Опиум для души

«Оставь надежду, всяк сюда входящий» — надпись на вратах Ада. «Божественная комедия» («Ад», песнь 3), Данте Алигьери.

***

Глядя на масленку, заполненную пальцами (да-да, обычными человеческими пальцами — два даже подписаны отдельной биркой, чтобы не перепутать) в холодильнике, Джоан задумалась о том, что иногда было бы лучше, чтобы с ней ничего не происходило. Но бросая взгляд в дверной проем, откуда немного виднелась гостиная, и рядом с черепом буйвола на стене на специальных крепежах висела ее трость — Джоан так бы не сказала никому на свете, разве что, единственной женщине, которая мало того что на женщину, так и на образчик рода человеческого мало походила. Шерли стала исключительной для нее практически с первой минуты: исключила возможность отказаться, исключила из ее жизни хромоту, страх и безликость, ненужность, жалость во взгляде окружающих, заменив таким привычным непониманием, немного осуждением и молчаливой поддержкой «Действуй, Джоан!». Шерли исключила обыденность из списка дел насущных, и за это Джоан была благодарна уже три месяца, что делила квартиру на двоих со своей невероятной соседкой. — Джоан! Которая, кстати, порою была невыносима. При всей своей невыносимости, Шерли была… очаровательна. На этом определении Джоан и решила остановиться, зная прекрасно, что только это понимание удержит ее от более резких слов в адрес новоиспеченной подруги и партнера по совершению «Топ-100 глупых поступков» в реальной жизни ночного Лондона. — Что? — совершенно спокойно уточнила Джоан, появившись в дверном проеме кухни, держа в руках чашки с чаем. — Уже ничего, это я про чай, — Шерли прошла мимо, по всей видимости, только что выйдя из ванной, взяла свою чашку из рук Джоан и пристроилась на диване в гостиной, ровно так, чтобы больше туда не мог пристроиться никто, не расплескав при этом ни капли напитка, она блаженно зажмурилась, делая первый глоток. — Спасибо, Джоан, о, не за что, Шерли, как спалось? Замечательно, Шерли, спасибо, что спросила, — Джоан пробубнила под нос этот разыгрываемый диалог с максимальным для такой громкости сарказмом и села в свое кресло, устроившись поудобнее. — Кто-то не в настроении сегодня? — Шерли насмешливо выгнула бровь, но глаза ее смотрели цепко, остро, изучающе — улавливая в каждой черточке те крохотные нюансы, что рассказали бы ей о самочувствии соседки. На злобу Майкрофту, на удивление миссис Хадсон, на споры и ставки всем Скотланд-Ярду, соседки уже как несколько месяцев. Три месяца и четыре дня, если быть точнее. «Садится аккуратно, стараясь не нагружать больное плечо — усталость и неудобная поза для сна, потирает тайком ногу — вернулись боли, слишком часто облизывает губы — хочет что-то сказать, но не может решиться, тени под глазами — кошмары, но не самые страшные, не те, от которых она бы не спала всю ночь, сторожа свою собственную кровать от любого шороха». — Нет никаких причин полагать, что твоя хромота вернется, а кошмары, скорее всего, вызваны законченным вчера делом, — небрежно бросила детектив и сделала еще глоток чаю, — а миссис Хадсон нам еще печенья не оставила? — Что? Откуда… Нет. Нет, Шерли, не оставила, между прочим, последний раз ее печенье было использовано для того чтобы проверить впитываемость крови, как ты сама выразилась. — Песочное лучше всего подходит, кстати, — улыбнулась Шерли и поймала взгляд своей соседки, который хоть и был серьезным, но на это заявление обе захохотали, вспомнив, как старушка Хадсон прижимала руку к груди, глядя на печенье, что набухало в мисочке с кровью. — И все-таки, я не об этом, — Джоан отставила чай и немного застенчиво улыбнулась, продолжив, — вечером я иду на свидание. — Свидание? — Джоан решила не уточнять, как именно переспросила Шерли — недоверчиво или насмешливо, и тот и тот вариант в итоге бы свелся к чему-нибудь совершенно обидному для человека, не обладающего зачатками черного юмора и не прошедшего пару войн, обучение в интернатуре и колледж вдали от родственников. — Да, свидание, это когда двое увлечены и проводят время вместе. «Напряжена, ждет реакции, готова к любой, кроме одобрения», — Шерли мысленно хмыкнула, но заговорщески подмигнула, вызвав из самых дальних папок в своих Чертогах мимику для поддержания дружеской беседы о парнях и свиданиях: — О, и кто он? «Старший научный сотрудник музея». Джоан скривилась и покачала головой: — Боже, убери с лица это выражение, где ты его вообще откопала? Тебе никто не говорил, что выражение дружеского интереса смотрится в твоем исполнении несколько жутко? — со смешком, она потянулась за чаем и улыбнулась, — К тому же, готова поспорить на пять фунтов, что ты и так уже знаешь, куда и с кем я планирую пойти. Это ты у нас сверх-женщина, а мне иногда нужно внимание и поддержка. — Ты и так сильная, — против воли срывается с губ детектива, и все внутри нее буквально срывается вслед этим словам на крик «Неправильно!», она кривится, взмахивает рукой и откидывается на диванные подушки, прикрывая тыльной стороной ладони глаза, фыркает: — Сантименты. — Это нормально, Шер, когда кто-то о тебе заботится. Мы сходим, развлечемся, посмотрим фильм, поужинаем, и, может быть, я вернусь поздно, а, может быть, утром. — Слишком много «может быть» для одного свидания, не находишь? — Вполне равнодушно интересуется детектив, но если что и уяснила Джоан за время сожительства под одной крышей с детективом, так это то, что ее интерес чаще всего выходит за рамки обычного. За рамки нормальности. Не то чтобы это пугало, но завораживало. А еще настораживало, самую малость. — Ты знаешь что-то, чего не знаю я? — серьезно уточнила Джоан. — Тебе полный список или по темам? — шутливо, насмешливо, остро ответила Шерли, убрав руку от лица и сделала какой-то жест в воздухе ладонью, отмахнувшись от темы, — Ступай, развлекись. Меня сводит с ума скука, так что я пока подыщу себе занятие поинтереснее, чем разговоры подружек о свидании. — Что ж, и на том спасибо, тогда оставлю тебя развлекаться, а сама пройдусь. Хотя, неужели ты не ходила на свидания с человеком, который бы казался тебе интересным? Это же захватывающе — узнать кого-то. — Я была на свиданиях. — Шерли улыбается, вспомнив что-то приятное, а Джоан улыбается, полная радости за чужое светлое воспоминание, но тут Шерли договаривает, — Хорошее было дело. Маньяк, восемь жертв, и я была в его вкусе. У меня даже шрам остался, — оживленно продолжает Шер и показывает тонкую белесую линию шрама на тыльной стороне ладони, — Скальпель, между прочим. Врачам я по душе. — Повод для гордости, безусловно, — говорит Джоан и запускает в соседку подушкой с британским флагом, — Стоило мне понадеяться, что у меня будет возможность выиграть пять фунтов в споре о твоем свидании, как ты обрубаешь мои надежды. Детектив подкладывает подушку под голову и улыбается: — И кто из нас социопат, если именно ты делаешь ставки на факты моей жизни? — Ты, разумеется. — Хн. — И ничего не «хн», Шерли, — Джоан улыбается и встает с кресла, потягивается, стараясь не сильно тянуть левое плечо, улыбается снова и уходит в свою спальню, бросив на ходу: — Я собираться, а ты, будь добра, не разнеси квартиру, пока меня не будет. Шерли кричит вдогонку, вытягиваясь на диване поудобнее и переплетает пальцы, уложив их на животе, чувствуя мягкость живота и выпирающие подвздошные кости, что остро режут предплечья с внутренней стороны даже через халат и домашнюю футболку: — В прошлый раз это была не моя вина! Неправильно. Это неправильно: смеяться и радоваться другому человеку. Это рушит, это идет в обход всех установленных блоков и барьеров, это против правил в ее голове. Это ломает, это сводит на нет все усилия последних лет. Это неправильно: радоваться тому, что барьеры рушатся, что устои ломаются, что Чертоги не справляются. Это неправильно. Это предвестник большой беды. Шерли открывает глаза, вынырнув из сна, и смотрит на часы на каминной полке. Она знает, сколько времени и так — без этих подсказок, но все равно смотрит на часы, будто это должно, будто это имеет право быть оправданием тому, что она лежит на диване в гостиной в два часа ночи и ждет, что дверь внизу хлопнет, что на лестнице раздастся звук осторожных шагов, что дверь откроется и в нее войдет Джоан. Вернувшаяся Джоан. — Шерли? — голос тихий и осторожный, женщина замирает в паре шагов от дивана, напряженная, готовая отойти и подойти ближе, и, кажется, она вот-вот испуганной тенью скользнет наверх, в свою комнату, и все в нотах ее голоса, в ее позе — настораживает. Заставляет беспокоиться. — Джоан… — Шерли поворачивается набок и хмурится, сгибается чуть, притягивая внимание к себе, заставляя соседку забыть о возможнойсти уйти, пока она не разобралась в том, что именно так тревожит ее доктора. — Шерли, тебе плохо? «Я беспокоюсь. Конечно же, мне плохо!», — все это заменяется сдавленным, похожим на стон, фырканьем, и Джоан тут же оказывается рядом, аккуратно садится на край дивана, кладет руку на лоб, проверяя температуру, на шею — считывая пульс, замирает на спине, прямо на линии выпирающих от вечного пренебрежения едой позвонков и хмурится: — У тебя жар, Шерли. Неужели ты уснула прямо здесь? Не то чтобы я против сна, особенно, когда речь о тебе, но ты вполне могла простудиться. Пойдем, я отведу тебя в постель и дам лекарств, утром будет лучше. Шерли сглатывает склизкий, тошнотворно-противный, омерзительный комок слов в горле, похожий на целую обвинительную речь, сотканную из рассказа о свидании, о прогулке, об ужине, о смехе над глупыми шутками, о волнении за Джоан, которая не сможет отличить маньяка от простого парня, который пригласил ее на свидание, от всего того неправильного, что ломает Чертоги. Это неправильно. Это неверный вывод. Это паутина, это пыль, что попадает в мощнейший компьютер и рушит его. Но Шерли позволяет себя увести и уложить в кровать, опоить лекарствами, укрыть одеялом и позаботиться о себе. За эти несколько месяцев она впервые осознанно делает шаг навстречу той ненавязчивой заботе, что предлагает Джоан. Утром они впервые ругаются так, что на крик прибегает миссис Хадсон, всплеснув руками, она удаляется, оставив «девочек разбираться со своими отношениями», на что хор из двух глоток четко обрубает эту фразу, крича «это не отношения». Они замирают прямо посреди гостиной, глядя друг на друга яростно и зло — пряча раны, которые открываются и закрываются, как жабры выброшенной на берег рыбы, они тяжело дышат и смотрят друг на друга — и это неправильней, чем взлом и опасность для правильного функционирования Чертогов. — Это не отношения, — говорит Шерли и продолжает, быстро, выплевывая слова — острые, четкие, точные, пока она еще может сказать их, — Отношения не начинаются с выстрела в таксиста. Джоан замирает, не зная, будет ли дальше еще один выпад — финальный аккорд, который поставит ту самую точку, которая нужна, чтобы выяснить — упрек ли это, или же, но, замерев, она склоняет голову чуть вбок, облизывает пересохшие губы, прищуривается и говорит: — Очевидно. Шерли хмурится, оглядывая свою соседку еще внимательнее, еще быстрее впитывая каждую крошку информации, но может только осторожно, будто ступив на тонкий лед, произнести: — Съезжаешь? Джоан выпрямляется, расправляет плечи, готовая к чему-то, но под натиском этого вопроса вдруг расслабляется и становится мягче, досадливо хмурясь на собственную вспышку потери контроля и говорит, проведя рукой по волосам, взъерошивая их: — Он был хреновым таксистом — это раз, ты нуждалась в защите, а я была рядом — это два. И уж если мне хватило сил смириться с тем фактом, что на войне в меня будут стрелять из автоматов подростки и дети, то съезжать от единственной в мире консультирующей детектив-дивы, не узнав, чем все это кончится, я не собираюсь. — Детектив-дивы? — Шерли выгибает бровь и фыркает, оглядывая соседку так, будто это та хранит в морозилке человеческие органы. Миссис Хадсон за дверью довольно вздыхает и уходит вниз, слыша заливистый смех своих квартиранток. Упав на диван, театрально и так шумно, Шерли утирает выступившие от смеха слезы и расслабленно выдыхает, пользуясь передышкой, в которой ее мозг не посылает сигналы обнаружения угрозы, сигналы о том, что все неправильно и неверно, но передышка обрывается на полувдохе сигналом входящего сообщения. Джоан смотрит на телефон своей соседки и невольно подбирается, игнорируя эти сигналы об угрозе и опасности, о неправильности, что вдруг теснятся в ее груди, разрывая сердце дурными предчувствиями. «Они справятся», — твердит она себе, когда события закручиваются спиралью туже и туже, как удавка на шее. «Они справятся», — тихо замечает она, проговаривая это сама себе, когда смотрит на двух сокрушительно красивых женщин, красивых той самой внутренней силой и внешней красотой, что ставит на колени, если обладательницы этой красоты решают идти по спинам склоненных в поклоне людей. Ирэн Адлер страшнее, чем Мориарти. Тот, конечно, конченный ублюдок и психопат, и на его стороне безумие его гениальности и скуки, но тут… Опыт работы в полевых условиях бессилен перед лицом опыта покорять королей взмахом ресниц и ударом кожаного стека. Потому что в данный конкретный момент одна сокрушительно красивая женщина сверкает бриллиантовой остротой своего гения перед другой женщиной. А обычная, нормальная, самая обыкновенная Джоан Ватсон сидит на стуле в гостиной и смотрит на этот брачный танец двух змей, будто за представлением факира, когда тот играет на специальной свирели — и кобры повинуются, показываясь из корзины, открывают капюшоны и шипят. Смертельно красивые. Очаровывающие. До смерти красивые. Такие красивые, что впору сжаться, округлить плечи, защищая, пряча поглубже в грудную клетку свое сердце — и не показываться, не привлекать внимания, не пытаться быть замеченной этими двумя, что вызывают внутри жжение, горение, будто от коктейля Молотова — ревность и зависть, и крохотная искра — надежда, что все обойдется. Что все будет хорошо. Потому что Ирэн Адлер — это маленький лирический Ад, и, помоги Господи, не сгореть в ней шершавой, бархатной нежности Шерли Холмс! Джоан почему-то думает, что хотела бы родить их дитя. Ребенка, в котором бы сплелись в одном богу известном порядке хромосомы этих двух женщин, от которых язык прилипает к нёбу, от которых хочется сглотнуть, когда они во всем своем великолепии ведут свои игры на том уровне, на котором вести их простым смертным не дано. И почему-то думает, что она слишком лишняя на этом празднике исключительности. Ярмарка гениальности. Джоан испытывает мучительный стыд за каждый слог своих мыслей, когда Шерли выходит из морга, опознав в лежащей на ледяной металлической каталке Ту Женщину. И она ничем не может помочь, совершенно не может помочь. Снова она бесполезна, беспомощна, как тогда, как тогда беспомощна, глядя со строны на увлечение — на взлет и падение великолепного, совершенного в своей огромности несуществующего сердца Шерли Холмс. Как тогда она смотрела на диалог мужчины и женщины, кроме которых в целом мире не было никого и ничего. Ей тогда казалось, что во время разговора Джеймса Мориарти и Шерли Холмс в пустом бассейне весь мир задрожал, замер в предвкушении развязки сцены встречи Евы и Змия через тысячи лет с момента начала Большого Обмана. Вернувшись к воспоминаниям о событиях Большой Игры, Джоан тяжело вздохнула и потерла ладонями лицо. Она устала. Она смертельно, невероятно сильно устала, но она все еще здесь — в квартире на Бейкер-стрит, рядом с единственной в мире женщиной, что выходит за все возможные рамки всех гендерных представлений об этом слабом поле, оставаясь столь же сильной, сколь и беззащитной. И Джоан пытается не думать о том, что ее не привлекают женщины, и никогда не привлекали, что она не желает коснуться своими руками острых плеч своей соседки и подруги, коснуться губами ее кожи и утешить так, как обычно утешают женщины — даря тепло своего тела, раскрываясь, отдаваясь натиску чужих чувств, принимая чужую боль и агонию полностью, вмещая в себя, становясь непробиваемым куполом для того, чтобы накрыть ручную гранату невысказанных, незадушенных эмоций и переживаний. Джоан пытается не думать об этом, но не может, и лишь отводит взгляд, чувствуя, как внутри расползается новая оглушительно-жгучая волна стыда за свои действия, за то, что она смеет надеяться, что может всей своей обычностью отвлечь невероятную женщину от мыслей о смерти другой. «Зря Шерли недолюбливает литературу», — грустно усмехается мисс Ватсон, вспоминая случайно — или же волею случая? — строчку, которую так неожиданно для себя запомнила еще со студенческих лет в медицинском колледже: «И какая тебя так увлекла, в сполу одетая, Деревенщина? Не умеет она платья обвить около щиколотки.»* Просто потому что глядя на стоящую к ней спиной Шерли, что оплакивает каждым выверенным и, в то же время, импровизированным, движением смычка по струнам скрипки смерть доминантки, Джоан не может не поджать губы, сглатывая непроизнесенный вопрос: чем же, чем же она увлекла тебя? — и ответ очевиден, и даже был сказан, но неужели? — и снова очевидно, логично, понятно. Но так неправильно. «Неверно», — звучит в голове Шерли, когда она выписывает мелодию странной тоски — Сантименты! — на нотных листах. У нее нет сердца — и не может оно тосковать и болеть, да бога ради, это же даже не орган, чтобы болеть! В смысле, метафизическое понимание сердца. В таком понимании оно не может болеть так, чтобы чувствовать эту боль на физическом уровне. Чтобы чувствовать эту боль так сильно, что Чертоги блекнут, отказываются справляться с поставленной задачей: «вычеркнуть, позабыть, стереть, отформатировать» — не справляются. Чертоги вот-вот обрушатся, а у нее нет никаких способов замедлить, отсрочить, остановить это падение. Нет, Падение созданного ею. Тишину их гостиной впервые за долгое время нарушает не мелодия, что удивительно легко сочиняется — («Задача: провести изучение о влиянии душевных переживаний на творческие мыслительные процессы; Статус: в процессе; Сообщение: ошибка ввода и вывода данных, сбой в оценке переживаний — отсутствует код для передачи глубины переживаний; Статус: сброс задачи») — а тихий голос Джоан: — Если хочешь… Мы можем поговорить о ней. Шерли не желает говорить о ситуации, в которой ей приходится захлебываться потоком эмоций, с которыми она не в силах справиться. То всепоглощающее раздражение и злость, отчаянная ревность к собственным успехам не дают ей возможности разуверить Джоан в опрометчивости ее суждений (Боже, какая глупость, что кто-то может прийти к верным выводам о природе рассуждений Шерли Холмс!), ее суждений о том, что она была влюблена в Ту Женщину. Единственная женщина, в которую она влюблена, сейчас стоит рядом и не понимает этого. Как и не понимает того, что эта тоска, все эти разрушительные для Чертогов эмоции не имеют ничего общего с любовью, они, скорее, результат ярости на Чертоги, на то, что их устройство не позволило опередить, угадать, решить загадку чувственных игр и уловок Ирэн Адлер, чтобы не дать этому всему зайти так далеко. Потому что Шерли видела, как во сне, что приближается финал — она вышла на финишную прямую и несется на всех парах к финишной черте, пересечь которую не сможет. Эту черту пересечет либо она сама, либо Джоан. И детектив оборачивается, откладывая скрипку, она берет телефон Ирэн, вводит в него очередную догадку — набор из четырех чисел, количество посетителей блога ее соседки о приключениях и расследованиях — и снова ошибается. — Не о чем говорить, Джоан. Все и так очевидно, — «Это же очевидно, что я ошиблась, я подставляю тебя под удар, но откуда он придет и как уберечь — не знаю, и достоверные источники не ошиблись, говоря, что у меня нет сердца», — Ты разве не опаздываешь в клинику на смену? — Что? — Джоан смотрит на время, кутается теплее в свой кардиган, знакомый Шерли еще с первой встречи в Бартсе и кивает, будто обрывая желание спросить еще что-то, — Да, мне пора. Я пойду. Пиши, если что. — Разумеется, — «Разумеется. Как только выясню, отчего мое сердце у тебя, а болит у меня». За Джоан внизу хлопает дверь, а нити, звенья цепочек логических суждений в Чертогах искрятся. Искрятся от перенапряжения, от перегрузки, от сенсорной повышенной чувствительности, от всего того, что не получается провести — и, вот оно — короткое замыкание — образа, картинки, голоса, фразы, обрывки диалогов, кадры всего заблокированного в памяти, восстановленного или же стертого, всего мешающего и ненужного — одной единой огромной волной обрушиваются на сознание. И это сводит с ума, Шерли откладывает скрипку и сбрасывает со стола листы и папки с нераскрытыми делами, крушит, наводит в гостиной тот же хаос, что творится у нее в Чертогах — и роняет череп с каминной полки. Блеск в его пустой глазнице подобен вспышке озарения, пресловутой лампочке над головой в американских комиксах. Маленький прямоугольный конвертик из фольги, прикрепленный к внутренней части черепа — перед глазами мелькает в четкой последовательности инструкция по приготовлению раствора, введению, необходимом, о последствиях, о приходе — все расписано вплоть до секунд, и конечная точка — искрящиеся от текущих по ним слов верных умозаключений цепочки логических суждений в Чертогах. Как гирлянды на Рождество. Ее разум будет вновь всесилен и способен уберечь Джоан от последствий тех ошибок, что она сделала, решив играть в эти Игры чисто. С чистым снегом по венам она сыграет в разы эффективнее, о, будьте уверены. «Вам вреден кокаин, мисс Холмс» «И я совершенно точно не хочу больше видеть тебя в таком состоянии» «Будь уверена, точно не увижу» Всего лишь один прием — и она сможет уберечь Джоан. А если повезет, то пересечь финишную черту вместе с ней. Если же нет, то Джоан пересечет ее одна. А это уже достаточный повод, чтобы надеяться выиграть. Джоан на дежурстве. Никто не ворвется, не помешает. Шерли задумчиво вертит конвертик меж пальцев и разворачивается вокруг своей оси, взметнув полами халата, быстро проходит в свою комнату, достает из-под кровати прикрепленную к дальней ножке шкатулку. Отдирает с остервенением от деревянной поверхности заветного ларца скотч и остатки клейко ленты, открывает и проводит подрагивающими кончикам пальцев по матовому от пыли блеску стеклянного шприца. Ее маленькая слабость и дань любви к антиквариату — старший брат уж точно не оценит такой формы привязанности к старине, но это именно то, что делает эту шкатулку еще притягательнее. Быстрыми, уверенными движениями — и это даже не заслуга идеальной памяти разума, это заслуга мышечной памяти — сколько лет они помнили, каково это — быстро и ловко касаться шприца, подготавливать его для набора раствора. На то, чтобы прокипятить шприц и подготовить иглы, раствор у нее уходит около получаса — тридцать восемь минут, если точнее — и вот, сидя на своей кровати, убрав с кухни все следы своего там пребывания, Шерли смотрит, как на кончике иглы — несколько толще, чем у обычного шприца — скапливается одна прозрачная капля. Крокодильи слезы — эта капля на кончике иглы. Перехватывая четко очерченными пухлыми губами конец жгута, она крепче сжимает его зубами и делает глубокий вдох-выдох, затягивая жгут туже, отложив шприц на мгновение в сторону. Пальцы бьют затянутый сгиб локтя, нащупывая так легко бьющуюся жадно в предвкушении вену — и … Расширяющиеся, как на замедленной киносъемке, зрачки скрывается смежившимися веками. Под веками — метание, будто бы быстрая фаза сна, но нет — это то, как она отчаянно наслаждается тем сиянием, что дарит ей наркотик. Идеальное решение. Пара капель были лишними, потому что кажется, будто сейчас наступит момент, когда пальцы рук и ног снова начнут неметь, когда сердце забьется, как испуганный ребенок, от передозировки — и Майкрофт обо всем узнает. Сдавленный стон срывается с губ — сухих, местами чуть потрескавшихся от постоянного облизывания. Видит бог, ее мучения сейчас от разлитого инъекцией кокаина по венам экстаза, куда как незначительны, чем могли бы быть после столь значительного перерыва. Как она вообще дала себя уговорить завязать с этим? С этим ощущением всесилия и всемогущества, теперь, когда ее Чертоги полны информации — упорядоченной и логичной — и работают так совершенно, так восхитительно-быстро и ясно? Никто не узнает. Не сейчас. Не тогда, когда разгадка так близка и цель очевидна. Когда так точно видны причина и следствие, следствие и причина, когда она знает точно, совершенно точно — так, как она привыкла знать, что будет и как будет. Эйфория от наркотического прихода чуть длительнее, чем раньше. И это обоснованно длительным перерывом. И очень скоро захочется еще. Но это была разовая — критическая ситуация — и следующего раза не будет. Потому что Шерли знает, что делать. Как закончить Большую Игру. Она готовится к приходу Джоан с ночной смены так, как если бы готовилась к свиданию. Долго и тщательно прорабатывает каждую небрежность в своем образе, чтобы не возникло и тени подозрения, что она не пролежала все это время укутавшись в свой халат на диване, а заходилась в самом чувственном из познанных ею удовольствий от кристальной, кристаллизованной ясности своего рассудка. Шаги раздаются на лестнице в районе девяти утра. Усталые, тяжелые, неравномерные — будто бы под гнетом переживаний вернулась и хромота. Шерли злится на себя, что дала такой повод для беспокойства, Шерли радуется за себя — Джоан к ней неравнодушна. Но «Неравнодушие — не преимущество» — и, хоть эту истину и сказал ее брат, истиной она от этого быть не перестает. — Шерли? — тихий осторожный вопрос, — Ты, что же, так и пролежала все это время на диване? Джоан проходит в гостиную и садится в свое кресло, развернувшись так, чтобы видеть подругу и соседку, вглядывается в черты ее лица, отмечая еще более заостренную резкость скул и линий профиля, бледность кожи и глубину синяков под глазами. — Тебе нужно поспать. Все эти передряги тебя вымотали, а у преступников, я слышала, очень хороший сон, как ты собираешься их обойти, если будешь в такой ужасной форме. «Я в прекрасной форме», — хочется ответить, но Шерли отвечает что-то обычное, что-то логичное в таком случае и, кажется, согласившись, она идет спать. Кажется, Джоан впервые за несколько дней улыбнулась. Кажется, Шерли знает, как уберечь ее от смерти. И из всех вариантов развития событий ни один не предполагает, что Шерли тоже останется жива, и это, кажется, отличный повод, изумительно, кристально ясная причина для того чтобы попробовать — подойти и коснуться своими губами губ своей соседки, сберечь в своих ладонях, во всех классификациях своего разума значения только об этой коже, запахе, волосах, глазах — только об этой женщине, что при всей своей кажущейся обычности так необыкновенна. Но только кажется. Потому что если она коснется ее сейчас, если она узнает вкус ее, если только хоть чем-то выдаст все эти эмоции, то ей не удастся спасти Джоан. Она не сможет толкнуть ее за черту, за черту собственной смерти, которая все-таки, неминуема. И лучше она умрет, не узнав ее, чем узнав, повлечет своей смертью смерть единственного человека, что мог бы любить ее. «У тебя нет сердца!» — о, к сожалению, оно есть, и Шерли ухмыляется, понимая, что как и все идиоты на этой планете, она отчаянно пытается его спасти. На крыше Бартса невыносимо холодно, ветрено и просто не очень уютно. Со всей рассудительностью, Шерли хотела бы предложить Джеймсу Мориарти куда более уютное место для сведения счетов с жизнью, и куда менее драматичное — тоже. Но реальность немного прохладна к желаниям, а потому она с присущим изяществом кутается в свое тонкое шерстяное дизайнерское пальто и стоит напротив этого безумца, что затеял Большую Игру, в которой, скорее всего, победителей не будет. Джоан в безопасности. Джоан обязательно выживет. Джоан — это все, что у нее есть ценного, и она будет защищать это ценное так, как-то предначертано защищать всем женщинам — совершая невероятные вещи. О готовности Джоан защищать ее так же она старается не думать. Потому что ее метафизическое сердце буквально обливается кровью. Но в наркотическом дурмане ее Чертоги не просчитали возможность наркотического тумана в чужой голове. И вот, ее противник, этот гений криминального мира — с огромными зрачками и лихорадочным блеском в глазах рассказывает свою самую логичную историю преступлений и делает предложение ей, сродни предложению руки и сердца, только тут прыжка и асфальта. И она — невеста смерти — говорит «Да» — ни капли не заботясь о тугом узле из страхов и сомнений, из опасения и горького сожаления, отчаянного горя от того, что не прикоснулась ни разу (не украдкой, а официально) к волосам своей соседки, пропуская их золотистую патоку меж пальцев, что стягивает ее нутро. Она не прикоснулась к ней. Она не познала взаимности с этим человеком. Но она может спасти ей жизнь. Стоит ли сожалеть? Не стоит. Не стоит сожалеть. Осознание того, что она поступает правильно, хоть и не совсем верно, — спасительный опиум, снимающий боль с души. Хотя бы немного облегчить эту ношу. Но сожаление и боль, огромная, гложущая, не разрывающая стальной хватки своих челюстей, боль выгрызает внутри дыру, что больше самой Шерли в несколько раз, когда внизу она смотрит на отчаянную, заходящуюся тихим шепотом и точными, четкими просьбами вернуться, не делать этого, Джоан. Джоан смотрит на то, как Шерли собирается сделать шаг с крыши Бартса, как она собирается разбиться, приложившись черепной коробкой о лондонскую мостовую — («Лондонский мост падает, падает, падает. Лондонский мост падает, моя милая леди»**) — и она делает шаг. Шаг. Секунда до финишной черты. Крик Джоан крадет пронзительный свист ветра в ушах, невыносимый, разрывающий свист в ушах. Она зовет к себе, но свист не дает услышать этого крика. Рывок, болезненный, будто толкнули в грудь и заставили вынырнуть на поверхность. Но это падение. Темнота. Свист не прекращается. Мыслей нет. Неправильно. Мысли всегда возвращаются первыми. «Приглушенный свет. Писк приборов. Боль в руке от иглы капельницы. Легкое давление восьми, нет, девяти датчиков. Руки и ноги зафиксированы мягкими ремнями. Вывод: больница, брату уже доложили об очередном срыве и наркозависимости. Идиоты». Женщина приоткрывает глаза и пытается сфокусироваться на окружающей обстановке, в конце концов, ей предстоит в ближайшие несколько часов сбежать отсюда. — Я бы на твоем месте увеличил данный срок на еще пару часов здорового сна, Шерли, — спокойный, очень спокойный, на грани фантастики спокойный голос сбоку заставляет один уголок губ дернуться вверх. Голос непослушен, горло сводит, будто его изнутри ободрали щебнем и песком, Шерли облизывает губы и задает один-единственный вопрос, который в тысячу раз важнее всего того, что она ценит в перепалках с братом: — Джоан? Майкрофт озадаченно хмурится, так хмурится, будто и правда не понимает, и переспрашивает: — «Джоан»? Вдоль позвоночника проходит волна чудовищной, острейшей боли — холодной и жгучей — Майкрофт никогда не переспрашивает. — Какая Джоан, Шерли? Майкрофт никогда не переспрашивает, и, уж тем более, он никогда не переспрашивает дважды. — Меня вызвали сюда второй раз за последние восемь часов с момента твоей госпитализации с, — Майкрофт делает паузу, досадливо хмурится и читает по медицинской карточке, что держит в руках, — с «острым пищевым отравлением», Шерли. Ты умудрилась отравиться второй раз меньше чем через несколько часов с того момента, как тебя вытянули с того света. Так что я не имею ни малейшего понятия, что именно ты хочешь узнать, спрашивая меня о Джоан, тогда как, насколько мне известно, ни медперсонал, который с тобой работал, ни один из работников Скотланд-Ярда, никто из твоего окружения не носит подобное имя. Женщина бросает взгляд в сторону карточки, что держит ее старший брат в руках, напрягая зрение из последних сил, она может прочесть верхние строчки, и ее губы трогает обреченная усмешка понимания: «Неправильно». Имя: Шерли А. Холмс. Пол: Жен. Возраст: 26 Диагноз: Острое пищевое отравление. Джоан Ватсон — плод ее наркотического дурмана. Ее не было и нет в реальности. В жизни Шерли Холмс никогда не было Джоан Ватсон. Неправильно. _____________________________ * Отрывок из стихотворения «Соперницы» Сапфо, древнегреческой поэтессы с острова Лесбос. ** Отрывок из «Лондонский мост падает» (англ. «London Bridge Is Falling Down»)