***
Кинув журнал на диван, Альфред торопливо пересчитал купюры. Письмо от издателя насмешливо просило «в следующий раз попробуйте что-нибудь более реалистическое: ваши метафоры не всем понятны». Пока гонорар рос (или, по крайней мере, не уменьшался существенно), Альфреда не интересовало ни мнение редакторов, ни внимание читателя. Альфред переложил деньги в ящик стола, порвал письмо, скинул мусор в коробку под письменным столом, где валялись черновики и прочие ненужные бумаги, взял, поколебавшись, в руки журнал и убрал его тоже. Рукопись не вернули, таковы условия, но пусть останется хоть это. Рассказ вышел в самом деле хорошим. Среди остальных писем, Альфред просмотрел их бегло и отложил на потом, было одно от девушки, которую он некогда учил румынскому. Он и сам говорил на нем не слишком хорошо, но на настоящего учителя денег у нее не нашлось: все средства откладывала на то, чтобы ехать туда, к нему. И вот, доехала. Альфред долго всматривался в крошечную фотокарточку: скат зеленого холма, большой деревенский дом и две фигуры на крыльце, затем сунул ее куда-то не глядя и выкинул обрывки конверта. Больше важной или сколько-нибудь интересной корреспонденции в то утро не было. Уже месяц Альфред ждал ответ от одного доктора из Гёрлица, но безрезультатно. Впрочем, может, и к лучшему. Ожидание лучше, чем короткая отписка вроде «приезжайте», на которую кошелек Альфреда ничего не смог бы ответить. Всех местных докторов он уже перебрал: кто-то казался недостаточно компетентным, кто-то просил слишком большую оплату, а кто-то беспомощно разводил руками. В конце концов, Альфред оставался с ним наедине. Он смирился. В этом были свои плюсы. Пока профессор жив, пока врачи не могут поставить ему вразумительный диагноз, Альфред в безопасности. Никто другой не посмеет навязать ему свою помощь с диссертацией, и никто не узнает, что написано в ней не более пары вводных параграфов, которые он начинал несколько лет назад, возможно, на втором курсе. Еще не вполне переварив результаты Крымской войны и опасаясь нового затяжного конфликта, мир вокруг интересовался всем на свете: ранами и ампутациями, случайными инфлюэнцами и чумой, кровью, мозгом, нервными расстройствами, Альфред же был влюблен в то, что вылечить нельзя. Гемофилия, дистрофия Дюшенна, парамиотония Эйленбурга, он поглощал свежие выпуски медицинских журналов и жадно наблюдал и верил, что однажды и сам откроет не только болезнь, но и лечение, и обязательно кого-то спасет. «Спасет». Профессор тоже мечтал о чем-то подобном. Они оба были романтиками и идеалистами, так что Альфреду легко было вообразить свое будущее. Едва ли он его страшился, больше нет: Альфред знал, что погибнет раньше, чем рассудок окончательно откажет ему. Не понимая, откуда в нем эта уверенность, он не сомневался в ней ни на миг. И вот теперь, Альфред, как все полагали, увлеченный исследованиями Людвига, Хоппфа и Пфлюгера, изучал влияние среды на развитие врожденных заболеваний крови с целью выявить методы их эффективной профилактики. Что ж, кровью он действительно интересовался. Вот только труды физиологов на его столе сменили книги Кальме и ван Свитена. Альфреду стоило бы об этом жалеть, но и это чувство уже отгорело. Альфред подготовил скромную сумму, огляделся, точно в последний раз, тихо вышел из комнаты и спустился по лестнице. Вечер в Кёнигсберге пах сыростью и прохладой. За вынесенными на улицу столиками кафе сидели студенты, пьющие дешевое пиво и бранящиеся разом на всех языках, и неприветливые горожане с толстыми сигаретами и глубокими, наполненными до краев тарелками французских блюд. Официанты, зарабатывая последние на сегодня чаевые, были особенно доброжелательны и расторопны: сновали между столиками, улыбались гостям и прохожим, одним взглядом умея подозвать, приманить. А там само собой находилось заманчивое предложение: крепкое вино на сон грядущий, пиво, чтобы веселее провести вечер, щедрый ужин, чтобы восполнить силы для нового дня… Альфред старался никому в глаза не смотреть и выбирать менее оживленные улицы. Он вовсе не был настолько беден: в конце концов, ему все еще хватало денег на то, чтобы ужинать каждый день достаточно сытно и не тратить время на еду утром. И все же места он выбирал дешевые и от того многолюдные. Пожалуй, даже его студенты позволяли себе нечто большее: по крайней мере, за все время он ни разу не встретил ни одного знакомого лица. В тот день, сдержанно радуясь гонорару, Альфред предпочел трактир, находившийся в южной части города, ближе к Обертайху. Для прогулок по берегу погода была неважная, с воды дул ветер, было совсем зябко. А потому трактир пустовал: от столика у окна, который Альфред занял, виднелись частые угрюмые волны и две хрупкие лодки, стремительно движущиеся к берегу. Солнце близилось к линии горизонта, и все цвета и линии были искажены. Что-то фатальное мерещилось в том, как едва-едва шевелились человеческие фигурки, как взлетали и опадали весла. Впервые за пару недель Альфред попросил пиво, и, дождавшись заказа, достал блокнот и стал писать, не отрывая взгляда от бумаги. Смеркалось. От тарелок с едой шел соблазнительный теплый запах. Другие гости приходили и уходили, пока, наконец, не стемнело окончательно. У Альфреда от напряжения слезились глаза, но останавливаться он и не думал: это успеется — главное, закончить, пока есть мысль, пока слова еще выстраиваются друг за другом, и воспоминания, точно части головоломки, встают на место, и он знает и понимает все-все на свете, и это все-все такое правильное, и четкое, и славное, и… Подсвечник ударился о ручку бокала. Раздался звон. И, вторя этому звону, искристый девичий голос: — О, прошу прощения! Альфред вздрогнул и вскинул голову. — Прошу прощения, — повторила она и виновато улыбнулась. Новенькая. Альфред не видел ее раньше. Ярко-рыжая, крепко сложенная, с плавными очертаниями, она была до удивительного застенчива на лицо. В трактире, кроме них, был только старик, читающий утреннюю газету при свете такой же свечи да компания рыбаков, измотанных работой и долгой трапезой и нетрезвых, готовых вот-вот прикорнуть друг у друга на плече. — Ничего, — Альфред подумал, что она не успокоится, пока не получит извинения. Однако и его девушке было недостаточно. — Так увлеченно пишете, совсем не притронулись к еде, — выражение постоянного смущения, застывшее на лице розовостью щек и близорукой рассеянностью взгляда, оказалось обманчивым. Не прошло и минуты, как девушка уже сидела на соседнем стуле и подпирала голову ладонью, бесцеремонно заглядывая в блокнот. Скрывать Альфреду было нечего: он даже раскрыл его пошире. Его почерк в редкие минуты вдохновения становился нечитаемым, так что едва ли она отыщет хоть что-то интересное. В самом деле, любопытствующий взор скользнул по странице совершенно разочарованно. — Вы писатель? — она мотнула головой так, что рыжие волосы чуть не угодили в капусту. Альфред поспешил подвинуть тарелки к себе поближе и взял наконец в руку вилку. Кусок рыбы, упав в сжавшийся от голода желудок, показался тяжелым и слишком большим. Сама мысль о еде была тошнотворной, и помочь побороть это ощущение мог только следующий кусок. До тех пор девушка терпеливо ждала. Альфред гадал, чего она ждет от его компании. Уж точно не увлекательной ночи: старое пальто, растрепанные грязные волосы, хмурый и неприветливый вид — даже в этом убогом месте наверняка бывали гости куда более приятные. Или, Альфред окинул ее взглядом еще раз, оценил, поразмыслил, она могла привлечь внимание любого мужчины, если бы захотела: вовсе не обязательно было дожидаться того самого у входа в трактир. — Иногда, — пиво оказалось чересчур горьким, к тому же, теплым. Альфред думал: этот ответ будет глупым. Она точно поймет, что собеседник из него неважный, и уйдет. Однако девушка понимающе улыбнулась, вздохнула, оглядела зал, чтобы убедиться, что никто не нуждается в ее помощи, а трактирщик, уставший и уже приложившийся к бутылке, не спешит одарить ее еще десятком указаний, и прошептала: — Вы знаете, я тоже. Иногда. Анна, так ее звали, сочиняла небольшие рассказы, пьесы, а то и вовсе стихи. В самом длинном из них, правда, не было и трех строф, а рифмами они не слишком отличались от детских считалок. Пьесы тоже не блистали новизной: она записывала разговоры, услышанные в трактире, слегка снабжала необходимыми деталями, добавляла действий, приукрашала трагической развязкой, и готово. Но зато рассказы! Анна живо пересказывала сюжеты, и разве что сама не увлекалась театральной игрой, на разные голоса цитируя своих героев: она смеялась вместе с ними, вместе с ними томно вздыхала, хрипела, кашляла. Альфред так и замирал, забывая жевать, глотать и пить, наслаждаясь разыгранным ради него одного спектаклем. Очевидно, Анна писала кому-то. Каждое ее слово было обращением к тому маркизу, моряку, сыну мельника, призраку колдуна, иностранцу, слепому художнику — к нему одному, чей голос «болезненный, но нежный» шептал ей во снах, чьих «мимолетных и теплых» прикосновений ждали руки и чьи «упрямые» уста она так жаждала. Покончив с ужином, Альфред попросил трактирщика отвезти еду еще одному человеку, записал адрес на вырванном из блокнота листе и, расплатившись, вернулся к столику. К несчастью, Анна жила в каких-то десяти минутах от трактира. — Придете завтра? — спросила она у самых дверей. Альфред кивнул. — Тогда приносите что-нибудь тоже. Я бы очень хотела почитать. Она заправила прядь за ухо, улыбнулась снова и, не попрощавшись, скрылась за дверью. Альфред посмотрел на часы, в дождливом вечернем сумраке разглядеть циферблат не так-то просто, но приблизительно… Казалось, что время до ночи еще есть. И пусть погода и неожиданный даже для Кенигсберга в апреле холод распугали привычных прохожих, тем интереснее будет вечерняя прогулка. К себе Альфред вернулся совсем поздно. Он вымок до нитки и оставлял за собой следы, поднимаясь по лестнице почти наощупь и останавливаясь, чтобы широко зевнуть. В комнате он сел у окна, но тучи за это время стали совсем плотными, не было видно ни одной звезды. Пришлось зажечь свечи и лишь затем достать блокнот. Пожалуй, уберечь от влаги его мог только Бог. Или Дьявол, если принимать во внимание содержание записей. Альфред перечитал последнюю страницу. Фраза, прерванная неловкостью Анны, обрывалась на пространном и бессмысленном «отсюда, если мы допускаем, что». Но что же следовало допустить Альфред вспомнить уже не мог. То, что преисполненная романтизма Анна приняла за очередной рассказ, было всего-навсего диссертацией. Ненавистной и желанной. Той, что обжигала пальцы, подобно самому яркому, самому живому рассказу. Что снилась ему, что преследовала в каждой книге и газете. Она давно стала его наваждением, подобным герцогу, принцу — любому герою, которого могло выписать перо его новой подруги. С той лишь разницей, что ее милый возлюбленный имел право остаться именем и росчерком, а диссертация, ненужная и глупая, должна была оказаться реальностью. Реальностью, которой Альфред совсем не знал. Если мы допускаем что? Альфред перечитал страницу. Потом соседнюю. Потом проверил свои вчерашние записи и с силой прикусил язык. Это ведь было так очевидно и легко! Что он должен был допустить? Одна мысль, и глава была бы закончена. Одна мысль и… Все было бы гораздо проще, если бы Сара не оставила его, если бы… Зачем? Альфред закрыл глаза. Сделал глубокий вдох, вытянулся, точно солдат перед трибуналом. За окном барабанил дождь, дикий-дикий, переходящий в ливень, стучащий по всем мостовым, пузырящийся на поверхности черных луж, реки и прудов. Больше никто ему не мешал. Не лаяли собаки, не грохотали машины и экипажи; лишь тишина, темнота и дождь, такой естественный и понятный, что становился их неотъемлемой частью. Даже сердце будто бы не билось. Таких ночей в городе не было очень давно. Он изголодался по стихии, спокойной, нежной, по влаге, по музыке марша, рваного и потому живого. Выдох. Альфред провел пальцем по странице, в последний раз перечитывая написанное, закрыл блокнот и с силой швырнул его в стену.***
Сидя вечерами в трактире, Альфред перелистывал «Историю Англии» Вильяма Ньюбургского, пил пиво, которое от раза к разу становилось все хуже, и писал на салфетках разрозненные заметки. Потом он провожал Анну до дома и по пути забалтывал ее обещаниями о книгах, которые напишет, и о спектаклях, в которых она сыграет. Он рассказывал ей о главной героине, рыжей ведьме, своевольной, гордой и непослушной, о смешном неуклюжем деревенском мальчишке, который влюблен в нее и за любовь свою готов заплатить и жизнью, и душой, о великане, который каждый месяц приносит самых красивых девушек в жертву своему животному аппетиту, и его похожем на лиса помощнике, заманивающим невинных в логово одной только улыбкой. Должно быть, история складывалась забавно: Анна постоянно смеялась и умоляла Альфреда скорее принести ей прочесть хотя бы одну главу. У Альфреда не было написано и слова. Он бы не смог, даже если бы в самом деле хотел. Анна не видела и других его рассказов, а потому не представляла, о чем он пишет. Иначе, пожалуй, давно бы разочаровалась. Если ей нравилось думать о том, что в последний момент герой Альфреда спасет свою героиню, запрыгнет на коня и увезет ее далеко-далеко, где не будет ни великанов, ни колдовских чар, ни ее собственной глупости, то вряд ли она обрадуется крови, физиологическим метаморфозам и агонии. Забавно было то, что она по-прежнему доверчиво называла его писателем. Возвращаясь, Альфред в самом деле пытался писать. И каждый вечер сжигал по три-четыре листа бумаги. Скомканные, они корчились, сжимались сильнее, прежде чем обратиться пеплом, и зрелище это приносило Альфреду извращенное удовольствие. В нем тоже что-то корчилось. Взгляд то и дело выхватывал неуклюжие косо написанные слова и имена за секунду до того, как их поглощал огонь. — Скажи, — погода уже полнедели стояла солнечная, почти жаркая, и хозяин трактира распорядился вынести несколько столиков на улицу. Один из них Альфред тут же назначил своим, и последние вечера занимал исключительно его. В свободное время Анна присаживалась рядом. Иногда при этом она держала в руках толстую тетрадку и начинала вдруг что-то читать, но чаще хотела просто поговорить. Альфред отложил книгу, используя вместо закладки найденный еще по осени багряный клиновый лист. — Скажи, а он любит ее? — Прости? — Я про твоих героев, — Анна задумчиво оперла подбородок на раскрытые ладони и чуть наклонила голову. Рыжие волосы горели и переливались, путаясь с рыжим же светом заходящего солнца. — Конечно, — растерянно и удивленно ответил Альфред. — Он так много думает о том, как хочет спасти ее, — продолжила Анна, рассуждая вслух. Альфред закивал, но осекся. Вопрос еще не был задан. — В смысле, он действительно хочет спасти ее. Как в сказках, да? — Альфред снова кивнул, но опять промахнулся. Анна на него и не смотрела. — Я верю, что она нужна ему. Но любовь… Ты совсем ничего не говорил о любви. О, — она заметила, как Альфред нахмурился, и поспешила его успокоить: — я знаю, что в твоем романе все на своих местах. Просто мне ты, кажется, об этом не рассказывал. Или я не помню. — О любви? — прочистив горло, переспросил Альфред. — О любви. — Он хочет спасти ее, — Анна подалась вперед, распахнув глаза. Он хочет спасти ее. Он хочет одолеть врага. Конечно, его хрупкой детской любви было вполне этого достаточно, но Анна смотрела на него, словно не дыша, жадно-жадно. Она хотела большего. И Альфред, выдохнув и смочив горло, принялся говорить: об ослепляющей красоте, о звонком смехе, об искренности, о том, как его герои могли говорить часами напролет, лишь бы судьба дала им эти часы, о том, что и мечты у них были совсем одинаковые, о случайных прикосновениях, о правильных словах, о книгах, стихах, песнях… Он говорил, и в легких кончался воздух. Сплеталась история, и Анна в восхищении ловила каждое его слово. И каждому слову, наверное, верила. А потом за соседним столом загремели посудой. Неуклюжий старик опрокинул тарелку с супом, чудом не пролив его на себя, и Анна подскочила, кинувшись в трактир за тряпками и новой порцией. В тот день Альфред не дождался закрытия трактира. Он расплатился, не считая денег: оставил на столе все, что взял в тот вечер с собой, надел пиджак, сунул книгу во внутренней карман и пошел прочь. Слишком давно он не навещал профессора. Как и годы назад Абронсиус жил почти в самом центре. С той разницей, что позволить себе целую квартиру он больше не мог и снимал пару комнат на четвертом этаже. Хотя в одной из них, той, что носила гордое имя Кабинет, было столько хлама и повсюду разбросанных книг, что от комнаты будто бы ничего и не оставалось. В спальне наоборот было пусто и неуютно: койка, платяной шкаф, маятник да цветок в огромном горшке, во всех смыслах бесполезный подарок Альфреда, обреченный на смерть от жажды. И лишь крошечная гостиная, ширмой отгороженная от спальни, сохраняла черты жилого уюта: продавленное кресло, диван с круглыми подушками, карточный столик, используемый и для обеда, и для кофе, и для работы, уставленный скромными безделушками подоконник. Дальше этой части квартиры Альфред предпочитал не заходить. Дверь, как часто бывало, оказалась открыта. Переведя дух, Альфред толкнул ее и громко обозначил свое присутствие. На столе гостиной стоял нетронутый профессором ужин, заказанный в теперь столь милом Альфреду трактире, а из дальних комнат слышался шум, скрип и, совсем странно, человеческий голос. Прошла долгая тревожная минута прежде, чем раздались шаркающие шаги и из-за ширмы показалось бледное морщинистое лицо. Растрепанные белые волосы и всклокоченная седая же борода были похожи на комки ваты, приклеенные к черепу. С пару мгновений профессор Абронсиус простоял без движения. Он не верил. Или, Альфред испугался, не узнавал. А затем вскинул руку, скрюченные пальцы коснулись дрожащих губ. — Мой мальчик! — при виде Альфреда на глазах у Абронсиуса выступили слезы. — Ты жив! Господи! Господи, где же они держали тебя?! Он кинулся к ученику, прижимая к его щекам ладони. — Я знал, что с тобой беда, ты не думай… Я искал! Искал, веришь?! Даже схватил одного! Ты только скажи, он ли? Мы накажем, ты не думай! Садись, садись, пожалуйста… Будешь чай? Теперь бы согреться, да? Чай, он от нервов, знаешь… Мой мальчик! — он вцепился в лацканы пиджака, тут же, точно опомнившись, отдернул руки, отшатнулся, сгорбился. — Профессор, я все эти дни работал, никак не мог к вам зайти, — нежно проговорил Альфред, надеясь успеть, прежде чем начнется очередная тирада. Но Абронсиус его все так же не слышал. — А ты ли это? Они же…вы же… Да, вы можете! — он вытянулся, вскинул подбородок, точно ободранный уличный кот, он хотел стать крупнее и выше, но оставался несчастным щуплым стариком, все тело которого дрожало, как в лихорадке. — Верните мне моего ассистента, и я помилую вас и вашего товарища! Я знаю все ваши уловки, а значит… — Профессор, послушайте! — взмолился Альфред, хватая старика за руки и заглядывая в глаза, голубые и прозрачные, как у ребенка. — Профессор, это я, Альфред. И меня никто не похищал. Мне, честно, очень-очень стыдно, что я не находил времени зайти к вам. Но я позаботился о том, чтобы каждый день у вас был теплый ужин. Неужели этот мальчишка не передавал от меня посланий? Маленький негодник! — Альфред с притворной злостью прищелкнул языком. — Ужин? — переспросил профессор растерянно. Вдвоем они обернулись на столик, и только теперь Альфред заметил, что блюд там гораздо больше, чем он заказывал за один вечер, а запах в комнате стоял еще более невыносимый, чем обычно. Три, нет, четыре дня! А ел ли профессор за это время? Первым делом Альфред кинулся открывать окна и убирать со стола то, что уже испортилось. А позади него звучало растроганное «мой мальчик, это в самом деле ты». Альфред убрал со стола, распорядился, чтобы хозяйка принесла чай и побольше, усадил Абронсиуса ужинать и пошел проверять остальные комнаты. Выдуманные дела мешали проклюнуться чувству вины. В спальне был почти порядок. Стоило бы поменять белье да разложить вещи, которые пока что бесформенной кучей лежали в изножье, а в остальном… Альфред ожидал худшего. Он бросил сочувственный взгляд на огромное распятие, висевшее над кроватью, заглянул в графин с водой, стоящий на прикроватном столике, а затем вдруг замер. Кроме его собственных шагов и непрекращающегося бормотания профессора, в комнатах слышался еще какой-то звук. Альфред выпрямился, медленно повернул голову в одну и другую сторону; все было по-прежнему спокойно и неподвижно. Он развернулся на пятках и, предчувствуя недоброе, открыл дверь кабинета. Щелчок и надрывный писк. Что-то черное кинулось к его лицу, обдало резким порывом воздуха и, едва не оцарапав щеку, кинулось к окну. Альфред понял, что произошло, лишь когда позади застучали шаги профессора и заплакал его преисполненный недовольства и разочарования голос. Сначала Абронсиус всхлипывал от досады и разочарования. Потом принялся обвинять, и в старческом скрипучем голосе зазвенела ярость, которой Альфред не слышал уже очень давно. Но, на счастье, его сердце от испуга билось гораздо громче любых причитаний. Когда профессор кинулся к нему, Альфред как-то машинально перехватил сухие запястья и отстранился. Только теперь он мог сфокусировать взгляд. Только теперь разглядел распахнутую птичью клетку, стоящую в кабинете на кипе пришедших в негодность учебников, засохшие багровые пятна на желтеющих обрезах страниц, темные клочья на подоконнике. — Ты выпустил его! Ты, негодный мальчишка…! Они соблазнили тебя, я с самого начала это знал! — Профессор, — голос Альфреда прозвучал отрывисто и резко. Абронсиус в его хватке тут же притих, приняв вид несколько виноватый. Он точно очнулся от наваждения, обмяк, неловко высвободился и попятился. — Профессор, это просто летучая мышь, — а затем чуть мягче добавил: — Вы же знаете, что в Кенигсберге их нет. Вы давно все исследовали. Оправдание, которому мог поверить разве что старый профессор. Он часто-часто закивал, отшатнулся еще на шаг и закрыл лицо руками. — Конечно. Конечно, мой мальчик. Как я мог…как я мог усомниться? Альфред вздохнул. Глупо получилось. Он улыбнулся насилу, достал блокнот и присел на край кровати. — Посмотрите, что я нашел за это время, профессор? Вышел Альфред от профессора уже за полночь. Он успел навести порядок в кабинете, окончательно проветрить комнаты от запаха испортившейся еды, договорился, с немалым трудом, с соседями о том, чтобы они хоть пару раз в неделю заходили в гости, уложил профессора спать и выкинул скрипучую клетку. На улице было прохладно. Накрапывал дождь. И все же свежесть и ночная тишина были как нельзя кстати после всех безумств дня. Точно вместе с солнцем уходили на покой и тревоги. Альфред улыбался. На обратном пути Альфред выбрал дорогу подлиннее. Вообще-то темное время суток в Кенигсберге было не так уж безопасно, но для Альфреда подобные мелочи давно не имели значения. Он задержался на мосту, долго вглядываясь в отражение черного неба в черных водах, после свернул от света фонарей в переулки и долго блуждал, не находя выхода на нужную улицу. Ему показалось однажды: кто-то преследует его, но то ли костюм Альфреда и весь его вид давали понять, что грабитель ничего полезного не отыщет в карманах, то ли и не было никакого грабителя, а лишь далекий плеск волн и игра теней. Наконец, Альфред был под крышей и почти в тепле. На утро, в восемь, ему уже нужно быть в институте, но до тех пор у него еще есть вся ночь. Очень хотелось пить. От усталости горели ноги. Альфред мечтательно улыбнулся, думая о своей старой жесткой кровати, графине с холодной водой, оставленном под подушкой потрепанном романе, который он не открывал с самого апреля. Перед Альфредом выросла фигура хозяйки, спокойной, чрезвычайно порядочной и понимающей женщины с водянистым опухшим лицом. Стало не по себе. Альфред поприветствовал ее, даже слегка поклонился, словно не до конца еще протрезвел от своей беспечной веселости, и поежился. От давно мокрого пиджака промокла и рубашка, липнущая теперь к лопаткам. — Все ты шляешься! Без пяти минут светило науки, а ходит, как мальчишка. Зачем вернулся, а?! Может, у нее бы и остался?! — зашипела хозяйка, потрясая круглой головой. Альфред далеко не впервые возвращался в столь поздний час. Зачастую, задумавшись, он гулял и дольше. Но подобных нападок от хозяйки не выслушивал еще ни разу, так что ответ его был сдержанным и ровным, если только не сочувствующим. — Я был у профессора, ему стало хуже. Хозяйка поморщилась, что вышло у нее из-за обилия морщин неестественно и несколько смешно. — Я ждала тебя, между прочим. — Что-то случилось? —Альфред снимал здесь комнату дольше всех прочих. Они вместе пережили пожар, шумную итальянскую семью с пятью детьми, снимавшую две комнаты у лестницы, пару попыток воровства; все это могло бы стать зачатком неплохой дружбы, если бы хоть кто-то из них в ней нуждался. Хозяйка пожевала губы. Бросила почти что раздраженно: — Денег ты мне должен. — Фрау Зайдель, — он легко рассмеялся, — вы шутите. — Вовсе нет. — Я оставил вам деньги утром, фрау Зайдель. Неужели не помните? — Владельцы дома плату подняли. Неужели не помнишь? Альфред оступился. Он мог бы поклясться, что ничего подобного не слышал, что это неправда, выдумка, что над ним просто смеются! Но не в такой час ночи и не с таким лицом. Хозяйка продолжала методично двигать челюстью. Глаза ее блестели сочувствием, и она сама это знала и сама раздражалась на то, что должна сострадать своему жильцу, а не выкидывать его вещи из неоплаченной комнаты. — На сколько? — голос Альфреда, еще недавно звеневший, как у мальчишки, стал совсем тихим и бесцветным. Он вспоминал, сохранились ли у него еще вещи, которые можно заложить, и товарищи, у которых можно занять. Список выходил недлинным, стыдным каким-то, но, по удаче, не безнадежным. — Вот что, — вместо ответа произнесла хозяйка с некоторой медлительностью, — тебе к концу недели платить будут? Альфред кивнул. Женщина кивнула тоже. И, ни слова не добавив, скрылась в своих комнатах, так что в воздухе остался один лишь запах ее легких девичьих духов. Альфред был почти спасен. «Почти» в том смысле, что в будущем месяце обещался отдать старые долги двум бывшим приятелям. Но, по крайней мере, он выиграл время. С трудом Альфред доковылял до кровати и, не раздеваясь, упал на одеяло. Губы ссохлись, и он бы, приподнявшись, смог дотянуться до стола, где его ждали графин и стакан, но успел подумать об этом, выдохнуть с усилием да поправить одеяло, как-то неудачно упирающееся ему в бок жесткой складкой; а после уснул. Пробуждение было болезненным и тяжелым. К жажде прибавилось ощущение зарождающегося голода, которое стало еще сильнее после стакана воды; одежда хоть и высохла за ночь, но оставалась сырой. Сырым же стало и одеяло. Не лучше был и его вид: грязные волосы, облепившие лоб, красная складках от одеяла на щеке, тусклые сонные глаза. Альфред давно отвык улыбаться отражению, но сегодня оно особенно удручало. Хотя кое-что хорошее все же было. Открыв глаза, Альфред был совершенно уверен, что воспоминания о вчерашнем дне и новых проблемах обрушаться на него, придавят к постели, не дадут сделать и вдоха. Но обошлось. Он подумал об Анне, об Абронсиусе, о том, что, вероятно, в следующем месяце ему придется искать комнату подешевле, потом поднялся с кровати и стал собираться на работу. Тревога, крутившаяся на задворках сознания, мало чем отличалась от той, что мучила его обыкновенно. Альфред отыскал в шкафу новую рубашку, надел жилетку вместо пиджака и по пути в институт все же купил небольшую еще пышущую жаром булку, чтобы прекратить требовательное урчание в животе. Вообще-то все это, включая голод, небывалую неопределенность будущего, запах свежеиспеченного хлеба и режущий глаза солнечный свет, почему-то особенно напоминало его собственные студенческие годы. Альфред не думал о них уже очень давно. Да и сложно было поверить, что все это происходило с ним. Слишком другим человеком он стал. Альфред немного опаздывал. Он пока не знал, зачем директор института назначил ему встречу, но дурного предчувствия, как ни странно, не было. Хотя предполагать или загадывать наверняка не хотелось: чтобы не расстроиться. Перед дверью кабинета Альфред вытер платком маслянистые еще пальцы, сделал глубокий вдох, еще один, и после третьего, наконец, постучался. «Входите» прозвучало немедленно. Слишком быстро, чтобы Альфред успел подумать что-нибудь лишнее. Кабинет директора института физиологии больше походил на музей. Гравюры на стенах, различные приборы на столах, служивших настоящими витринами, чучело птицы в углу, средневековый атлас чуть правее, трофеи из экспедиций по полкам стеклянного шкафа и прочее, прочее, прочее… Каждый раз, пересекая порог, Альфред убеждал себя, что в этот раз точно будет смотреть лишь на директора, что не позволит удивлению свести его с ума, но обманывался, замирал, теряя память и дух, пока прежний строгий голос не возвращал его на место. «Проходите, герр Кёлер, садитесь». Альфред сел. С трудом отвел взгляд от стоящей напротив витрины с африканскими насекомыми, посмотрел на директора. Лицо у него было плоское и невыразительное: широкий подбородок, тонкие бесцветные губы, над которыми едва-едва пробивались седые усы, приплюснутый нос, блеклые глаза за толстыми стеклами очков, сверкающий покатый лоб и жидкие светлые волосы. Говорил директор так же: плоско, безэмоционально, но прямо. — Герр Кёлер, с августа профессор Абронсиус больше не считается сотрудником нашего института. С мерзким жужжанием жирная муха билась об оконное стекло. Она взлетала над подоконником, ударялась о плоскую холодную картинку неба, опускалась ниже, билась о зелень распускающейся листвы, садилась на подоконник и отдыхала где-то с полминуты. А потом взлетала опять. Окно было приоткрыто, и с улицы доносились, хотя слов, конечно, никак не разобрать, разговоры студентов. Перекрикивая их, переговаривались на все голоса птицы. — Герр Кёлер, вы меня услышали? — Да, — Альфред кивнул. — Вы, безусловно, понимаете причину моего решения. — Разумеется. — Профессор не в себе. Он давно не в состоянии читать лекции и тем более проводить семинары, — все же пояснил директор. — Вам известно, каким казусом кончился послед… — Конечно. Директор замолчал, чуть нахмурившись. Альфред даже не пошевелился. — Само собой, — директор потянулся рукой к стопке бумаг на краю стола, вынул какой-то документ и сосредоточился на нем, будто оставшаяся часть разговора была формальностью; Альфред его больше не интересовал, — вам потребуется новый…наставник для написания диссертации. У вас очень интересная тема, вы знаете? — Альфред приготовился ответить, разомкнул губы, но не успел. — Я хотел бы заняться ей лично, но пока не могу. С вами поработает профессор Ридель. На данный момент он в Берлине, но к началу месяца вернется. Он уже дал согласие. Скажите, как много вы уже написали? — О, я… — Альфред удивился тому, насколько же в кабинете было холодно. Во всем Кенигсберге в это утро вдруг наступило настоящее лето, а здесь стоял какой-то полумрак, и солнечный свет, падающий на стол директора резкими косыми лучами, совсем не грел. Возможно ли устроить в кабинете камин? Как тут должно быть холодно зимой. Не от того ли директор загромождает все причудливыми экспонатами? Лишь бы было меньше воздуха и, значит, меньше холода. — Теоретическая часть почти готова. — Это прекрасно. Профессор просил прислать ему материалы, чтобы он успел все просмотреть перед встречей с вами. Запишите адрес. Альфред достал блокнот, открыл на последней странице и записал, не переспрашивая. — У вас еще остались вопросы? — спросил директор, наконец, подняв взгляд. — Нет. Нет, благодарю, — тихо ответил Альфред. После встал, попрощался еще тише, задвинул скрипнувший стул. Пол тоже скрипел в ответ на каждый его широкий шаг. — Альфред, — вдруг окликнул директор. Альфред обернулся. Одной рукой он уже сжимал дверную ручку, другой — держал сумку. Внутри не было ничего, кроме книги, одного учебника и материалов лекции для первокурсников. Она весила тяжелее саквояжа, с которым он много лет назад приехал в Кенигсберг. Тем сильнее Альфред цеплялся за дверь. — Профессор Ридель — серьезный человек. Один из лучших. И я очень надеюсь, что это ваша диссертация и что профессор Абронсиус не приложил к ней руку. Вы знаете, если вы цитируете его последние статьи… Нам с вами не по пути, Альфред. Улыбка впилась Альфреду в щеки. — Конечно, герр доктор. Можете не сомневаться. Отведя четыре положенных занятия, Альфред остался в преподавательской. Коллеги, не привыкшие к его компании, сначала смотрели с удивлением, переглядывались между собой, а потом, точно не вытерпев, ушли. Незнакомец, чужой, Альфред мешал их привычному ходу вещей. И он бы извинился, если бы только еще мог говорить, но работа отняла последние силы. Никогда еще на его лекциях не было настолько тихо. Так замирает город перед грозой или засыпает деревня в час воскресной мессы. Семинар же, напротив, походил на отлаженный судебный механизм. Не тот, где родственники жертвы или убийцы захлебываются рыданиями, а прокурор багровеет от ярости после каждого сказанного в оправдание слова, а идеальный. Из учебников. Где каждый знает свою роль. Альфред поставил высший балл даже тем, кто не проронил ни слова. Конечно, его студенты не были слепыми идиотами. Преподаватель, который обычно нелепо шутит, краснеет, доверительно заглядывает в глаза, а после сам же прячет взгляд, в один миг стал самым обычным: сухим и собранным. В глубине зарождался горячий стыд, но почувствовать его Альфред не мог. Что-то кольнуло в груди, когда он попросил у одного из студентов сигарету и спичечный коробок, а тот зачем-то переспросил: «Простите, герр Кёлер, я не расслышал, вы хотели…?». Он слышал. И Альфред знал, что он все слышал. Но это было уже неважно. Альфред открыл окно, сел на стол, приставленный к подоконнику, и закурил. Дым оцарапал горло. Чтобы не закашляться, он прижал ладонь ко рту, сгорбился: горло свело судорогой, подступила тошнота, навернулись слезы. А потом Альфред проиграл. Долгий сухой кашель сковал его тело, и, пока он приходил в себя, сигарета истлела на треть. Итак, в ближайшие месяцы Альфреду в самом деле придется искать новую комнату. Но не для себя, а для них с профессором: вряд ли его пенсии хватит на приличное жилье, пропитание, одежду и прочие необходимые мелочи. Это ничего, Альфред привык делить с ним кров и еду. Люди, которые столько прошли вместе, уже ничего не стесняются. В некотором роде приключения сближают не хуже брака. Альфред затянулся снова. Выпустил дым через нос и прикрыл веки, прижимаясь виском к холодной стене. За неделю, а лучше еще быстрее, ему нужно написать хотя бы четверть диссертации, от которой он вообще-то отказался уже очень давно. Конечно, несколько раз он публиковал какие-то статьи, но поверхностные и, в сущности, абсолютно пустые: к счастью, со студенческих лет память еще хранила воспоминания о том, что некогда было его страстью. Теперь его удача подошла к концу. И, если так, вскоре они с профессором лишатся и этого скромного заработка. Остается литература, но и мечтать о подобном Альфред больше не мог. Стоило ему задуматься о том, чтобы вновь закутать свою жизнь в нелепую гирлянду литературного бреда, как перед глазами вставало лицо Анны. Никто больше не поверит его выдумкам. А рассказывать правду просто смешно. Разве он не пытался? В диссертации? В отчаянии Альфред открыл блокнот, пролистал его: может, была все же хоть одна разумная идея? Та, в которой ему не придется лгать, в которой он сможет рассказать о себе и не прослыть в тот же миг безумцем? Которая была бы настоящей, честной? Где его деревенский мальчишка стал бы человеком, а не героем? Которую он смог бы прочитать Анне? На пол, выскользнув из-под обложки, упала крошечная квадратная фотокарточка. Сельский пейзаж. Мужчина в белой рубахе. Девушка с густой светло-русой косой. Альфред почувствовал, что перестал дышать, от сигарет или того, как билось сердце. Он словно бежал добрую четверть часа и резко остановился; ватными и непослушными стали ноги и руки, боль взорвалась в груди. Альфред снова закашлялся, морщась, сутулясь, чтобы хоть так успокоить и легкие, и беспокойное сердце. Одна единственная мысль обжигала сознание. И, кроме нее, невозможно было думать ни о чем. Вернувшись к себе, Альфред объявил хозяйке, что съезжает, и, пока она не успела заплакать и пуститься в уговоры и мольбы, заперся в комнате. Он отложил несколько марок на извозчика, билет и дорожные расходы, выслал остаток соседям профессора и подумал, что мог бы побольше приберечь для себя: люди там в самом деле хорошие, они не бросят старика, в каком бы положении ни оказались сами. Но дело сделано. Оставалось надеяться, что поезда на север отходят хотя бы через день и что его золотой крестик еще чего-нибудь стоит.