Холод

Высокий светловолосый мужчина распахнул свои покрасневшие веки. И с силой потер глаза, рывком втягивая себя в настоящее. Вчерашний вечер в очередной раз прошел в пьяном угаре, а остаток смазался в прошлом, как и многие прошедшие дни. Ранее ни на минуту смолкавший шум в доме, полный смеха, радости, счастья, громких и тихих голосов, опустел, и стал напоминать Ивану Брагинскому склеп. Во многих комнатах, теперь пустых, были видны первые признаки запустения — пыль, паутина и тяжелый воздух. Самый главный его страх, страх одиночества, снова настиг и поглотил его без остатка. В висках пульсировала ноющая боль, но надо было подниматься — пусть он и был целым воплощением земли и своего народа, но желудок, как и у обычных людей, требовал хоть какой-либо еды. Пошатываясь, и хватаясь за предметы, которые попадались ему по пути, он дошел до старенького, видавшего виды холодильника, но еще работающего… Кстати, он счета-то оплачивал за электроэнергию, или опять забыл?! Внутри был хлеб, вроде без плесени, на счастье — запечатанная и относительно не потерявшая срок годности, бутылка молока и какие-то консервы, сиротливо оставленные в углу, видимо на совсем «печальный» период собственного существования. Что ж, пойдет. В Великую Отечественную он неделями не жрал, голод был такой, что внутренности скручивало… Отогнав с усилием от себя самые печальные мысли, он открыл молоко, взглядом нашел стакан, который предварительно понюхал — вроде чистый, можно наполнить, и влил в него половину бутылки, наполняя до краев. Устало присел на табуретку, ощущая противную пульсацию в висках, и оперся локтями на стол. К горлу подступила противная тошнота, но он с усилием загнал ее вовнутрь, придвинув кусок и стакан ближе к себе. Утолив первый позыв голода, он поднял глаза от стола и обежал ими большую кухню с крепким, дубовым столом — собственноручно делал очень давно. На миг пришло воспоминание — стол был покрыт белой скатертью, уставлен самой разнообразной вкусно пахнущей снедью, и по случаю праздника был большой пир. Он ставит на стол одно блюдо за другим. Союзные Республики смеются, шумно обмениваются последними новостями, и шутят, рассказывая веселые байки… Воспоминание развеялось, словно от порыва ветра. И где это время? На смену снова пришла жуткая мертвая тишина… Брагинский, отряхнув руки от хлебных крошек, проследовал к мойке, наполненной немытой с вечера посудой, включил текущую тонкой струйкой холодную воду и омыл лицо, судорожно вздрогнув от прикосновения холода. Но последний хмель уже прошел, и он взглянул на мир более осознанно. А потом подошел к отрывному календарю. Двадцать третье декабря, завтра у части мира Сочельник и чуть позже Рождество. И ему бы надо к Новому Году уже начать закупаться… Да и прибраться не мешает. *** За много-много километров. Англия. Зима в этом году одарила Великобританию по полной — помимо минусовой температуры, выпало и прилично снега, и многие день начинали с прогревания двигателей своих машин и с уборки снежных заносов и наледи с крыльца. Этот дом по Тисовой улице не отличался от множества других на этой улице — тот заснеженный газон с фигурными кустами, с заледенелой тропинкой, с рождественским венком на двери, и лампочками гирлянд, свисающими с крыши. Хозяевами-жильцами в нем были сухая и тонкая как жердь Петунья Дурсль с лошадиным лицом, расплывшийся и огромный мужчина с постоянной одышкой Вернон Дурсль, муж ее. Так же в доме был их сын, невероятно толстый и раскормленный ребенок, Дадли, избалованный донельзя. Но мало кто знал, да и замечал в их доме еще одного жильца. Тенью по дому ходил маленький, щуплый и бледный лицом ребенок в порванной и залатанной одежде, не подходящей ему размером. Дурсли предпочитали его не замечать, а если и замечали, то спроваживали его в чулан, где и было место Гарри, по фамилии Поттер, который приходился им по крови племянником, но обращались они с круглым сиротой как с шелудивым котом. Пусть и давали ему необходимый минимум еды и воды. Но любви к нему и человеческого отношения к нему не было. Дурсли не любили и ненавидели его, потому что он отличался от них. Они считали себя нормальными, добропорядочными гражданами своей страны, в отличие от «паршивца» и «урода» — ведь Гарри Поттер умел делать странные вещи, которые именуются магией. А это, по их мнению, ненормально. И это было порицаемо, наказуемо и презиралось. Сейчас в доме номер четыре царили обычные предпраздничные хлопоты — украшался дом, ставилась рождественская ель, готовилась праздничная еда и подарки. Это было особенное Рождество для семьи, ведь теперь младший Дурсль все помнит и осознает. Поэтому именно ему предназначался целый ворох праздничных пакетов и свертков, что сейчас безуспешно пытался спрятать Вернон. Гарри, что попался ему по пути с кухни, был взят им за шкирку, и зло зашвырнут в чулан. Мужчина запер его, и пребывая в самом благодушном настроении, пошел к жене — перехватить пару-тройку рождественских печенек и выпечки. Внутри темного чулана ребенок давился слезами — за слезы и рев ему могло влететь. Ему не дали даже краем глаза посмотреть на рождественское дерево, а тетя Петунья сообщила ему, что такому скверному и дурному мальчику как он не подарят на праздник ни единого подарка, а в чулке найдутся либо уголь, либо розги. Дадли, услышав как отчитывают кузена, рассмеялся и сказал, что ему точно светят розги. Гарри стало больно внутри. И как-то холодно… Он, с надеждой смотрящий на взрослых, и нуждавшийся в сочувствии, сострадании и толике любви, был прилюдно унижен и втоптан в грязь. Самой главной его мечтой было чтобы его просто любили как других детей, и забрали бы родители, но эта мечта постепенно таяла как дым. Открытому детскому сердцу вновь нанесли тяжелую кровоточащую рану… которую он не забудет. *** Дом Артура Кёркленда. Восседая в своем кресле у горевшего ярким пламенем камина, Артур с бокалом джина в руке предался воспоминаниям об уходящем годе. Год был просто замечательным — хотя бы с того, что одна часть «Красной Заразы», и самая главная, Иван Брагинский, перестала существовать. Кёркленд никогда не верил в семейно-родственные крепкие отношения — сам он разорвал их давно, еще со времен обретения независимости Америки. И все «союзнички» успешно сделали от него ноги — и прибалты, и родные сестры, а так же дистанцировались братья «по оружию». Впрочем, Иван Брагинский и не особо стремился их возвращать, так как и без того ослаб. По крайней мере, на собраниях его пока не видели, по данным Америки, Альфреда Ф. Джонса, он пьет не просыхая. Рука, свободная от бокала, листнула древний, осыпающийся в руках том. Как он попал к Англии, он и сам помнит смутно, но здесь были описаны интереснейшие способы подгадить ближнему своему или уничтожить врага магией. Одно заклинание, совсем не сложное, привлекло его внимание. Вроде ничего сложного, так прочесть пару строк «когда день сменяется днем», да отдать пару капель крови странице. Совсем просто. За окном взвыла набирающая силу вьюга. Невольно Великобритания дернулся от неожиданности, но еще больше преисполнился решимости произнести эти строчки, и выбрал тут же самую достойную цель — полумертвую Российскую Федерацию, Ивана, дьявол его возьми, Брагинского. Надобно добить до конца эту страну из бывшего «Красного Блока»… Уже нетерпеливо дождавшись перезвона часов и стуча пальцем по стенке стакана, которые начали отбивать двенадцать ударов, возвещая смену дат и ухода «сегодня» во «вчера», и Кёркленд начал говорить, одновременно разрезая ладонь кинжалом и отдавая книге кровь… *** Сначала ничего не происходило — только часы закончили отмерять двенадцать ударов, а потом на Артура будто бы обрушилась бетонная стена, и перед его зелеными глазами все смешалось… Пришел он в себя через полчаса. Ощущал он себя как-то странно. Руки-ноги на месте, змеей-лягушкой он не стал. Уже достижение… Поднявшись на ноги, Артур начал прислушиваться к себе и тут же понял, что его смущало. Он не чувствовал себя так очень давно… С тех самых пор, как был обычным человеком… Не было как связи с народом, так и ощущения родной земли. Он что больше не страна?! Чертова магия, мерзкая книженция, урод Брагинский!!! Так, так не паниковать, надо искать решение и срочно!