это под Бородино. Зацепило осколком картечи, я тебе об этом рассказывал. На плече след от сабли – это меня черкес один наградил на Кавказе. На груди – шрам от пули, получил в Германии во время заграничного похода. К счастью, пуля была на излёте, вошла неглубоко, лекарь вырезал. А вот на другой руке – это уже в Персии. След от кинжала Альхасиб-Мирзы.       – А кто это такой? – спросила Соня.       – Это человек, под началом которого я служил в Персии. Он командовал воинами, которых обучали европейские офицеры по европейским образцам. Там был не только я, но и французы, англичане, немцы. Альхасиб в конце концов заподозрил, что я веду двойную игру, и попытался с двумя приближёнными арестовать меня. Но мне чудом удалось справиться и вырваться от них. Потом кое-как добрался до знакомой армянской семьи, через которую я поддерживал связь с русским консульством, они перевязали мне рану, дали знать консулу, и меня через несколько дней вывезли из Персии под видом персидского купца, – объяснил Долохов.       – Ты убил этого… как его… Альхасиба и его подручных? – задала вопрос Соня.       Долохов вздохнул и закинул руки за голову.       – Пришлось. Тут вопрос стоял так – либо я их, либо они меня. Впрочем, один был просто ранен. Но двух, включая Альхасиба, пришлось убить.       – Так это был тот брат персидского шаха, про которого говорили в Москве, что ты его убил? – задала новый вопрос Соня.       – Он не был родным братом. Кажется, троюродным был или даже четвероюродным. Дальняя родня, одним словом. Седьмая вода на киселе. Но среди приближённых шаха был не на последнем месте, – сказал Долохов.       – А правда, ещё говорили, что у тебя в Персии был гарем? – снова спросила Соня и её рука перестала гладить его тело. Она вообще убрала её.       Фёдор навострил уши. В голосе Сони появилась какая-то неприятная нотка.       – Соня, про меня много чего болтали после Персии. И не все слухи правда. Вот, например, придумали, что я убил брата самого шаха. А на самом деле, не брат, а дальняя родня.       – И всё-таки, был у тебя в Персии гарем или нет? – настойчиво продолжала допрашивать Соня с той же неприятной нотой в голосе и даже отодвинувшись от него.       Долохов чертыхнулся про себя.       – Да не было никакого гарема. Была одна-единственная женщина из гарема. Но не моего, а чужого. Её прислал мне Альхасиб-Мирза. Она была наложницей в его гареме, а потом он отдал её мне. Это обычай такой. Ко всем европейским офицерам, которые поступали на его службу, он посылал наложниц из своего гарема.       – А она была красивая? – спросила Соня.       – Некрасивых в гаремы знатных и богатых людей не берут, – неопределённо ответил Фёдор.       – И как её звали? – снова задала вопрос Соня. С каждым вопросом тон её становился всё неприятнее и холоднее.       – Фатимэ. Это от имени дочери пророка Магомета, – сквозь зубы сказал Фёдор. Он уже жалел, что начал отвечать на её вопросы.       – А ты её любил? – прежним неприятным голосом продолжала Соня.       – Нет, не любил, – сухо ответил Долохов. – Соня, давай закончим этот разговор. Всё это было давным-давно.       Внезапно Соня резко отвернулась от него и легла спиной к нему, отодвинувшись как можно дальше.       Фёдор чуть тронул рукой её плечо. Но она скинула его руку.       – Оставь меня, не трогай, – сердито произнесла она.       Долохов выругался.       – Ты что, ревнуешь? Да это было сто лет назад, я давным-давно всё позабыл.       Соня быстро вскочила на постели, села на краю, схватила сброшенную ночную сорочку, рывками надела на себя и тем же сердитым тоном сказала:       – Ну и что, что сто лет назад и ты все забыл? Медаль за это хочешь или орден?       Фёдор тоже начал злиться.       – Хватит глупостей. И я, дурак, позволил втянуть себя в этот нелепый разговор. Больше ни слова не скажу. Ложись обратно и давай спать.       Соня вскочила с кровати с разгневанным лицом и подбоченилась:       – Я не хочу сегодня спать с тобой. Уходи.       – Куда это я должен уйти? – развел руками Фёдор.       – А куда хочешь! – запальчиво произнесла Соня. – Не уйдешь ты, уйду я.       – И где же ты будешь спать? – спросил Долохов.       – На диване устроюсь, в гостиной, – выкрикнула Соня. От раздражения и ревности она потеряла контроль над собой.       – Ну и иди, – крикнул Долохов в ответ. Он тоже разозлился.       Соня сердито схватила подушку, покрывало, которым постель накрывали в дневное время, и вышла из спальни. На прощание она кинула на мужа самый злобный взгляд из своего репертуара и так шандарахнула дверью, что стёкла в окнах задребезжали.       Злясь на Соню и на себя, что распустил язык и наговорил того, о чём можно было прекрасно умолчать, Фёдор откинулся на подушки и закрыл глаза. Но не выдержал и пяти минут. Одному в постели было ужасно неприятно и пусто. Как, оказывается, он привык спать, чувствуя рядом тёплое, нежное тело любимой. К тому же не давали покоя мысли, как там Соня. В гостиной натоплено было плохо, и наверняка ночью стало ещё холоднее. Диван там неудобный, покрывало тонкое. Его ревнивая женушка замёрзнет к утру напрочь, да и шея наверняка будет болеть, потому что на диване не вытянешься как следует. Обречённо вздохнув, он накинул халат и пошёл в гостиную – мириться. Когда он вошёл в гостиную, сердце у него упало – Соня и не думала ложиться. Она сидела на диване и плакала самым настоящим образом. Фёдор вздохнул, подошёл к дивану, поднял жену на руки и сам сел, обнимая её. Соня не противилась, даже сама обняла его и прижалась покрепче.       – Извини, – сквозь слёзы промолвила она. – Сама не знаю, что на меня нашло. Я уже хотела идти обратно, просить прощения, но ты меня опередил.       – Ну всё, всё, – сказал Долохов, поцелуями осушая её слёзы. – Успокоилась?       Соня покивала головой.       – Я знаю, что все это ужасная глупость с моей стороны. Какая-то запоздалая ревность обуяла. Я понимаю, что прошлого не изменишь. Я ведь всегда знала, что у тебя было много женщин. Элен Безухова, потом какая-то Матрёша-цыганка, теперь вот эта Фатимэ… А ещё я слышала, как слуги болтали про какую-то Авдотью, которая была в имении твоей любовницей еще до того, как ты женился на мне, да и…       Тут она хотела сказать про двух бордельных девиц, которых сразу вдвоем Фёдор затащил к себе когда-то в юности и про которых она узнала в подслушанном давнем разговоре между Николаем и Денисовым, но не стала их упоминать, только снова всхлипнула, вытирая слёзы.       – Это ведь только те, про кого я знаю. А сколько было таких, про которых я не знаю и не узнаю никогда… Понимаешь, просто мне хочется, чтобы ты всегда был моим и только моим. Я так люблю тебя, – только лишь прибавила она.       – И я тебя люблю. Только тебя одну всю жизнь и любил, и люблю, и любить буду, – сказал Фёдор, целуя её. – Сколько можно тебе это говорить? Ни одну из женщин, которые у меня были, я не любил. И вообще, всё, что было у меня в прошлом, я давно позабыл. Ну что поделать, что прошлое у меня такое. Да и неужели ты хочешь, чтобы я пришёл к тебе юным неопытным девственником?       – Да, хочу, – запальчиво произнесла Соня.       – Ты хоть представляешь, о чём просишь, маленькая ты дурочка? – спросил Фёдор. – Скажи спасибо, что у меня уже был какой-то опыт, и я мог контролировать себя, когда мы занимались любовью в первый раз. В противном случае я мог бы причинить тебе ужасную боль.       – Ну и пусть, – упрямо сказала Соня.       Фёдор застонал.       – Да пойми ты, это ж самая ужасная и безнадёжная вещь на свете, когда два девственника пытаются первый раз трахнуться.       Хмурая гримаса наконец-то исчезла с лица Сони, и она усмехнулась.       – Ладно, будем считать, что мне повезло, что у тебя был опыт.       – Вот именно, – сказал Фёдор и поднял её лицо к своему обеими руками. – Соня, я тебе не говорил, но ты просто удивительная женщина. Становишься ещё красивее, когда плачешь. Я до тебя ни одну такую не встречал.       Соня вздохнула и положила голову мужу на плечо.       – Я знаю. Мне и Наташа в этом завидовала. Когда она начинала реветь, то все лицо опухало и покрывалось красными пятнами. А я роняла слезинки, как хрусталь, и ничуть не менялась в лице. Что поделать, так уж природа со мной распорядилась.       – Ну и прекрасно. Но мне всё равно не хочется, чтобы ты плакала. Уж лучше улыбайся. У тебя от улыбки появляются самые милые и очаровательные ямочки на щёчках, – сказал Фёдор.       Соня рассмеялась, показав те самые ямочки. Муж поцеловал одну и другую, а потом спросил:       – Ну что, мир?       Соня согласно кивнула головой.       – Мир.       Фёдор подхватил её на руки, отнёс в спальню, там они занялись любовью, а потом спокойно заснули, обнимая друг друга. Утром Соня была по-прежнему весела и ласкова, и никаких следов ночной бури в её поведении уже не было.       Два месяца в Эн-ске пролетели быстро. Глубокой осенью Долоховы вернулись к себе в деревню, вполне довольные пребыванием в этом городе. По приезде в имение Соня получила письмо Наташи, где та сообщала, что родила ребёнка и очень легко, как и всегда. К её сожалению, это снова оказалась девочка, а не сын, которого она желала. По настоянию Пьера малышку назвали тем же именем, что и мать. Пьер, по словам Наташи, совершенно не был разочарован рождением третьей дочери. Он уверял Наташу, что будет любить и её, и детей, даже если все они окажутся девочками. Соня написала в ответ, что и Наташе не стоит огорчаться: мальчики вырастут и отдалятся от матери, проживая в своём мужском мире, а дочь всегда как-то ближе материнскому сердцу.       Долохов в деревне снова занялся своими делами, Соня – домом и садом. Кроме её обновленного и теперь весьма обширного гардероба, они накупили в Эн-ске многие предметы обстановки по списку, который Соня составила при поездке: новую мебель, тюфяки и постельные принадлежности, ткани для обивки диванов и кресел, для штор и пологов, новую кухонную утварь и столовые приборы, а также новый садовый инвентарь, который она обещала купить садовнику. Под её присмотром всё это расставлялось в разных комнатах, старую и полностью негодную мебель выкидывали, вместо неё ставили привезённую, заменяли старые и заплесневелые тюфяки в гостевых комнатах, а также стелили там новое бельё вместо дырявого и рваного старого. Два мастера, нанятые в Эн-ске, заново обтягивали ещё годные диваны и кресла, а горничные девушки шили шторы, гардины и пологи, которые потом развешивались вместо выцветших в разных комнатах дома. Не прошло и пары месяцев после их приезда, как внутренняя обстановка дома преобразилась до неузнаваемости. Всё вокруг блестело чистотой и новизной, на полках в библиотеке появились новые книги, которые Соня с Долоховым накупили в городе – в Эн-ске была неплохая книжная лавка с достаточно богатым выбором книг.       О том, что ей удалось сделать за день, Соня обычно рассказывала мужу за ужином или перед сном, когда, сидя у зеркала в их спальне, она расчёсывала свои волосы. Впрочем, чаще всего этим занимался её муж: у него появилась привычка расчёсывать волосы жены перед сном. Волосы Сони были густые, волнистые, блестящие, длиной до талии, и муж всегда восхищался ими. Иногда он подносил её густые пряди к лицу и вдыхал аромат её волос.       – Как дивно пахнут твои волосы, моя прелесть, – однажды сказал он. – Просто дурманящий запах.       – Это от особого мыла, – сообщила ему Соня. – Я увидела знакомое мыло в Эн-ске. Когда-то Ростовы всегда покупали особое французское мыло в Москве или Петербурге. Оно с разными экзотическими ароматическими добавками – жасмин, роза, пачули, лаванда, бергамот и другие. И довольно дорогое. Потом, после разорения старого графа, это мыло перестали покупать, пользовались обычным, дешёвым. И в Лысых Горах тоже. А в Эн-ске я как-то зашла в одну лавку и увидела, что там такое мыло тоже продаётся. Ну, я и заказала себе целый ящик и привезла сюда.       – Очень хорошо, кошечка, – отвечал Долохов. – Пользуйся всегда этим мылом, неважно, сколько оно стоит.       Сам Долохов выигранные в карты деньги частично вложил в восстановление сыроварни и создание стада хороших молочных коров. Он нанял плотничью артель, которая принялись за восстановление старого здания сыроварни и постройку нового коровника, а староста объезжал соседние помещичьи имения и присматривал, где можно прикупить подходящих бурёнок.       В этих хозяйственных хлопотах больше всего Соню радовало, что муж не даёт воли рукам в разговорах с подчиненными, в отличие от Николая Ростова. Староста, мельник, управляющий конским двором старались изо всех сил угодить барину и не нарваться на его гнев. Соня их понимала – не нашлось бы желающих испытывать терпение Долохова, который не зря имел репутацию опасного человека. Ему было достаточно так глянуть своими слегка прищуренными ледяными глазами на провинившегося, что тот сломя голову нёсся исправлять все недочёты. Этого жёсткого выражения на лице мужа его подчиненные боялись больше, чем возможного рукоприкладства.       В конце года Долохов вспомнил о своём обещании отвезти Соню на несколько зимних месяцев в Петербург. Как-то за завтраком он сообщил ей о том, что им вполне можно будет поехать туда после Рождества и Нового года.       – А наши средства позволят? – спросила Соня. – Всё-таки жизнь в Петербурге дороже, чем в деревне.       Долохов рассмеялся:       – Какая ты прижимистая, моя сладкая кошечка! Успокойся, позволят нам наши средства, и даже с избытком. Доход от проданного урожая и от мельницы не просто хороший, но отличный. А если ты начнешь разорять меня в Петербурге своим мотовством, то я всегда сумею поправить наши дела за игорным столом. – И он подмигнул ей. – Зимой в деревне делать особо нечего, так что поехали кутить в столицу. Собирайся.       1817 год.       И действительно, после нового года они поехали в Петербург. Долохов заранее списался со своим полковым товарищем, и он нанял для них квартиру на одной из центральных улиц. Соня заикнулась было о том, что можно попросить гостеприимства у Безуховых, которые тоже решили провести зиму в столице, но муж отказался. Соня поняла – муж просто не хочет чувствовать себя никому обязанным, да и денег на съём квартиры у них было достаточно.       Петербург вновь обрушил на Соню свои впечатления. Устроившись в уютной квартире, они сделали визиты прежним знакомым по Петербургу: Безуховым, которые уже месяц жили там, Друбецким, съездили к кузине Сони Вере с её мужем Бергом, а к также прежним знакомцам Долохова по полку или весёлой жизни в Петербурге в дни его разгульной молодости. Вскоре они начали получать приглашения на балы и приёмы. Соня привезла с собой все бальные платья, которые у неё были – и те, которые ей сшили в прошлом году в Петербурге, и те, которые она заказала себе в Эн-ске. В свете было негласное обыкновение даме к каждому балу шить новое платье. Но соблюдали его только самые богатые женщины, которые могли себе это позволить. Те, кто был победнее или просто бережливее, старались надеть одно и то же платье хотя бы на два-три бала или даже больше, соблюдая длительный интервал времени, чтобы оно не примелькалось. Соня на этот раз не хотела шить себе новые платья, хотела обойтись прошлогодними петербуржскими, которые уже давно были забыты обществом, а мода с прошлого года почти не изменилась. Да ещё были совершенно новые бальные платья, сшитые в Эн-ске, которые в Петербурге никто не видел. Поэтому она наотрез отказалась ехать к модистке, когда Долохов предложил ей ещё сшить несколько бальных платьев.       – Мне за два месяца, что мы тут решили прожить, ещё мои привезённые платья носить, не переносить, - твёрдо ответила Соня на уговоры мужа. – Не проси, не поеду. Лишние траты нам ни к чему.       Долохов прикинул резоны жены и согласился с ней. Действительно, нынешний гардероб Сони, в том числе и бальный, был весьма обширен и приличен даже по столичным меркам.       Первый бал, на который они поехали вскоре после приезда, опять, как в Эн-ске, пробудил в нём ревность. Соня была одной из самых красивых дам на этом балу и пользовалась оглушительным успехом. Все её танцы были расписаны, и она не пропустила ни одного. Этот успех удивил и её. Когда они в нанятой карете возвращались в свою квартиру, Соня нагнулась на своём сиденье и, морщась, начала растирать ноги.       – У меня так ноги устали от танцев – просто ужас, – пожаловалась она. – Кажется, я стёрла свои бальные туфли до дыр. Не понимаю, почему сегодня меня столько приглашали. Я в прошлом году больше у стенки стояла, чем танцевала. А сейчас меня наперебой приглашали даже те кавалеры, которые год назад не обращали на меня ни малейшего внимания.       Долохов пересел на сиденье напротив, взял в руки одну ножку жены, снял с неё бальную туфельку и начал растирать её маленькую изящную ступню через чулок своими сильными руками. Потом тоже самое проделал с другой её ножкой. Пока он это делал, между ними шёл разговор:       – Ты действительно не понимаешь, почему тебя все эти мужчины приглашали наперебой, как ты говоришь? – спросил он, и в его усмешке Соне почудилось что-то неприятное.       – Нет, – с искренним недоумением ответила жена.       Долохов продолжал улыбаться такой же не слишком приятной усмешкой:       – Тут все очень просто, кошечка. В прошлом году ты была незамужней барышней-бесприданницей. Проявлять к тебе излишнее внимание – это как бы делать заявку на то, что за тобой будут ухаживать с целью взять замуж впоследствии. Это твоим нынешним кавалерам, большинство из которых пока ещё не женаты, было ни к чему. Когда они соберутся жениться, они будут стараться найти себе барышню с приданым. Поэтому они избегали приглашать тебя в прошлом году и обходили стороной – в качестве невесты ты им не годилась. В этом году ты предстала перед ними в новом статусе – ты уже замужняя дама. Проявлять к тебе интерес, даже излишний, вполне можно – ведь теперь нет опасности, что общество истолкует такое внимание излишне резвого кавалера как намерение на тебе жениться. Более того, теперь повышенная любезность к тебе может обернуться для этих жеребчиков чем-нибудь весьма приятным для них. Вдруг и ты проявишь к ним ответный интерес в благодарность за их ухаживания.       Соня какое-то время молчала, осмысливая услышанное, а потом спросила:       – Ты хочешь сказать, что кое-кто из этих господ приглашает, танцует, делает мне комплименты и ухаживает за мной в расчете на то, что я могу стать их любовницей?       – Да почти все так рассчитывают, кошечка, – ответил муж. – Я их вижу насквозь, сам был таким в прежние годы. Мы ухаживали на балах за замужними женщинами именно в расчете на то, что какая-то соблазнится нашими комплиментами и знаками внимания и согласится на любовную связь.       – Тогда они очень ошибаются, – произнесла Соня. – Не знаю, как срабатывает их тактика в отношении других замужних дам, но со мной такое не пройдет. Обычно замужние женщины заводят себе любовников, потому что муж как-то не устраивает их. Особенно в постели. А про себя я такого сказать не могу. Ты меня полностью устраиваешь. – И с улыбкой добавила. – Иногда я даже думаю, что мне хватило бы и половины того, что ты даёшь мне в постели… и не только в постели, – тут она лукаво улыбнулась, вспоминая все места, где их охватывал любовный пыл.       Лицо Фёдора немного разгладилось, и он снова улыбнулся, но уже искренней улыбкой:       – Ты хочешь сказать, что я тебя заездил?       Соня расхохоталась:       – Я разве жалуюсь? Ты можешь любить меня сколько угодно, мне всё нравится. Просто я хочу сказать, что никакой дополнительный мужчина мне не нужен. Мне с избытком хватает тебя.       Муж внезапно схватил её за талию, посадил к себе на колени лицом так, что расставленные ноги Сони оказались на сиденье по бокам от него, распахнул её зимнюю соболью накидку и задрал на ней юбку.       – Я рад, что ты довольна мною. Но давай-ка я ещё раз трахну тебя, чтобы быть абсолютно уверенным, что ты полностью удовлетворена.       – Ты сумасшедший, прямо здесь, в карете, мы же скоро приедем! – воскликнула Соня.       – Мы быстренько, – успокоил её Фёдор, засовывая в неё сначала один палец, потом второй и начиная возбуждать её. Казалось, что после ревности, испытанной им во время бала, он нуждается в том, чтобы подтвердить себе и Соне, что она принадлежит только ему.       Не прошло и минуты, как Соня уже возбудилась. Почувствовав горячую влагу её сока на своих пальцах, Фёдор убрал руку, быстро расстегнул брюки, вытащил напрягшийся и стоящий торчком член и с размаху насадил Соню на него. Они начали бешеную скачку, задыхаясь от удовольствия. Перед самым концом Фёдор быстро спустил лиф платья с плеч Сони и куснул её плечо. Боль от укуса показалась Соне такой желанной, что она вся изогнулась и мгновенно кончила, уткнувшись в плечо мужа, чтобы заглушить громкий крик, вырвавшийся из её груди. Следом за ней со стоном сквозь стиснутые зубы кончил и Фёдор.       И вовремя. В этот миг они оба услышали, что карета остановилась и кучер слезает с облучка, чтобы открыть им дверь. Фёдор едва успел запахнуть накидку Сони, снять её с себя, опустить юбки и посадить на противоположное сиденье, а также запахнуть на себе свою зимнюю шинель [4]. Дверь открылась, и кучер сказал «приехали». Долохов выпрыгнул первым из кареты, придерживая шинель, и помог жене выйти. Хорошо, что была уже ночь, и некоторый беспорядок в их одежде, а также раскрасневшиеся лица были незаметны в темноте. Они вошли в квартиру, где их встретил заспанный слуга. Соня ещё на лестнице под накидкой сумела вернуть на место лиф, стянутый с её груди жадными руками Фёдора. Поэтому она свободно скинула накидку, как и Фёдор шинель, они отдали верхнюю одежду слуге и прошли в свою спальню. Когда они вошли в спальню, освещённую несколькими свечами, Соня оглянулась на мужа, несколько мгновений смотрела на него потрясённым взглядом, а потом начала хохотать, сползая от смеха на пол на ослабевших ногах.       – Что такое? – спросил Фёдор, но, проследив за её взглядом, направленным на него, всё понял. Он не успел застегнуть пуговицы на штанах. На улице и на лестнице под запахнутой шинелью этот маленький непорядок в его одежде не был заметен, но он скинул шинель при входе и в таком виде прошествовал по коридору в спальню. Оставалось надеяться, что в полутёмном коридоре встречавший их слуга ничего не заметил. Хохот Сони заставил и Фёдора рассмеяться, и какое-то время они оба просто умирали от смеха.       На этот раз ревность Долохова была успокоена. Тем более, что он замечал: Соня железно придерживается линии поведения с посторонними мужчинами, которую усвоила ещё в Эн-ске. Безупречная любезность, приветливость и вежливость в общении с ними и ни намека даже на малейшее кокетство в отношении ни одного из них.       Но не прошло и пары недель, как на другом балу ему вновь пришлось испытать чувство ревности.       На этом балу Долохов, протанцевав первый танец с женой, оставил её в танцевальном зале, а сам пошел в комнату, где хозяева дома устроили комнату для гостей-мужчин, желающих играть в карты. Там он быстро нашёл себе партнёра по игре, но через некоторое время вышел посмотреть, как там Соня в бальном зале. Она танцевала с очередным кавалером (все танцы у неё опять были разобраны), а в перерывах стояла в небольшой группе, где были Наташа, Пьер, а также тоже приглашённые на этот бал кузина Вера и её муж Берг. Вера всегда относилась к Соне с большим высокомерием, и отношения между ними были натянутыми. Но в этот приезд Сони с мужем в Петербург Вера сочла за благо возобновить с ней некоторую родственную связь. Соня уже не была в её глазах нахлебницей в семье Ростовых, более того, она и её муж принимались в высшем свете. Во избежание вопросов со стороны светских знакомых о причинах полного разрыва отношений с кузиной, которая воспитывалась с ней в одном доме, Вера решила, что изредка может общаться и принимать у себя Долоховых. Соня без особого энтузиазма приняла предложение Веры приходить к ним на вечера, которые устраивали Берги, но и отказываться не стала. Тёплых отношений с этой семьёй она заводить не желала, но какую-то видимость взаимной вежливости решила соблюдать.       Увидев, что Соня в полном порядке, Долохов повернулся, чтобы вновь пройти в игровую комнату, и на пороге услышал чей-то голос:       – Только этому дьяволу Долохову могло так повезти. Обычно все едут в столицы, чтобы найти себе невест, а он поехал в какую-то провинциальную глушь и именно там нашёл самую подходящую для спальни женщину. Везучий чёрт. И в картах ему везет, и в любви.       Долохова передернуло. В словах была очевидная правда. Он и сам замечал, что в последнее время в Соне что-то неуловимо изменилось. Снежная принцесса наконец-то растаяла и преобразилась. Она оставалась такой же прекрасной, как в девической юности, но в ней проявилась возбуждающая, тревожащая и опьяняющая красота зрелой женщины, познавшей физическую любовь и страсть, чисто женская манкость и притягательность. Долохова эти изменения заводили ещё больше, чем десять лет назад при их первой встрече, и распаляли его страсть до безумия. Он понимал, что и другие мужчины чувствуют что-то подобное при виде Сони. Частенько он замечал, что мужчины заворожённо столбенеют и буквально сворачивают головы, когда Соня проходила мимо них. Но позволить говорить им об этом вслух в отношении своей жены он, конечно, не мог.       Он появился на пороге и посмотрел на того, кто произнёс эти слова. Молокосос, года двадцать два-двадцать три, не больше. Хуже всего, что на лицах слышавших его слова мужчин были вполне одобрительные ухмылки. Долохов сделал шаг вперёд и спросил тихим, но не предвещающим ничего хорошего голосом:       – Что вы хотели этим сказать?       Эффект был оглушающий. Похотливые усмешки с лиц мужчин стёрло, словно мокрой тряпкой. Все замерли в напряжении: репутация Долохова как опасного человека и дуэлянта в прошлом говорила сама за себя. Никому не хотелось нарваться на поединок с ним. Хуже всего пришлось бедному малому, который произнёс фразу, оскорбившую Долохова. Вся кровь отлила от его лица, он вскочил с места и забормотал:       – Простите. Я ничего плохого не хотел сказать. Ваша жена очень красива, мы просто все любуемся ей. Но, разумеется, она заслуживает всяческого уважения, как истинная дама. И мы именно так и относимся к ней – с огромным уважением. А если вам показались мои слова обидными, я прошу прощения ещё раз.       Долохов решил не обострять. Чёрт с ними. В конце концов, болтун испугался и извинился, а все остальные напуганы не меньше его. Теперь будут придерживать языки в опасении, что их болтовня о Соне дойдет до ушей Долохова. А про себя пускай пускают слюни. Все равно только он владеет роскошным телом Сони. И только он один знает, каким сокровищем в постели она оказалась. Насколько из неё получилась чувственная, страстная не меньше его и с каждым днём все более умелая любовница. Долохов наклонил голову в знак того, что извинения приняты, и уселся за игорный стол продолжать игру.       Во время игры он всё время думал, как легко в дни его буйной молодости он добился бы дуэли. Тогда никакие извинения не помогли бы парню. В те дни Долохов умел расчётливыми оскорблениями и провокациями довести дело до дуэли, если ему этого хотелось, даже в тех случаях, когда перед ним были готовы извиниться. В те дни он любил словить тот особый кайф от чувства опасности, стоя на дуэли под дулом противника, любил-таки прогуляться по краю пропасти. Себя он считал неуязвимым, а чувства других, даже его родных, его ничуть не беспокоили. Даже мысль о том, что его мать и сестра останутся одни в этом мире, если с ним что-то случится, не приходила ему в голову. А ведь они всегда переживали и боялись за него, когда слышали об очередном поединке, с запоздалым раскаянием подумал он. Сколько же расстройства он им принёс своим безумным стремлением постоянно рисковать и ловить кайф от этого чувства! Подвергнуть Соню тем же страданиям, которыми страдали его мать и сестра от его лихачества в дни молодости, он сейчас никак хотел. А уж мысль, что она снова может остаться одна в этом мире, если его убьют на какой-то дуэли по ничтожному поводу, вообще казалась ему невыносимой. Бессмертным и неуязвимым он уже давно перестал себя чувствовать и понимал, что на дуэли всякое может случиться. Ведь подстрелил его однажды совершенно не умеющий стрелять Пьер Безухов, другим его соперникам может повезти ещё больше. Поэтому Долохов и принял извинения нескромного болтуна, и удовольствовался ими, не доводя дело до опасной черты, что не раз делал в молодости. И дело тут было даже не в появившемся со временем чувством осторожности. Главным было теперь то, что он не желал оставить Соню вдовой из-за глупой дуэли и самому распрощаться жизнью, которая стала такой счастливой от её присутствия. Наверное, это и есть взрослость, думал Долохов, когда начинаешь чувствовать ответственность и за себя, и за других. И это есть любовь, когда не желаешь своим безрассудным поведением причинить хоть малейшую боль любимому существу. Его любовь к матери и сестре была сильной, но в чём-то бездумной – ведь он никогда не думал о том, как они могут беспокоиться о нём или о том, как они будут жить, если его убьют на дуэли. Его любовь к Соне бездумной не была – теперь он не хотел доставить ей ни малейшего беспокойства и тем более ни малейшего горя в случае его гибели на поединке.       В конце концов игра закончилась, Долохов снова обыграл своего противника и, получив деньги, он вышел в бальный зал, где зазвучали звуки кадрили, которую он должен был танцевать с Соней. Это был второй дозволенный им глупыми бальными правилами танец.       Танцуя с Соней, которая нежно улыбалась ему и только ему, он всё время вспоминал услышанные в игровой комнате слова и не мог не признать, что его жена выглядит просто как воплощение зрелого женственного соблазна. Он смотрел на Соню, словно в первый раз, и отмечал её волнующую и манящую прелесть. Соня почувствовала его настроение и спросила в конце танца:       – Что с тобой?       Муж смотрел на неё горящими глазами:       – Знаешь, чего я больше всего на свете сейчас бы хотел? – спросил он охрипшим и напряжённым голосом.       – Чего? – спросила его жена.       Фёдор наклонился к ней поближе, чтобы никто не мог слышать того, что он ей говорит, и сказал:       – Взвалить тебя на плечо и утащить из этого проклятого бального зала. Пусть даже на глазах у всех. А потом быстро найти укромный уголок и заниматься там с тобой любовью. Это такая давняя моя фантазия. Сколько раз мне хотелось это сделать!       Соня слегка покраснела, но улыбнулась:       – Что-то в этом есть и для меня увлекательное. Иногда мне кажется, что и я была бы не против быть похищенной тобою на глазах у всех.       От этих откровенных слов Фёдор почувствовал, как начинает напрягаться его член. Вожделение охватило его и рвалось наружу.       – Поехали домой, – сказал он Соне. – До конца бала я не дотерплю и действительно сотворю с тобой что-нибудь скандальное.       Соня, в глазах которой тоже горели призывные огоньки, согласно кивнула головой. Они не дождались конца танца, вышли из круга и поехали домой. Впрочем, и в этот раз до дома дотерпеть им не удалось. Не успели они сесть в карету, как страсть кинула их друг к другу. На сей раз Соня сама задрала на себе юбки и сама уселась на нём сверху, Фёдор расстегнул штаны и вытащил член, и они сразу начали заниматься любовью, словно одержимые. Даже коротких предварительных ласк не потребовалось. Фёдор начал приходить в полную боевую готовность уже в бальном зале, а Соня начала возбуждаться там же от его откровенных слов о том, как он хочет похитить при всех. Безумная скачка кончилась быстро. Они достигли оргазма одновременно и ещё некоторое время сидели в этой позе, обмениваясь поцелуями. Хорошо, что в этот раз хватило времени привести себя в полный порядок до того, как кучер подвёз их к дому и открыл дверцы кареты.       Долохов в Петербурге, как и в Эн-ске, продолжал играть в карты. Раза два в неделю он уходил играть, если в эти дни не было балов и приёмов, на которых он, как муж, обязан был сопровождать жену. Соня или оставалась в доме скоротать свободный вечерок и почитать, или в сопровождении Пьера и Наташи, которые заезжали за ней на своей карете, отправлялась на какой-нибудь вечер, где замужней женщине не возбранялось быть одной без мужа. Или она посещала театр или оперу, где сидела в ложах, абонированных Безуховыми. Она уже совершенно спокойно относилась к игорным развлечениям мужа, потому что была уверена – он не проиграет и не пустит их по миру. Долохов действительно постоянно выигрывал, в основном небольшие суммы, но несколько раз были и достаточно крупные выигрыши, хотя и меньше того, что случился однажды в Эн-ске. Каждый свой крупный выигрыш он отмечал тем, что дарил Соне все новые и новые подарки: то кольцо, то серьги, то браслет. Соня уже не протестовала против этих подарков и благодарила мужа тем способом, которому он её научил: говорила спасибо и занималась с ним любовью. В остальном их жизнь в Петербурге ничем не отличалась от жизни любой пары, принимаемой в высшем свете: они по-прежнему ездили на балы, приёмы, вечера и обеды, на которые их приглашали знакомые из высшего общества, снова стали завсегдатаями театра и оперы, вновь посещали музыкальный салон Жюли Друбецкой. Там прекрасно помнили Соню как талантливую пианистку ещё с прошлого года. Она по-прежнему играла и пела там каждый раз, когда назначался вечер, и пользовалась большим успехом.       В это пребывание в Петербурге Соня и Наташа снова сблизились, и их прежняя дружба возобновилась. Обе были рады этому. Соня запросто посещала дом Безуховых, ласкала и привозила подарки двум старшим дочерям Наташи и Пьера: трёхлетней Машеньке и полуторагодовалой Лизоньке. Маленькая Наташа, которой было всего два месяца, когда Соня впервые увидела её в Петербурге, тоже возбуждала в ней нежные чувства. Соня всё время говорила Наташе-старшей, что она не должна расстраиваться, что и на третий раз у неё родилась дочь, а не сын, которого она страстно желала. Однако Наташа продолжала вздыхать и мечтать о том, что уж в следующий раз у неё обязательно родится мальчик. Она завидовала своей невестке Марье, когда в конце зимы получила весточку от брата Николая, что у них родился второй сын, и высказывала эту зависть в разговорах с Соней. Соня улыбалась и утешала Наташу тем, что рождение сына в четвёртый раз вполне вероятно.       Что касается её, то уже через месяц после пребывания в Петербурге она заподозрила, что и она может быть беременной. Последние месячные у неё прошли за три недели до приезда в Петербург, а концу января появились другие признаки, которые могли указывать на то, что она носит ребёнка. Её груди стали чувствительнее, по утрам иногда мучала лёгкая тошнота, и появилось неожиданное пристрастие к соленому. Она подождала две недели, чтобы убедиться в том, что всё это ей не кажется, и что у неё не просто задержка. Но признаки беременности всё проявлялись в ней, а месячные так и не пришли. Только после этого Соня рассказала Наташе, как опытной женщине, про свои подозрения, и та посоветовала ей хорошую акушерку, чтобы убедиться окончательно. Соня не стала откладывать в долгий ящик и поехала к ней уже следующим утром. Осмотр подтвердил предположения Сони: акушерка сказала ей, что она, очевидно, беременна и, скорее всего, по всем признакам её беременности больше двух месяцев. От этой новости Соня пришла в полный восторг: она любила детей и всегда мечтала родить своего ребёнка.       Сияя от счастья, она объявила мужу о своей беременности в тот же день за обедом. Долохов тоже обрадовался этой новости и хотел было сразу отвезти жену в деревню, чтобы она там в спокойствии вынашивала их дитя. Но Соня уговорила его не менять планов и остаться до конца зимы, когда они планировали возвратиться из Петербурга домой. Чувствовала она себя прекрасно, беременность ничуть ей не мешала и была совсем незаметной, да и оставались какие-то две-три недели. Муж согласился с ней, и они поехали в деревню, когда зима закончилась. [1] Ассигнации – денежные знаки Российской империи, имевшие хождение с 1769 по 1849 год. [2] Сражение при Шенграбене состоялось 16 ноября 1805 года. О сражении и участии в нём Долохова (тогда ещё разжалованного в солдаты и получившего штыковой удар в голову) и других героев романа Толстой подробно рассказал в романе «Война и мир» (том I, часть 2, главы 16-20. [3] Сражение при Аустрелице состоялось 2 декабря 1805 года. Это сражение также подробно описано Толстым в романе «Война и мир» (том I, часть 3, главы 15-19). В этом сражении Долохов уже снова произведен в офицеры после его храброго поведения в битве при Шенграбене и получает ранение в руку. [4] Шинель в XIX веке представляла из себя что-то вроде плаща с рукавами и широким висячим воротником. Её носили как военные, так и гражданские лица (вспомним повесть «Шинель» Гоголя, где такую одежду носил мелкий гражданский чиновник Акакий Акакиевич). Лишь во второй половине XIX века шинель приобретает похожий на современный вид и становится чисто воинской одеждой.