Я не забыл твоих прикосновений Я не забыл ещё твоего запаха
— Вот и все, Лидия Леонидовна. Делов на пять минут было. Петров оглядел комнату, в которой всегда пахло розами, любимыми цветами старушки, которые ей часто дарил муж. И еще порошком для белья. Телевизор советских времён. Такой же стоял в поселке, Оля любила смотреть на нем свои кассеты с мультиками, которые папа привозил из города каждый месяц после получки. Накрыт тряпочкой, скорее всего сделанной лично хозяйкой дома. На стенах вышивок много, не сочетающихся между собой, но красивых, сделанных вручную — крестиком. На подоконнике, как всегда стояли цветы, за которыми Антон пару раз присматривал, пока Лидия Леонидовна лежала в санаториях, здоровье предательски уходило с возрастом. Антресоль ломилась от сервиза покрытого слоем пыли и возможных воспоминаний, что хранил в себе. Антон помнил, как «не выдержал» такого у них с Катей в доме — устроил ревизию. — Кать, я так больше не могу! — Антон нарочито громко крикнул, лёгкая улыбка сверкнула по лицу, но как только силуэт жены появился в проёме сделался серьёзным и хмурым от «проблемы». — Что случилось, милый? Петрова зашла в гостиную и вопросительно уставилась на мужа, не понимая причин возмущения. Руки сложила на груди, перед этим машинально разгладив розовый старенький фартук. — Ты посмотри на эту посуду, зачем нам столько? Мы не доставали, так и не будем доставать. — Это же память. — Катя посмотрела на Антона, как на чистейшего дуралея, что не осознает очевидные вещи. — Память о родителях, нет? — Половину дарили на свадьбу, хотя мы просили не дарить посуду в принципе. Часть была здесь до нас. О родителях тут три чеплашки, да вон то блюдо под рыбу. — Резонно. И что ты предлагаешь делать с ними? Катя нахмурила брови, как любила это делать каждый раз, когда не понимала ситуацию — привычка тянулась из университета — и сверлила недовольным взглядом сервиз. Антону эта серьёзность всегда казалось чересчур обаятельной. — Романтический ужин? — Антон, ты сам начал разбираться с посудой. Чего на другое перескакивать? — Ты ничего не поняла. Романтический ужин с этим сервизом. Проверим их стойкость. — Петров достал пыльные бокалы для вина и покрутил их в изящных руках. — Чета Петровых решила почивать в гостиной, оттого, что дочь их у матушки в селе. — Антон обворожительно улыбнулся, а Катя залилась смехом. — Ну если так, — она подошла ближе и приложила пальчик к губам мужа и зашептала, — Если так, то передайте графу Петрову, что графиня Петрова ждёт. И велит отведать вкусных вареников с клубникой. — Будет сделано, миледи. — Антон подмигнул и, чмокнув жену в нос, ушёл делать ужин и отмывать бокалы. Остальной хрусталь, который давно потерял свой блеск и эффективность так и остался стоять на месте. Катя прикрыла дверцы антресоли и улыбнулась, понимая, что Антону не было никакого дела до посуды в шкафчиках, и три пыльные чеплашки были только нелепым предлогом. — Ой, Антошенька, чтобы я без тебя делала? Антон усмехнулся, отвлекаясь от воспоминаний. Соседка всегда перебарщивала с благодарностью за какое-то мелкое пятиминутное дело. Отсутствие близких меняло отношение ко многому. Петров замялся, но спросил: — Лидия Леонидовна, а что с вашим мужем? — Дак, а что с ним? — не поняла старушка и отставив кружку горячего чая с привычным ароматом роз, она настолько любила эти цветы, что казалось состояла из них, глянула на Антона таким взглядом, словно её муж только что прошёл мимо них на кухню за чашечкой крепкого кофе, который, по её словам, он очень любил и пил почти постоянно. — Я знаю, что ваши дети погибли в автокатастрофе. — как можно более деликатно начал Петров. — Авиакатастрофа. — тихо поправила Лидия Леонидовна, на что Антон кивнул. — А где ваш муж? Бабуля замялась. Отвела свой затухающий, стеклянный, уже почти безжизненный взгляд на вышивки на стенах и заговорила: — Пропал, Антош. Понимаешь, раньше, при товарище Сталине, ну, крепче были семьи. Держались за них что ли. Это вы сейчас молодёжь сошлись-разбежались, а там по серьёзному жили. И не говорят, когда муж изменил, когда из семьи ушёл. Он пропадает. В командировке возможно. Может в магазин отошёл, вернётся скоро. — Но в магазин на двадцать лет не ходят. — И позор измены двадцать лет не носят. Петров кивнул. Принял историю. Совесть укусила кадык. Подобралась ближе, царапая горло и выпуская когти все сильнее. Совесть была противнее обиды, её нельзя было контролировать. Она просыпалась, когда считала нужным и чувство от неё подавить не удавалось. — Простите, а вы ещё надеетесь? — Да. И буду до самой смерти. — старушка говорила спокойно, но в интонации сверкала горечь, грусть и бесконечная тоска, что не найдет покоя никогда. — Помни, сынок, любовь настоящая живёт, даже когда ты об этом не знаешь. У тебя будет тысяча отговорок, тому что на самом деле тот человек не твой, но не найдется ни одной весомой причины. Антон снова кивнул, поблагодарил за чай, ещё раз сказал, что ничего сложного не сделал и вышел из уютной квартиры старушки. Непонятная тоска села ему на плечо, ласково улыбнулась и покачала ножкой. Смятение присело рядышком и скромно поглядывало. Холодный воздух и сигареты нужны были, как кислород в лёгкие, чтобы просто функционировать, без них задохнётся моментально. У подъезда, как всегда было тихо. Петров не спешил подниматься обратно. Знал, что Оля проследит за дочерью. Знал, что уложит спать, если тот задержится. Знал и мог рассчитывать на сестру тогда, когда сам на себя не полагался. Когда мысли жужжали роем пчёл, бились в голове, жалили больно, словно доходили до сердца. Руки охватил тремор, нервный, привычный, надоевший. Еле как зажёг сигарету и вдохнул едкого дыма. В памяти вспыхнула приписка к списку покупок: «Не покупай сигареты, пожалуйста.» А он купил. Пачка сигарет потяжелела в кармане. Словно она весила не восемнадцать грамм, а в десять раз больше. Давила на карман и на чувство вины. Кате никогда не нравился запах сигарет. Ещё в посёлке она постоянно высказывала это Пятифанову: — Рома, хватит паровоз изображать. Надымил, дышать нечем! — Катька, ну не нуди. — лениво огрызался Ромка, потому что слышал это сто раз на дню, и затягивался нарочно сильнее. А потом ехидно смотрел на Антона, потому что тот тоже курил, но в тайне, стыдясь своего решения. Пятифанова всегда умиляло то, как Петров озирается, словно заяц, перед тем как поджечь сигарету и наконец закурить. — Не я один паровоз. — Да понятно, что вы с Бяшей нам всем лёгкие отравляете. — Смирнова не думала на Антона никогда. Тот был слишком белый и пушистый, чтобы таким заниматься. — Петров, твоя стойкость заслуживает уважения! В вашем трио ты один от табака отказываешься, молодец. В те моменты «трио» подозрительно одновременно давилось сигаретным дымом. Антон сейчас тоже закашлялся. Но не от смеха или стыда. От какого-то странного горя, что подкатило к горлу. Пальцы сами потянулись к телефону, к списку контактов, к родному «Катя». Казалось на всем белом свете не было больше людей кроме неё, хотя если распинаться она была единственным лучом света за эти долгие года, тем к кому можно было прийти в тёплые объятия, тем с кем нельзя было утонуть в болоте одинокого города. Он нажал на кнопку вызова. Гудки словно запускали сердце заново. — Алло? Антон? Что-то случилось с Алисой? Петров невесело хмыкнул. Их последние разговоры сводились к Алисе. О себе они предпочитали молчать, возможно, надеялись, что, убегая от проблемы, они смогут ее решить. Убегая от проблемы они убегали друг от друга. — Родная, а как у тебя дела? — Антон, ты что пьян? — проскользнули ноты беспокойства, не притворного, словно им снова по шестнадцать и любовь искрилась бенгальским огнём между ними, словно он сдал сессию и ушёл отмечать, явно в какой-то замызганный бар, ведь студент — денег не много, непонятно когда вернётся и что с ним происходит, словно она сидит в общежитии и переживает, поглядывая на часы, нервно заучивая билеты на последний экзамен. В ответ Катя услышала только смех, какой-то слегка грустный, но отчего так же искренний. — Антон? — Все хорошо, Катюш. Просто что-то соскучился. — Но я только сегодня уехала и уже завтра вернусь. — Ты будто не со мной, даже когда рядом. Катя замолчала, в трубке послышались шумы на фоне. Внезапно хлопнула дверь. Антон тоже молчал, смотрел на свои краснеющие от холода пальцы, чувствовал, как ветер кусает щеки и слабо улыбался, сам не понимая почему. Он себя в принципе не особо понимал. — Давай у парка. Нашего парка… Алису только одень потеплее и сам тоже, холодно… — Алиса с Олей. Сама шарф не забыла, надеюсь? Тихий смех и гудки. Пустота вернулась в голову. Петров потоптался на месте, докурил сигарету и кинув её под ноги, замял ботинком. Себя тоже хотел замять ботинком. Антон шёл медленно, осматриваясь по сторонам, будто первый раз здесь жил. Будто не видел вот уже как семь лет этот дом, этот знак парковки, эту площадку, на которой дети играли около восьми утра и шести вечера, наполняя все вокруг звонким, невинным смехом. Тяжесть шла рядом с ним и тоже осматривалась, тихо напевая свою мелодию, словно стараясь сделать хуже, обрушить на его душу ещё один неподъемный груз. Петров глушил её очередной сигаретой, пытался задушить дымом. На глаза попался круглосуточный магазинчик, где точно было хорошее вино, Антон не один раз покупал его там. Тёплый магазин обдал контрастом с погодой на улице. Под ногами хлюпала промокшая, грязная картонка, что стелили в каждом похожем продуктовом. В воздухе витал аромат солёной рыбы и подгнивших апельсинов, а еще стойких дешёвых приторных, прилипающих к нёбу, духов, какими обычно обливались миловидные бабули. — Вам чего? — сонная продавщица вышла из подсобки, слегка покачиваясь и зевая. В её синих глазах, на удивление ярких, плескалось привычное безразличие. — И вам добрый вечер. Две бутылки красного полусладкого. — Бурная ночь намечается? — хмыкнула женщина и достала алкоголь. Антон неопределённо покачал и протянул деньги. Продавщица забрала их, пожелала удачи и вновь скрылась в подсобке, словно её тут и не было. Ночью в магазины редко кто приходит, даже в ночи на субботы, когда выходные только начинаются. Люди выбирают проводить время дома, смотря программы по телевизору, общаясь с семьёй, вышивая крестиком или отсыпаясь после тяжёлой недели. В такие тихие ночи остро чувствовалась атмосфера спокойной жизни, что так редко навещала людей. Когда все вокруг не бурлит, как оставленная на плите кастрюля, мир выглядит иначе, до неузнаваемости другим, хорошим. На улице ветер стих и к его удивление погода располагала к себе, хоть холод и был собачий, так же отирался около ног и редко, почти неслышно завывал в подворотнях. Тишина улиц, лишь редко проезжающие машины и стук бутылок в пакете. Парк был в пяти минутах ходьбы. Памятник Ленину встречал свои хмурым видом. Революционер смотрел грозно, заранее осуждал, хмуря брови. Его же бюст стоял в кабинете трудов. Когда Антон проходил мимо, на него накатывала непонятная паника, которая исходила из глубин сердца, души, словно неизвестная, бесполезная вина, что испытывали перед «освободителем». Страх был непонятный и оттого непроходимый. Гипсовые глаза Ленина смотрели в затылок, прожигали его, обвиняли в чем-то своём. Сейчас же памятник был со своему гневен, но безразличен ко всему. Пакет с содержимым брякнул о землю. Вблизи раздались шаги, стук каблуков. Антон открыл одну из бутылок с характерным звуком и обернулся. Катя замедлилась и удивлённо приподняла аккуратную, тонкую бровь: — В честь чего праздник? Петров не ответил, сам подошёл ближе и игриво поцеловал в губы, почти невесомо, дразня. Катя от неожиданности замерла на пару секунд, осознавая, что все происходит взаправду, когда они только утром молчаливо, гневно ругались друг с другом, когда им требовался лишь взгляд, чтобы выразить негативные, гнилые чувства. Сейчас они проснулись от злостного сна, что не принёс отдыха, а наоборот утомил. Снова задышали кислородом, а не углекислым газом. Она заулыбалась и выхватила из рук бутылочку вина, звонко рассмеялась, шепча тихое: «На первом курсе такое пили, а ты все ещё помнишь.» У них было много все ещё. Все ещё были вместе. Все ещё улыбались друг другу по утрам. Все ещё целовались на балконе. Все ещё устраивались совместные ужины. Все ещё отмечали годовщины. Все ещё помнили привычки друг друга, такие незначительные, но по-своему важные, важные в отношении к человеку. Все ещё любили друг друга, как могли, истошно, на грани, крепко и слабо одновременно. Одновременно с все ещё у них всегда было несмотря на. Несмотря на ссоры. Несмотря на холодную постель. Несмотря на едкую обиду. Несмотря на иррациональную непонятную злость, что временами вспыхивало ярким пламенем и пыталось поглотить все на своём пути. Пить вино из горла можно по двух случаях: когда наступает полное несчастье или полное счастье. Они не понимали, что у них. Все смешалось в единую бурю эмоций, что несла обоих и оставляла непонятную пустоту, засуху и трещины на сердце, которые должны были разломить его, но оно держалось. Сидели у памятника, пили по очереди, целовались, как-то дико, словно от этого зависела жизнь и если не ещё один поцелуй, с крепким вкусом вина и отчаянья, то они растворятся, исчезнут навсегда. Шептали что-то друг другу. Может слишком важное для пьяных, может наоборот глупости. Слова метались от слов ненависти до признаний в любви, от благодарности до слезливых просьб прощения. В сердцах плескалось непонятное чувство неизбежности. Что-то обязательно произойдёт, а что они не знали и признаться честно, не хотели знать. Хотелось вспомнить все дискотеки во время студенческой жизни, все неловкие моменты с преподавателями и однокурсниками, все романтические сюрпризы и свидания, все что делало их живыми, существующими. Телефон жужжал в кармане пальто, но Антону было не до него, пока он пытался не засмеяться в голос. Катя тихо шипела на него и держала полупустую бутылку вина, сдерживаясь, чтобы не отхлебнуть оттуда ещё. Впереди мелькал фонарик миллионера. — Антон, хватит ржать. — Петрова посмотрела на мужа и закусила губу. Тот стоял на носочках, стараясь не наступить в кучу дерьма сзади, что видимо осталась после недавних прогулок собачников. Задорное «так все» напрягало, потому что после него обязательно последует что-то не особо адекватное. Антон отхлебнул ещё вина из бутылки, которую держал теперь он. Подхватил жену под руку и резко вышел из кустов. Перед глазами плыло, словно на рисунок пролили воду. Видны силуэты, но не детали. Милиционер подошёл ближе и хотел уже было что-то сказать, явно обвинение за шум и пьянство в общественном месте, но Петров набравшись храбрости от вина, взял стража порядка на удивление: — Товарищ милиционер! Как вы удачно тут ходите. Случайно нет пластыря? У моей жены туфли ноги натёрли, ну вы представьте! А продавец так долго говорил про их удобство, а тут раз и такой конфуз. — Антон потряс рукой воздухе так, что его самого замутило. Алкоголь играл в крови, бил в голову. — И пластыря нет, как на зло. А у вас есть, товарищ милиционер? Мы, если что, поймём. По сути откуда же ему у вас быть? Но может быть, знаете, в жизни всякое бывает. Вот, например, однажды я гулял с соседской собакой Жулькой, хорошая была такая, весёлая, резвая, правда шумная! Так вот… Катя сзади хрипела от сдерживаемого в груди смеха и всячески старалась успокоить Антона, что нашёл в этом бесконечном монологе странную отдушину. Милиционер растерянно погасил фонарик и смотрел на силуэт Антона так, словно перед ним не человек вовсе. Странный его взгляд прикован был к белым, как первый снег, как подснежник, волосам, ресницам и светлому, бледному лицу с худыми ярко выраженными скулами, губам, что вечно были обкусанные, а из-за вина теперь заметно потемнели, точно накрашены помадой сливового цвета. Петров взгляд почувствовал, так как не видел ничего кроме размытых пятен и ярких вспышек уличных фонарей. Очки невесомо покоились в кармане, рядом с пачкой сигарет. Антон подошёл к милиционеру ближе. Тот напрягся, стал дышать реже и сквозил взглядом, облизывал нервно губы. Резкий, игривый рывок и Петров прижался своими губами к губам хранителя правопорядка. Милиционер опешил на долю секунд, теряясь в пространстве и шокировано смотря за спину Антону, где Катя спокойно отошла подальше, чтобы рассмотреть звезды на безоблачном небе. В нос ударил запах полыни, а на поцелуй был получен ответ. Вино, сигареты, мята. Мягкость и сухость губ. Тишина вокруг. Антон улыбался в поцелуй, углублял его проходил языком по ряду зубов, чувствуя явно выраженные клыки. У Кати таких не было и Антон это знал, помнил, осознавал, но поцелуй не прервал, словно не нашёл в этом ничего странного, лишь глаза зажмурил от удовольствия. Алкоголь весело плескался в крови, бурлил, поднимал настроение. Импульсивность, как в шестнадцать, как в молодость, что канула в холодном океане с появлением семьи, обязанностей хуже чем домашка по алгебре или курсовая, которую сдавать на следующей неделе. Петров потянул руку к шее, прошёлся холодными пальцами, чувствуя под ними ответные мурашки. Поднимался выше, почти дотрагиваясь до волос, не разрывал поцелуй, хотя воздух в лёгких кончался с отвратительно быстрой скоростью, этого делать просто не хотелось. Хотелось все целовать и целовать, кусать, оттягивать губы, чувствовать чужой язык у себя во рту, спуститься ниже и поцеловать шею, ключицы. И все чувствовать, чувствовать вкус сигарет, запах полыни, что сводила с ума, заводила сердце до бешеного ритма, отсылала в прошлое до головокружения. Катя ощущалась всегда как клубника, сладкая, приятная, но совершенно другая. Резко от Антона отпрянули и послышались тяжёлые вздохи. Петров разлепил глаза и попытался сфокусироваться на происходящем вокруг. В горле было сухо, лёгкие требовали кислорода, сердце слабо гоняло кровь, словно не могло отойти от эмоций. Бутылка вина, что все же была в левой руке была очень кстати. Антон оглянулся вокруг, отпил два больших глотка из бутылки, а после сказал в пустоту, потому что не угадал с местоположением: — Товарищ милиционер, будете? Тот просипел согласие и выхватил бутылку, жадно глотая алкоголь. Казалось, ему было плевать, что он на службе, при исполнении. К ним подошла Катя: — Такие звёзды были красивые! — Петрова мечтательно улыбнулась и выкинула пустую бутылку в ближайшую мусорку. — Антош, пошли домой, я замёрзла. Петров кивнул, как ни в чём не бывало, полез в карман за очками, но достал пачку сигарет. Катя на пьяную голову, даже не обратила внимание и медленно поплелась в сторону дома. Антон обернулся на милиционера, в этот раз глянул своей зеленью глаз точно в него, словно внезапно стал видеть намного лучше и ему совершенно не нужны очки, пригвоздил к месту. Улыбнулся, так искренне, чисто, светло, почти что невинно, словно не он только что с ним целовался взасос, до этого убегая от него по кустам, а ведь у него вообще-то семья. А милиционер был серьёзным человеком, что сейчас так то работал. Махнул рукой на прощание совершенно забыв, что боялся получить от него штраф или того похуже, закурил и пошёл следом за женой. Да и страж закона теперь лишь растерянно смотрел в след, вспоминая вкус губ и ещё раз делая глоток вина. Ночь останется в памяти ещё надолго.***
Антон давно не чувствовал себя школьником, которого поймали с поличным за чем-то непристойным. Под строгим взглядом Оли он чувствовал себя ещё хуже. Она смотрела гневно, осуждающе, насквозь, словно почувствовала бы даже малейшую ложь. Научилась такому взгляду у Карины, что часто его использовала, особенно в годы жизни в посёлке. Катя дремала у него на плече, не выдержала долгой прогулки и, видимо, решила не краснеть лишний раз перед Олей. — Я жду объяснений. Ты вышел помочь Лидии Леонидовне около одиннадцати вечера. Сказал: «на пять минут» и пропал на три часа. Антон, на три, мать его, часа! Я тебе звонила сколько раз? Ответь, давай! Петров покраснел. Алкоголь медленно разжижался в крови, холодный воздух и закончившееся вино этому способствовали. Румянец слабо поцеловал щеки, его ещё можно было сослать на вечерний мороз, но на самом деле это был стыд. — А потом вы приходите вусмерть пьяные. С пухлыми, от поцелуев видимо, губами. Так ещё и притом, что Катя была у Лилии Павловны якобы до завтра, как ты сам рассказывал. — продолжала свою тираду Оля, словно им было по четырнадцать лет и они — влюблённые глупые подростки, а она единственная осознанная взрослая. Антон, быть честным, так себя и ощущал. Он снова был в посёлке, ему было как раз таки четырнадцать, на часах была полночь, а в комнате Ромы очень тепло несмотря на мороз и плохое отопление. Полина и Катя разливали шампанское и собирались выйти на улицу. Был Новый год, только что прозвучали куранты. Бяша доставал петарды и фейерверк. — Такая красота на небе будет, на! Посёлок двести лет не видал. — И не увидит больше ничего. — саркастически отозвался Ромка и полез в верхние шкафчики. Антон со скепсисом следил за всем, чувствуя лёгкое напряжение. Первый Новый год, семейный праздник, не в кругу кровной семьи, без Оли. Чувство вины слегка щекотало нёбо, приглушаясь музыкой на фоне. — Тошик, ты че закис? Щас нальём веселья в наши бокалы. — Вот это ты поэт, Ромыч. Бля буду, на! — Тащи, давай, свои петарды на улицу. Девки, наверное, уже всю бутылку шампанского выжрали. Пятифанов весело свистнул и достал две бутылки. — Портвейн? — задумчиво спросил Петров и подошёл ближе. — Обижаешь, Тох. — Рома хитро заглянул в глаза, точно дикий зверь, что играется в жертвой. Гордо задрал нос и расплылся в улыбке. — Вискарь остался от бати, да и водка само собой. Ещё пиво в холодильнике, достанем потом. — Уверен, что выживем? — Да это ж ты городской. — Пятифан закатил глаза и посмотрел с каким-то озорным блеском. От этого блеска становилось дурно, воздух покидал грудную клетку. — Мы такое с пяти лет, за место молочка. — Рома закашлялся под внимательным взглядом зелёных глаз, изумруд блестел, ждал чего-то. — И тебя сейчас, Тошик, пить научим, хоть не стыдно будет в люди выпускать. Петров закатил глаза, точно как сделал только что Пятифанов, но кивнул. Забрал одну из бутылок и открыв, понюхал убойный запах. Машинально скривился и откашлялся. Глаза уже готовы были вылететь из орбит. Рома засмеялся, хрипло в силу своего прокуренного за много лет голоса. — Пошли, алкоголик. Все только нас и ждут. Нас. Нас. Нас. Как же Антон хотел этого нас, ощутить полностью не только в мечтах, но и в реальности. Почувствовать всей кожей, ощутить на вкус, запах. Пятифанов не двинулся вперёд к двери, несмотря на слова, смотрел внимательно, в зелень глаз и наклонялся ближе. Петров замер, чувствовал узел внутри и боялся дышать, но не собирался отходить даже на пол шага, а наоборот подвинулся ближе, сокращая расстояния до неприличного минимума. Губы пересохли, словно он был в пустыне без капли воды. Рома хмыкнул и мимолётно, стараясь не остаться на них навсегда мазнул по губам Антона, но от этого через тела обоих пропустили заряд тока. Невесомо, дразняще, нереально, распаляюще. Затем последовало ещё одно, совершенно не робкое касание губами. Изучающее, любопытное и жаждущее. От этого в голове становилось дурнее, чем от алкоголя. Губы сминались друг о друга, взгляды путались, прикрывались ресницами. Запретный плод сладок, но запретный он не только на словах. Об этом напомнил голос Бяши с улицы. — Пошли, алкоголик. Катю уложить надо. И не шуми! Алиса еле уснула, все хотела хоть кого-то из родителей услышать. А вы оба не отвечаете. — в голосе Оли сквозило презрение. Она знала, что такое когда родители не реагируют. Знала, что такое пьяный человек, пьяный отец. Знала и боялась, что это повторится с кем-то кого она знает. И Антон в этот момент испытывал стыд. Стыд не за поступок, а за то что не подумал. Решил все за неё. Решил, что она может нести за него ответственность. Что она словно была старше него. Что он мог снова стать подростком. — Прости, Оль. — тихо проговорил Антон, поднимая на руки Катю, прижимая её ближе к себе. — Думал только о себе. Трезвый чаще испытывает стыд за свои поступки и думает о других. Пьяный становиться честен в этом ощущении и начинает думать только о себе, приняв стыд. И Петров никогда не знал: хорошо это или плохо? Возможно никогда и не узнает. Оля на его извинения махнула рукой. И помявшись в прихожей сказала: — Достань постельное, я на диване лягу… Катя же приехала. — Точно все нормально? Неуверенный кивок, очевидное молчаливое «нет», но Антон не мог ничего поделать. Сам виноват. Сам забыл, что ему двадцать три и он несёт ответственность не только за себя, но и за свою сестру. Сам поручился и сам провалился. В спальне было свежо. Забыл закрыть дверь на балкон. Катя тихо сопела куда-то в шею, щекотила кожу. Антон уложил её на кровать, что так и не была заправлена, ведь утром забыл. Накрыл жену пледом и вышел на балкон. Смертельно сильно хотелось курить, дышать дымом, жить дымом, травиться им, скатывая горечь на языке, чувствовать терпкость в носу. Вместо пачки сигарет достал очки и чуть было не рассмеялся в голос, почти отчаянно. Губы обдало жаром поцелуя, в горле застрял запах полыни, разрывал глотку. Петров поспешил зажечь сигарету, заглушить, попытаться спастись, не осознавая, что давно уже утонул, что давно уже лежит на песчаном дне в кромешной тьме, где нет выхода. Прижат толстым слоем воды, давление которой расплющивало голову. Огни города казались далёкими, чужими, ослепляющими. Их не должно было быть. Сердце билось, чтобы снова посмотреть в ночное окно и увидеть кромешную тьму посёлка, снова подняться на второй этаж и зайти в свою комнату, снова услышать мелодию флейты и зимы, снова уловить запах фейерверков, посмотреть мультфильм «Русалочка» в тысячный раз, съесть хлеба со сгущёнкой и горячим чаем, у которого не было названия. Просто чай, что заваривала мама. Комочек пепла упал с сигареты и полетел вниз, развеянный ветром. Антон вернулся в город, в дом, в реальность. Холодную, как ноябрь. Хитрую, как плутовка из посёлка. Беспощадную, как сама жизнь, судьба. Для Оли нужно достать постельное белье. Голова была мутной, перед глазами, не смотря на надетые очки, все было смазано, как краски на холсте. Как давно он не рисовал? Кажется семь лет не брал в руки кисть, карандаш. Не смотрел на лист бумаги на что-то большее чем он есть. Все творчество умерло на заводе. От красок осталась лишь технология для маляров. Тошнота неприятно схватила цепкими руками. Замутило. Антон сунул сестре простынь, плед, наволочки, все что нужно, с неким пренебрежением, словно его подменили очередной раз за день. Усталость окольцевала голову болью, Петров поспешил лечь в кровать, рядом со своей любимой женой, на холодные простыни и утонуть в беспокойном сне. Спокойствие наступает с рассветом в поле, с запахом полыни и сигаретного дыма. Здесь такого не было. И, пожалуй, никогда не будет.***
Антон смотрел на отца невыносимо тяжело. Сам не понимая: с целью осудить или ему просто было тяжело смотреть из-за отчего-то чересчур сильного похмелья. Вчерашний вечер был скрыт пеленой тумана. Помнил, что позвонил Кате. Помнил, что напился. Помнил, что смеялся слишком часто и громко — голос немного охрип. Помнил, слабо и мутно, стыд перед Олей. Остальное память спрятала за занавеской, скрыла в кладовой. — Перестань на меня так смотреть. — Борис напряжённо выдохнул, смотрел на сына не лучше. Косо, зло, словно дракон, что охранял сокровище и его потревожили. Словно медведь, чьё логово растормошили во время зимней спячки. Антон покачал головой, поморщился от головной боли и отпил чая, стараясь сделать вид, что сам не пил вчера и не соображает сейчас еле-еле. — Послушай меня хоть раз. Оля боится тебя. — Ты знаешь где она и молчишь?! Антон сцепил руки в замок и пытался восстановить спокойствие, что выстраивалось до этого. Но как только в разговоре мелькнула Оля все вдребезги разбилось. — Пап, не говори мне, что ты поедешь к ней в таком состоянии. — А что с моим состоянием не так? Антон чуть было не брякнул, что оно не лучше чем у него. Но он как минимум изображает совершенно не пьющего человека. А как максимум... отец выглядел не особо хорошо. Щетина, недельная уже. Волосы отросшие. Под глазами залегли тени и мешки от недостатка сна. Вид измучен. Стойкий запах спирта и крепких сигар, что только он и курил. Сейчас он смотрел на него не как на отца, а как на опасность для Оли. — Мне стоит упоминать амбре с которым ты меня встретил? — Антон, я просто расслабляюсь, ты не можешь меня обвинять. Если бы Антону было шесть, то он бы все простил и спросил как папе помочь, он же послушный и хороший ребёнок. Если бы Антону было двенадцать, то он бы поджал губы и злостно посмотрел на отца, но помощь все равно предложил, он ведь всё ещё хороший ребёнок. Если бы Антону было шестнадцать, то он возможно бы обрадовался. Это значило бы что переезды остаются позади пока отец не придёт в норму, а значит он всё ещё в посёлке, все ещё с близкими друзьями. Подлая радость, но Антону было бы можно, он уже не был хорошим ребёнком, за него уже стыдно. Если бы Антону было восемнадцать, то он бы присел рядом с отцом и попросил налить. Он сам бы недавно познал бремя отцовства и скорее всего понял бы тяжесть. Но Антону двадцать три и за его спиной, в этом неравном бою, стоит не только собственная гордость, какие-то чувства к родителю, но еще и Оля. Сестра была важна настолько, что Антон был готов перед отцом бычки сигаретные сожрать, уже по-настоящему, как тогда, когда спалили за курением, в четырнадцать: — Ешь. — Борис указывает на пепельницу в которой осталось пять бычков, давно скуренных. — Пап, ты шутишь? — голос Антона дрогнул, он глянул отцу в глаза и не увидел там ничего, кроме нарастающей злобы и смутного, но очевидного разочарования. — Ешь. — повторил Борис и встал с кресла подходя к двери кухни. — Пока все не съешь отсюда не выйдешь. Дверь громко хлопнула, щёлкнул затвор, Антон остался один. И совесть со стыдом не трогали его. Лишь обида на родителей зрела внутри. Взгляд метнулся к окну, Ромка с Бяшей наверняка уже давно должны были уйти. Но стук в стекло заставил улыбку расплыться на лице. Через минуту появилось красное лицо Ромы: — Тошик, к тебе еле доберёшься. У вас первый этаж, как десятый. Петров еле сдержал звонкий смех и лишь тихо прыснул в кулак. — Чем кормили, Тоха? Ругательства, домашний арест, на? — Бычками. Будете? Тут ещё осталось. — ехидно ответил Антон и подошёл ближе, чтобы открыть окно полностью. — Че серьезно, на? — Бяша ворчал откуда-то снизу, явно поддерживал Ромку в его попытках удержаться у подоконника. — Херово, Тошик. Погнали с нами, нечего хуйню жрать. Ты у нас городской, отравишься ещё, и мы тебя больше не увидим. Петров кивнул, хмыкнул и забрал с собой бычки. На вопросительный взгляд Пятифанова пояснил: — Мне прямо сказали, что пока не съем не уйду. Но как он поймёт то? — улыбка блистала на бледном лице. — Выкинем по дороге, у меня будет аргумент, что я не просто так ушёл. — Тоха, в твоей ситуацией любые телодвижения опасны, на. — Значит можно делать все что угодно. — буднично отозвался Петров и дождавшись пока Рома слезет и отойдёт от окна, вылез сам, все ещё сжимая в руках бычки. — Справедливо. — отозвался Пятифан и хлопнул Антона по плечу. — Все гоним, а то шум этими шпионскими подвигами подняли. Не хватало, чтобы тебя, Тошик, как котёнка за шкирку схватили. Смех тогда звенел и отскакивал от домов в посёлке, от деревьев в лесу. Руки пахли табаком не только из-за бычков, что было приказано съесть, но и из-за новых сигарет. Антона тогда не волновало, как он докатился до этой пагубной привычки, как докатился до ослушания родителей и побега через окно. Антона волновало пьянство отца. — Просто расслабляться можно в боулинге там... А ты катишься к алкоголизму! — рявкнул Антон. Он чувствовал себя отцом, что отчитывал нерадивое дитя. Голова затрещала от собственного крика. — Не повышай на меня голос! Не дорос ещё. — А когда дорасту? Давай, говори все. Что ещё сделать? У меня жена, ребёнок, квартира, работа на заводе. Да я образец, с которого пример брать надо! Таких советский союз воспитать хотел? Внутренний голос разразился хохотом. «Самому то не смешно от своих слов?» — говорил он и Антон отвечал: «Смешно». Пытался убедить в том, что на самом деле пустая картонка. Тронь пальцем и она упадёт. За ней ничего нет и не было никогда. Антон знал это и ходил по грани с такими предъявлениями. Пользовался незнанием насколько все трещало, насколько сильны трещины. — Пап, перестань пить. Оля тебя боится. Ты сам понимаешь, что делаешь? — с нажимом повторил, теряя какое-либо терпение. Антон смотрел на отца с непередаваемой тоской. Он помнил его ещё влюблённым в Карину, счастливым, который хотел жить, работать и радовать свою семью. Но сейчас не было ни Карины, ни семьи, ни тяги к жизни. — Понимаю. — Борис был хмур, казалось, что он будет метать молнии с ещё одним словом сына, словно тот его злейший враг или коллектор. — Что-то не видно. Либо ты разбираешься с этим. Либо Оля остаётся со мной. — Ты не родитель ей! — Я надёжнее в данный момент. Я старший брат, которому не плевать. Ты ничего не делаешь, чтобы хоть как-то понять её. Боже, пап, я правда не помню, когда ты с ней говорил больше чем дежурный допрос о состоянии... Она твоя дочь. — Антон говорил то, что повторял себе перед зеркалом каждое утро. Говорил, смотря в отражение своих глаз, желая разбить зеркало, а вместе с ним и своё лицо. Говорил и все так же душил раздражение на оклик дочери, что любила и ждала понимания. Сейчас он спорил со своим отражением, в противном, кривом зеркале реальности. — Ей не нужно много. Оля хочет простого внимания и понимания от родного отца. Ты единственный родитель, что у неё остался. — голос дрогнул, надорвался, сорвался с единой линии. Антон и сам полетел вниз, хоть минуту назад идеально балансировал над пропастью. Просто один не верный шаг и все кануло ко дну. — Старший брат никогда не заменит родителей. А папа ещё может попытаться закрыть брешь, оставленную уходом матери. Хотя что я тут распинаюсь? Ты же просто расслабляешься. Антон развернулся, забрал две бутылки водки с намерением выкинуть. Обулся, вышел и когда почти закрыл дверь услышал обиженное, гневное: — Не потакай мной, — а после еле слышное, — Я постараюсь. Скажи ей, чтобы возвращалась… Волнуюсь. Антон не ответил, лишь кивнул, вышел из квартиры, из подъезда. Выкинул бутылки и протяжно выдохнул, закуривая. Тошнота не проходила. Сигаретный дым обжигал носоглотку, радостно забивался в лёгкие, клубился в гортани. Антон словно состоял из него и был доволен. — Легко, наверное, быть просто облаком. Легко, наверное, кем-то в принципе быть. Антон прикрыл глаза. Леденящий ветер задувал под тёмное пальто, трепал белые волосы, путая и слегка приподнимая чёлку. Сигарета дотлела до фильтра. Антон тоже дотлел. Сгорел. Сил делать хоть что-то не было. Позднее субботнее утро. Тихое, неспешное, более тёплое, чем ночь, но хмурое от облаков, что нависали над головами людей. Неприятный ком в горле с каждым шагом растворялся, сминался, словно его и не было. Дыхание восстанавливалось, голова перестала разрываться от боли. Ветер дул в лицо игриво, напоминания, что он все ещё тут, все ещё прохладный, ноябрьский. — Скоро зима… — заворожённо прошептал Антон и вспомнил, как одной зимой пришёл в единственную в посёлке школу. Ноги тогда еле передвигались то ли из-за звериного, таёжного холода, что забирался под куртку, шарф и старался заморозить насмерть, то ли из-за нечеловеческого страха перед одноклассниками, школой и огромными соснами, которые что-то прятали под своими колючими ветками. И единственным проводником в утренней тьме был одинокий фонарь. Нет... это была Алиса. Губы непроизвольно сжались в одну бледную линию. Плечи напряжённо выпрямились, словно Алиса стояла за его спиной, хихикала сквозь маску и смотрела прямо на него своими жёлтыми, звериными глазами. Паника заклубилась в груди по новой. Антону потребовалось огромное усилие повернуть голову, чтобы убедится — за ним никого нет. За его спиной никто не стоит и никогда не стоял. Сзади него, около подъезда отцовского дома, и правда никого не было. Ветер лишь подбрасывал брошенную кем-то пачку чипсов и раздувал уже гниющую листву. Прохожие были где-то далеко, в этом закутке им нечего делать. И здесь не было леса, для того чтобы плутовка пряталась вблизи, выглядывая через широкие стволы сосен, пробегая в тени деревьев. Почувствовал себя невротиком, Антон потрогал и своё лицо. Убедился, что на нем нет маски. Ужасной, отвратительной, старой, местами потёртой, заячьей маски. Под пальцами, что покалывало от мороза, было только его лицо. Явно замученное, худощавое и с тенями под глазами. И определить от похмелья ли это или он всегда так выглядел — Антон не спешил. Ни к чему лишний раз заморачиваться. Тревога растворилась с очередным дуновением ветра, словно её и не было. Петров ускорил шаг, чтобы быстрее уйти из закутка, чтобы уйти из лап лисы.