Доказательство и практическое обоснование существования вампиров

             На железнодорожной станции Альфред приобрел карту, отправил Анне открытку и обменял, к собственному удивлению, книгу по истории Франции на французском же языке (он так и не смог его выучить, так что расставание не принесло ни горечи, ни сожалений) на возможность принять ванну и перекусить куском хлеба и сыром. Некогда Альфред поражался, как легко литература из духовной пищи становится валютой не более ценной, чем пфенниг или гульден; теперь же воспринимал это как хороший знак: много денег он предложить не мог, зато книг вез достаточно, иные при необходимости мог записать слово в слово с чистого листа, а значит на первое время жильем и теплым ужином был обеспечен. Главное, чтобы первое время не затянулось.              До заката еще оставалось несколько часов, так что Альфред, нанял извозчика с самой скромной упряжкой и самой низкой ценой и приказал держать путь на юг. Большая карта, исписанная названиями всех поселений, речушек и озер, оказалась пригодна разве что на то, чтобы завернуть в нее кусок вяленного мяса: в памяти не отзывалось ничего. Альфред знал, что надо ехать к горам, как знал и то, что с подобной точностью координат ему ничего не светит. Может, это даже к лучшему. Он тоже может осесть в любой деревне, устроиться учителем в школу и навсегда похоронить и свои наивные амбиции, и свой позор.              Первые несколько дней Альфред провел в небольшом городе на полпути к южным границам. Дорόгой извозчик завел с ним будничный разговор: мало-помалу Альфред хоть и без особого энтузиазма, но рассказал о себе и о том откуда и зачем приехал. И пусть многое он утаил, новому знакомому оказалось достаточно и этого, чтобы с восторгом поделиться с хозяином постоялого двора тем, что в их края приехал «замечательнейший ученый из самой Германии». Так что плата за ночь для Альфреда была вдвое ниже обычного, а с утра в трактире на первом этаже его ждал теплый хлеб, стакан молока и немного фруктов. В комнате, которую Альфред занял, пахло клопами, по вечерам снизу доносились звон посуды и брань, а окна, сквозь которые задувал ветер, то и дело открывались сами собой. Зато почти не было соседей. В городе Альфред на второй же день стал доктором, правда, так и не понял: истории или философии.              Вечером Альфред закрывал на ключ дверь комнаты, зажигал свечу и садился у окна. Рано или поздно от усталости, задумчивости и игры света и тени на стекле начинало мерещиться всякое: таяли еще недавно четкие силуэты деревьев, в небе начинали мелькать черные точки, тогда Альфред тушил свет, забирался под одеяло и мгновенно проваливался в долгий безмятежный сон.              Никаких надежд на будущее. И никаких планов. Впервые в жизни Альфред был предоставлен сам себе.              Иногда приходили мысли о Кенигсберге. Что подумали его студенты, не увидев в час начала занятий своего лектора? Что решили коллеги? Ждет ли профессор Абронсиус своего ученика? А Анна? Альфред не знал, да и не мог знать, ответов на эти вопросы, и они растворялись, бессмысленные и злые.              Любезности горожан хватило на три неполных дня. Просто вечером, выпивая с другими постояльцами и торговцем из местной книжной лавки, Альфред, обычно неразговорчивый, даже нелюдимый, вдруг засмеялся в ответ на невинное: «А зачем все-таки вы к нам приехали, а? Ведь, поди, есть города на свете куда более…подходящие для изучения. Нет, клянусь, что вы собираетесь тут найти?». Он осушил бокал. Через миг лицо его стало серьезным, а взгляд замер, остекленел, будто ничего более интересного, чем пустая тарелка в центре стола, нет на свете. «Если бы я знал, что мне искать, — произнес он. — Я думал, что знаю, но…» Он резко выпрямился, осмотрел своих собеседников так внимательно, точно вдруг протрезвел и не мог припомнить, как оказался среди этих людей, и сказал с ноткой дрожащей надежды: «А вы могли бы мне помочь. Да, вы, — он наклонился к торговцу, — это было бы славно! Вы же должны что-то знать!».              И Альфред задал вопрос. Потом еще один и еще. Глаза его горели, а язык, развязанный алкоголем, больше не мог остановиться; он винил себя за то, что не спросил раньше. Ужасался, как давно не перечитывал свои записи. Он говорил, пока молчали другие, мысленно листал блокнот, замирал от восхищения, дрожь вдохновения сковывала пальцы. Они еще ничего не ответили, да и не стали бы, а Альфред уже знал, что писать. Красноречивые взгляды, поджатые губы, все это тоже форма ответа.              А на следующий день Альфред был вынужден уехать. Каждый извозчик был рад взять его, но никто не хотел везти далеко: скинуть в соседней же деревне и дело с концом. С трудом Альфред отыскал одного, которого не интересовало ничего, кроме заработка, и уже через четверть часа мчался прочь, вчерашний профессор, сегодняшний безумец и сумасброд. Он жалел только о том, что не запас в дорогу достаточно провианта: больше на теплый прием рассчитывать не приходилось.              Каждый день Альфред переезжал и переходил из одной деревни в другую. Помогал в поле или со скотиной, присматривал за детьми, носил мешки с продуктами от рыночной площади до дома, где-то помогал по хозяйству, а взамен получал возможность принять ванну, поужинать да устроиться в коморке на ночлег; в иных местах его появление вызывало такую ярость, что никто не соглашался пустить переночевать: священнослужители порой перекрещивали его на пороге церкви, читали жаркую молитву и захлопывали дверь. И тогда приходилось идти всю ночь. Остаток денег Альфред отдал за ружье, золотой крестик обменял на пули. Впрочем, с волками встретиться ему так и не пришлось, а охотник из него получился бы неважный, так что оружие было очередным украшением нелицеприятного образа и выгодным предложением к обмену.              В одном городке Альфред задержался на неделю. Он действительно работал в школе, все свободное время проводил среди книг и много говорил, так что, в конце концов, привык к языку так, чтобы не теряться в беседе, продал почти все оставшиеся в саквояже книги и заработал достаточно, чтобы снова начать задавать вопросы и бежать. Бежать от насмешек, косых взглядов, оскорблений и чужих страхов.              Один раз, когда в ночи ему примерещилось что-то на уходящей вверх по склону дороге, Альфред задумался о том, что будет, когда он добежит. А после его сморил сон.              Порой деревни, попадавшиеся на пути, казались Альфреду знакомыми. Мучаясь этим déjà-vu, он заглядывал в лица жителей, но те отворачивались, не слишком обрадованные визитом еще одного безумца. За время скитаний Альфред, конечно, заметно поистрепался: похудел, исцарапался о ветки и камни, загорел, волосы, неуклюже отрезанные, торчали во все стороны, с одежды не смывались пятна, саквояж наполовину опустел и местами готов был вот-вот порваться; тем более удручающий вид приобрели книги, которые он продолжал читать. Никакой валюты, кроме собственной рабочей силы, у Альфреда не осталось, да и ту он почти истратил.              Со дня отъезда из Кенигсберга прошел почти месяц. Дни становились все длиннее, и Альфред случайно обнаружил, что ночами почти не спит: он высыпался за вечер, выслушивал, как повезет, брань или нравоучения добрых хозяев и пускался в путь. Ориентироваться было совсем легко. Он точно понял эту землю, выучил ее наизусть и шел вперед, совершенно не задумываясь. Он знал, где будет река, где будет пригорок, где заброшенное кладбище и сожженная дотла деревня, где стоит свернуть, чтобы не угодить в болото, а где надо поднять глаза, чтобы не врезать в нависшую ветку, и не удивлялся больше ни расставленным капканам, ни разрушенным мостам, ни парящим в рассветном тумане мертвым замкам.       К вечеру Альфред приблизился к деревне. Местные жители смотрели на него с подозрением, держались в стороне. Он легко взбежал по крыльцу перед церквушкой и заглянул внутрь. Вечернюю уже отслужили, но диакон еще не ушел: стоял у окна, отвернувшись от входа, обхватив себя за плечи, и не двигался. Альфред пригладил волосы, вытер лицо и осторожно кашлянул. Как ни странно, этого оказалось достаточно, чтобы получить прощение местных жителей и ночлег.              Его устроили в доме местного кожевника, человека небогатого, скромно живущего наедине с женой. Он с легкостью мог выделить свободное спальное место, накрыть на стол да развлечь беседой. Конечно, ни диакон, ни его несчастный товарищ никак не ожидали, что на утро посмотреть на Альфреда соберется еще с десяток-другой гостей. Ни немногословность, граничащая с грубостью, ни совершенная необразованность незнакомца их не пугали: казалось, они пришли скорее поговорить друг с другом, чем с ним, но всякий раз, стоило Альфреду встать из-за стола и потянуться к своему саквояжу, как его осаждали и опускали на место, задавая для вежливости семь-восемь вопросов.              Нехотя Альфред признался, что ищет своих родственников, что, умирая, ему о них поведала старшая сестра, что точных имен и адресов не оставила, но указала на карту лишь примерно, и вот он скитается уже много дней, потому что не может вернуться домой, не узнав своей семьи. История вышла складная, судя по всхлипам некоторых женщин. Иные отреагировали еще более чутко: они придвинулись к Альфреду, глаза их сияли от восторга и водки, и принялись выспрашивать, как выглядели те его родственники, как выглядит его знакомая родня. Альфред призадумался. Он чувствовал, как в комнате все затаили дыхание.              Впервые за много ночей Альфред, пусть и не смог уснуть до самого утра, отдохнул. Вечером он принял горячую ванну, вытерся досуха, укрылся одеялом и долго-долго лежал, зажмурившись, чувствуя, как напряжение покидает сведенные судорогой мышцы. Встал он поздно, когда в дом уже начинали проситься гости, а с кухни тянуло теплым завтраком. Привел себя в порядок, надел чистую рубашку и брюки, услужливо уступленные хозяином дома, причесался, побрился и подстриг челку. Сапоги, тоже предложенный кожевником, оказались чуть-чуть велики, но не в меру лучше его прежней разношенной и прохудившейся обуви. В два прыжка Альфред оказался перед гостями, полный благодарности и сил. Он тоже не ожидал, что их будет так много. Как не ожидал и того, что сам запах еды станет ему противен уже через час.              — Мои родные, — наконец, Альфред заговорил, оперев подбородок о раскрытую ладонь и прикрыв глаза, — в высшей степени необычные люди, — в тот же миг он поправился, дернув плечами: — Так говорила сестра. Они некогда были очень богаты, но теперь все растеряли. Ничего не осталось, кроме гордости и традиций. Может, в их венах течет и королевская кровь, Габсбургов, например; нам, конечно, не дано это знать, но представления о собственном достоинстве у них точно есть. Сестра говорила, он и внешне отражают это благородство души и истории рода: высокие, хорошо сложенные, с тонкими чертами. Она говорила еще: «С них бы писать портреты».       — Да нас таких, — засмеялся один старик, — полдеревни, поди. И что же? Братьями будем, маленький?       Альфред резко покачал головой.       — Наш…дядя, я помню, что он очень бледный. Волосы длинные и как воронье перо. Глаза темные, а взгляд недобрый, хоть и улыбается часто, но как-то… печально и зло, как будто о чем-то другом думает.       — Слушай, а надо тебе таких родственников искать-то, а? — засмеялся кто-то. И тут же замолчал. Альфред осмотрел гостей. Они, наконец, слушали его, не перебивали, не шевелились даже. Вид у них был тоже чрезвычайно обеспокоенный.       Альфред улыбнулся.       — Надо, — он кивнул. Протянул руку, снял с лавки саквояж, заботливо подлатанный за ночь хозяйкой. — Помню еще, у него должен быть сын. Кузен мой, получается? Светловолосый, зеленоглазый, только, кажется, больной. Идиот, может.       Альфред поднялся бесшумно. Обошел стол, как бы все еще размышляя.       — Они, сестра говорила, не слишком общительные и гостей к себе приглашают редко. Так что вряд ли кто-то из вас бывал у них, но, если кто из вас с ними знаком, это, должно быть, великая честь. Хотя иногда они вне очереди нанимают новых слуг. Довольно редко и это тоже большая удача, но если вдруг…       К этому моменту он уже достиг двери. И, задержав дыхание, кинулся на свободу. Легкие ему разрывал безудержный дикий смех.