Напарник

      if you bled, i bleed the same

             Попросить прощения оказалось непросто. Тем более, возможности такой даже не представилось, потому что Дима отказывался разговаривать, просто сидел напротив, иногда отзываясь дежурными фразами на что-то, связанное с работой, не более. По нему не было возможности прочесть, злится он, расстроен или уже ничего не чувствует, потому что он сидел, опустив глаза в документы, стол, телефон — куда угодно, лишь бы не на выжидающего момента Игоря. — Дим? — даже голос у Грома звучал так, будто им одним можно было просить прощения. — Димка.       Димка поднял голову скорее не потому, что хотел откликнуться, а потому, что ему эти оклики мешали работу работать. — Ну прости. Я дебил, наговорил всякого. Его игнорировали. — Ну извини, давай поговорим?       Дима, видимо, уставший от постоянного нытья напротив, решил проблему жестко и радикально: ушел на обед. Один. Игоря это не могло не задеть, но внутреннее чувство вины постоянно напоминало ему, что он не имеет никакого права возмущаться или упрекать напарника хоть в чем-нибудь, пока его извинения не будут приняты, а вина — искуплена. Но для того, чтобы для Грома так удачно сложились обстоятельства, нужно было сначала выбить из Димы хоть слово. Не в прямом, конечно, смысле — на нем Игорю применять привычные методы допросов не стоило. Действовать надо было осторожно. Ему нужен был надежный план.       Когда у него появлялась цель, способы ее достижения не имели значения. Он мог Диму и подкарауливать, и блокировать ему пути к отступлению, и даже шантажировать пытался, но Дима не повелся ни на одну манипуляцию. Непоколебимый в своем нежелании разговаривать с приставучим напарником, Дима использовал два безотказных средства: тотальное игнорирование и «позже». «Позже» было понятием растяжимым, но было абсолютно очевидно, что оно не подразумевало «через час-два». В этой ситуации оно означало «тогда, когда я перестану на тебя злиться, растеряю всю свою гордость и проиграю влюбленности».       Этот момент не наступил даже тогда, когда рабочий день подошел к концу и все начинали расползаться по домам. Дима что-то проверял в телефоне, одновременно застегивая рюкзак. Ему хотелось сказать «пока», но он попрощался формальным «до завтра», даже не посмотрев на напарника. Тот махнул ему рукой и, сжав ее в кулак, с досадой слегка стукнул по столу. Завтра они будут на восемь часов дальше друг от друга, шансов станет еще меньше.       Дима устало и бесцельно плелся домой только благодаря тому, что ноги помнили путь до дома. В наушниках ничего не играло — он задумался и забыл включить музыку, хорошо хоть, зонт не забыл — лило нещадно. Все было как-то нелогично, нерационально, не укладывалось в понятие «последствия», потому что, признаться, Дима вел себя так только потому, что знал, что так правильно. Он, как и Игорь (сам того абсолютно не подозревая), делился на сердце и на мозг, потому что понимал, что подобные выходки не прощают вот так сразу, а друзья так не поступают. Он бы хотел забыть все, что между ними происходило за это время, все неприятные вещи, которые ему приходилось терпеть и слышать, потому что Диме хотелось любить, он в этом нуждался, как в воздухе, был готов даже закрыть глаза на многое. Но так поступить — унизить себя, а этого ему делать не хотелось. Возможно, так все и должно было быть, потому что у запутанных отношений — запутанный конец. Ему было до глубины души обидно за то, что в жизни все складывалось не просто не так, как он хотел, а так, как он хотел. Ему хотелось исчезнуть, закрыться от всего мира, от города, который улицами и запахами напоминает, кто он такой и кто ему нужен.       Находиться в участке, работать прямо напротив человека, который стал ему так дорог, а потом плюнул в душу, было делом не из легких, особенно если учитывать, что Диме приходилось держать себя в руках на протяжении рабочего дня. Любовь — это не про унижение одного, а про уважение и взаимопонимание, предательству в любви не место. По крайней мере, такое Дима слышал от знакомых. Но а что ему было делать, если его угораздило влюбиться именно в этого человека? Он же не мог попросить себя перестать подчиняться неведомым ему химическим процессам и влюбиться в кого-нибудь другого. А может, ему никто другой и не нужен был.       Все это притворство его выматывало. Дима не был злопамятным, сквернохарактерным человеком, но ему приходилось такого играть в том числе и для самого себя, потому что в глубине души он уже простил, был готов вернуться к прошлому и, скорее всего, снова дать себя обидеть. Но Дима не настолько наивен: он понимал, что это может войти в привычку. Ездят на том, кто возит.       Тем вечером домой Игорь вернулся не сразу. Он решил прогуляться, чтобы развеяться и подумать над своим планом. Его прогулка резко оборвалась дождем, из-за которого пришлось зайти в какое-то маленькое кафе, взять чашку кофе и пялиться в окно, дожидаясь, пока шум снаружи хоть немного стихнет. Мысли начали прыгать, как капли дождя по облезлым крышам, хаотично рассыпались, падали, неуловимые, превращались в лужи.       Как он довел до такого? Это что, проклятие родовое? Он не хотел так. Не с этими двумя. Юля действительно не брала трубку. Про Диму и речи быть не могло. Быть одному всю жизнь стало привычкой, но оставаться одному, растеряв всех близких, как апельсины из порвавшегося пакета, это совершенно другое дело. Если человек один, его любовь распространяется только на него одного, он сам заполняет свое сердце. Каждый сблизившийся с ним человек берет по кусочку сердца как бы в залог. Когда эти люди уходят, кусочки обратно не возвращаются. Вот и сидел он — один, мокрый, виноватый до мозга костей и совсем растерянный. К хорошему быстро привыкаешь. Когда рядом есть люди, ты на них тоже рассчитываешь, даже если себе в этом не признаешься, потому что они не смогут отказать. Рассчитывать было не на кого, но не это было для него самым страшным. На него никто не рассчитывал, а что еще хуже — в этом виноват был только он сам, а значит, ему самому это было исправлять.       Игорь поставил кружку мимо блюдца, расплатился и выбежал из кафе, не обращая внимания на хлеставший по лицу и куртке дождь. Если надо исправлять, значит, исправит. До дома Димы, если он правильно помнил, идти было не очень долго — минут десять, может, двенадцать. Но с таким ливнем дорога превращалась в невыносимое испытание, которое было под силу только тому, у кого дождь в тот день вряд ли бы самой страшной проблемой. Ноги промокли, а тело дрожало от холода, но это воспринималось как одна из ступеней его наказания. В нескольких сотнях метров наконец замаячил знакомый дом. Игорь остановился, решая: пойти туда, прямо, попытаться склеить все, что он разбил по неосторожности или свернуть в сторону своего дома, убежать от проблем, поджав хвост. Выбор был не очень затруднителен.       Номер квартиры Игорь не знал, потому что (только тогда он это понял) даже ни разу не был в ней. Пришлось забраться под козырек над дверью и мерзнуть, скрестив руки на груди. Хоть выжимай. Он прислонился к двери и закрыл глаза, вслушиваясь в стук дождевых капель и различая между ними шлепание чьих-то ног. — Ты чего здесь забыл? — Дима складывал зонтик и доставал ключи, тоже забираясь под козырек. — К тебе пришел, — буркнул Игорь, закрывая собой входную дверь. — Отойди. Пойдем внутрь, а то замерзнешь.       Да какая тут уже гордость. Диме хотелось просто сесть у входа и разреветься от своего бессилия. Он вообще не имел тенденции испытывать к себе негативных чувств, но тогда был готов убить себя за глупости, которые делал. У него решительно ничего не получалось, и винил он в этом влюбленность, которая уже давно укрепилась в позиции, сдвинув симпатию и очень угрожающие подбиралась к новой границе. Чувствовать себя неспособным злиться давило на его ребра изнутри, разрывала ему грудь, но сделать он с этим ничего не мог. Магнитный замок не пикнул и внутрь их не пустил. У Димы сдали нервы. — Да нахуй, нахуй это все, — он уронил ключи и уселся на ступеньки, закрывая голову руками и жадно хватая воздух, которого ему не хватало. — Что я сделал? Ну почему так? Ну почему у меня в жизни все всегда вот так вот? А? Голос звучал спокойно, без надрывов, но казалось, что это от недостатка сил. Игорь присел рядом, подобрав ключи. Он смотрел на Диму понимающе, не решаясь куда-то деть свои руки, но в итоге положил ладонь ему на плечо и сжал. — Прости меня, пожалуйста. Я не знал. — Да какая разница, знал ты или не знал, — что он знал, Дима был не в состоянии обдумать, — ты напарник мой, ты — друг. — Дим, я запутался. — В чем? — В себе. Они оба замолчали, обдумывая, как им друг с другом быть. Дима засмотрелся на круги и пузыри на луже. — Что ты чувствуешь? — Сказал же, запутался. Разговор не клеился, размытый, вероятно, обоюдной неуверенностью и давящим сомнением, страхом перед необоснованным прощением. — Что значит — «запутался»? — Значит, что я не знаю, кто я и что со мной. Дождь все не прекращался; его задувало ветром под козырек, мелкими каплями рассыпало им по волосам и лицам. — У тебя правда было свидание? — Нет. — А почему ты не пошел на крыши? — Испугался. Дима оторвал взгляд от лужи и перевел его на хмурого Игоря. Он и сам выглядел не лучше, но Игорь смотрелся мрачнее за счет кепки, бороды, бровей и синяков под глазами. — Чего? — Себя. Они сидели близко, поэтому постепенно отогревались. Диме стало немного спокойнее: он, кажется, не ошибся. — Я не привык как-то в парней влюбляться. — Я тоже через это прошел. Так ты мне что, признаёшься? Игорь молчал, сжимая пальцы в замок и медля с ответом. Думай. Это не эксперимент, а Дима не подопытный. Что, если он заблуждается? Да чего тут думать. — Ну да. — Тогда поговорим завтра. Дима осторожно забрал ключи и ушел к себе, не попрощавшись. Игорь посидел еще с десять минут, а потом встал и, наступив лужу, поплелся к себе. Думать.