Ночь сгорает дотла, утро придет погасив фонари Не объясняй ничего, не говори где была, ничего мне не говори
Он жил. Дышал. Потреблял. Думал. Жевал. Переваривал. Спал. Он был. Антону периодически приходилось доказывать самому себе факт собственного существования. Неважно где он находился, с кем общался и кого целовал в тот момент, когда его могла накрыть сильной волной деперсонализация. Волна была не морская, когда влага попадает на губы и чувствуется сильный вкус соли, когда мокрая чёлка прилипает к лицу, а на очках застывают небольшие капельки. Деперсонализация была тёмной и вязкой. Слово болотная трясина, она тянула на дно, окутывала в своей неприятной текстуре, растворяла его. Антон под волной не существовал. Сливался с потоком, неприятными частицами, которые облепливали тело, когда оно ещё было. По мере погружения пропадал все больше. На дно Антон никогда не упадет, его нет уже на середине. Он больше не единица общества, не часть социальной группы. Он больше не человек. Не существо. Он больше не муж. Не отец. Не брат. Не сын. Не работник завода. Он никто и ничто. Его пальцы растворяются в тяжёлой смоле, ноги медленно пропадают, темнота воды поглощает его. Глаза не видят, лёгкие не дышат, мозг не думает, сердце не бьётся. Он живёт. Дышит. Потребляет. Думает. Жуёт. Переваривает. Спит. Он существует. Но волна отпускает. Как в обратной съёмке уплывает в своё море. Море безнадёжности и пустоты. Антон смотрит в него с берега. Серый песок прошлого щекочет ноги, забивается между пальцев. Сердце все ещё бьётся. В унисон с тоской, которой пронизан морской бриз. В глазах отражается размеренное движение усмирившихся волн, они уже не собираются нападать, накрывать с головой, топить под собой. Бьются о берег, слегка поднимаются над ним, играют. Зелень глаз тухнет в них. Внутренний мир цветным не станет. Наружный видимо тоже. Антон выходит на балкон. Ветер радостно свистит, встречает, как собака хозяина, бьётся хвостом по крыше, прогоняя топтавшихся на ней голубей. Петров усмехается и смотрит на серость города. Раннее утро. С завода тянется тёмный клуб дыма. Антон скоро вновь придёт туда. Вновь зайдёт в кабинет, откроет документы, по вызову поможет с технологией, вдохнёт едкую краску и повсеместную апатию, что характерны для любого завода. Постные кислые лица работников цеха оптимизма не задают. Хотя и не Антону требовать от них улыбок. Он сам ходит хмурым, серьёзным, то и дело нервно поправляя очки, когда время сушки детали не совпадает со временем сдачи проекта. Завод создаёт одинаковые вещи и одинаковых людей. Стук по железной шестерёнке и она становится ровной, кривизны больше нет. Стук по работнику и он становится ровным, не идёт против начальства. Мазок краски по детали и она становится серой, как и другие. Мазок ручки по трудовому договору и работник становится серым, как и другие. Сигарета тлеет в руках. Пепел слетает вниз мимо чужих окон, ветер подхватывает его и уносит ещё дальше. Кофе давно остыл. Антон делает глоток, чувствует дешёвый налёт и неприятную горечь, которая никак не бодрит. Глаз фокусируется на коричневых кольцах внутри чашки, что слишком выделялись на фоне белой керамики. Они напоминали ему кольца Сатурна. Такого далёкого и огромного, по сравнению с ним, со всеми людьми. Все вокруг было песчинкой на игровом столе для бильярда. Другие шары в опасной близости пролетали рядом с Землёй. Никогда не угадаешь, какой удар придётся именно на неё. Антон докуривает папироску, тушит в старой хрустальной заляпанной пепельнице, которая кажется всегда была тут. В голове нелепая и смешная мысль: Катя вновь будет ругаться за не отмытую до конца чашку. А у Антона в чашке не грязь, а космос. И он не посмеет засыпать её беспощадным «Пемолюксом» с характерным неприятным запахом и яркой отдушкой, которые были почти у каждого чистящего средства. Антон знает, что Катя будет недовольна. И ему на это все равно. Он заходит в спальню, подхватывает пальцами галстук со стула, мягко целует жену в висок по многолетней привычке, все так же пусто для него и важно для неё. В гостиной бросает взгляд на Олю и немного улыбается краешком губ, поправляя на ней плед. Тихо закрывает дверь, оставляя за спиной дом, семью. Но Антон все равно вернётся сюда, к своему собственному, какому-то дикому, иррациональному сожалению. С каждым утром все меньше хотелось сожалеть о возвращении. Но он попал в эту бесконечную петлю жалости и ушедшей надежды, которая все сильнее сжималась на шее. Ему хотелось верить во что-то светлое, хорошее и обязательно грядущее. Антон смотрел на фонарь: такой яркий круглый плафон, внутри скопились мошки, часть из них давно мертва — обожглась о напряжение — может он не так уж сильно хотел светлое будущее. Антон, наверное, мечтал, чтобы оно просто было. Чтобы он не сгнил в своей пятиэтажке с женой под боком на холодных простынях, которые никогда не хранили любовь. С нелюбимой дочерью за стенкой. С телевизором перед глазами, картинка которого рябилась и тускнела. Воздуха в груди мало, он всасывается внутрь, пристаёт к позвоночнику, липнет к нему, Антон выглядит как сжатая резиновая игрушка — отпусти, и тело снова станет ровным, словно ничего и не произошло. Но чужие пальцы сдавливают все сильнее. Антона так-то устраивало и тёмное будущее. Сидеть в комнате без единственного источника света и осознавать, что это его реальность. А он не знает кто и что находится вокруг него. В некоторой степени Антон свободен в этой неизвестности. Может непонятное нечто сидит на потолке и медленно проводит языком — сколопендрой по зубам бритвам, скалится и принюхивается. Антон не узнает о нём пока случайная капля слюны не упадет с раскрытой пасти и не скользнет за шиворот рубашки. Тогда он почувствует животный страх, что зайцем забьёт по рёбрам, захочет убежать, спрятаться. Но будет поздно. Он в тёмной комнате, над ним нависает зверь, что заметил его — свою добычу. — Сука! Смотри куда поворачиваешь, долбоёб! Резкий, громкий оклик. Свет в комнате внезапно включили, он неприятно ударил по глазам. Антон жмёт на педаль газа и выворачивает машину с опасного места. Кислотный привкус скапливается во рту. Будущее почти улетело под колеса. Отцовский бумер едва заметно зарычал мотором, словно у него было своё мнение и такого он не одобрял. Петров остановился на светофоре. Он провожал взглядом толпу людей, что спешили и поглядывали на него так, будто именно он — нечто. Съел сейчас порядочного гражданина, сидит облизывает острые зубы, забрызганные ещё тёплой, тягучей кровью. Она капает из его рта и пачкает белую рубашку. Он щурится и выбирает новую жертву. Антон машинально вытирает рукой несуществующую слюну с подбородка. Одним голод не перебьёшь. Красный свет для пешеходов — зелёный для машин. Антон фокусируется на дороге. Его мысли — опасное болото, которое он хочет перейти, но сколько бы не пробовал, все безрезультатно. Сколько бы он не старался обходить — он упадёт в одну из двух ям. Первая: яма прошлого. Это воспоминания. Они поглощают медленно, слизывают мясо с кости, завораживающе смотрят в глаза. Поглаживают липкими руками в хорошие моменты. И вгрызаются зубами в плохие. Вторая: яма, которую вырыли звери. Алиса начала копать эту лисью нору, а остальные сделали её больше. Персональную могилу. Антон упал туда и никак не может выбраться. Его лишь активнее засыпают землёй. Ощущение ужаса от осознания реальности зверей сжирало сразу, заглатывало без промедлений. Страх канул в крике боли. Ведь кости дробятся именно так: резко, громко, мерзко. Первая яма затягивала сильнее. Скрип колес, Антон выворачивает руль и недовольно смотрит в боковое стекло, шепча гневное: «Пидарас, права купил». В ней жгло губы от мягкого, болезненного поцелуя. В ней сердце умирало. В ней тошнотворно пахло полынью. Руки сжались на коже руля. Он почти повернул налево, в участок. Почти сорвался на жалостливое нахождение возле приёмной. Налево. Антон усмехнулся. Он ведь и правда пошёл налево. Да еще и так смело! Кате в лицо сказал, что уедет. В зеркале его отражение искажалось восприятием. Сознание лепило из него чудище. Такое непонятное, лохматое, забытое. Сам Антон ощущал себя зайцем. Как его и окрестила Алиса. На стекле заплясали тени в своём беспорядочном танце, либо это просто разыгралось воображение. Антон поверит во второе. Так легче. Он заглушил мотор автомобиля. Громоздкое, мрачное здание завода должно было вгонять в панику, но Антону высокие трубы и массивные корпуса приносили спокойствие. Казалось, как только он покажет пропуск охранникам, а они приветливо кивнут ему, переминаясь на месте, то и дело зевая в рукав служебной одежды; как только его силуэт скроется за бетонным забором с колючей проволокой, словно все рабочие — заключённые; как только его взгляд зацепится за кривую усмешку коллеги, что смотрит на рабочий план; как только сядет за своё старое кресло, с облезшим местами кожзамом, вдохнёт всю накопившуюся пыль на бесконечных отчётах, то тут же окажется в безопасности. На работе до него не дотянутся ничьи хитрые лапы, цепкие руки и враждебные взгляды. И лгать здесь так много не приходилось. Лишь немного, когда спросят про выполнение плана, где Антон с удовольствием протянет приукрашенное: «План выполнен с высшими показателями», чтобы начальство довольно потёрло руки и может даже раздобрилось на премии. Умолчать про небольшую задержку в разработке не сложно, её даже не проверят. Антон врёт убедительно. Научился за столько лет. На словах можно было многое. На словах можно было быть счастливым. В теории, на бумаге. На практике все кардинально иначе. Порой хотелось закрыть глаза на жгучую правду и сказать: «Я счастлив». И прожить немного спокойно, ведь обманывать себя можно лишь короткий промежуток времени. В кабинете технологов тихо практически никогда не было. Наверное, для всех работников личный кабинет ощущался легче, чем общий коридор. В узком давящем пространстве воздух становился тяжелее, а брови сами беспричинно хмурились. Щёлканье ручек, шуршание бумаг, звонки от рабочих с вопросами, переговоры по разработке и болтовня на отвлечённые темы о жизни. А главное — небольшой серый магнитофон, который однажды принесла Ксения, одна из коллег Антона. Ксюша приходила точно за десять минут до начала работы, приветливо улыбалась всем в кабинете и вешала своё кофейное пальто. Затем включала магнитофон. Обязательно радио волну, на которой сначала рассказывали про прогноз погоды напару с астрологическим прогнозом, а после крутили популярные хиты. Остальные не возражали от музыкального сопровождения и нередко машинально стучали каблуком или ручкой в такт мелодии. Антон погружен в работу. Перед глазами цифры, а в голове расчёты. Не заметил, что зашла Ксюша, рассказывая какую-то невероятно интересную историю, которая случилась с ней или её родственниками на выходных. Антону порой тоже хотелось рассказать, что с ним случается, но скорее всего женский коллектив не поймёт. «Вчера я целовался со своей давней любовью, а потом пытался отпросится к нему у своей жены. Как думаете, если полы помою — отпустит?». Поперхнулся от смеха, что встал поперек горла. Мужской коллектив тоже вряд ли бы понял. Числа незаметно выветрились из мыслей. Теперь он заметил, что Ксения поливала белые, как первый снег, что уже вот-вот выпадет, орхидеи, которые сама принесла из дома. Арина Владимировна, женщина преклонных лет, работала в компании кажется с самого её основания, перебирала папки и слушала лепет Ксении. Рано утром в кабинете ещё сохранялось радушие. Усталость во взгляде еще не успела накопиться. — Мой Аркаша, он такой… — Ксюша с придыханием погладила орхидею по лепесткам. — Недавно устроил мне прогулку по ночному городу. Это та-а-ак романтично… Кира, что недавно пришла в компанию, мечтательно прикрыла глаза. Антон еле заметно улыбался, слушая такие истории. Коллеги часто обсуждали своих мужей, парней и тех кто им приглянулся. Сначала Петрова сторонились, говорили шёпотом, если он был в кабинете, а потом свыклись и сами звали обсудить поступок «Аркаши» или «Такой мальчишка подошёл, ну в сыновья мне годится!». — Димочка, царство ему небесное, приносил мне букеты цветов каждое воскресенье. Даже зимой, даже когда кризис в стране был. — Арина Владимировна перекрестилась в привычной манере. — Как же он там без меня? — Вторая половина дня — отличное время для общения с самыми разными людьми. Хотите помириться с тем, с кем были в ссоре? Проявите инициативу. Достаточно будет сделать первый шаг, чтобы восстановить отношения. — проговорил гнусавый мужской голос из магнитофона. Прогноз для козерогов. Антон неосознанно вслушался. Информация меняющая ориентиры? Он внутренне одёрнул себя, заставляя настроится на работу. — Антон Борисович, — протянула Женя, неловко поглядывая на Петрова. Она все еще стеснялась и не понимала, как общаться с ним, — Месячный отчёт подписать нужно. — Давай сюда. — Антон мягко улыбается, старается успокоить. Ручка быстро чиркает завитушку около прописных инициалов. Женя благодарно улыбается и забирает бумаги, чтобы сложить в папку. — Послезавтра уже декабрь! — сменила тему Ксения, расплываясь в мечтательной улыбке. — Как будем украшать кабинет? Обсуждение праздника стали фоновым шумом. Ручка выскользнула из руки, прокатилась по столешнице. От падения её остановила кружка, в который был ещё тёплый травяной чай. В голове пульсировала, билась бешено, одна единственная мысль: «Зима». Антон нервно встал с кресла, тем самым пугая стоящую рядом Ксюшу, опрометью вылетел в коридор. Лестница на крышу была близко. Нервно дышит и смотрит на крошечные дома-муравейники: хрущевки и сталинки. Вдыхает ещё осенний воздух. Страх, что уже закрался в душу, почти вцепился в неё своими плотоядными клыками, отступил, обиженно скуля. Нет никакого снега. В самом низу — на земле — лишь пожухлая листва, что потеряла все свои краски, да лужи грязи после ночного дождя. Декабрь наступил на пятки неожиданно, подкрался незаметно. Зима была пронизана посёлком, зверьми, свежим мясом и кровью. А так же снежком в лицо, потому что едва начало подмораживать и тонкий слой снега слишком уж привлекал. — Тоха, че глазёнки вылупил? Обезоруживающий удар он такой. — Рома гордо вздёрнул нос, словно он сделал великое дело и ему обязаны повесить медаль на шею, да шоколадку вдогонку дать. Антон вытер снег с лица и снял очки, на которых уже таяли снежинки. — Чтобы тебя, деточка, лучше видеть. — протянул противным тоном и прищурился, смотря на тёмный силуэт впереди. Рома хрипло засмеялся, а силуэт нагнулся зачерпнуть ещё снега. Антон дёрнулся в сторону, спотыкаясь о небольшую кочку. Замахал руками в нелепой попытке сохранить равновесие и не грохнуться назад. Машинально схватился за рукав дублёнки Ромы, таща за собой вниз. Со звонким «Ой блять» они оказались на промёрзлой земле. Тонкий слой снега падение не смягчил, лишь издевательски похолодил голые участки кожи. Антон смотрел в чистое безоблачное небо. Ярко-голубой неприятно бил по глазам. Рома притих, старался даже не дышать. Лежал сверху Петрова, пыхтел куда-то в шею, обдавая её каким-то слишком горячим воздухом. Антон пожалел, что не надел шарф, как просила мама. Очки лежали где-то рядом и Рома был этому рад, потому что без них Антон не увидит слишком густого румянца, который залил лицо, согревал смущением в этот декабрьский день. Но и без очков Антон мог слишком приятно сомкнуть руки на талии. Пальцами сжать дублёнку. Пробираясь до рёбер, под которыми робко билось сердце. Ждало чего-то. Без очков мог поцеловать в висок. В своей заботливой манере. Слишком мягко и приятно. Так не должны целовать хулигана, «опасного для общества». Но Антон целует. И делает это так, что весь жёсткий колючий панцирь спадает, остаётся лишь нутро, требующее любви. Холодный ветер дунул в лицо, насмешливо шурша листвой. Антон вдохнул воздуха, стараясь набить им лёгкие. Набить осенью. Одна единственная зима в посёлке оставила долгий след. Жить зимой не хотелось. Жить как человеку. Что-то мерзкое просыпалось с первым снегом. Заливисто визжало, билось, драло когтями. Антон это что-то ненавидел, пытался игнорировать, абстрагироваться. Но по первому снегу появлялись и чувства. На самом деле Антон не любил завод. Не любил противные синие пиджаки, что надевал каждое утро перед рабочим днём. Не любил объясняться перед начальством. Не любил оковы, которые застегнулись на его руках, как только он вошёл в это здание, как работник. Не любил орхидеи, которыми уставлены все подоконники. Не любил совместные обеды. Не любил, но видел положительные стороны. Например, он не видел Катю и Алису. Мороз забирался под пальто, занимая привычное место под сердцем. Градус опускался все ниже. Город обволакивала зимняя, бесконечно ледяная тоска. Антон потоптался на месте около парковки. Отцовский бумер так и остался стоять около выезда. «Задержусь, месячный отчёт нужно доделать» отправлено абоненту «Катя» — отобразилось на дисплее телефона.***
Ноябрь кусал щеки, прощался в своей манере. Антон был уверен, что осень сопровождает его в этом побеге от жизни, подгоняя и без того быстрые ноги мёртвой листвой. Дикая улыбка не слезала с лица. В момент, когда ботинки приземлились в лужу, а брызги разлетелись во все стороны, оставляя пятна на таких отвратительных синих брюках, Антон был уверен — он сумасшедший. Но перед взором из-за девятиэтажки выглядывал милицейский участок. Все остальное переставало иметь значение. Дверь неприветливо скрипнула, как и вчера. Антон шмыгнул носом. Простуда, что так и не прошла, напомнила о себе. Он потянулся стягивать с головы шапку, в стыдливой привычке, что выработалась, когда их ловил Тихонов. — Нет, ладно уж вы. — Лейтенант упёрся сердитым взглядом в Рому с Бяшей. Те отводили глаза и старались зацепится за необычайно увлекательный интерьер. — Но ты! Антон, вот скажи, в городе тебя на цепи держали и ты решил отрываться на бедном посёлке? Петров покраснел и чуть было не брякнул, что в целом Тихонов был прав. Его и сейчас с цепи стали спускать, потому что цепь натягивается слишком ощутимо. Антон переставал быть ребёнком в глазах родителей. По крайней мере, ребёнком из которого может выйти что-то достойное. — Ещё одно подобное нарушение и вы у меня за решёткой в домино сыграете! — закончил тираду милиционер и вновь гневно осмотрел «команду Вольтрона». Урезанную, кривую, порой неслаженную, но команду. Тихонов сменил взгляд, теперь он был более мягким, с ехидным упрёком. Он видел в них не угасший огонёк жизни, который бился и неуверенно противостоял ветру, но справлялся. — Идите домой уже, поздно. Родители, наверное, локти от волнения искусали. Неслаженное «спасибодосвидания» ударилось о стенки старого здания, Буланова вновь запела строчку: — На прощание ты, как всегда, прокричала: «Увидимся вскоре, потому что у нас никогда не кончается, не кончается, не кончается синее море». Антон осознал, что давно не носит шапки и просто провёл пятерней по лохматым волосам. Но Буланова и правда пела. Тепло участка было неприятным, душащим. Лёгкие сжались, требовали больше кислорода. Кислорода с запахом сигарет и приевшейся полыни. Из окна приёма высунулся мужичок с пышными седыми усами и морщинистым, обвисшим лицом. Выгнул бровь и уставился на Петрова, как на восьмое чудо света. Антон уставился на него так же, представляя с каким энтузиазмом милиционер ел выпечку, что осталась крошками в его импозантных усах. — Простите… — тихо начал Петров и сделал неловкий шаг вперёд, наклоняясь, чтобы мужчине не пришлось вываливаться через небольшое окошко. — А вы не знаете, где Пятифанов Роман Алексеевич? — А вы зачем, голубчик, интересуетесь? «Трусы верну, которые одолжил в две тысячи втором году.» — У меня к нему личный разговор. Так, Пятифанов на смене? Мужичок посмотрел на Антона ещё с минуту, стараясь разоблачить его во лжи. Но не увидев никаких подозрительных эмоций, лишь как-то удивлённо хмыкнул себе в усы. — Пятифанов твой, сегодня дома отлёживается. Плохо ему стало видите ли. — ворчливо рассказал мужик, а после задал риторический вопрос куда-то в пространство, ко вселенной видимо. — А кому хорошо? — А можете дать адрес? — Антону честно было всё равно кому хорошо. Хуже становилось ему, потому что духота помещения плющила мозг, превращая в хлюпающую кашицу. Антон был согласен на зиму, лишь бы засунуть сейчас голову в сугроб и втянуть в лёгкие морозного воздуха. — Голубчик, а вы знаете, что такое этика… — начал было милиционер, но тысячная купюра делала его голос всё тише и тише. В конце концов он осмотрел взятку, для точности поднял вверх, чтобы через лучи плохо работающей люстры определить её подлинность. — Конечно! Для благого дела, да? Выйдя из участка, Антон понял две вещи. Он любит свежий воздух и риторические вопросы. Ручки нагруженного пакета неприятно давили на запястье. Антон переводил взгляд с девятиэтажки на мятый листочек бумаги, где был криво написан адрес. Дом, ожидаемо, не был огорожен забором. Антон шёл по развалинам своего детства, когда ещё не переехал в посёлок, когда ещё даже Оли не было. Пакет приземлился на кривую деревянную лавочку с облупившейся краской. Улыбка тронула губы. Антон прошёлся мимо старой горки, которая очень сильно нагревалась летом и было больно скатываться, но он всё равно залезал и скатывался, потому что поспорил на жвачку и, если честно, хотелось произвести впечатление на Павлика, главного в их небольшой компании. — Я уже тогда начинал любить всяких хулиганов со своей бандой? — Смех подхватили скрипящие ветки деревьев. Антон присел на качели. Железные цепи скрипели, их скрип неприятно отдавался в ушах. Но чувство бешеной ностальгии приятно грело душу. На площадке лежало Детство. По середине, около «вертушки» — так назвали карусель, на которой катались до тошноты. Один раз Антона всё же вырвало после такого веселья, но он всё равно остался доволен — единственный выдержал так долго. Ещё месяц его за это уважали, а потом в привычной детской манере забыли. Дети обходят время по собственным правилам и устанавливают свои ценности. Детство лежало в позе звезды на грязном влажном песке и смотрело в небо. Детство еле можно было разглядеть, оно становилось всё более прозрачным. Антон почувствовал смутный укор вины и бесконечного сочувствия. Он сам ушёл от Детства слишком рано. Стал старшим братом, ответственным, спасал посёлок от неведомых зверей, пробовал курить и пить, любил в конце концов. А ещё очень много думал. О жизни, о судьбе, о последствии своих действий. Дети так не делают, им это чуждо. Детство не любит тех, кто отрекается от него. Тех, кто убегает. Сердце заныло. Небольшое, забытое детское ведёрко упало в песочницу с дуновением ветра. Детство осознало, что игра закончилась. Его нашли взрослые. Те, к которым относился Антон. Он был самым обыкновенным несчастным взрослым. Взрослые всё были такие. Антон встал с качелей, услышал их прощальный, неловкий, но искрений скрип. Поднял пакет и прошёлся мимо песочницы, где лежало Детство. Слишком долго и тяжело смотрел на пластиковое красное ведёрко. Оно было неестественно яркое для этой площадки. Оно было живое. За ним ещё придут, определено точно. — Прости, наверное. — Петров и сам не понял, перед кем извинился, но посчитал это самым нужным. Запах пирога, очень похожего на тот, что готовила Карина. Яблочного. Видимо Детство приняло извинения на свой счёт и простило. Дети тоже не умеют долго обижаться. Подъезд встретил привычными объявлениями и серой дверью, что вгоняла в непонятную апатию. Антон номер квартиры знал. Сто сорок шестая. Третий этаж, пятый подъезд. Но звонить именно Роме не спешил. Плохая комедия продолжалась. Пальцы зажали сто тридцать первый номер квартиры. Послышалась привычная короткая мелодия и последующее: — Кто там? — Откройте, почта. — Антон прокашлялся в кулак, стараясь делать голос серьёзнее. В горле першило. Хотелось курить. — Вот шляетесь вечерами… Грабежки свои раскладываете. — проворчал старческий голос с помехами, но дверь открылась. В подъезде пахло сыростью, тянуло холодом. Форточки были раскрыты, а подоконники заставлены цветами. «Хоть не орхидеи» — мимолётная мысль рассмешила. Петуньи в насмешке качнули почти завявшими цветами. Антон поднимался торопливо, но осторожно. Боялся столкнуться с Ромой нос к носу раньше, чем планировал. Руки слегка потряхивало, но шкодливая улыбка так и норовила расползтись по лицу. Ему двадцать три года, у него есть своя семья, он почётный работник месяца. И он выведал адрес, пробрался в подъезд к человеку, которого не может забыть семь лет, словно им по четырнадцать и это очень романтичный поступок. В конце такой драмы должен был быть слюнявый миловидный поцелуй, но Антон не решался предполагать, что ждёт его с такой подростковой романтикой. Обитая дерматином дверь пугала и влекла одновременно. За ней было абсолютно тихо. Антон слышал своё бешеное сердцебиение. Рука занеслась над дверным звонком и остановилась в миллиметре от кнопки. Антон обернулся назад, словно искал силы, чтобы наконец позвонить. Но сзади было пусто, лишь лестница. Вниз и наверх. Антон выдохнул. Страх застрял где-то посередине горла, царапал изнутри. Худой палец зажал кнопку звонка. Трель похожая на пение птиц разрушила бесконечную какофонию нервного дыхания и сердцебиения Петрова. Губы мгновенно пересохли. Хотелось раствориться и перестать существовать в реальности. Колени предательски дрожали под превратными синими брюками. За дверью послышались шаги. Слабые, уставшие, недовольные. Хриплый голос ударил куда-то в область сердца. — Кто? Никого не ждали. Чего приперлись? — Рома старался сделать голос строже, злее, но получалось слабо. Выходила измученная, непрямая просьба его не трогать. Антон продолжил комедию одного актёра. — Доставка. Послушались щелчки замков. Дверь приоткрылась на небольшую щель, натягивая цепочку. Антон стоял облокотившись о стену и старался сдержать слишком радостную улыбку. И сделать незаметным своё напряжение и страх, что заполнили каждую клеточку тела. — Антон? — хмурый взгляд испарился будто его и не было. Брови распрямились. Лицо сделалось растерянным. — Говорят ты у нас болезный. — Антон приподнял пакет с продуктами. — Я пройду? Рома еще с секунду смотрел на пакет, словно видя непонятное чудище. Потом качнул головой и прикрыл дверь, чтобы снять цепочку и пустить гостя внутрь. Антон медленно зашёл в квартиру, осматриваясь и стараясь не смотреть Роме в глаза. Тот тоже отводил взгляд и переминался с ноги на ногу. Неловкая тишина натянула между ними нить. Всё слова застряли в лёгких, не решались подниматься выше. Антон захлопнул дверь. Слишком громко для стоящего в квартире напряжения, что обвилось змеёй около шеи и целилось: куда бы вонзить свои клыки. Пятифан осмотрел прихожую в очередной раз и всё же поднял взгляд на Петрова. Рассвет поцеловал верхушки высоких сосен. Зрачки блеснули глубинным чувствами, что таились внутри, в желудке. Слишком ранимые, чтобы выйти наружу. — А откуда… — Рома тяжело сглотнул, слегка морщась, словно в горле застрял колючий ком. — Откуда у тебя мой адрес? Не помню, чтобы успел рассказать тебе вчера. — У вас очень доброжелательный коллектив. — Сан Саныч… Вот ведь трынделка… Антон неожиданно даже для себя рассмеялся. Он снова был подростком у которого горло чесалось от желания закурить, а щеки болели от смеха, ведь Рома слишком эмоционально возмущается на любого провинившегося. Пятифанов сначала удивлённо моргнул, снимая наваждение и тоже тихо засмеялся. Как смеялся всегда. Он будто и не умел звонко. За гаражами, в обоссанных дворах заброшенных домов, жильцы которых, сверкая пятками, уносили всё важное из посёлка, учили курить, драться, определять кто брат, а кто гандон, но не звонко смеяться. Кажется, когда-то очень давно, у Антона была тетрадь желаний. И на первом месте там стоял краткий, но важный сердцу пункт: «Рассмешить Ромку по настоящему». — Так что с болезнью? — Твои яблоки не помогут, Антон. — Рома снисходительно улыбнулся и прошёл дальше по короткому коридору, в кухню. — Мои бедные яблоки! А я так долго их выбирал. На меня даже бабки косились. — Антон усмехнулся и поставил пакет на стол. Под тяжестью фруктов, перевернулся набок и одно румяное красное яблоко выкатились на коричневую столешницу. — И что же случилось с несгибаемым Пятифановым? Рома отвёл взгляд и потёр шею, как делал по обычаю — когда стыдно. Потом ругнулся тихо и всё же сказал недовольно: — Отравился. Петров закусил губу и отвернулся к окну, прижимая руки к лицу. Старался сделать вид, что унылый осенний пейзаж был гораздо интереснее, особенно детская площадка с качелями, где он недавно сидел. — Да смейся уже. — с нереалистичной, натянутой обидой, из-под которой выглядывает улыбка. И Антон засмеялся, снова, как умел только с Ромой — слишком звонко. Он смеялся за двоих и Пятифан в эти моменты слишком засматривался на аккуратные ямочки на щеках и сверкающие зелёные глаза. Думал, что любуется незаметно, из-под ресниц. Но Антон замечал и млел под такими взглядами, так же не подавая вида. Это был их собственный, личный небольшой спектакль наблюдения и смущения. Рома хотел ещё что-то сказать, спросить, но внезапная бледность на лице его остановила. Он махнул рукой и поспешил в сторону открытой двери, видимо ванной. Антон нахмурился и открыл первый попавшийся ящик. Рома измученное смотрел на плитку в ванной. От неё словно мутило ещё больше. Антон знал это по своей — грязно-голубой. Петров сел на корточки рядом с Пятифановым и мягко ткнул в плечо, потому что тот не реагировал. Светлые глаза были блёклыми. Антон протянул стакан с мутной водой. — Травануть меня хочешь, Петров? — Рома хрипло засмеялся, но тут же вновь наклонился к унитазу. — Избавиться от улик, что жене изменял? Вымученная улыбка ударила под дых Антону. Он отвёл взгляд, поджимая губы, прекращая их в белую полоску. — Полисорб, Ром. Поможет. — Пятифан сначала не доверительно понюхал стакан, но выпил. — Так смотришь будто никогда не травился и не видел его. — Эту херь Игорь занёс, когда я только переехал. — Рома поморщился от привкуса лекарства. — Сначала подумал, что наркоту мне толкает. А блевать я и правда не привык, уж извините. — Дурак. — фыркнул Антон и присел на холодную плитку. Петров тоже не привык обниматься с унитазом, но растил дочь с хрупким здоровьем, постоянно подхватывающую болезни. Тишина вновь заполнила собой пространство. Неприятным грузом давила на грудь. Рома тяжело дышал, смотря в заляпанный сыростью потолок. Капля пота скатилась от виска. — Температура? — От отравления? — Пятифанов усмехнулся и заглянул в зелёные глаза, надеясь увидеть там веселье, намёк на шутку. Но у Антона на лице отражалась лишь серьёзность. — Блять… — Разберёмся. Пойдём, тебе стоит прилечь. — Антон встал, машинально отряхнул брюки и подал руку Роме. Тёплая ладонь, мозолистая. Кажется, он всегда будет обращать на это внимание. Ослабленное болезнью тело становилось податливым, так что Пяфанова поднять было не сложно. Антон перекинул руку Ромы себе через шею и помог дойти до старенького дивана, в котором еще чувствовался отголосок советского времени. Кожа к коже. Горячая к холодной. Знакомое, почти забытое тепло расползались в тех местах где они соприкасались. Рома кряхтя от усилия сел на диван и сжал пальцы на переносице. Антон сходил в ванную и через несколько непонятных стуков от падения предметов, вышел с ещё более взлохмаченными волосами и тазиком. — В ванной плитка холодная и помещение само по себе душное. Антон провёл рукой по волосам, приглаживая их. Снял пиджак и расстегнул верхние пуговицы рубашки. Слабо улыбнулся Роме. Пятифан вновь потёр шею и улыбнулся в ответ уголками губ. — Ты сколько раз блевал? — Че? — Скоро раз рвоту стимулировал? — Я только… по призыву. Антон посмотрел на Рому, как на полного идиота и удручённо выдохнул. — Ром, у тебя отравление организма, тебе нужно прочистить желудок. Я надеялся, что ты уже несколько раз это сделал. Петров чувствовал себя вновь новоиспечённый родителем, который ещё не знает какой подход выбрать к ребёнку и как ему помочь. Рома был взрослым человеком и имел голову на плечах, но совершенно ничего не понимал в лечении. Но совместными усилиями, небольшими стыками «Ром, надо, что ты как маленький! — Тох, я тебе кто, чтобы два пальца в рот пихать?», через полтора часа к Пятифанову вернулся живой цвет лица. Антон принюхался к рубашке и в отвращении сморщился. Она пропахла неприятным запахом рвоты. Рома вышел из ванны, с мокрыми волосами и полотенцем на шее. Виновато поглядывал на Петрова, что сидел на диване, прикрыв глаза. — Тох, ты прости, что так вышло. Антон отмахнулся. — Ты от чего отравился то? — Пиво с не особо свежей окрошкой. — Рома присел рядом с Антоном и положил руку тому на колено. Петров приоткрыл глаз и с интересом наблюдал за действиями друга. — И отчего же так хотелось отравиться? — А ты подумай. Вина с упоением ужалила в сердце. В эту несуразную мышцу, что ныла слишком давно по этому милиционеру. — Ром, понимаю, получилось так себе. Я не думал, что все так… — Антон удручено вздыхает и откидывает голову на спинку дивана. — А как ты думал? — что-то тайное, опасное скользнуло в интонации. Пятифанов подвинулся ближе, руку с колена не убрал, а лишь наклонился ближе к лицу Петрова. Антон полностью открыл глаза и смотрел в ответ, с вызовом. Где-то в зелёном, беспросветном лесу плясали черти на поминальном огне, приглашали к своему пиру. Приглашение было принято. Рваное движение и губы сливались во что-то одно. Невозможное, сумасшедшее, дерзкое. Рома целовал напористо, молчаливо требовал объяснений за все, что Антон когда-то делал. А Антон отвечал, ехидно проводя языком по ряду зубов, чувствуя ярко выраженные клыки, но ответов не давал. В сердце не было противных монстров, дум о тёмном, светлом будущем, о будущем в принципе. В сердце, в разуме не было ничего. Петров предпочёл забросить в самый долгий ящик то, что он кто-то и при этом что-то кому-то должен. Пальцы огладили скулы и зарылись в волосы, все такие же приятные. Они выбрали задохнуться друг в друге. Антон чувствовал себя профурсеткой. Но через чур счастливой. Губы болели, приятно ныли, полностью обкусанные. Кто-то зажег в глазах лампочку — жизнь. И этот кто-то сейчас стоял рядом на скромной кухне, около форточки и так же закуривал. Запах сигарет забивал все рецепторы. Теснил полынь, что впиталась в кожу очень давно. — Не думай, что я тебе девочка по вызову. Жена надоела так сразу. — Рома хмурится, но после краснеет и отводит взгляд. Антон не решается сказать, что таковой он определяет себя. — И что я так просто прощу тебя. Но что-то позволяет думать, быть уверенным, что Рома его уже простил, но не хотел признавать. Хохлился, но окидывал долгими взглядами. Планировал держать дистанцию и сам же её сокращал до нуля, чтобы воздуха не хватало никому. Рома смотрел вперёд, в бесконечные тучи, что нависали над городом. Его глаза потемнели, а сам он напрягся. — Тебе домой надо, уже поздно. Не стоит заставлять Катю ждать так долго. Антон хотел бы сказать, что ему плевать, ведь так и правда было. Хотел забыть, что у него есть дом и туда надо возвращаться. Хотел не знать, что его ждут. Хотел просто целовать и любить вредного Рому Пятифанова, что за семь лет возмужал окончательно и стал важным дядькой, которого уважают дети. Антон хотел, но не мог поступить по другому. Кивнул печально, тоскливо. Заглянул Роме в глаза и мягко поцеловал в губы. Совершенно не так, как было в гостиной на диване. У форточки из которой задувал холодный ветер, после скуренных сигарет, целоваться можно было только горестно. Выражать молчаливое «прости». — Мы можем видеться? — смотрел как самый преданный пёс. — Тебе точно это надо? — Рома провёл рукой по щеке Антона, запоминал изменённые временем черты лица. «Точно надо» — думал Антон, когда шёл по тёмным переулкам, кутаясь в пальто. «Как воздух необходимо» — осознавал Антон, когда проворачивал ключ в замочной скважине, заходил в свою квартиру и смотрел бесчувственными глазами на Катю, которая уснула в кресле на кухне. Антон смотрел на жену и испытывал лишь ноющее в груди чувство жалости. А так же вспоминал Карину, что так же сидела в кресле и ждала мужа. — У нас это генетическое, да? — тихий голос Оли потревожил воспоминания. Антон поднял на нее взгляд отчаяния и разбившейся реальности. — А я буду ждать в кресле или сбегать к счастью? Антон не знал ответ на этот вопрос и не хотел знать. Обнял сестру, крепко прижимая к себе. Оля прижалась в ответ, тихо мыча какую-то мелодию, слишком похожую на колыбельную их матери.