Сплит

«Бог интересует меня

только как антитеза Дьявола.»

*

      Пугод все смотрит Модди вслед — условно. В голове проскальзывает гротескная аналогия: ему не хватает только белого платочка — помахать ушедшему на прощание. Слышит, как со стороны подходит Жираф, который, вероятно, грел уши все это время где-то неподалеку. Ничего не объясняя, выпаливает: — Позаботься о крупье за пятым во втором зале. Жираф недоуменно смотрит на него, мол, «окстись, я только подошел»: — А что с ней? — Она уволена, — на собеседника не смотрит — взглядом сверлит входные застекленные двери-врата, закрывшиеся за мужчиной. — Набирай работников внимательнее. Хмыкнув, Жираф бубнит под нос что-то вроде «ух, какие мы важные», — но именно что под нос — иначе осуждающий взгляд терпеть неохота. Читает пугодовскую интонацию — не первый год знакомы, — и тянет Пугода к черному выходу, в место для персонала с благородным именованием «курилка». О, Пугод не против; хоть вид сигар да запах табака за сегодняшний день и успели ему опротиветь. Обыкновенно он не курит. А если и случается внезапный приступ к желанию навредить своим легким, то редко. Сегодня — крайне редко; Пугоду неизвестно, произойдет ли в его жизни что-то более исключительное. Пугоду бы сейчас наедине с самим собой обмозговать случившееся. Прийти к каким-либо выводам, успокоиться и вернуться к своей работе — как он обычно и делает, отпуская ситуацию и продолжая выжимать из каждой минуты выгоду, — но сейчас, проходя с Жирафом к черному выходу и слыша, как тот прикладывает к опознавателю свою ключ-карту, он четко осознает, что сегодня «как обычно» у него не выйдет; сегодня — не как обычно. Сегодня — крайне редко. Быть бы в силах сейчас вновь задуматься о работе. Они выходят на парковку для работников казино. Ночная прохлада резко обдает кожу лица; очень кстати. Пугод спиной припадает к стене, сложив руки на груди, и всматривается неопределенно в небо — беззвездное и скучное, — без какой-либо цели. Смотреть ему больше некуда и незачем, покуда в башке происходит неупорядоченный пиздец, не позволяющий толком сконцентрироваться ни на чем, кроме мыслей, что скомканы и меж собою смешаны невнятной кашей: Пугоду ранее не приходилось размышлять про фальшь нависшего над людскими головами небосвода, — раз там помимо звезд, по всей видимости, есть еще какие-то секретики; один такой секретик парой минут назад покинул казино, оставив Пугода в тупом неверии пялиться себе вслед, — до чего ж удручающая картина. Жираф же почти сразу достает из кармана заветную пачку — мечтал о перекуре последние часа четыре; все-таки работа обыкновенным блюстителем порядка его утомляет, — он часто задумывается о том, что работа крупье приносила ему больше эмоций (особенно если за столом появлялся какой-нибудь забавный кадр, — а такие кадры появляются повсеместно). Вынимает сигарету и, чуть промедлив, предлагает Пугоду тоже вытянуть одну. К его удивлению, друг соглашается моментально. — Как погляжу, настроение у тебя не радужное, — Жираф видит, что у товарища все прошло не так, как тот планировал: в другие дни Пугод выходит с ним просто за компанию и сам к куреву прикасается только в случае, если произошло что-то из ряда вон. — Есть такое, — прикуривает от протянутой Жирафом зажигалки. Кивает в сторону здания, ссылаясь на недавно ушедшего человека. — Странный… тип. — Внести его наконец в черный список? Руки весь вечер чешутся. — Только попробуй, — уверенно чеканит Пугод. Неясно, шутит ли Жираф — он ведь действительно может провернуть что-то подобное. — Без премии до безвременной кончины будешь работать. — Как скажешь… — Улыбается бесстыже. — …совет да любовь, — на саркастическое замечание получает удар в плечо — символический, дружеский. Особого значения сиюминутной обиде собеседника не придает. — Как игра? — Неплохо, — Пугод кидает недокуренную сигарету на асфальт, туша ее кончиком туфли — нервяк нервяком, а работа ждать не будет. На долгие беседы он и не был настроен — пары-тройки победных затяжек ему вполне хватило. — Многому… научился, полагаю. — А результат-то что? Пугод уверен: Жираф, говоря о «результате», выражает свой интерес к тому, был ли по итогу подписан документ о сотрудничестве. Однако отвечать прямо он не торопится — в первую очередь потому, что состоявшееся мероприятие интересно совершенно другими аспектами; перенеся на когда-нибудь подробный рассказ обо всем, что случилось в стенах третьего випа, Пугод лишь бросает неопределенный взгляд на товарища: — Сплит, — и скрывается за дверью черного входа, решив не посвящать Жирафа во все тонкости сложившегося расклада.

***

      Кожу жжет металл кандалов; оковы въедаются, вплавливаются в запястья — жидкая сталь течет по венам. Голые колени сдираются о породу, похожую на известь. Сквозь мясо разодранной плоти — на сгибе — осколки раздробленной кости. Взор застилается парáми, составившими своей массой тяжелый туман: вытянутая пугодовская рука уже не была бы различима за ним, утонувшая по локоть в стремящемся вверх потоке. На открытом взору багряном небе виднеется смоляной бездонный разлом; далеко. Дальше, чем ощущаются звезды на привычном небесном куполе. Воронкой, выбуренной сквозь небосвод, — нескончаемый тоннель диаметром в десятки тысяч миль. Оттуда что-то — или кто-то — беспрерывно воет. Эхо от воя — в поднебесье, в подполье, выше, ниже, — звуки доносятся отовсюду. Какофония: справа — трескучее, монотонное, сиплое; слева — гулкое, лающее, назойливое; неосязаемое. Сверху же — вылезшее из разлома огромное, абсолютно лысое, мерзкое, пахнущее отсыревшим смрадом. Оно все — чернь, вымазанное в склизких нечистотах, бликующих от въедливого алого пламени. Оно скалит уродливый зубастый рот; акулью пасть, где рядами, что уходят вглубь глотки, поблескивают острые прогнивающие резцы-кинжалы, уже запятнанные чужой кровью. Рычит утробно, извивается, строя обезображенную гневом гримасу, изрезанную всяческими морщинами-крестами, и не двигается с места. Пугод не дышит. Он не может, как бы ни пытался вдохнуть хоть немного раскаленного воздуха, коим теперь объят полностью и в котором медленно варится — он чувствует, — варится, пока кожа отслаивается, а кровь кипит, закладывая уши бурлением. Глаза сушит. Всяческая влага испаряется. Пугод исходит паром — пот вырабатывается быстрее, чем иссыхают предыдущие капли. Жарко, — горячо. Тошно. «дышать». Безобразное нечто выпячивает глянцевые глаза-окуляры, в которых Пугод видит отражение всего крошечного себя; своих остатков, что осадком на дне сервантной чашки — предсказание кофейной гущи о скорой кончине. Чудище пыхтит, пялится на него, наклоняясь, вываливает монструозный язычище, что падает на землю, расстилаясь перед Пугодом будто бы ковровой дорожкой, и басом ревет так оглушительно, что барабанные перепонки взрываются, не выдержав тысяч лишних децибел: тавро на рáспятом перекрестке нёба и языка вминается неизвестным символом, оставляя грубые рубцы-ожоги, ноющие от жара от боли от мýки страшно       страшно             с т р а ш н о земля валится из-под ног, идет центрифугой и крутится-крутится-крутится, пока ужасающая ересь, чей глаз, залитый смольной патокой и размером оказавшийся втрое больше самого пугода, становится ближе

ближе

б л и ж е:

— О̸т̸-р̵ы҈-в҉а̶т̶ь̶…

      От резкого движения одеяло окончательно скатывается по измятой простыне куда-то под кровать. Привидевшийся кошмар стоит перед глазами неоспоримой явью. Резкий вскрик, прозвучавший по пробуждении в мирной тишине, кажется намного, намного тише тех звуков, что окружали со всех сторон и шли в упрямое наступление секундой ранее. Пугод, пока не успевший прийти в себя, теперь спиной опирается о изголовье кроватного каркаса. Подушка покоится под лопатками. Голову опустив, ладони рефлекторно прижимает к ушам, жмуря только-только распахнувшиеся глаза и вдыхая воздух так резво, что кажется, будто человеческие легкие не способны выдержать такой объем поступающего в них кислорода — те так и норовят лопнуть передутым шариком, разлетевшись резиновыми лоскутами в разные стороны. По вискам бежит холодный пот. Сердце стучит, как умалишенное; совершенно глухое — сбившийся с ритма метроном. На коже не шипит солоноватая влага. Вены не разрываются от крови-кипятка. Глаза не норовят стечь яичным белком по щекам. Неясная лихорадка не охватывает тело. Пугод спал. Это был сон. Взгляд с опаской открывшихся очей бесцельно вперивается в одну из стен спальни; по прямой, но мимо настенных полок и шкафа-купе. На улице глубокая ночь — сквозь зазор неплотно зашторенных портьеров не виднеется полоска света от лучей утреннего солнца. Выдохнуть никак не получается.

***

      Пугод думал, что это будет, как в романах. Что изведется — ожиданием. Что будет измучен месяцами томления, — в его представлении оно обыкновенно так и бывает, когда жаждешь скорой встречи. Считал, что этот Модди — упрямство, от которого всецело зависит то, когда они вновь увидятся; захочет ли он затянуть с визитом или не приходить вовсе, взвесив все «за» и «против» и решив, что глупец не стоит его времени. Пугод не мог ни у кого спросить по объективным причинам, где можно искать этого человека, да и никакой визитки этот черт ему не оставил; вот и вышла ситуация, которую Пугод в любом ее проявлении просто терпеть не может — ситуация, над которой у него нет контроля, — ситуация, в которой контроль над Пугодом достался кому-то, кто может посчитать потешным напрасные ожидания и до посинения измываться над дураком отсутствием ответов на приличное количество успевших накопиться вопросов. Началось, в самом деле, — как в романах. Пугод — не паникер. Пугод привык не строить надежд — он привык строить планы. Пугод редко пробует что-то новое; обидно: первая за долгие годы надежда, обхаянная и облелеянная, разбилась о суровое: «Ну, я так и думал,» — хотя и было в какой-то степени ожидаемо, что на следующий день после их знакомства Модди не окажется в казино. В тот же день Пугод рассудил, что его реакция должна была быть много более бурной; это ж страшная штука, — и принимать ее за должное — побочка от скудоумия. Ему явилось нечто. Нечто представилось именем «Модди» и протянуло руку. Глупо было просто эту руку пожать и представиться в ответ. Мысль, посетившая светлую голову на второй день, на день третий показалась смехотворной: то был — иллюзионист. Тогда и тема цирка, затронутая в их разговоре, приобретала больший смысл. Но объективная субъективщина, эту мысль перебившая, гласила: рехнулся? иллюзионист, блять; ты где таких иллюзионистов видел? может, у него еще платочки узелками и заяц за пазухой? прекращай отрицать очевидное — выдумал б хоть чего посмешнее, балда. …по правде говоря, Пугоду приятнее думать, что ему довелось взаимодействовать с чем-то нечеловеческим, нежели чем с бо́льшим шарлатаном, чем сам Пугод. И раз уж бессмысленно скрывать факт того, что в его жизни появилось что-то потустороннее или божественное, то стоит и честно сознаться в том, что по ходу пугодовского игрушечного расследования — его блеклой попытки — обнаружилось несколько проблем, отсюда вытекающих. Первая проблема: начав вскользь листать книги о религиях и мифологиях на досуге (где досуг — отведенное на сон ночное время, что Пугоду абсолютно не свойственно) и успев бегло изучить с десяток учений, он не нашел ни единого упоминания какого-нибудь Модди. Нигде. Вообще нигде. Конечно, он не умаливал чертово «Полное имя вам не нужно» — мужчина мог представиться кем угодно и как угодно, ему никто не запрещал лгать даже в таком простом вопросе, как имя, но чтобы не было вообще ничего… Занятно. Вторая проблема: поначалу Пугод старался распознать Модди по описаниям внешности. Здесь первый промах — подпункт параграфа злосчастной научной работы — наличие иных телесных форм; если учитывать возможность наличия формы истинной, — какое-нибудь неведомое чудище с головой льва, клювом орла, телом бегемота или какой другой дичью восточных или азиатских мифологий, которые, честное слово, будто под мескалином были выдуманы, — то возможность распознавания Модди как воплощения конкретного персонажа резко летела к нулю. Второй промах — он схож с описаниями кого угодно из скандинавской и славянской мифологий; эти ребята такой типаж мужиков просто обожали. Третья проблема: пытался судить по предназначению. Думал: может, Модди — некто из свиты Диониса, — однако по внешности не сошлось. Предполагал: Маммон, — а иначе к чему вопросы о значимости денег? Размышлял: а если и учитывать круги ада по Данте, то, возможно, стоит получше изучить Малебольже или четвертый круг? — Пугода легко можно назвать обманщиком или невоздержанным человеком, — а иначе за ним являться надобности не было. Силился пойти от конкретной мифологии или конфессии — поверхностно перебрал христианские видения, шумерских и японских божеств, ислам, египетских богов, древнегреческий и древнеримский пантеоны — запутался. С попыткой связать произошедшее с потенциальной истинностью буддизма вышло еще сложнее: классифицировав Модди как полугневное божество, Пугод запнулся о соответствующие дхармы и прочие документы, которые даже при всем желании не смог бы должным образом изучить; а оно, честно говоря, не очень-то и горело. Он окончательно запутался. Запутался и посчитал, что спросить у Модди лично — лучший из вариантов; запутался и до безумия сильно ждал словно встречу с сакральным божественным небесным неведомым ни на йоту не преувеличивая важность: оно сакральное. оно сакральное и никакое больше. Пугод думал, что это будет, как в романах. Что изведется — ожиданием. Что будет измучен месяцами томления. Прошла, кажется, неделя, — чуть больше. Пугод понял — мало ли, что он там думал: Модди сидит во втором зале за одним из столиков и, как ни в чем не бывало, дожидается начала раздачи; ее ли? — Пугоду откровенно плевать, даже если тот действительно пришел, дабы разыграть пару партий, потому что он уже прямой наводкой следует к его столу: им срочно надо поговорить. у пугода еще никогда так не горело на «поговорить». получить объяснения, потому что модди — урод, что явился слишком рано, — вопреки ожиданиям; потому что пугод еще — разгоряченный, — у него слишком много вопросов и желания разобраться в каждой мелочи. потому что модди — корреляционная зависимость, — нет: потому что пугод хочет стать с ним корреляционной зависимостью в рамках своего скупого социального поля; проще говоря — потому что, ну, потому. достойная причина. В прошлый раз у него хватило терпения на экстравагантный выход — эксцентричное выебство; интродукция была заурядной. Сидит мужчина. Он хорошо играет. Логическая цепочка: мужчина хорошо играет — стоит с ним сыграть — оценить способности — обдумать решение — предложить рабочий контракт. В этот раз, кажется, не выйдет и поздороваться; теперь логическая цепочка лишилась нескольких звеньев: Модди попал в поле зрения — Пугод, игнорируя насмешливое приветствие, молча хватает его за запястье и тянет в сторону своего кабинета, пытаясь хотя бы предположить, с чего они могут начать разговор. Все происходит слишком случайно — и это раздражает; Пугод любит систематичность — запланировать и сделать. Он ломается в своих привычках поведения. Ломается, потому что сейчас ведет Модди по коридору для персонала и толком не знает, кто он такой; это, кстати, тоже бесит. Обида — почти детская. И причина невнятна: то ли обида на человека, то ли — на ситуацию, то ли на то, что Модди никак не уведомил Пугода о своем присутствии. Сколько он там сидел? Просидев дольше, он собирался уйти? «Бессовестный» — укоризна, адресованная мужчине позади, неприятно щекочет черепную коробку изнутри: «да и сам не лучше». Мыло — белизна стен; визуальным обманом — дорогие фактуры мажутся, месятся в однородную массу, пока Пугод ведет Модди в определенное куда-то за конкретным зачем-то. Мимо, мимо, — как в калейдоскопе. И речь не о высоком понятии, не о череде судеб и не о том, с чем пришлось столкнуться — с неземным, с тем, что должно являться с музой писателям-фантастам и быть строго порицаемо — убогим клише, — речь о детской вещице с барахолки. Калейдоскоп — с огрызками-пайетками — вертится — по часовой и против, глаза выедает — едко-едко, а ты все крутишь и крутишь, потому что за блестящим мракобесием различаешь разбитое отражение дрожащих ресниц — отражение собственного глаза, что постепенно становишься — весь ты; ты это видишь. ты отныне к этому причастен. и делай с этим, что хочешь, — твоя морока. Образ отраженного-отзеркаленного стана что-то смутно напоминает. «Спросить о его сущности? Нет, вне контекста хоть какого-то разговора это было бы глупо», — неосознанно сжимает чужое горячее запястье сильнее — со злобы к собственному бессилию. «Спросить, почему решил прийти сегодня? Он наверняка знает, что я его ждал», — хмурится, сжимая челюсть. По коридору эхом проносится негромкий писк системы безопасности — Пугод разблокировал картой доступ к восточному крылу, в котором находятся кабинеты управленцев и бухгалтерия. «И почему я должен начинать диалог? Сколько лет он живет? — сотню? две? пять? — должен же знать, что беседа — инициатива всех участвующих в ней людей…» — Я не живу — не долгожитель, — Модди настолько внезапно подает голос, что Пугод, полностью погруженный до этого в свои мысли, вздрагивает. — Я не был рожден — я был создан; кем-то из чего-то. Не жизнь — существование: я существую. Дольше, чем ты думаешь. — Вау, какие откровен… — Рацио: одной проблемой меньше — Модди задал тему, пускай и не очень подходящую; однако после радостной мысли о том, что Пугоду теперь не придется ломать голову на этот счет, следует осознание не вполне радостное: в словах мужчины прослеживается четкая связь с пугодовскими рассуждениями. Резко останавливается. Переваривает информацию. Оборачивается: — …че?.. Стой-погоди, чего?! Ты- — Первое, что тебе стоит запомнить — я это говорю из честности — мне известна любая твоя мысль. Порочная, не порочная — я слышу каждую, — интонацию не прячет — легкая насмешка. — Посчитал нужным ответить хотя бы на один вопрос из череды. Все-таки беседа — инициатива всех участвующих в ней лю… Пугоду показалось, что он сдохнет, если Модди дословно процитирует его же мысль. Открывает первую попавшуюся дверь — случайный переговорный кабинет. Залетает в него и, не разжимая руку, грубо тащит за собой своего визави, указывая рваным кивком на ближайший кожаный диван у одной из стен и быстрым щелчком блокирует замок — спиной к двери, не сводя взгляда с Модди. Сам Модди, спешку товарища не разделяя, окидывает помещение взглядом и медленно опускается на диван, кладя руку на подлокотник и закидывая ногу на ногу — металлическим отблеском сверкают на секунду носки туфель; сегодня он одет более официально — запоздалое осознание. Пугод стоит перед ним, скрестивши руки на груди, готовый требовать самые развернутые разъяснения — будто ему обязаны развернуто разъяснять. Теперь никак нельзя тушеваться — даже если ноздри дрожат и сердце бьется будто по указаниям над нотным станом раскладки странной пьесы венгерского классика. Agitato. Crescendo. Stringendo. A pleno voce: — Кто ты? Вроде — не переживает. Будучи почти уверенным в том, что человек, которому был адресован такой простой вопрос, не причинит вреда хотя бы и конкретно ему, Пугод все же ловит искристое напряжение. Пропускает через себя, старается не задерживать надолго, но — увы, — оно самостоятельно задерживается непрошенным гостем и наотрез отказывается оставить рассудок в чистоте. Модди на напряженную атмосферу плевать. В его взгляде читается безмятежное: «успокойся, друг. отдышись. ты помнишь, что происходило хотя бы две минуты назад?» он из себя — более умелый дирижер; уместной динамикой — доходчивое вразумение бездарнейших инструменталистов: diminuendo. нагромождение лишних уточнений — беспорядочная ненадобность, где чем бездумно валиться в суетливую панику, лучше угомониться. «спокойнее. тише. я уже здесь — я на все отвечу»: — Я уверен — ты уже догадался. Пугод бы и рад подуспокоиться — он, может, даже и попытался бы, — но его не так легко вразумить. Ему бесполезно талдычить, пока он горит — пока он в самом разгаре и не собирается тлеть ближайшее дохуя — по приблизительным подсчетам. Некуда ли ему спешить? В том и проблема, что он не знает. Не знает, что ему сегодня расскажут, не знает, сколько рассказ продлится, не знает, сможет ли еще однажды выудить хоть что-то и не знает, почему он так взволнован; хотя с последним пунктом он, кажется, уже более-менее разобрался. — Люблю конкретику, — Пугод ехидно щурит глаза; в голосе слышен вызов. «Скажи это вслух. Я должен быть уверен, что не схожу с ума». — Могу показать наглядно. — Валяй. Модди хмыкает, пожимая плечами. На коже его лба выступают два бугра; не «на» — «под», — кожа натягивается, будто ткань, которую пытаются пронзить тупым острием копья с изнаночной стороны, — тугая, — разве что не трещит под напором, — лишь белеет, будучи отделенной от кровеносной системы — скальп, — и лопается, рвется — расходится трещинами, ползущими словно по изморенной засухой почве. Кровь застывает слишком быстро — не течет вниз по векам к скулам — засыхает вокруг ширящегося основания продолжающих расти из той же кости, из которой сваян и череп, рогов, что немногим закручиваются, своим чернеющим острием оставаясь в дюйме от затылка; массивные, козлиные, величественные, испещренные рубцами и сколами вековой давности. Пугод не моргает. Его кадык нервно дергается. В голове сквозняк. Калейдоскоп скрипит. Он немногословен: — Говнище. Модди замечает, как подрагивают пугодовские пальцы в желании коснуться, удостовериться — и склоняет голову, слегка поворачивая ее набок, подставляясь, — его это никак не порочит, ему это ничего не стоит, — он все еще не кусается и всем своим видом старается это выказать: — Настолько не нравится? — Нет, в смысле, оно… выглядит… круто, — подушечки его пальцев почти невесомо скользят по шероховатой поверхности рогов; Пугод не знает, что сказать — он чувствует себя ребенком, для которого мир — открыт, и он — такой несмышленый и глупый, такой маленький и никчемный — и ничего не может с этим поделать, ведь, судя по всему, виновато не одно лишь незнание, но и истинные порядки мироздания, доселе никому толком не известные. — Но, ну, ты есть. Сам этот факт — полное дерьмо. Фыркнув, Модди прикрывает глаза. «Могу понять» — говорит он, продолжая безропотно сидеть, склонившись для чужого удобства. Пугод щупает изгиб рогов; пальцы аккурат проходятся по рубцеватым выступам, следуя к самым кончикам, — он колется, царапается, но упрямо продолжает надавливать на острие. «Забылся». Коротко мотает головой. Понимает, что поступает чересчур бестактно — одергивает руку. Сев рядом с Модди, признает, что находится в непривычном для себя положении — опять: он не представляет, о чем вновь завести разговор. Попытка посмотреть на собеседника вгоняет в еще больший ступор — они находятся слишком близко; нога оказывается вплотную к ноге, — жар сбивает мысли с хода. Не по себе становится и от терпеливого выражения лица, которое, между прочим, тоже донельзя близко. Отсаживается как бы невзначай чуть подальше, оставляя меж собой и Модди расстояние двух ладоней. Говорит, стараясь держать серьезность, но улыбка сшибает всякую спесь — это уже нервное: — Атеистом быть проще. Так много людей не верует, не молится, не следует догматам — а тут такая хохма. Это ведь по итогу аукается? — Боги никогда не будут молить о вере в них. Молитвы — не наша прерогатива; кому из людей неспокойно — тот и взывает. А «атеист» — временное звание, которое ничего не отбирает и не дает; знал? — частный суд существует. Там судят за другое. Глубокий вдох — сорванный выдох. Пугод старается не думать о том, какие священные уголовки на него навешаны елочными игрушками — не до того. Придумывает, за что зацепиться в полемике: — Для бога выглядишь… — Указывает на рога. — …слишком стильно. — Дьяволы тоже божества. — Вы же, вроде как, плохие ребята. — Те, кого боги окрестили нечестивцами, будут наказаны дьяволами, — во время очередного отрывка институтской лекции рога врастают обратно; это выглядит так чертовски болезненно, что Пугод, наблюдая за сим действием, кривит нос. — Бог — нравоучает, дьявол — карает. Тут вопрос только в том, у кого замараны руки. Пугод несколько раз медленно кивает в подтверждающем чужие слова жесте, смотря на Модди взглядом чрез несколько ярдов — завороженным, но пустым: — Я и говорю: говнище. Это все-таки реально. Жуть. И мысли об искуплении грехов не было. Да и сейчас, учитывая обстоятельство, сидящее рядом, жертвовать миллионы в фонды бездомных щенят Пугоду не шибко хочется. Это ничего не изменит. Из этого казино уже слишком многие вышли в статусе банкротов. Сломанные, помятые — и в этом не то, чтобы вина одного лишь Пугода, но попытки причащения точно никому из пострадавших выгоды не сделают. Забавно, что начинаешь о таком задумываться лишь в момент, когда сидишь на одном диване с дьяволом и силишься с ним побрататься. Модди принимает позу, похожую на пугодовскую — известный психологический прием; опирается локтями о расставленные ноги, сутулясь: — Ты довольно спокоен. «Я слишком много думал об этом последнюю неделю» — ответ невысказанный, но, судя по всему, услышанный. Высказанное же звучит несколько иначе: — Я легко принимаю тот факт, что за мной наконец явилась канцелярия, расположенная этажом ниже рая — давно пора, — сравнивать себя с людьми, совершившими вопиющие преступления против человечного, не хочется, но Пугод не настолько глуп, чтобы полностью отрицать нарушение им моральных заветов. — Или… Или что там? Эдем, нирвана, Вальгалла? У вас там вообще как все работает? Олимп? Огдоада? Адские круги? Навряд ли пекло. Было бы накладно… Копошащуюся тираду прерывает мягкий смех. Модди наверняка не впервой наблюдать безобразную неосведомленность в этой теме и выслушивать от неуча пустые догадки: — Как много вариаций одного и того же выдумали люди. Расплывчато, думается Пугоду, но работать с этим можно. Осталось понять, насколько вариации близки к правде и какая из них является наиболее верной — и, что говорится, баланс сойдется, уложится в голове. Уже можно бы было и привыкнуть, но пока что он точно нет покуда происходит то, что происходит, слышится то, что слышится — на минуточку: без галлюциногенов, — видится то, что видится, и понимается то, что понимается; стойте же: выходит, тогда не Пугод пришел во второй зал по чужую душу, а наоборот?.. Модди вздыхает, задумчиво глядя в белоснежный лепной потолок: — Если бы я тратил время на каждого согрешившего… «Согрешившего» — язвительно прокручивает в голове Пугод; противопоставить-то и нечего, но осознание правдивости высказывания колет ощутимо. «Я — грешник. С ума сойти.» — …алчность, Пугод, — продолжает Модди после недолгой паузы. — Удивлен, что тебе надо объяснять: ты алчен. Пугоду требуется некоторое время, чтобы вновь вспомнить, что его мысли открыты перед этим человеком. Он трет ладонями лицо и тянет вымученно: — Я знаю. Не лезь больше в мою голову, будь так милостив. Модди ничего не обещает. Он спокойно объясняет дальше, пытаясь выловить пугодовский взгляд, но тщетно — тот глаза отводит старательно, смотря как бы и на визави, но как бы… В любом случае, Пугод надеется на понимание. — Никто не приходит по ваши души. Мои полномочия на поверхности не всесильны — карать согрешивших здесь я не имею права. Вот после твоей смерти мы бы, может, и свиделись. — Я жив, а мы уже свиделись. Есть же у этого причина. Смешок. Выразительный взор: — Как у вас говорят — «пути господни неисповедимы»? — Да брось, в твою сторону это точно не работает, — тараторит Пугод, коротко хохотнув. — Кому, как не богам, знать божьи замыслы? Модди увиливает от ответа, не раскрывая божьих замыслов. Они разговаривают еще порядка часа. Впрочем, разговором назвать их беседу сложно — это более похоже на интервью «Q&A». Пугод слушает необычайно внимательно. Была бы под рукой тетрадь, он бы наверняка конспектировал, делая на полях пометки и записывая бегло выводы — какие успел сделать. Выводы неутешительные, но, судя по всему, единственно верные: тебе срать на небесные порядки, если ты сам — небесный порядок. В пугодовских глазах теперь плещется нескончаемый интерес — выливается за края чаши, что сама по себе является бездонным сосудом, брызжет винными каплями во все стороны: — А насчет обличия- — На сегодня вопросов хватит. — Э?.. — Пугод разочарованно смотрит на Модди, что, поднявшись с дивана, напоследок хлопает его по плечу — своеобразный сабмишн. — Так будет неинтересно. Ты ведь хотел решать загадку как можно дольше? — …завязывай с этим, правда. Это жутко. — Это весело, — парирует Модди, разминая затекшую спину. — Представь, сколько у тебя вопросов и сколько у меня ответов. Только я все твои вопросы знаю наперед, а ты мои ответы — нет. — Весело — знать, что перед тобой находится… нечто. А когда нечто копается в твоей голове — это жутко. Отключи функцию телепатии. На замечание никак не реагируют. Напротив — Модди с безучастным видом отходит к большому переговорному столу, отвернувшись к Пугоду спиной. Обходит офисный стул и, не садясь на него, рассматривает немногочисленные канцелярские принадлежности, разложенные по органайзерам. Пугод неловко потирает шею. Его охватывают волнения о том, что он просит слишком много, хотя уже получил немало. Не стоит забывать, с кем ему приходится вести беседу; еще бы он забыл. Он рьяно подбирает лучшие, по его мнению, слова, стараясь при этом не выдать неуверенности, волнуется о фамильярности, о безынтересном взгляде собеседника, что то и дело обращается к абсолютно ненужным интерьерным объектам, но ради справедливости все же надо упомянуть: трудно понять, о чем думает — или, может, о чем не думает — не человек; от этой установки плясать откровенно хлопотно. Модди уныло вертит какую-то ручку, перекатывая ту меж пальцами — выходит неумело. — У меня тоже есть пара вопросов. Пугод весь внимание. Он, конечно, не уверен, что сможет сложить достойный ответ — это зависит от запроса, от заданной темы, от того, насколько он в ней осведомлен и от того, с какой точки зрения смотреть… …нервно. Прикусывает язык, сжимая челюсти — насколько это возможно. Что хочет знать дьявол? Нет, не так: чего он может не знать? Модди оборачивается и присаживается на край стола, опираясь руками о его поверхность; под ладонями шелестят различного рода бумаги: — Почему ты так и не предложил мне подписать договор? Моментный ступор. Клыки прокусывают язык — на его кончике чувствуется нечто специфического сладковатого вкуса. Странно вскочить с места, словно окаченному водой под сотню градусов — ошпаренному, — будучи при этом в тотальном оцепенении. Однако у Пугода получается. Он промаргивается и смотрит на Модди, что в ожидании внятного ответа или каких иных действий нетерпеливо постукивает пальцем по темной дубовой поверхности. Может, Модди и пытается прочесть ответ в мыслительном эфире, но Пугод уверен — там сейчас не понятно — одним словом — ни-ху-я, — он и сам не может толком разобрать, сколько отрезанных друг от друга фраз наслаиваются одна на другую у него в голове, стараясь сложиться в приемлемый нарратив. Слова застревают в гортани: — Я… Я думал… — Я тогда гадал: почему ты не спрашиваешь об этом напрямую? С первой секунды нашего знакомства у тебя в мыслях и был лишь контракт, — скрещивает руки на груди. Интонация приводит Пугода в немой восторг: если до этого Модди держал лицо, не отходя от серьезного статного амплуа, то сейчас тому действительно по-человечески интересно; он щурит глаза, хмурит брови, будто отчитывая нерадивого ребенка, не оправдавшего надежд, и так искренне желает получить объяснение, что в мозг бьет совсем крошечная, но доза дофамина — Пугод не один ждал их встречи, не один копил вопросы. — Мне было невдомек, почему ты не решаешься. Ты выглядел как человек, который был обязан решиться. Воспоминание о взгляде Модди в момент, когда Пугод схватил его за руку перед уходом в тот день, бьет наотмашь. В глазах тех стоило читать не брезгливое презрение, меж строк там таилось ожидание. — Я… Я думал, что это абсурд! — Отмирает. Шаг за шагом — медленно, но верно — подходит ближе; будто это поможет донести смысл наиболее убедительно. — Глупо пробовать предлагать работу кому-то… кому-то такому. Это никчемно в сравнении с… Ты понял. — Глупо — не пробовать, — отпрянув от стола, Модди так же сокращает дистанцию между собой и Пугодом, нарочито медленно вышагивая по отведенному на одно предложение метру. Дуэлянты; кажется, словно сейчас они встретятся лицом к лицу в центре комнаты — прямо там, у кофейного столика, — а потом вновь разойдутся, и в напряженной тишине, прерываемой изредка изводящим тиканьем часов, прозвучат выстрелы и кто-то из них упадет навзничь. — И ты об этом прекрасно знаешь. — Хорошо, ладно, хорошо, — не хватает драматичного музыкального сопровождения. Чтоб духовые ревели, а струнные хныкали, истерзанные смычками. Еще шаг, второй, — два метра, метр, — и они совсем рядом. Должно что-то произойти; просто обязано. — И чего ты хочешь? Чего ты ждешь от меня? От нарастающей неизвестности вот-вот мелкой дрожью пробьет ноги. Тремор уже охватывает руки — предвкушение распространяется по кровеносной системе смертельным ядом; окаменевшая слабость — от одеревеневших фаланг к локтевому сгибу — недобрым противоречием. Не беспочвенно: — Жду, когда ты наконец решишься. «Потому как я готов выразить свое согласие» — слышится уже отдаленно, будто сказанное под толщей воды. пугод думает — про свою персону, само собой: спираль бруно — ожерелье. цепляется тонкими стальными пластами за ключицы, за кадык. царапает шею. ввинчивается еще основательнее, что дышать, сука, больно: харкаешься кровью, плюешься слюнями — ну австралопитек ведь. душишься. ты туп; душишься, а в голове заевшая пластинка разжижает серое вещество: «дать обет на послушание». и прям невмоготу тебе. надо — и все тут. «ой, вот только не спрашивай. взбрело. явилось с вещим сном с апреля на май — или как оно там, не суть важно, — главное — снимите эту дрянь; что хотите просите, но снимите, — даже если с мая на июнь привиделось, даже если, блять, с июня на май, войдите в положение. боль распирает до ебаного ужаса, вы ведь видите: я — бред. я брежу.» и стоишь, задушенный, на распутье: торжественная клятва будет принесена светлому демиургу — всеобщему любимцу, который эту канатную леску на тебя и водрузил и находится теперь — важно сказать — хер пойми где, или неизвестному аркану, что прямо сейчас стоит пред лицом и то ли пытается помочь тебе эту петлю снять, то ли вешает поверх первой спирали вторую. тя-же-ло. пугод это в прописях выводил, когда ходил на подготовительные — еще до школы. колючая проволока душила уже тогда, но тяжело стало лишь сегодня. Смутившись, Пугод все же делает пару шагов назад: — Ты серьезно? Модди не выглядит так, словно он шутит. Дышит ровно. Взмахивает рукой. От указательного пальца вверх стремится ярко-алый тонкий дымный ручей. Вновь — выжженной проекцией; вам когда-нибудь доводилось наблюдать, как идеально — сверху вниз, диагональю — прогорает бумажный лист? Теперь наоборот — реверс: из дыма — в черное, в серое, пепел — в пламенную изгарь, тлеющий папирус — в целое — снизу вверх, по вертикальной прямой. Ноздри забивает сандаловый запах. Возникший документ зависает на уровне пугодовских глаз. Уже отчего-то пожелтевший, иссушенный, — на неизвестном языке подсвечиваются слова, постепенно перестраивающиеся на язык уже известный — переливаются полярным сиянием, выводятся незримым пером; примерно так же, как когда-то на игральных картах перестраивались их достоинства и масти — перетекают тягуче, проступая недостающими штрихами с оборотной стороны. Колючая спираль сжимается, вышибая дух — святой, не святой, оскверненный, человечий, бесплотный — любой. Зиждущаяся на внезапном воздаянии пустота ноет от наступившего голода. Пугода не покидает ощущение, будто бы он вляпался в зловонное дерьмо.