Отражение сигарет и полыни

И не надо думать что с нами что то не так, один шаг разделяет ненависть и любовь И мы давно уже сделали этот шаг. Много шагов

— Мне снился очень старый сон. Во сне нам снова по шестнадцать. Антон поднял затравленный взгляд на свою любимую жену. Ее светлые волосы спадали с плеч, она давно перестала завязывать их в привычную косу, закинутую на плечо. В зелёных глазах мерцало непонимание, смутное волнение и легкий страх поблескивал в глубине. — Я не понимаю о чем ты. Тебе просто приснился поселок, а ты устроил драму! Ты ходишь весь потерянный просто… Из-за него? Антон, столько времени прошло… Я уже отпустила, а тебе напомнить, что происходило? Тебе напомнить страх, что я пережила? Но я не мучаюсь тут, сопли на кулак не наматываю! — Кать, перестань. — Антон скрипит зубами. Руки охватил тремор. Пальцы дрожали, голова кружилась, дыхание сбилось, а перед глазами плыло — все из-за воспоминаний. Противных и мерзких — так отзывалась о них бывшая Смирнова. Приятных, теплых, но пугающих — так отзывался о них Петров, конечно, в тайне от жены. — Мы все страху натерпелись в те года. Но ты слышишь меня? Весь ужас был, когда нам было двенадцать лет! А мне снились последние года. Помнишь, как с Полиной на речку любили ходить? А малину как обрывали? Помнишь ещё было… Его тряхнули за плечи. Глаза широко распахнулись, в испуге, замешательстве. Его вытащили из воспоминаний, таких теплых как плед, как камин или как чай с чабрецом, который заваривал Ромка, другого у него не водилось. Мозг снова путался в паутине прошлого, заходил в более далёкие дебри леса, блуждал в листве и ветках, что не царапали кожу, а будто гладили. Но его снова тряхнули за плечи. Вместо приятного леса воспоминаний на него смотрел дремучий лес болотных глаз жены. Там ветви царапали, протыкали насквозь, старались удержать у себя, чтобы чащоба могла поглотить. Катя была недовольна — между вздернутыми бровями пролегла складка. Она смотрела грозно, как смотрела Карина, когда была ещё жива. Губы поджаты точно также, в тонкую бледную полоску, искривленную в отвращении. — Перестань говорить глупости! — Она замолчала, хотя ей было что ещё сказать. Прислушалась. Детский плач пробил тонкие стены. — Лучше бы с дочерью поиграл, ребенок страдает без тебя… — Она словно хотела что-то ещё добавить, что-то сказать, оголить душу перед ним, любимым человеком, дорогим мужем, но не сделала этого. Плач усилился, к нему прибавилось боязливое, дрожащее «Мама… Мама, ты где? Мама, я боюсь». Девочке после пробуждения часто становилось страшно, словно во снах она видела что-то ужасное, огромное с длинными цепкими руками, что норовят утащить с собой, в далёкие дебри, унести несчастного ребенка. Следующая фраза была адресована не ему, и сказана громче, с более выраженной любовью, в которой слышались нотки искренней материнской тревоги. — Иду, милая! Алиса, бегу-бегу! «с дочерью б поиграл», «страдает без тебя», «Алиса» Это не его дочь, не его плод. Он никогда бы не назвал свою дочь, явно любимую, точно бы безумно похожую на Олю, Алисой. Алиса связана с поселком, с лесом, с кровью, убийствами, мясом и плотью. Она связана с ужасом, что тек по его жилам в то время. Он так и не выяснил было ли это помутнением рассудка или же реальностью. Оля со временем забыла про сову и других зверей, про чуть не настигнувшую ее смерть. А другие и не знали про более страшных обитателей леса. Для них был маньяк, что забрал Сенечку, Вову и Семена. И чуть не забрал Катю… Если бы не Антон с Ромкой. Если бы одно секундное промедление и винты мясорубки не перемололи бы ее полностью, оставляя после себя кровавые ошмётки, что вылетали из жерла под отвратительный скрип, хруст костей и громкий вопль Кати. Но они успели. Катя отделалась нервным срывом, заиканием на месяц и поврежденной левой ногой — ее пришлось ампутировать по голеностоп. Это была уже не часть тела, а изрубленный изуродованный ошмёток мяса, без костей и пальцев — они были раздроблены с характерным треском, что до сих пор пугал сознание. Со временем был установлен протез, куплена трость — на всякий случай, мало ли. Катя забывала про ту историю, ненавидела ее упоминания и так же сильно ненавидела свой протез и черную трость, что стояла в углу прихожей, всегда, все сезоны, все время пока они тут живут. Трость стояла и в другой квартире. Она был ее вечным спутником, как и косметичка, как зеркальце, как кулон с клубникой, который подарил ей Антон в их первую годовщину, как обручальное кольцо, которое так же подарил Антон. И она ненавидела ее. Кривила губы в отвращение стоило заметить ее неосторожным взглядом во время поиска шапочки для дочери. Кричала, почти плакала в ужасе, когда нога отказывала и болела, когда Антон предлагал взять трость с собой, если вдруг она слишком устанет и боль станет ещё сильнее. Катя впадала в истерику, стоило начать вспоминать подробности тех событий. В чувства ее всегда приводил Антон. Брал в вечно холодные, буквально ледяные руки ее лицо, смотрел в глаза. Его изумруд, такой чистый, что трепетал сознание любого, встречался с ее бледным зелёным, словно это было два болота — опусти руку и они тебя утащат. Раньше он сравнивал ее глаза с цветущей поляной, но со временем они стали больше походить на трясину. Антон успокаивал ее словами, говорил что они в городе, далеко от поселка, что никакая мясорубка и маньяк ее не достанут, вокруг нее родные стены и дочь, которая смотрит испуганными глазами, что все это не иллюзия и она не в инвалидной коляске. Она цела. Она здесь, рядом с ним. Мясорубка никогда не была в их доме, и никогда не будет. Любым мясом занимался Антон. Резал, рубил, покупал. Когда намечалась готовка Катя быстро ретировалась подолгу гулять с дочерью или уезжала помогать матери. Лилия Павловна тоже перебралась в город, жила в старой коммуналке. Бывшая Смирнова все пыталась убедить мать уехать обратно, ведь условия были лучше. Но Лилия Павловна была упряма и настояла быть ближе к детям. Ютилась с соседями, ворчала на шум и на мелкость пространства, но сразу отметала любые переезды, мол привыкла с соседкой, Елизаветой Анатольевной, говорить по вечерам и с утра слушать вместе с ее мужем, Георгом, новости и обсуждать рост цен. Лилия Павловна не особо любила Петрова, терпела. Но имела мнение, что лучше так, чем одна ее Катюша с ребенком на руках. Не каждый примет чужого ребенка. У Антона не было выбора. Наверное. Он не знал точного ответа. Алису он не особо любил, но терпел. Все чаще сдерживал раздражённое «Не я этого ребенка заделывал!» скрипя зубами от злости. Девочка была покладистая, смотрела внимательно и с любопытством, с какой-то своей еще невинной хитростью. Этим она и напоминала ту Алису, лису из поселка, что кружилась в темноте ночи, поднимая вместе с подолом пальто снежинки, вверх к небу. Она смотрела так же хитро, как смотрела та Алиса прикрывая ресницы глубоко в прорезях маски. И смеялась так же. Звонко, заливисто, заразительно… Раздражающе. И глаза. Зеленые, самые обычные, с вкраплениями карего от биологического отца. Иногда они отливали желтизной хищной, звериной. Когда такое происходило Антона прошибал холодный пот, а воздух становился тяжелым и оседал на лёгких словно дым от крепких сигарет. Антон всегда смотрел на девочку слегка печально. Воспоминания грызли сознание, отрывали от него по кусочку, заставляли его кровоточить. Алиса. Лиса Алиса. Плутовка. Ненавистная и притягательная, горькая и сладкая, вызывающая одновременно восторг и ужас. Она свела его с ума, довела до нервных тиков и неспособности принять ребенка от любимой женщины. Он не мог долго находиться с дочерью, ему сразу становилось дурно. А она словно издевалась над ним, повторяла фразы плутовки: «Прыгай же выше сосен и хохочи! Я всегда, я вечно буду с тобой!» Лисичка улыбалась и лукаво смотрела из-под маски, тянула слова с наслаждением точно колдовала, привораживала к себе. Чтобы Зайчик остался с ней. Ее Зайчик. — Пап! Я всегда… — детский лепет сбивался, девочка была взбудоражена. — Я вечно буду с тобой! И ты со мной, да? — Из Антона выбили весь воздух, как тогда за школой. Зарядили мощным ботинком под легкие, в диафрагму. Он пропустил вопрос дочери и рассеянно кивнул, соглашаясь со всем. С тем, что сошел с ума. — Антон, ты уснул? Я говорю тебе, иди сходи в магазин! У нас молоко кончилось, я кашу из воды делать буду? И макароны тоже… знаешь, я тебе список сейчас напишу, ты собирайся пока! Катя быстро ушла из комнаты, отбивая шагами какой-то ритм. Забивая своими шагами гвозди в крышку его гроба. В этом гробу не было ничего, кроме Антона и воспоминаний, что хищным зверем сидели в углу, блестели желтыми глазами и щелкали острыми зубами. Иногда они ласково урчали, словно убаюкивали… но определить, был ли это просто спокойный фрагмент прошлого или ловушка, устроенная чтобы усыпить его бдительность, а после подсунуть ужасающий звук ломающихся костей и чавканья сырым мясом… Запах плоти и крови… Запах гнили… И фейерверков… Запах Алисы… Определить это было невозможно. — Антон? — Катя снова заглянула внутрь комнаты, раздраженная поведением мужа. Он был странным. Он был не с ней, словно снова оказался в поселке. — Иду… Иду! — Злее, чем надо, более враждебно, чем стоило отвечать. Петрова вздернула бровь, но ничего не сказала, язык не повернулся. Она ушла. Паркет, по которому она стучала домашними тапочками с небольшим каблучком, издевательски скрипел: «Ты ли порядочный муж и отец? Ты никто. Ты молчаливая тряпка. Вокруг тебя течет жизнь, а ты дышишь полынью и сигаретами. Дышишь им и прошлым с ним. Слабак.» Каждый ее шаг был оскорблением. Каждый стук был презрением за такое поведение. Антон тряхнул головой отгоняя видение. Голова гудела, как включенная мясорубка, мозги проходили через ее жерла, перемалывались в нежный фарш. Тяжёлые шаги приближали его к кухне. В руках оказался список. Самые обычные покупки. Покупки обычной семьи. Макароны, молоко, овощи и фрукты, сахар. Творожок для дочки и йогурт для жены, ведь она всегда следит за фигурой. И небольшая приписка нервным, мелким, каким писала Петрова, почерком: «Не покупай сигареты, пожалуйста.» Она не смотрела на Антона, когда отдавала бумажку. Кивнула на прощание и ушла к Алисе. Дочь снова звала, всхлипывая и шмыгая носом. Петров фыркнул раздражённо. Досада горьким вкусом скаталась на кончике языке, как те самые сигареты. Дверь хлопнула обиженно и громко, оставила за собой грустные глаза Кати и умолкшую, забывшую кошмары, Алису. Напряжение сквозило в действиях. Прямые плечи, рваные, быстрые движения. Все вокруг было раскалено до предела. Настолько, что было больно, опасно касаться. Соседка, миловидная бабуля, что часто угощала молодую и такую хорошую семью вареньем, солёными помидорами и спелой грушей. Детей у нее не было, погибли. Вот она и зацепилась за семейство Петровых, а они в свою очередь часто болтали со старушкой и угощали ее чем могли. Она сейчас стояла на лестничной клетке, пыталась оттереть надпись на стене «Маша шлюха сосет за пять рублей». — Антошенька! — Ее затухающий от старости голос отразился от стены хрущёвки. — Милый, как ты? Что-то ты сегодня не в духе. У Алисы в садике проблемы? Ох, что же в стране-то творится… Экономика летит в… А вот при товарище Сталине такого не было. Антошенька, что вы в гости ко мне не заходите? Неужели старая карга совсем надоела? Ох, ну и не удивительно. Одиночество зверь. Рыскает между людьми, многим ложится на грудь и давит всем весом, выпуская ядовитые когти. В одиночестве люди способны надумать себе такое, от чего недолго сойти с ума. Что было бы с Антоном, если бы его сразу не перехватила Катя? Он помнил их первую встречу. В университете, на одном факультете. Он сюда попал рациональным выбором. Она волей судьбы и переживаниями матери. В ее зеленых глазах тогда плескалось счастье от новой встречи с Петровым, кинулась ему на шею, смеялась: — Антон, как я рада тебя видеть! Думала все, никогда больше… А ты вот — судьба моя. Она опустила дрожащие ресницы, смущаясь от собственных слов. А Антон не нашел лучше варианта, чем ее поцеловать в этот момент. Неловко и робко, но не отступая назад. А Смирнова будто этого и ждала, моментально ответила на поцелуй и обвила тонкими руками его шею. Водила пальцами по затылку, мягко касалась лопаток, щекоча. Петров дышал ее парфюмом с ноткой земляники, шампунем с ягодами, запахом ее кожи, которая казалось ему такой любимой и нужной. Они успели попрощаться в поселке, словно навсегда, словно больше не увидятся никогда на белом свете и не будет возможности связаться. Детский драматизм не более. Но тогда это ощущалось как романтическая трагедия, подобие тех, что смотрела Карина или писал Шекспир. Выражение настоящей любви. Чистой, страстной, ревнивой, единственной. Антон лгал себе слишком часто, привык к этому, но думая про единственную любовь, готов был выть на луну, блестящую, отливающую синевой… На ту, которая встречала его с Алисой. Их отношения на первом курсе шли своим чередом. Букетно-конфетный период, как его принято называть. Томные свидания, бесчисленные комплименты, пылкие слова любви и такие же яркие слова ненависти в моменты ссор. Катя была импульсивной, эмоциональной, не сдерживала себя, ведь матери не было рядом и никто не мог приструнить строгим «Екатерина!» за злость, обиду и желчь, что вырывались из сердца, руша все вокруг. Первая серьезная трещина, первый скандал, последствия которого Антон переживал до сих пор, случился в середине второго курса. Начало семестра, стресс, недосып, попытки влиться в рабочий лад, вспомнить преподавателей и одногруппников. Недавно умерла Карина. Аневризма стала ее палачом. Оля все не могла отойти от потери и переезда на другой конец города к вечно работающему отцу. Он съехал не так давно — устал терпеть выпады когда-то любимой жены. Купил квартиру, оставив старую Карине с Олей, как неловкое извинение, попытку загладить уход, свое отсутствие и жизнь в поселке. Оля звонила Антону вечерами и долго плакала в трубку, протяжно завывая и всхлипывая, не могла связать и двух слов после долгой истерики. А Антон слушал, но ничего не говорил. Знал, что бесполезно. Оля любила мать так сильно, все ее естество было против принятия этой утраты. Усталость была на лицо. Петров чаще хмурил брови, отказывался от прогулок с Катей, зарывался в учебе. Смирнова злилась, постепенно закипала, точно чайник на слабом огне. А потом, в один из вечеров, когда пришла к Антону в общежитие в надежде интересно провести вечер и ночь с любимым — впереди ведь выходные — просто не выдержала. — Антоша, ну оставь ты эту историю. Посмотри какая я у тебя красивая… И вся твоя. — Мурчала на ушко Катя. Она щекотала своим дыханием шею, нежила поцелуями, гладила руками напряжённые плечи. — Ну же, расслабься, милый. У тебя все дела, учеба… а как же я? Ты так давно не уделял мне внимания… — Катя, ты же знаешь, что случилось у меня в семье. Ты знаешь, что я брал отгульные, причем, черт бы его побрал, в те дни, когда была история. Он с меня три шкуры сдерет… Да и сколько нервов убил с этим похоронами… — Но теперь уже можно расслабиться. Давай же... — Она теряла терпение, но держалась. Говорила томно, пыталась заглянуть в глаза, заставить переключить внимание с истории Римской Империи на нее. Когда Антон повернул голову, чтобы сказать ещё один аргумент «против», то Смирнова быстро заткнула его поцелуем. Напористым, страстным, таким что голову должно сносить. Ловкие девичьи пальчики расстегивали ворот рубашки. Ресницы дрожали, выдавали легкое нетерпение. Но Петров не отвечал ни на поцелуй, ни на ее действия. Он не стал закрывать глаза и поддаваться ее напору, а просто ждал пока запал девушки утихнет, и Смирнова оставит его с головной болью и учебником по истории древнего мира. Катя, наконец, заметила его реакцию, а точнее ее полное отсутствие. И ее будто переклинило. Она окончательно вскипела. Отпрянула, оттерла губы рукавом кофты, словно целовала не своего парня, а противную жабу. И завела песнь злобы: — Сколько можно уже, Антон?! Я для тебя пустое место, да? Разлюбил? Нашел другую? Что со мной не так? — Слезы потекли по щекам, она вытирала их, и смотрела на Петрова со злобой и нескрываемой, гнилой обидой. Он стал для нее врагом номер один. Выделенный красным цветом. Цветом крови. — Нет, Антон, что с тобой? Ты изменился, ты… никчёмным стал! Совершенно ничего сделать не можешь, ничего! Нахрен мне сдался такой рохля?! — Катя, успокойся. У тебя нервный срыв, наверное. Дыши. Давай я тебе воды налью? Можешь остаться у меня. Ляг на моей кровати, поспи, а я закончу с конспектом и лягу с тобой. Но она успокаиваться не собиралась. Резко приблизилась, заглянула прямо в глаза и сказала… Собрав в своем голосе всю желчь, на которую только была способна. — Пошел на хуй, Петров. Иди и своими конспектами ублажай себя. А я найду нормального мужика. Дверь оглушительно хлопнула. Антон понял, что жизнь его катится в глубокую беспросветную бездну и представляет собой кавардак. Смирнова не отвечала на телефон, не открывала дверь, избегала Антона в университете, уходила, гордо задрав нос, с подругами подальше от него. Через неделю он нашел в учебнике по истории записку «Мы больше не встречаемся. Перестань околачиваться у моей двери.» Сердце замерло, дыхание пропало на пару секунд. Так просто отпустила и ушла? Настолько легко? — Ну и пошла на хуй, Смирнова. — прошипел Антон в стену. Злость колола спину, разрывала лёгкие, скребла по ребрам и выламывала кости. Но до сердца так и не добралась, не смогла заставить сделать что-то необдуманное. Петров отстал от Кати, словно никогда и не был рядом. У него не было ни моральных, ни физических сил крутить романы или пытаться наладить отношения, что развалились, как карточный домик. Не отрицая ничьей вины, он продолжал учить материал, закрывать долги и пытаться выжить на крошечную стипендию и редкие посылки от отца, продолжая слушать по вечерам ревущую Олю. Отчаянье, что давно жило в его сердце, стало занимать передний план. Катя больше его не отвлекала. Не обнимала, не гладила по волосам, вытаскивая Петрова на спасительный островок спокойствия из этого омута проблем. Теперь он стал раздражительным, рявкал на всех без разбора. Особенно на соседа, что имел привычку мусорить или приводить кого-то без спроса. Грозное и строгое «Уведи отсюда даму, не видишь я занят?», «убери свои вонючие носки, запах потом перебить невозможно.», «Что смотришь так? Я не на русском объясняю? Ну быстрее, черт бы тебя побрал!» Даже как-то буркнул на Олю, что тянула свою горькую печальную мелодию нескончаемо долго: — Оль, тебе не надоело реветь уже? Конца и края не видно. — А тебе что все равно? — тут же вспылила Петрова и ядовито, сквозь сопли, чеканила. — Ты ни разу не сказал, что по маме скучаешь! Ни разу! — Я хотя бы не ною месяц, плача до икоты. — рявкнул Антон, понимая что и сам близок к открытой агрессии. — Слушай, Оль, попроси папу записать тебя к психологу, может он поможет успокоиться. Ты не можешь вечно скорбеть. — Могу! И буду! — зло ответила Оля. — У меня хотя бы чувства есть! Гудки оглушили сознание. Словно по голове огрели. Родная, любимая и самая дорогая Оля, вот так вот? Обида радостно заулюлюкала, питаясь всем тем что происходило. Всем негативом. Она становилась больше, мощнее, ужаснее. От нее пахло гнилью, слезами и желчью. Обида была преданным псом, что жила в Антоне всегда и питалась объедками редких, но звонких ссор. Она копила силы, чтобы устроить цунами и потопить всех. Второй курс подходил к концу. Оставалось еще два экзамена и все — свобода закружила бы голову. Антон ходил темнее тучи, хмуро косился на любой шум и морщился. Голова раскалывалась. Вчера он снова повздорил с Олей. Петрова громко заявила, что перестанет звонить своему брату, потому что тот ужасен, невыносим и просто отвратителен. Катю он не видел уже месяц. На душе скребли кошки. Все это неподъемным грузом лежало на плечах. Хотелось очутится в поле, в поселке. Лечь на траву, смотреть в бескрайнее небо, слушать переговоры Ромы и Бяши, чувствовать запах полыни и сигаретного дыма, свежескошенной травы, полевых цветов, свободы. Но слышал он только настойчивый запах клубники, что нарушил мысли. Перед ним стояла Смирнова. Она опустила голову и старалась не смотреть в глаза. Ждала первых слов от Антона, а Антон никуда не спешил и точно так же ждал. Через десять минут не выдержал и выдавил тихое сиплое «Ну?», поднимая белую бровь. Катя словно забыла, что была тут, вздрогнула, дернулась, но осталась на месте. Повела плечами и робко начала: — Антош… А ты сегодня свободен? Я зайду вечерком? Поговорить нужно… Петров уже было хотел злостно сказать «нет» и может даже как-то оскорбить. Обида смеялась внутри, царапала скелет, пищала в нетерпении. Но внезапно он осмотрел стоящую перед ним Катю и его враждебный настрой подутих. Ее волосы были грязными и спутавшимися. Раньше они всегда по обыкновению блестели, были хорошо уложены — ни одна прядь не торчала… А тут словно не с ее головы. Под глазами залегли тени, ни следа косметики. Темно-синяя туника, давно изношенная, растянутая, очень старая и совсем не «по фигуре» болталась на худом, костлявом теле. На шее красовался недавний синяк, а рядом с ним небольшие, уже пожелтевшие… Как следы от пальцев. Колени дрожали. Она словно боялась лишнего слова сказать, не так шевельнуться или вздохнуть. Нервно гнула пальцы, бегала взглядом. Шумно выдохнув, Антон ответил: — Если важное что-то, то приходи. В девять. Придёшь раньше — даже дверь не открою. Позже тоже. Смирнова буквально засияла и быстро закивала головой. Кинув на Антона полный благодарности взгляд, она поспешила удалиться, прихрамывая на травмированную ногу. Петров сам не до конца понимал свой порыв пойти на встречу. Хоть они и встречались, да и чувства вроде ещё жили в грудной клетке… Бродили по лёгким, спали в сердце и царапали горло, обида глушила их все это время. Громкие слова Кати словно эхом отдались в ушах. Будто он попал в прошлое. В зимний холодный вечер, в вечную усталость и мигрень, в конспект по истории, в Катин крик: «Пошел на хуй, Петров. Иди своими конспектами ублажняй себя. А я найду нормального мужика.» Некрасивая, злорадная, болезненная для самого Антона, до омерзительного ироничная мысль мелькнула в голове ярким знаменем: «Ну что? Нашла мужика нормального?» Время подходило к девяти. Без пяти минут. Все валилось из рук, предметы никак не задерживались в пальцах и все скользили вниз, к полу, из-за силы гравитации и внутренней нервозности. Особенно сильно их расшатывала Катя, что стояла за дверью уже минут десять. Пришла раньше, заходить или стучать не решалась — помнила, что не пустит. Набрав в лёгкие побольше воздуха, стараясь привести себя в более менее осознанное состояния, Антон крикнул: — Смирнова, заходи уже! Хватит круги наматывать в коридоре… Он уже подумал, что ошибся и совсем с ума сошел, но дверь неспеша приоткрылась. Катя заходила осторожно, боязливо, будто никогда тут не была. Будто она обязательно отхватит, если кто-то узнает, что она здесь. Прикрыла за собой дверь и прижалась к ней спиной. Подняла затравленный взгляд на Антона и расплакалась. Не так как было при их последней ссоре, не злостно, без жгучей обиды, стекающей по щекам. Она плакала тихо, точно выла еле слышно на одной дрожащей ноте. Слезы текли водопадом по бледным щекам, нос покраснел, губы дрожали. Катя сжимала пальцы и не даже пыталась взять себя в руки. Просто рыдала и рыдала… Антон смотрел и взгляд его тяжелел с каждой секундой. — Тоша… — она громко всхлипнула. Тоша. Его так называла только Оля и уже год как перестала. В последних разговорах он был для нее просто Антоном или же безымянным мерзким червем, что не понимает ее. — Тошенька, прости меня… прости дуру! Я… я… Я так сглупила… Ты даже не представляешь какой ты хороший! — голос дрожал. Она вся дрожала. Смотрела на Петрова, стремилась заглянуть в глаза и увидеть там что-то кроме напускного равнодушия. А его стена обиды ломалась. Как некрепкая дамба, пропускала все чувства бешеным потоком. — Тоша… Я… А он… Я… Не хотела… Я боялась… Я думала… Я… Очередное «я» в каком-то нелепом оправдании заглохло в крепких объятиях. Смирнова прижалась к нему так сильно, словно Антон это ее последняя надежда на жизнь. Он соломинка, а она плывет по сильному течению реки. Петров гладил ее по волосам и тихо шептал: — Ну-ну, тише-тише, сейчас ты со мной, тебя никто не тронет, Катенька, все хорошо. Слова успокоения подействовали спусковым крючком — Катя зарыдала пуще прежнего, цепляясь за жилетку Антона, пропитывая ее солёными слезами и болью, что пряталась в девичьей груди. «Такая ещё маленькая, не взрослая совершенно» — мелькало в голове. От этого появилась грустная улыбка. Не мог на ее злиться слишком сильно, долго. Отвратительно от этого во рту становилось, горло саднило. Обида шипела, а чувство совести старалось сдержать все гнилые слова, всю злость, что кипела внутри. Минут десять они стояли в тишине, что нарушалась лишь затухающими всхлипами и редкими «я… он… я просто… мне…», которые нельзя было сложить в целые предложения. — Антош, ты очень злишься на меня, да? «Да, я был готов застрелить кого угодно от злости и несправедливости, что захлестнули меня в последние полгода. Ты добила меня своим поступком, я даже есть нормально не могу — становится тошно» — все думал Петров, но произнес тихое, отчасти ложное: — Уже нет. Смирнова подняла неловкий взгляд и последний раз шмыгнув носом, начала рассказывать: — Я так тогда вспылила… Не знаю, что на меня нашло. Ты ходил сам не свой и совсем про меня забыл… Антон чуть было не огрызнулся, что тогда он забыл себя. Понимание росло с бешенной скоростью. Понимание того, насколько отношения пусты. Сколько бы он себя не обманывал — любовь умирала, утекала песком сквозь пальцы. — Я когда кричала на тебя… Ты не подумай, это не правда, просто хотелось обидеть тебя так же, как и ты меня… — И что дальше? Откуда у тебя синяк? Что с внешним видом? Что за «он»? — поторопил ее Петров, понимая, что мысли почти перебивают ее медленный рассказ. — Через месяц, когда я тебе записку подбросила… За мной начал активно ухаживать один молодой человек. — в ее голосе проскальзывало наслаждение, слишком любила внимание к своей персоне. — Хорошо ухаживал! А я подумала… И на зло тебе согласилась. И все сначала было хорошо. Знаешь, он был такой галантный, дарил подарки, комплиментами осыпал. А потом… — Смирнова всхлипнула ещё раз. Ее голос снова задрожал. — Потом… он как с цепи сорвался. Начал руку на меня поднимать, кричать постоянно. С такой злобой, Антош… мне так страшно было. Он меня в комнате своей запирал, не давал никуда выходить, ревновал к каждому столбу. На тебя глядел, как на врага народа! Все же знали, что мы с тобой вместе… Антон сопоставлял ощущения и хронологию событий. Понятно почему у него лопатки зудели, словно в них сверлят дыры. Вот оно что! Это его ласково взглядом убить пытались. И как раз тогда Катя начинала пропадать из поля зрения. Пропускала пары, семинары и даже зачёты. — Я сбежала, Антон. Он как узнал, что я с тобой говорила, сказал, что убьет если ещё раз к тебе подойду. А я сбежала! Мне конец, Антон… — Никто тебя не убьет, успокойся. — Он сильнее прижал Катю к себе, стараясь создать вокруг нее кокон спокойствия. Так же он обнимал маленькую Олю, когда ей в окно стучалась сова. — Я с ним разберусь. Громкое заявление, но Катя поверила, сильнее сжала пальцы на вязанной жилетке и благодарно залепетала. Долго ждать не пришлось. В комнату резко ворвался парень, толкнул дверь с такой силой, что она хлопнула по стене, а та в свою очередь задрожала. Смирнова испугано вскрикнула и метнулась за спину Антону, цепляясь за его одежду трясущимися руками и что-то шепча. — Я тебе что сказал?! Чтоб ты в комнате сидела и к нему даже не подходила. — зарычал студент. Он был на третьем курсе, выше Антона на пол головы и точно мощнее по виду. «Качок ебанный». Волосы рыжие, пострижены криво. Глаза карие, узкие, злобные, сияющие беспросветной ненавистью. На переносице пластырь. Он весь выглядел мято, избито, такой вид обычно бывает у тех, кто в драку лезет чаще чем дышит. Такой же вид был у Пятифанова. Воспоминания оглушили, Антон потерялся в пространстве, запах полыни ударил в нос. В нос ударил и кулак студента. — Тёма! Не трогай его! Нет! Кровь хлынула из носа. Она стекала по светлой коже, словно по снегу. Петров мигом протрезвел и откинул лишние мысли. Драка намечалась настоящая, не детская шутка или забава. — Катя, выйди из комнаты. — рявкнул Антон, даже не посмотрев на нее. — Но… — Смирнова, живо! Она всхлипнула и опрометью вылетела в коридор. «Тёма» уже было хотел погнаться за ней, но его остановил кулак Петрова, попавший прямо в скулу. Предохранители лопнули у обоих. Драки с Пятифановым и его последующие уроки «чтобы сделать из тебя, Тоха, ровного пацана» не прошли даром, и он мог ими гордиться, говоря Роме спасибо, хотя бы мысленно. Удары Антон наносил хорошо, в нужные точки и сильно. Но сам при этом не растерял способности налетать на такие же сильные кулаки соперника, хоть и уворачиваться у него получилось лучше — телосложение играло роль. В один момент Петрова кинуло в стену, боль отозвалась по всему телу, а зубы громко клацнули. Кровь из носа полила с новой силой, во рту стоял привкус металла. Артем прижал его к стене, ухватив за шею. Воздуха стало катастрофически мало, почти трещала трахея, связки натянулись в напряжении. Антон смотрел злостно, ядовито, словно мог наслать проклятье своими зелёными, изумрудными глазами. Артем отвечал тем же ненавистным взглядом и все сильнее сжимал руки. От напряжения на его виске надулась вена. Антон выдохнул сквозь зубы и собрал все оставшиеся силы — пнул с дури куда попадет. Попал в колено. И хорошо попал, потому что враг взвыл и на секунду разжал руки. Этого хватило, чтобы успеть отпрыгнуть в сторону. Они стояли по углам разгромленной комнаты, как дикие загнанные звери. Взъерошенные, скалящиеся, в следах побоев, мятые. Раны болезненно ныли, тело тянуло вниз. Голова кружилась, картинка перед глазами становилась нечеткой, очки покосились. Оба тяжело дышали. Оба были на пределе своих сил и своей злобы. В комнату влетела комендант. — Вы что тут устроили?! Совсем сдурели?! Морозов! Тебе говорили, что то предупреждение было последним? Петров, а ты?! Чего в драчки заделался? Она шипела змеей, чье гнездо потревожили. Стучала ногой, как хвостом. Артем заметно сник, остудил пыл, понял, что в этот раз с рук не сойдёт. А Антон пропал в мыслях от знакомой фамилии. Морозов. Артем Морозов. Полина Морозова. Перед глазами предстал силуэт девушки, какой он запомнил ее два года назад. Те же длинные темные волосы, тот же запах ежевики и та же мягкая улыбка. Первая скрипка в поселке. Девушка, что мечтала убежать в город. Первые чувства за которые он получил в нос. А это были уже третьи. Комендант вывела Артема восвояси и кинула Антону, чтобы сходил в медпункт, ведь «помятый весь», и убрался как можно скорее в комнате. Петров рассеянно кивнул ей и осел у стены около которой стоял. Снял очки и больно надавил на переносицу. Пытался прийти в чувства. Из носа перестала капать кровь, запеклась под ним, притаилась. Дыхание восстанавливалось. Только голова шла кругом. В комнату вбежала перепуганная насмерть Катя. — Антон! О боже! Как ты, милый, родненький? Прости, прости, что тебе досталось. Давай я за медсестрой схожу? Давай? Или аптечку принесу и сама все сделаю? — Кать… — голос уставший, сиплый. — Иди отоспись, приведи себя в порядок. Он не должен тебя больше тронуть. Не надо быть тут из-за чувства вины. — Не говори так! — отчего-то оскорбилась Смирнова. — Я правда переживаю. И все ещё люблю тебя! Признание, словно первое, повисло в воздухе. Антон криво улыбнулся. Хотелось язвить, но он сдержал порыв и лишь мягко погладил девушку по руке. — Все хорошо, Кать. Я справлюсь. Поговорим обо всем чуть позже. Для меня сегодня хватит. Голова не работает совершенно. Иди, отдыхай. Смирнова окинула его обеспокоенным взглядом и коротко чмокнула в губы на прощание, быстро удалилась. Медленно встал, со скрипом и болью, постепенно обработал раны. Голова гудела, во рту было сухо, со вкусом крови, противной и гнилой. Он словно снова был в темном таёжном лесу. Снова сбежал с Алисой, снова отведал «конфет». Но он был на лестничной клетке. — Антон! Что же такое? Может скорую вызвать? Антоша! — Простите, Лидия Леонидовна. Задумался слишком. День тяжёлый с самого утра. — Ох понимаю. Милок, зайдешь ко мне чуть позже? Там что-то телевизор не работает, а я старенькая, тем себя и развлекаю, что новости слушаю. — Да, конечно. Я пойду, а то в магазин сходить надо, Катя ждёт. — Беги, беги! Осторожнее, мало ли что. «Всего доброго» кануло в очередном лестничном пролете. Холодный, осенний воздух отрезвил мозг. Антон и правда загнался в воспоминания ещё сильнее, чем прежде. Но сердце ныло. Потому что часть его осталась там, в поселке. Дождь моросил по улице. Капли иногда попадали на очки, Петров лишь раздражённо вздыхал даже не пытаясь их убрать. Вытрет одну, на ее место придет другая. На улице многолюдно. Люди спешат под крышу, на работу, к детям, к любимым, к семьям или в тепло квартир. Может, туда где ждут или туда, где будут ждать они сами. Антон всегда печалился наблюдая за другими. У них все казалось проще. Будто бы если не с ним — значит легче, значит не так тяжело на душе. Толчок в плечо. Резкий, внезапный. Как запах полыни и сигаретного дыма, что то и дело появлялся в его жизни, как напоминание, как красный свет светофора. — Простите, молодой человек. Спешу помогать людям. Мужчина ушел вперед. Была видна только его спина, мощная, спортивная. Обтянутая милицейской формой. Было в этой фигуре нечто знакомое, что-то манящее. И что-то что заставило сердце заткнуть свою тоску по поселку. Но список в руках напомнил, что он всё ещё муж и отец, а не сыщик воспоминаний. Непонятный стражник закона был поглощён толпой, словно его и не было. Запах полыни тоже пропал, а руки сами потянулись к сигаретам. Он курил тонкие, не очень крепкие — от таких задыхался. Курить начал ещё в поселке, негде было ещё. В четырнадцать лет первая сигарета. Ромка протягивает из своей пачки: — Ну! Не робей давай, от одной ещё никто не умирал. Антон посмотрел на него со всей выразительность своих изумрудных глаз и поднял брови добавляя скепсис к словам. Но сигаретку взял, осторожно, словно это ядовитая змея. Смотрел на нее не моргая и не двигаясь. — Ой, не могу, на! Тоха, чего ты как девица на выданье? Петров злобно посмотрел на Бяшу, но фраза друга поспособствовала продолжению банкета. Антон медленно взял фильтр в рот, предварительно проверив какой стороной повернут папирус. Зажимая между пальцев и держа губами, а не зубами, как перед этим объяснил Ромка. — Даже смотришься лучше. А ну-ка, наклонись. Подпалю. — Антон послушно выполнил, сигарета зажглась, в нос ударил крепкий запах. — Ты только сразу не затягивай полностью, а то задохнешься ещё, Тошик. Но задохнуться Антон был готов от этого Тошик. Умереть под прицелом светлых глаз друга. Бяша на фоне загоготал: — Тоха, ты если помрешь от сигареты, я ж со смеху рядом слягу. Бля буду, на! Рома пихнул товарища в бок, а тот засмеялся пуще прежнего. Пятифан посмотрел на Петрова и усмехнулся: — Когда я говорил не затягивай полностью, я не имел в виду не затягивай вообще. Тошик, ну стоять с горящий сигаретой во рту и ничего не делать так долго только ты можешь. Антон сразу затянулся, вернее, сделал самый обычный вдох. Поперхнулся и смущённо закашлялся под веселье друзей. Сигаретный дым обжег гортань, засвербело в носу, но на сердце от чего-то стало спокойно. Дом встретил странной тишиной. Антон поставил пакеты с продуктами на кухню. Каждый раз когда он смотрел на кресло у окна, его пробирала нечеловеческая грусть. Это была квартира Карины, мамы. Она завещала ее детям, но Оля отказалась жить здесь, сказав, что постоянно будет видеть ее в отражении зеркал, в углах квартиры и в этом самом кресле. А Катя была и рада переехать ближе к центру, из общежития. Все равно до корпусов надо было добираться, да и университет не вечный. Так и основались тут. Квартира была очень кстати. К тем новостям, что накрыли жизнь Антона тихим ужасом. Всего-то два месяца прошло после той драки. Артем лишь изредка попадался на глаза, а как замечал белую макушку высокого Петрова старался уйти подальше. От Смирновой шарахался как от огня, в прочем, та от него тоже отходила на добрый метр и сразу начинала искать Антона глазами. Был спокойный вечер в общежитии. Сосед Петрова снова куда-то свалил. Антон собирал вещи. Катя помогала, складывала одежду и, словно тетрис, укладывала ее в сумке. — Как себя чувствуешь? В последнее время ты слишком бледная. Может к врачу стоит сходить? — Я знаю причину, незачем по больницам шастать. — буднично отозвалась Катя, продолжая заниматься своим делом. — И что же за причина интересно? — Антон выглянул из-за небольшой ширмы, за которой стоял комод с вещами. — Я беременна. Мир треснул, как очки в пылу драки. Больно, стеклами внутрь. — Что? — голос предательски дрогнул. — Ты шутишь, Кать? Не смешно. — Что это сразу шучу? — аккуратные брови нахмурились, между ними появилась складка. — Я думала, что ты будешь рад. — Кать, ты издеваешься? — вспылил Петров, полностью выходя из-за ширмы. — Ты понимаешь, что это не от меня ребенок? Ты понимаешь, что мы два бедных студента? А его предполагаемый отец — образец ужасного, аморального и нездорового поведения. — предательское «наши отношения трещат по швам, так к слову» осталось в горле. — А может от тебя? — зацепилась за эту часть Смирнова. — Мы предохранялись. Всегда. А в последнее время было совершено не до половых актов, тут закрытие учебного года, проблемы с оформлением квартиры… Мне продолжать? Ты сама знаешь! — Не важно от кого ребенок! Отец может быть и не родной, а любимый. Ты же меня любишь? Так воспитай как своего. Или все? Баба с прицепом не нужна? Сложности не любишь, Антон? Такой ультиматум сломал ребра внутри. Осколки пронзили лёгкие, печень, сердце. Стало тошно. Тяжело дышать. — Как ты давно об этом знала? — Три месяца. Сердце остановилось. Противно. Тошно. Тошно. Тошно. — Почему раньше не сказала? — хрипло выдавил из себя Антон. Катя не ответила. Только смотрела злобно, враждебно, явно не ожидая такой реакции. А у Петрова все под ногами тряслось. Жизнь оборвалась. Полетела в пропасть из которой не выбраться. У него не было никаких вариантов. Катя не отвечала и сейчас, только потому что спала, рядом с дочкой, заботливо положив на нее руку, стараясь защитить от всех бед. — Кать, просыпайся… Катя… Иди поешь. Жена. Его любимая, драгоценная жена. Медленно открыла глаза и тут же шикнула на Антона. Алиса недовольно замычала, но не проснулась. Ее рыжие, подарок от Артема или же одной единственной в своем роде плутовки, волосы были раскиданы по подушке. Глаза были закрыты, девочка засопела заложенным носом. — Ты все купил? — Петрова встала с кровати, затянула халат потуже и вышла из комнаты, меряя коридор тихими шагами. Антон вышел следом. — Она снова стала хуже спать, что ж такое. Может ты ей сегодня сказку почитаешь? Она у тебя прям, как со снотворным засыпает. Антон кивнул. Кивнул через силу. Потому что ему не семнадцать, он не импульсивный ребенок. Ему двадцать три. Он работает на заводе технологом. У него семья. Такая, какую он боялся. Несчастливая. Но про себя он прокручивает эту мысль с трудом, а вслух никогда не скажет. Язык не повернется. Катя обняла его, ласково, редко когда так делала. Уложила голову на грудь и прикрыла глаза. — Ты снова такой потерянный. Ты не со мной, не с нами. И Антон готов был выть от этого нами, он ненавидел нас. Он никогда не был с ними и, наверное, никогда не будет. Он шарахается от дочери, как от огня. А она все тянется, тянется к нему, как подсолнух к солнцу. Любит искренне, только дети так и умеют — невинно, чисто. Он не может оттолкнуть ребенка, хоть по виду она для него плутовка из леса. Порой он словно видел тень лисьего силуэта вместо тени дочери. И почти падал. Не выдерживал, боялся. Не мог дышать рядом с Алисой. — Я поеду вечером к маме, останусь с ней до завтра. Она позвонила, ей вновь плохо. В больницу ложиться не хочет. Петров гладит жену по волосам, шепчет «все будет хорошо» и сам не верит в это. Не может даже заставить себя попытаться верить. Вечер. Тихо шумела за окном жизнь. Машины, люди, листва, птицы. В другой комнате сидело личное зло Петрова, что перевернуло всю его жизнь, заставило грызть объедки, принимать подачки отца, чужую помощь, жениться, когда понял, что обречен, но он же не моральный урод, он же хороший человек, любящий и поможет своей девушке, уже жене, не кинет ее с ребенком на руках, даже если ребенок не его. И это зло — Алиса. Девочка смотрела мультики и тихо играла в куклы. Ей не нужно было много внимания, она лишь изредка заглядывала на кухню, где Антон готовил, чтобы проверить, не ушел ли он, не оставил ли одну? Водолазка колола больное горло. Как и когда успел схватить лёгкую простуду сам не понял. Хотя бы ничего серьезного: ни температуры, ни озноба ни кашля. Насморк, да горло першит слегка, голос осип. — Ужинать! — имя дочери из его уст редкость. Но девочке этого не нужно, она едва услышав голос отца, летела опрометью на кухню с радостным «Ура!» Поставив перед ней тарелку с рисом и овощами, Антон сам присел в кресло. Пил теплый чай с лимоном. Голова немного гудела, напоминала, что ещё на месте. Внезапно в дверь позвонили. На кухне появилось напряжение. — Пап? — Тише, сиди ешь. Я проверю кто там. Тяжело выдохнул сквозь зубы. Прошел по коридору тихо. Не показывал, что спешит открыть. «Кого сила нелёгкая принесла?» Помня страшные заповеди преступности, в глазок не заглядывал. Глупости, конечно, но не рисковал. Помнил года, когда к отцу приходили и грозно стучали в дверь, источая опасность даже сквозь стены дома. — Кто там? — голос старался делать строже, увереннее. Словно он может нанести ущерб немногим больше чем разбитый нос. Будто перед дверью стоял не Антон Петров - высокий, худощавый, с частым тремором рук и головными болями. С вечной тоской на сердце, которая словно кровь курсирует по венам. — Открывай сова, медведь пришел. — женский голос прозвенел в голове знакомой трелью. Оля. Дверь распахнулась резко. Перед Антоном стояла родная сестра. Семнадцатилетняя его копия. Волосы как и всегда белые, растрёпаны, распущены, неровно обрублены — бунтарский протест. Такой понятный и примитивный, он ведь сам недавно был подростком. Такие же зелёные глаза смотри с подсознательным вызовом всем и вся. На красивом, светлом личике сияла улыбка. Будто бы вымученная. — Оль, ты чего так поздно шляешься по городу? Мало приключений на задницу? — А ты на задницу мою не смотри! — она гордо задрала нос и прошла в прихожую. Петров хмыкнул от дерзости и закрыл дверь, запирая замок. Следующая фраза сестры была сказана гордо, победно. — Я из дома ушла! — Вот это молодец! — сказал с видимым сарказмом Антон. Из кухни выглянула Алиса, робко, словно боялась. Оля ее увидела, моргнула странно, словно снимала наваждение, но быстро сменила эмоцию на радость и помахала рукой. Алиса смущённо улыбнулась и кивнув в ответ скрылась на кухне, перед этим одарив отца оценивающим взглядом. «Не собирается ли он куда-то?» Антон проводил дочь взглядом и вернул внимание к сестре. Строгое братское внимание. — Я жду объяснений, Ольга. — Опять ты нудишь. — Петрова закатила глаза и разулась. В глаза брату не смотрела, не хотела чтобы правда так быстро вскрылась. У Антона была удивительная способность чувствовать ее ложь абсолютно всегда. Но «на титана мы пойдем и самосвалом» так что попытки обмануть внимательного брата все ещё предпринимались. Самая частая схема: уйти от темы разговора. — Ты это потому что в квартире мамы живёшь! Она нудила и ты нудишь. Знаешь, помнишь, она как скажет «Оль, это плохо на тебя влияет» и начнет мозги промывать, знаешь как было неприятно, а я ведь… План явно давал сбой. Голос сестры задрожал, она обхватила себя за плечи. Она так и не оправилась от потери, от перемен. Тихие всхлипы оглушали. Антон прижал сестру к себе, поглаживая по мягким волосам, вдыхая запах фиалок - духи, что сам же ей подарил. — Тише-тише. Дыши глубже. Что случилось дома? Оля потупила взгляд. Не поднимая головы, слегка отстранилась от крепкой, надёжной и такой родной груди брата. — Отец… он… понимаешь, не в себе? Я даже не знаю, как сказать. Но он странный... Я боюсь, Антон! Антон выдохнул, тяжело, словно задыхался. Тяжесть снова легла на его плечи. И все по новому кругу, шло по цепи обвившейся вокруг него постепенно приближаясь. Все медленно и тихо трещало по швам. Он выдавил хриплое, но уверенное: — Я поговорю с ним. Пока поспишь в гостиной. Петрова замялась. Хотела сказать ещё что-то, но не решалась. Шаркала ногой и Антон прекрасно помнил этот жест. — Можешь лечь со мной, ладно. Тихое, едва слышимое «спасибо» застряло в стенах прихожей. Антон скрылся на кухне, оставляя сестре свободу действий. Этот жест был давним. Оля часто неловко шаркала ногой, отводила взгляд и передергивала плечами, чтобы показать свое смущение в просьбе. Будто она стеснялась своего страха, нужды. Чаще это стало проявляться после смерти матери. Переезжать сразу не выходило. Оля часто сидела в этой квартире одна, чувствовала фантомный запах мертвого тела и матери. Карина пахла зеленью, пахла лесом, пахла корицей. А отец не мог, может даже и не хотел, приезжать в, неудобный по местоположению, дом, чтобы просто успокоить трясущуюся в ужасе Олю своим присутствием. Ее нынешнюю комнату в квартире отца только начинали расчищать от завалов старого хлама. Тогда Антон стал приезжать туда после пар. Делал задания, готовил еду сестре, спал и снова уходил на пары. Петрова жалась к брату во сне, не могла спать одна. Звала во сне мать. Все это было недолго, около недели и потом все перешло в бесконечные звонки, обвинения в отсутствии чувств и нескончаемые слезы. — Пап! А можно печенье? Оля покосилась на Алису. Она не воспринимала своего брата, как отца другого ребенка. В ее светлой макушке было постоянное сопоставление себя с Алисой и Антона с отцом. Но несмотря на это, девочку она любила и часто с ней нянчилась по просьбе брата. — Да, бери. Только не слишком много. Напряжение так и не ушло с кухни. Оно скрутилось узлом в груди, сдавливало ее, протыкало иголками. Оля тихо прошла через кухню — любимое место Карины — и направилась в комнату Антона и Кати. — А где Катя? — Петрова оглянулась на полпути, сжимая лямку рюкзака крепче, словно жена брата прямо сейчас тут появится. Антон уже было хотел ответить, но Алиса его опередила, залепетала заинтересованно, но с долей огорчения — ей было грустно без мамы: — А мама пошла к бабуле! А бабуле плохо стало. А папа со мной остался. А мы с ним играть будем, да, пап? «А» типичное начало предложения у Алисы. Мысли бежали быстрее некуда и вспоминая что-то новое она пыталась обозначить это предлогом. Катя умилялась каждый раз, а Антон, в особо напряженные дни стискивал зубы, пропуская через них воздух. Ему казалось, что все раздражение было в Алисе. Что все его нервы держала в напряжении только Алиса. — Расскажешь мне про своих кукол, Лис? Задорное «конечно» убежало в комнату дочери. Нож из рук Антона выпал от того, как сестра назвала его дочь. Лис — Лиса Алиса — Плутовка. Петров тряхнул головой, в попытке прогнать панику, неосознанный страх и ужас, что засел в желудке и отравлял желчью. Даже не крикнул вдогонку, чтобы девочка сначала все доела, как сделал бы образцовый отец. Он не такой. Он не образцовый отец. Он не хороший семьянин. Он боялся заглянуть в отражение зеркала и увидеть там Бориса, что тоже не был отличным отцом. Он бросил свою семью. Ему надоело. Антон так не сделает. «Сам-то веришь, семьянин года?» Поднял нож и не постучал им по полу, как всегда наставляла бабушка, вбивая эту привычку на подкормку мозга. — Постучи, тебе не сложно, а неожиданные гости от твоего дома отойдут. Карина цокала на это языком, но против говорила лишь короткое: — А если хороший гость? — Хорошие неожиданно не приходят. — чеканила бабуля. И Антон всегда определял слова бабушки, как правду. Как заповедь. И поводов сомневаться не находил.