Я намотал свою жизнь на мысль о тебе
Ты говоришь, что это уже перебор
Но пусть пылает до самых, до самых небес
— Тох. Кончики пальцев слегка покалывали, будто бы под ними была нежная, холодная, от набирающего силы мороза, кожа. Губы приятно стягивало. Антон стыдливо прикрывался кружкой с кофе и постукивал ногой по полу. Коллеги переговаривались, передавали друг другу соль или салфетки. Сегодня на обед предложили пюре, пресное, похожее на Антонову жизнь до того, как в нее вновь вернулся Рома. — Давай больше не теряться… Кажется, он выскреб эти слова на черепе изнутри. Точно, прямо в районе затылка. Туда, куда его снова беспощадно ударила любовь. Пятница была душной, простой. Новых задач не было, старые плавно разбирались. В голове был один Пятифанов, равно как и десять лет назад. — Антон, чего в облаках витаешь? — хихикает Ксюша, подглядывает заинтересовано из-под ресниц, чувствует интригу. — Я задумался о судьбе человека, о котором ты рассказывала. Что же с ним, бедным, стало? — попытался парировать Петров. Руки сильнее вцепились в кружку, словно в щит. — Ах, да? Ну тогда про кого я рассказывала? — Про Матвея. Лицо Горлициной исказилось в удивлении. «Но как же…» осталось висеть в воздухе. Антон подмигнул и подхватив чашку, поспешил подняться в офис. Как только дверь за ним хлопнула, он нервно выдохнул. Улыбка растянулась на лице. Вспомнилось, как за сладостными мыслями его ловила Полина или Катя. Приходилось учиться выкручиваться, ибо рассказывать подругам, что не от нервов он искусал губы, не хотелось. Катя. Опухоль его сознания. Злокачественная. Отправляющая его жизнь. Которую он не может удалить семь лет. Она вросла в него отдельным органом. От нее нет лечения. «Это безнадежный случай» — так бы сказали врачи и развели руками. Он сам виноват в ее появление. Сам ввел себе в вену, ставя подпись в ЗАГСе. Сам написал себе диагноз штампом в паспорте. Антон снова и снова вспоминал тот день, когда разъяренный Морозов пытался прибить его. От большой любви, наверное. Что с ним было после доколе неизвестно, но закралась дурацкая мысль поднять архивы и найдя адрес, выслать Катю туда. Пусть радуется и любит. У Петрова есть кое-кто другой. А Катя чувствовала: что-то не так. Что задерживается он не случайно. Что не пытается играть в романтика и любящего мужа. Что пытается уйти, убежать, скрыться. Чувствовала, пыталась узнать, кто же угроза ее счастью. Такому хрупкому, важному, за которое она была готова бороться. Тревога окутала их квартиру. Впиталась в обивку дивана, желтый свет лампочек, перину подушек, керамику посуды. Она стала одним целым с бетонными панелями. От нее не уйти. Можно унести часть с собой на одежде, коже. Выдохнуть вместе с сигаретным дымом. Антон привык к ней. Встречал, почти что родную. Ближе была лишь тоска. Эта назойливая тоска. Стала его костями, тканями, сухожилиями. Держалась крепко, намертво. Даже в гробу она будет ласкового обнимать его, целовать в солнечное сплетение и разъедать нутро. Тоска боялась лишь хороших эмоций. Пряталась, почти визжала, растворялась. Тоски не было тогда, когда Рома Пятифанов маячил рядом. А его не было рядом уже около недели. Такая мелочь по сравнению с семью годами. Поэтому тоска бесновалась, билась и не желала уходить. Прямо как Катя. Антон невесело усмехнулся осознавая, что они похожи. Звучали также. Тос-ка Ка-тя Тоска-катя. Слог отталкивался от верхнего ряда зубов. Шипит посередке. Мягко льется в конце, перетекает. Снова отталкивается от зубов. Коридор завода был пуст и тих. Антон остановился, задерживая руку около двери. Телефон коротко вибрирует. Удивление хихикнуло сзади Петрова и заинтересовано дышало в шею. «Привет.» Вибрация. «Как ты?» В вену вкололи обезболивающее. Оно бежало по венам, разгладило складку между бровями, разжало тиски вины на сердце. Рома написал. Предальница-улыбка растягивала губы, почти что до ушей. Хотелось прямо сейчас сорваться до его дома, пробегая улицы и ларьки, заворачивая во двор, где валялось то яркое ведро, забежать в подъезд, возможно, снова ложью о квитанциях, постучаться в квартиру и сжать в крепких объятиях, на выдохе шепча: «теперь хорошо». Тогда точно будет все хорошо. Лишь бы руками сжать привычный материал олимпийки, которую Рома носил поверх майки, теряя весь образ милиционера. Лишь бы чувствовать дыхание. Лишь бы смешивать терпкость разных марок сигарет. Антон тихо зашел в кабинет, боясь, что кто-то из коллег решил остаться за работой. Но лишь духота лениво зевнула и осела на орхидеях. В груди разрасталось предвкушение, выкидывая другие совсем неважные мысли. Пальцы уже набирали предложение о встрече. Пожалуйста. Пожалуйста. Я не смогу тебя снова потерять в толпе, в высоких соснах, в бесконечных бетонных коробках, в чужих смазанных лицах. Ответ не заставил себя долго ждать. Видимо, у Ромы тоже перерыв. Антон, не понимая отчего так сильно трясется, медленно разблокировал телефон, открывая окно сообщений. Его словно окатило водой из проруби. Грубо, но отрезвляюще. «…поговорить» Мозг сам додумал несложную, но неприятную фразу: «Нам нужно поговорить». Наверняка очень серьёзно. Петров закачал головой в молчаливом отрицании. Говорить не хотелось. Хотелось просто снова обнять Пятифанова, прижать к себе, запутаться в руках и ногах на кровати под теплым одеялом, в этот наступивший промозглый декабрь. Говорить значило поставить под риск все возможное хорошее, которое уже маячило, сверкало на горизонте. Так и манило пойти с ним в это светлое будущее. Злополучное, слепящее, наивное. Говорить – это решать проблемы на корню. А этого он не умел никогда. Антон избегал любых возможностей пересекаться с Ромой, мучаясь от этого сам. Боясь услышать слова страшнее чем когда-то давно «развод», не имел возможности даже увидеться. «Конечно. Во сколько ты освободишься?» «Нам как раз нужно поговорить.» Страдающий стон заглох в ладонях. — Стоит, и правда стоит… Страх. Противный, липкий, словно грязь осел на легкие. Антон боялся, что увидит в родных глазах разочарование и отвращение. Что Рома передумает и бросит его в бесконечном холоде города, оставит в пустоте, и будет справедлив. Петров не заслуживал прощения за молчание и за ложь. Но вспоминая тот почти что обездоленный, горестный взгляд Пятифанова, когда он только узнал про Катю, под ребрами начинало свербить. Взгляд подобный выстрелу. Вспомнилась Карина. Так ярко и отчетливо, почти живая, она вновь стояла перед ним и устало вздыхала, приговаривая: — Если бы твой отец умел говорить о проблемах, все было бы проще. Петров рассеянно оглянулся, будто она и правда могла стоять тут. Думая про родителей он не испытывал ничего больше, чем беспомощность. Когда стали только изредка пререкаться. Когда еще не решались делать это при детях. Когда им стало плевать на все вокруг. Ни в какой из ситуаций Антон не мог ничего сделать, чтобы хоть как-то сохранить семью прежней — крепкой, заботливой, дружной и любящей. Он лишь смотрел, как все становится необратимо отвратительным, пропащим и ужасным. Как отец все больше пропадает на работе и, если приходит, то пьяный. Как мать чаще запирается в комнате, перестает реагировать на все. Как сестра упорнее прячет заплаканные, потерянные глаза. Как он сам учиться врать и делать вид, что все хорошо. Просто врать, ведь он был беспомощным. Оставаться таким и сейчас было мерзко. Хотелось содрать кожу с лица, подобно грязной маске и папье маше, содрать всю ложь. Антон до крови раскусывает губу. Чувствует соленый привкус. Он не может быть рядом с Ромой таким же. «Смена заканчивается в шесть. Встречу тебя из участка.» Отправляет сообщение и боль сдавливает затылок. Ком горле становится металлическим, тяжелым, раскаленным. Старается добраться до сердца, расплавить его. Антон нервно откладывает телефон на край стола и шумно выдыхает. Страх никуда не делся. Сидел внутри, шипел, ползал по позвоночнику, вызывая толпы мурашек. Через страх он попробует все исправить. Горечь растеклась по небу. Захотелось курить.***
Волнение сковывало нервно бьющееся под кожей сердце. Казалось вся грудная клетка ходила ходуном. Антон топтался на месте, вытаскивал руки из карманов и засовывал обратно, сжимая и разжимая пальцы, перекручивал обручальное кольцо, почти выкинул его в кусты, покрытые свежим снегом, думал закурить, но не решался, оглядывался, словно загнанный зверек, ждущий опасности. Все время пока он пытался работать, собирался и шел до места встречи его не отпускала удушающая паника. А если остаться на ночную смену? А если свернуть к отцовской квартире? А если просто бездумно бродить по улицам вдали от этого отделения милиции? Секунды били по вискам. Петров стоял в сквере, неподалеку от участка, держа в руках пакетик из пекарни. — Надеюсь, у него не изменились вкусы… Нервная мысль, схожая со смешком, отозвалась в сердце. Антон надеялся, что и на людей у Ромы вкус не изменился. Вдруг ему больше по душе теперь рыжие? Протерев очки, Петров заглянул в ближайшую лужу, стараясь по отражению понять — пойдет ли ему другой цвет. Пойдет ли ему другой характер? Саднящее отчаяние. Антон не понимал почему люди все же выбирают его. Взгляд вновь вернулся к кольцу. Аккуратно сняв с безымянного пальца он погладил поцарапанный в некоторых местах металл. Катя всегда бдительно следила, чтобы он не снимал его надолго. Словно в этом кольце, подобно жизни Кощея в игле, жила их любовь. Антон грустно хмыкнул и убрал кольцо во внутренний карман, разминая пальцы. Игла с жизнью все равно была сломана, как бы Кощей ее не прятал. — О чем задумался, Петров? Улыбка непроизвольно появилась на лице, сгоняя всю печаль, когда приятный родной голос достиг ушей. Дыхание грело шею. — О тебе. О своей никчемности. Рома тихо засмеялся и развернул Антона за плечи, заглядывая в глаза. Все те же ярко зеленые, в которых искрится солнце. Пятифанов старается сдержать расползающуюся на лице улыбку. Получается крайне плохо. Петров не сдерживается и обнимает как можно крепче. Почти пытается спрятать Рому в себе. Укрыть от Кати, оставить с собой. — Задушишь так, Тошик, — беззлобный смех путается в волосах. А Антон даже ослабить хватку не может, боится. Сжимает крепче пальцы и прячет лицо. Чувствуя ответные объятия, становится все равно насколько тяжело может быть дальше. Он готов пытаться. Сквер пустовал. И лишь две потрепанные души цеплялись друг за друга. Неловкость мелькала подобно бликам солнца. Разговор не клеился, ибо предвещал быть серьезным. — Тебе же все так же нравятся пирожки с яблоками? Рома вскидывает брови и обращает внимание к бумажному пакету в руках Антона. Мягкая улыбка отпечатывается на губах. Ее хочется сжать в ладонях, прижать к сердцу. — Я поменялся намного меньше, чем ты можешь подумать, — усмехается и принимает угощение, — даже еще теплые! Может возьмем по пиву? Знаю хороший ларек неподалеку. — Тыщу лет пива не пил. — Как посмел? — излишняя драматичность. Пятифанову стоило идти в актерское. — Знаешь, за эти семь лет я удивительно постарел. — Говоришь так, будто нам пятьдесят. Антон бы не удивился, если бы увидел в отражении воды бороду и морщины. Каждый год словно растягивался на десятилетия. А наблюдая за молодыми людьми, что громко смеялись на улицах, вспоминал, что он вообще-то с ними одного возраста. И чувствовал непонятную скорбь. Он так много упустил. Столько раз ошибался. Столько раз выбирал совершенно не то. Ему претит завод, болтовня коллег, собственная квартира, Катя, воспитание Алисы, этот город. Отвращение поднимается опасной волной, способной смести с ног не оставив и следа, но лишь ударяется о стенки сознания, которые и без того трещат. Выжидающий взгляд Ромы заставил отвлечься от мыслей, отмахнуться, как мух. Сейчас был важен только он. То невозможное вместе. Вместе проводить время. Вместе смеяться. Вместе пытаться. Вместе любить? — Давай молодиться, — Антон засмеялся и увидев ответную улыбку, лишь больше убеждался, что готов пытаться все спасти. — Во-о-от, другое дело! Только бы снова не остаться одному. Только бы снова не потерять свет его глаз. До ларька идти было недолго, и после пары глотков пива разговор потек как надо. Слов было больше чем воздуха и лавочка рядом как раз кстати. В душе теплились воспоминания с посиделок в поселке и все словно вставало на свои места. Ощущалось таким правильным и необходимым. — Про меня ты в основных чертах знаешь… — Антон выдержал паузу и незаметно скривился. Правда раскрылась, мягко говоря, неприятно, — А что насчет тебя? Рома задумчиво глянул в запутанные ветки осинок, выдыхая белые клубки пара. Мороз креп с каждым днем. Солнечные лучи плавно ложились на, ставшие более выраженными, скулы, аккуратные и сухие губы. Хотелось поцеловать, хотя бы в краешек. — У меня не было прям таких мощных событий, как у тебя, — что-то в этой фразе неприятно кольнуло в груди, — Ты в каком году свалил? — В третьем. Петров хорошо помнил, когда он «свалил». Это был тот момент от которого все пошло совершенно не так. — А, вот! Я за Бяшей поперся в ПТУ, на столяра. Не знал куда податься. Но через год понял, что терпеть не могу работать с деревом и, дождавшись совершеннолетия, отчислился. — И в армию? — Да. Помнил еще отцовское: «Не служил – не мужик», — Рома невесело усмехнулся, — брехня полная, конечно, но и что делать с жизнью не знал. Матери уже тогда хуже становилось. На последних словах на его лицо легла скорбящая печаль. Антон накрыл ладонью сцепленные в замок руки и погладил костяшки — Отслужил год. А там командир знакомый, мы с ним еще на рыбалку давно ездили. Смешной, вечно у него червяки пропадали, заставлял меня их по новой выкапывать. Ну он и узнал меня! Решил подсобить. Получается тогда… в две тысячи шестом залетел в школу милиции. — Никогда бы не подумал, что ты станешь милиционером. — Да я тоже. Когда в поселок приезжал, старался на глаза Тихонову не попасться. А то вспомнит, как плевался на него и всю шайку ментовскую. Голуби подобно льдинам плавно расхаживали между куч пожухлых листьев. Равнодушные, с туповатыми взглядами, изредка потрясывая головами. Игрушки-болванчики. Петров представил молчащий темный коридор, Рому стоящего в его глубине. Его черты лица менялись, смазывая общую картинку. Более выраженные скулы, синяки под глазами, точеный профиль. Неизменным был взгляд, с прищуром, заглядывает в душу. Подростка, запутавшегося в чувствах и поступках, посадили за кресло милиционера, криво нацепив фуражку. — А когда ты сюда приехал? — В прошлом году распределили, в марте кажись, — Пятифанов протягивает открытую пачку сигарет, Антон цепляет сигарету, не обращая внимание на марку, — я то думал, что ты в Москве вообще. — Да кому там нужен, — фыркает под нос Петров и прикуривая сигарету, заглядывает в глаза, почти видит в них яркий протест, — Получается мы с тобой бродили в одном городе и не сталкивались? — Сталкивались. Пару раз даже буквально. Антон замирает, сжимая сигарету в губах сильнее. Голова гудит, подобно мотору. Толчок в плечо. Резкий, внезапный. Как запах полыни и сигаретного дыма, что то и дело появлялся в его жизни, как напоминание, как красный свет светофора. — Простите, молодой человек. Спешу помогать людям. Мужчина ушел вперед. Была видна только его спина, мощная, спортивная. Обтянутая милицейской формой. Было в этой фигуре нечто знакомое, что-то манящее. И что-то что заставило сердце заткнуть свою тоску по поселку. Но список в руках напомнил, что он всё ещё муж и отец, а не сыщик воспоминаний. — И ты молчал?! — возмущение скопилось в груди, Антон даже закашлялся. От дыма, наполненного несправедливостью, заслезились глаза. — В последний раз ты был весь надутый, как индюк. Петров закатил глаза, туша сигарету и запивая горечь нефильтрованным. Воспоминания наползали друг на друга, спутывались. Мозг лихорадочно обрабатывал все случаи, когда на глаза слишком очевидно попадался милиционер. Он работник государственного предприятия. Разумеется их будет много! — Где-то полгода назад я первый раз тебя заметил в толпе, — Антон растерянно упер взгляд в лужу, стараясь понять, как его можно опознать. Рома заметил его потуги, — Тошик, голова у тебя все также белая. Они были так близко. Могли решить все проблемы намного раньше. Всего этого могло не быть. Он мог не врать столько лет. Он мог не записывать себя в графу отца у маленькой Алисы. — Тох, а погнали-ка в клуб? — тянет за руку, дальше от нарастающей тревоги. И Антон идет. Послушно, нога в ногу, кивает на то, что погода достаточно теплая для декабря, смеется на нелепых анекдотах, но никак не может отпустить несбыточное, ушедшее навсегда «а если бы».***
Разноцветные пестрые лучи мелькали перед взором, обнимали лица немногочисленного наполнения заведения. Время было не позднее, народ не успел набежать, открываясь громкой музыке. Бармены лениво протирали стаканы в какой-то своей обязательной рутине. Петров подумал, что хотел бы поработать барменом, а еще много чего хотел бы. Лишь бы время вспять обратить, стирая, точно ластиком неудачный карандашный набросок, все года ошибок. Гром-мысль, недовольная, болезненная до покалываний: давно не рисовал. Лет семь. Бесполезное дело бумагу расходовать, когда художник душой атрофированный. Следом за ней - молния - хотел бы сейчас нарисовать, даже на обрывке салфетки, вырванной прямо у бармена из рук, хотя бы очертания профиля Пятифанова. Алкоголь растекался по крови, заводил свой ритм, расслаблял. Знакомые слуху песни словно помогали опьянеть быстрее. Антон с легкой улыбкой следил за Ромой. Расслабленный, милиционерская куртка снята, пару верхних пуговиц расстегнуты. Довольный. Тоже улыбается куда-то в бокал со спиртным. Тоже смотрит. Подмывало продолжить разговор, коньяк не мог перебить неприятный осадок. Но с каждой секундой все домыслы становились эфемерными, неважными. Момент, сладостный и долгожданный, растягивался, как резинка и Петров отдал бы все, чтобы он никогда не заканчивался. Диск с иностранными певцами сменился на знакомую, чуть ли не до боли, Аллегрову. Первая песня попадала слишком точно. Поднявшись со стула, Антон плавно подошел к Роме ближе, наклоняясь прямо к уху, шепча, подстраиваясь под певицу: — Младший лейтенант, мальчик молодой. Тянул слоги протяжно, издевательски. Голос на удивление был чёткий, хоть выпил он не мало. Пятифанов встрепенулся от неожиданности и посмотрел с укоризной, но не переставал как-то по доброму снисходительно улыбаться. — Все-е хотят потанцева-а-ать с тобой… Продолжил завывания над ухом Петров, ни капли не стыдясь, что он в общественном месте и так близко. Пятифан непроизвольно косился на остальных людей в клубе, искал способы заткнуть начинающего солиста эстрады: — Даже ты? — Что я? Антон потупил взгляд куда-то сквозь Рому, потом снова сфокусировался, поймав зрительный контакт, и расплылся в глупой, но счастливой улыбке, которую попытался скрыть через пару секунд. Пятифанов закашлялся и отпил еще коньяка. — Ты тоже со мной потанцевать хочешь? Он сидел в полной уверенности, что Петров покраснеет, как спелый помидор на грядке соседей в поселке, и замычит что-то неразборчивое в качестве отмазки. Но тот все так же смотрел в глаза и все так же улыбался, шепча одними губами, тихое, но уверенное: — Хочу. Краснеть пришлось Роме. Жар обнял тело, следовал за изучающим хитрым взглядом Антона. Зеленые глаза сверкали, так опасно притягивали к себе. Шальные, любимые, пьяные, бесстыдные. Петров смеется и хватает за руки, утягивая в танец. Аллегрова подпевала, подкидывала дров в костер: — Младший лейтенант, мальчик молодой, все хотят потанцевать с тобой! — Если бы ты знал всю мою тоску по твоему плечу… Пятифанов удивленно вслушивался в то, как Антон поэтично, несмотря на опьянение, переделывает строчки на свой лад. Сладкая радость расплывалась по сердцу, слушая звонкий смех. Почти что забытый, оставленный в поселке. Покачивался, чувствуя крепкие объятия. Точно небольшой кораблик в море, а вокруг никого. Остаться под палящим солнцем, расплавленным от взгляда, слов, прикосновений. Никогда не пытаться собрать себя заново. — Только твоей любви я все хочу. Прямо в губы, закрывая собой красное лицо лейтенанта, без малейшего зазрения совести.