Глава Х
Затишье
(Садет)
Слышала я и читала много всякой всячины о параллельных вселенных, где, казалось бы, всё абсолютно так же, как в привычном тебе мире, однако в какой-то момент понимаешь — это не он. Тебя из него выбросило без спросу, поместив в место почти идентичное первому, но если приглядеться, поймёшь, что оно чужое. Именно такое ощущение и возникло с тех пор, как с боссом едва не приключилось несчастье, но с течением дней и их событий острота пережитого несколько притупилась, кто-то и вовсе о нём уже не вспоминает, но меня, чем больше проходит времени, тем сильнее берёт это смутное тревожное чувство — словно все мы, здесь, за закрытой оградой дома семьи Джексон, столкнулись с похожим феноменом лично. Или подобием на этот феномен, уж не знаю, но чётко и неоспоримо то, что наша реальность в один момент совершила кувырок, прокатилась по склону, а в прежнее положение так и не встала. Что-то изменилось, хотя на первый взгляд, не вдумываясь, можно этого и не заметить, но теперь мы словно в другом измерении. Наёмный персонал, включая меня, по-прежнему является на рабочие места, изо дня в день выполняет свои обязанности, тянутся одна за другой смены, кипы документации проходят через факс, звенят телефонные трубки, покупки вносятся через ворота, но не всё же что-то сдвинулось с оси. Что заметно невооружённым глазом — горький факт того, что мистер Джексон стал меня сторониться, даже избегать. За минувшие дни мы ни разу не столкнулись утром в кухне, как это часто бывало раньше, когда я приносила запас еды и его большую порцию кофе. А в остальное время видеть его мне доводилось разве что случайно, и каждая такая случайность ему, очевидно, не по душе: заглянет в домик охраны в вечернее время, обнаружит меня, засидевшуюся за бумагами, глянет как-то странно и тут же смывается, не говоря никому ни слова. Он перестал вызывать меня к себе, просить помочь отыскать нужный товар на «eBay» или какую-нибудь информацию в интернете; я больше не скупаю для него стопки газет и журналов зарубежных издательств, где про него, в отличие от американских СМИ, не пишут вообще, либо пишут мало и не втаптывают в грязь. Ни срочных звонков, ни неотложных требований, ни просьб, ни указаний. Другой на моём месте радовался бы, что будни идут спокойно, лишённые интенсивной работы, и безразлично, по какой причине, ведь так или иначе должность всё ещё числится за мной, как ни странно. Но, пожалуй, не было бы моё волнение по этому поводу таким стойким, не обращайся теперь босс по всем вопросам к Биллу и прочим парням из охраны, упорно меня игнорируя. Билл, купи детям новую одежду. Билл, нам нужен попкорн. Билл, принеси мне фанатскую почту, набери адвокату, одолжи свой ноутбук. Большой Би, конечно, молча исполняет любую просьбу и до сих пор не выказывал своего непонимания относительно того, с чего вдруг мои обязанности перепрыгнули в его руки, но и без слов прекрасно видно, куда меня оттеснили. По правде, это обидно, даже очень. Ощущаю себя бесполезной, будто задаром ем чужой хлеб, а порой, когда вижу, как охрану в очередной раз отрывают от работы за тем, что находится в зоне ответственности ассистента, внутри всё вскипает, бунтует в недоумении. От стыда и незнания, куда себя деть, я не раз пребывала в готовности вскочить с места, отпереть заднюю дверь дома своим ключом и усесться в кухне в ожидании до тех пор, пока босс не спустится и всё мне не объяснит. Отчего бы не сказать прямо, чем я не услужила, чем обидела, и если действительно имеются какие-то причины, то почему просто не расставить все точки над «i»? Все эти дни, пока у меня ещё остаётся работа за компьютером, не требующая прямого контакта с мистером Джексоном, я размышляю, мучительно размышляю о том, где всему резон, есть ли он и как избавиться от этого стеснения. Много и ярко вспоминаю былое, пересматриваю в памяти этап за этапом месяцы своей работы здесь, хотя это, скорее, не помогает, а лишь отвлекает от того, что мы имеем в настоящем теперь. Ранее бывало всякое, в том числе и случаи, когда мистер Джексон уже запирался в себе, в доме, подолгу не нарушая режима самоизоляции. Бывал он и злым, неприязненно докучливым, тыкающим в каждую мелочь, но всегда приходил в себя, уже скоро изъявлял желание выбраться из четырёх стен, развлечься одному или с детьми, посетить какие-то места, но не теперь. Начиная новый день, я, с кроткой надеждой как бы невзначай чуть дольше задерживаюсь на кухне, куда вношу всё необходимое, думая, что он появится и всем видом продемонстрирует, что серая полоса позади, всё снова входит в прежнюю колею. Увы, поныне так и не случилось. Я почти не вижу его, а если и случается столкнуться, то нет ни диалога, ни зрительного контакта. Буркнет что-то невразумительное и исчезает. Но даже в эти скупые моменты воздух, который мы делим, делается таким едким, таким тяжёлым, что прежнее желание заглянуть в его глаза в поисках объяснения схлопывается. Прежде, когда его что-то доставало, скомканная злоба, которую он носит в себе, находила освобождение по ночам: из танцевального зала или студии частенько доносились то громкая музыка, то пение, отрывистые восклицания, иногда даже хохот. А теперь не слышно оттуда ни шагов, ни скрипа подошв о пол, — только музыка громыхает впустую так громко, что может разбудить детей, которые тоже не возьмут в толк, отчего их папуля всё чаще придаётся витаниям в облаках. Да он и сам, похоже, совсем не рад тому, что овладело им после приключения в домашнем лазарете, не находит места ни себе, ни своим чувствам: мы замечаем сами, но больше рассказывают горничные, как всё чаще тут и там натыкаются на разгромленную домашнюю утварь. Это, разумеется, дело рук мистера Джексона, который, если вовремя не нашёл сбросу своему негативу, дошедшему до крайней точки, вымещает зло на неодушевлённых предметах, и такое случается не редко. Он срывается, выходит из себя, когда его кто-то или что-то не оставляет в покое, и страдает от этого любой попавшийся под руку предмет мебели или техники. К примеру, однажды во время летних каникул, в каком-то из отелей, в которых остановилась семья, дети захотели поплавать в бассейне, и охрана освободила для этого целое помещение с огромным плавательным бассейном. Я в тот день не присутствовала, но всё знаю с рассказа парней: они, заранее позаботившиеся обо всех мерах безопасности, спокойно следили за семейной идиллией со своих мест, Грейс плескалась с детьми в воде, те резвились, хохотали, бросали друг другу мяч. Мистер Джексон тоже пребывал в отличном настроении, напевал себе что-то под нос, отсчитывал ритм на ходу, пританцовывал. Всё шло прекрасно, как вдруг в босса будто что-то вселилось. Он так внезапно впал в ярость, что присутствовавшие не сразу поняли, что случилось, и с каждой секундой и сказанным словом гнев его только рос. Дёргаясь и размахивая руками, мистер Джексон свирепо уставился на одну из стенных камер видеонаблюдения у себя над головой. «Какого чёрта! Я ведь предупреждал вас! Они снимают моих детей, это же мои дети, чёрт вас побери! Я говорил, говорил вам тысячу раз!» — кричал он, страшно всех перепугав, а затем выдал то, чего от него никак не могли ждать: мистер Джексон, злой как чёрт, подобрался к злосчастной камере, умудрился как-то до неё допрыгнуть и принялся дёргать до тех пор, пока не вырвал прямо из стены со всеми проводами и креплениями. «Мистер Джексон, мистер Джексон, она не работает! Она отключена!» — безуспешно пытались ему донести парни, задолго до этого отключившие все три камеры, но тот их и не слышал. С сорванной с места камерой он окончательно разделался, швырнув и разбив о пол, а сам при этом глубоко порезал руку о края металлического корпуса. «Ненавижу! Ненавижу!» — всё бранился он. Плитка на полу окрасилась его кровью, Билл с Джавоном пытались помочь, хотя бы просто зажать рану полотенцами, покуда босс не успокоится, но он был безутешен, всё ругал их, сделавших такое «вопиющее упущение, кошмарную ошибку», и так, пока не выбился из сил. Услышав эту историю, я замерла как вкопанная, не в состоянии её усвоить, хотя знала, что такими вещами парни никогда бы не стали шутить. Рассказанное не укладывалось в голове, не могла я вообразить, где этот тихоня, этот тощий, как палка, парень, отыскал нечеловеческую силу, как смог он голыми руками выдрать из стены чёртову камеру, за порчу которой получил счет на восемь тысяч долларов. Но время шло, я узнавала его всё больше, и всё больше скрытых деталей нет-нет да являли себя, только глубже убеждая в том, каким разным, непредсказуемым может быть босс и какую большую власть над ним имеют внешние факторы, вторгающиеся в его личное пространство, такие, как, например, действительная охота за лицами маленьких Джексонов. Ни секунды я не порицала его за произошедшее, понимая, что к подобным эпизодам приводит длинная череда страхов за жизни любимых, и это лишь одна из причин. Просто я испугалась, хотя с ними меня и не было. И не представляю, как бы поступила, будь я там. «Я вам точно говорю, он был под чем-то», — уверял потом ошеломлённый Джавон, и, наверное, был прав. Употребление такого количества медикаментов ещё никого в жизни не выручило, и это, в общем и целом, самая настоящая наркотическая зависимость. Поэтому, наверное, и вправду стоит порадоваться, что заместо прямых столкновений у нас воцарилась напряжённая, но всё же глушь. Однако ведь недаром твердится поколением поколению, что затишье царит не иначе как перед бурей, вот и мне кажется, что развязка у всего этого будет худая. Так или иначе, сейчас только и остаётся, что сухо и просто выполнять свою работу. Никто, одетый в пижаму, не мелькает на периферии зрения, не звонит с требованиями, смех в округе слышен только детский. Пусть так. Голос Джавона возвращает меня от дум к реальности. Бо́льшая часть их с Биллом препираний пролетела мимо ушей, а я и не вслушивалась, — вряд ли уловишь что-нибудь новое. Споры, которые с каждым разом становятся всё бурнее, по понятным причинам разгораются у нас постоянно. — Стерва, — цедит он себе под нос, закрепляя на поясе оружие. Яростно одёргивает костюм и качает головой, словно до сих пор не свыкся с абсурдностью происходящего. — Просто чёртова стерва. Билл бросает на него неодобрительный, но явно не лишённый понимания взгляд, и отвечает: — Прекращай, Джавон. Не кипятись, окей? Мы всё решим, как обычно. Справимся. — Как обычно. В том-то и дело, что как обычно! Здесь всё как обычно, Билл, ничего не меняется. Хотя нет, меняется — в худшую сторону. Так, что вообще в голове не укладывается. Я уже не знаю, у кого одалживать бабок. Нам скоро и суточные перестанут выдавать, помяни моё слово! Дерьмо. Вот дерьмо! — Я позвоню Раймоне ещё раз, — устало говорит Билл, но, похоже, и сам не верит в пользу того, что обещает, ведь у мисс Раймоны Бейн на каждый раз один ответ: «Я пока не могу вам заплатить, вы же знаете, на руках у меня денег нет. Вот проиграется одна сделка, тогда...» Да, слово «затишье», верно, здесь не совсем подходит. У ребят, незаменимых, а потому, как ни парадоксально, самых уязвимых, и помимо игрищ мистера Джексона есть крупные проблемы: уже минуло восемнадцатое число, а чеков с зарплатой почти за три месяца для них так и не поступило. Снова. Оба почти не бывают дома из-за текучки в охранном штабе, ночуют здесь, в домике, от смены к смене всё реже видят родных и всё меньше могут им дать из своих опустевших карманов. Меня на фоне происходящего охватывает нечто вроде синдрома выжившего, ведь моё жалование пока приходит исправно, у меня есть возможность и дальше платить за дом, обнулять счета и не бояться, что холодильник опустеет, пока досадившие менеджеру Билл с Джавоном довольствуются семидесятью пятью долларами в день на каждого — суточными. Это и заправка, и обеды, и мелкие, но частые расходы, и мытьё и чистка автомобиля, что на самом деле парни стали выполнять собственноручно, чтобы сэкономить и положить в личные кошельки хоть что-то. — Твою мать, чем я должен платить за машину? Кредиторы скоро потребуют её обратно. — с горячностью продолжает Джавон, не поддавшись на уговоры напарника. Глаза у него горят от злости. — Пока эта сучка и её шавки шикуют, а один её ужин обходится как моя зарплата, мы, Дьявол, радуемся тут хреновой лапше за три доллара, а дома вообще думают, что мы не работаем, а слоняемся где-то без дела! Билл, сидя за столом и помогая мне с конвертами, старается, не проронив лишнего слова, выслушать взорвавшегося коллегу до конца, хотя заметно, как тяжело вздымается у него грудь, на лице играют желваки, Билл и сам от всего не в восторге, он страдает в той же степени. Однако, достаточно узнав Джавона и его вспыльчивый нрав за год совместной службы, он терпеливо дожидается, когда тот израсходует весь свой порох и выдохнет, вот тогда можно и поговорить по существу. — Если б не наша Мама Си с её «внезапным» увлечением кулинарией, пришлось бы искать пропитание в помойке. — Джав встретился со мной взглядами, и свой я тут же уронила. Верно, совсем некудышно я лгу о своих «хобби». — Да расскажи я кому-нибудь, что работаю на Майкла Джексона и при этом занимаю деньги на подгузники для младенца..! Кажется, мы с Витфилдом вздохнули в унисон, следя, как разгневанный Бирд расхаживает по помещению, не находя возмущению места. Он прав, разумеется, прав, но, как ни злись, а поддаться сейчас провокациям Раймоны, покинув пост, — худшее решение, как ни крути. В таком случае они свои деньги вряд ли когда-нибудь увидят, а если и получится добиться выплат через суд, то потраченное время и финансы в разы превысят нынешние потери. Мисс Бейн мастер вывернуть свои махинации, которых босс не замечает, так, чтобы не подвергнуть опасности себя. К тому же, у неё целое море связей в политических кругах, простому человеку с ней не тягаться, только мистер Джексон может положить конец этому беспределу. Но босс не с нами, он где-то далеко, может, даже не в себе. И дело не только в его состоянии в последние пару недель, — он так апатично относится к делам бизнеса, судя по всему, не первый год. — Пойду осмотрюсь, — наконец обрывает Джав своё негодование так же внезапно, как начал. — Только глупостей не делай, — наказал Билл, как обычно как-то по-отечески, он и в самом деле почти годится Джавону в отцы. И предостережение не беспочвенно: парни уже давно говорят, как им хочется кого-нибудь отметелить, чтобы душу отвести, и только и ждут момента, когда объявится какой-нибудь нарушитель. — Всё выправится, говорю тебе, я позабочусь. И потом ещё договорим. Тот не откликается: уперев взгляд в пол, отправляется патрулировать территорию, а заодним спускать пар. О, лучше и правда сейчас никому не попадаться ему под руку. Грузные шаги отдаляются, стуча по мощеной дорожке, а вот оставленное напряжение с места и не двигается. Раз за разом повторяется одно и то же: у мистера Джексона, который порой об этом и не подозревает или не помнит, скапливаются перед охраной долги, Раймона, движимая личными мотивами, с невозмутимым видом заявляет, будто все деньги босса вложены в проекты и возможности заплатить просто нет; жалование не выплачивается неделями, вместе с задолженностью мистера Джексона растут и их собственные, Билла с Джавоном, долги — вынужденные, ведь оба кормят семьи. Время идёт, ничего не меняется, и когда терпение лопается, парням ничего не остаётся, кроме как поговорить обо всём с боссом, хотя непосредственно с клиентом обычно такие беседы не ведутся, это нарушение протокола. Обычно — если у руководства имеется хорошо отлаженная рабочая система, да и само руководство не состоит из стервятников. Таким образом, в смутном, но всё же в страхе лишиться измазанного мёдом места, Раймона выделяет кое-что из положенного жалования, чаще всего — только малую долю от общего, остальное же намеренно растягивается на неопределенные сроки. И каждый раз парни, выплеснув свой гнев, всё равно молча продолжают работу, снова копится в них вызванное безалаберностью управления смятение, всё идёт по кругу. А я, на самом деле, не очень понимаю, отчего Раймона до сих пор не насела на меня с той же целью, с которой изначально вцепилась в Билла, пытаясь склонить на свою сторону. Может, я и для неё прозрачная и незаметная, не способная повлиять на решения мистера Джексона так, как мог бы сделать это более опытный Билл. Что ж, возможно. Возможно, она пока упивается способами, которыми силится согнать с мест Витфилда и Бирда, и этого ей достаточно вместе с тем, что льётся в собственный карман шуршащим денежным потоком. Так или не так, но рано или поздно сила потока либо перестанет удовлетворять её бесконтрольно растущие аппетиты, либо денег взаправду станет меньше, а значит, появится необходимость отыскать новые способы воздействия на босса. Сам он ей не доверяет, только непонятно зачем держит на такой должности, остаётся один только старый вариант — определить пешку и двигать ею в выгодном направлении. Право, не знаю, почему место генерального менеджера и исполнительного директора числится за ней, этой коброй. Может, потому что застала тяжелейшие для мистера Джексона дни, оттого с ним как-то породнилась. Застань и я хоть часть тех времён, что пришлось пережить ему в прошлом, он бы относился ко мне теплее? Наверное, порой достаточно в нужный момент построить вид, будто поддерживаешь, переживаешь, чтобы в будущем тебя за это вознесли в высокий ранг и позволяли делать всё, что вздумается. Остаток обеденного времени захотелось отвести для злосчастного личного дневника: прижавшись спиной к стене и с ногами забравшись на кресло, я расположила дневник на животе так, чтобы содержимое страниц видно было только мне. На них, на страницах, будто сами собой проросли пушистые одуванчики. Вот рядом с ними трое детишек, раздувших щёки, а позади — силуэт размытый, неясный, мой силуэт. Такой, в самом деле, я себя вижу, но уже и стыда от этого не ощущаю, не ищу ни причин, ни решений причинам. В верхнем углу у полей строки из той же песни:Лети по ветру, одуванчик,
И передай моему любимому, что
Я в одуванчиковом поле,
Загадываю на каждый, чтобы стал ты моим.
Да, то был действительно хороший вечер, пожалуй. Даже невзирая на то, что от идиотской ревности у меня, как у диснеевского Аида, едва не горели волосы. А ещё мне кажется, что ревность людей, получивших взаимные чувства — совсем не то же самое, что ревность кого-то, кто делает это исподтишка, чтобы комар носу не подточил, да ещё и изнывает внутри от неизменного осознания — не было и не будет у тебя права на чувства те, а отсюда, в свою очередь, вытекает вина. С накатом внезапного разочарования мне в очередной раз вспомнилась моя глупость, захотелось стукнуть себя этим дневником по лбу: мистер Джексон предлагал мне взять что-нибудь из своей одежды, а я отказалась. Мистер Джексон предлагал мне взять что-нибудь из своей одежды, а я отказалась! Понятное дело, что поступила так из скопленной обиды, но нужно ведь быть дальновиднее! Сколько вечеров в обнимку с подушкой, на которую могла быть натянута его футболка, потеряно? Сколько сладостных сновидений кануло в ничто? Он и не вспомнил бы о своём жесте уже на другой день, и даже верни я её, ни за что не взял бы назад — босс большой любитель раздаривать свои вещи, для него это пустяк. И всё-таки дура я до мозга костей, при этом по двум противостоящим причинам: потому что отказалась, потеряв великолепную возможность сделать свои фантазии чуть ярче; но и, прими я предложение, то любовь непременно приняла бы маниакальный окрас. Разве нет? Одинокими ночами упиваться, вдыхая и мысленно разбирая послойно каждую частичку запаха чужой вещи, покуда не впитает она запахи твоего дома, это ли не безумие? — А что насчёт вас? — врывается в тишину Билл, но я не сразу смекаю, что обращается он ко мне. А к кому ещё? В домике теперь мы одни. — Что? Ты о чём? — Босс и ты. Что за кошка между вами пробежала? Взгляд опять упираю в дневник и лениво (нервно на самом-то деле) чиркаю по бумаге грифелем, будто тема поднята пустяковая, ничем меня не задевающая. — Между нами никакое животное, кроме доктора Мюррея, не пробегало, — бросаю я, надеясь, что шутка сработает, но Большой Би настроен отнюдь не на посмеяться. — Брось. После того переполоха вы оба странно себя ведёте по отношению друг к другу. И не думай, что за всем бардаком я этого не замечаю. От меня нет смысла скрывать, Садет, ты же знаешь. Верно, знаю. Билл давит не затем, чтобы вывернуть мне душу, а чтобы оценить обстановку, разобраться в проблеме и по возможности устранить, или хотя бы облегчить нам работу, это его обязанности. В противном случае негатива в нашем пространстве скопится столько, что может произойти взрыв, полетят все купола, все подспорья и уклады. Это напоминает мне поломку в посудомоечной машине в кухне Джексонов: в сливном отверстии крупный затор, он мешает зловонной воде спуститься к трубам, и в перспективе это ни к чему хорошему не привело бы, не устрани мы засор. Только в нашем случае причина поломки призрачная, нематериальная, неосязаемая, и как с ней бороться — загадка. Приходится прикрыть дневник и обратиться в беседу как полагается, она неизбежна и назревала не один день. — Билл, я... — начинаю и прерываюсь со вздохом. — Сама бы хотела понимать, что происходит. Честное слово, ничего дурного не делала, ты же меня знаешь. — Знаю и ничуть тебя не виню, ты не думай. Просто хочу быть в курсе, я обязан быть в курсе таких вещей, Садет. Здесь и без того очень неспокойно, так ещё и ваши... — с чувством продолжал он, но прервался, отвернулся и перевёл дух, явно не желая, чтобы то, что было на уме, слетело с языка. Я мотаю головой да пожимаю плечами, мол, соображаю не больше тебя, приятель, мы в одном лагере. Всегда мы там были, навсегда там и останемся. — Он молчит, только изредка теперь со мной связывается, всё больше к тебе обращается. Ты даже, можно сказать, побольше моего видишь и слышишь. Может, избегает меня. Может, что-то сделала не так и не помню этого или не осознаю. Может, он меня вообще прогонит. — Глупости, не уволит он тебя. Наверняка просто опять загнался, не пойму только, почему. Странно получается, что всё вместе, в одно время с тем его припадком уложилось. Неспроста это. — Я тоже так думаю. — Я взяла стикеры и, подписывая, стала клеить к папкам, чтобы мистер Джексон, получив их на руки, не запутался. — Но уже тысячу раз прокрутила те моменты в голове, но всё ещё не понимаю, в чём проблема. Другое дело, если бы он сразу на меня тогда обозлился, отругал за мою панику, но нет же. Я в замешательстве, Большой Би. Витфилд отодвинул конверты, расположился посвободнее в кресле и провёл по затылку рукой в раздумьях. Он устал, даже измотан, это заметно. Ввиду нехватки персонала смены становятся всё длиннее и тяжелее, выходные сокращаются, так ещё и капризы босса. Именно он чаще всего становится инициатором увольнения кого-то из телохранителей, и плевать, как тяжело найти человека доверенного, за которого поручились. И то ли тишина стала такой невыносимой, то ли мне просто захотелось подольше поговорить с Биллом о личном, сбросить хоть часть скованности, но я продолжила сама: — Подумалось мне, знаешь, может в чём-то повинна Подружка, — вымолвила я, и, хоть и старалась сделать это как можно нейтральнее, в речи явно проскочило что-то язвительное. — Вроде как до свидания он был даже бодрячком. Билл на секунду задумался, повертел в руках ключи, потом кивнул: — Слушай, а может ты и права. Джав мне сказал, босс в ту ночь сел в машину каким-то нервным, на взводе. — Ну вот видишь. Хотя, как по мне, вернулся он от неё вполне довольным. Не знаю, может, я ошибаюсь. — Пряча злость, я встала сделать нам кофе. Не знаю, стоил ли довод того, чтобы его озвучивать, но я в самом деле размышляла о том, что собака может быть зарыта именно там, в люксе отеля «Palms». Общая накаляющаяся атмосфера, и то, что в данный момент в пункте охраны мы только вдвоём, видимо, раскрепостили Билла, немного смягчили, хотя обычно он далёк от подобных обсуждений и привык пресекать лишние разговоры на рабочем месте. Тем не менее, такое иногда случается, особенно, если беседы ведутся вне стен особняка. И особенно, когда обстановка так нестабильна и колышется, точно пруд пред грядущим ветром. Похоже, ему хочется добраться до правды, чтобы вновь всё стало как прежде. Хотя мы оба в глубине души понимаем, — не станет. Он принимает у меня кружку и благодарит. — Всё равно не пойму, причём здесь ты, если дело, предположим, в ней. — Ну, может ему сейчас больше хочется мужской компании, вот и зовёт тебя постоянно. Даже миссис Джексон давненько к нам не заглядывала и, судя по всему, он и на её звонки не отвечает. Она звонит мне и спрашивает, всё ли в порядке с её сыном, как он питается, чем занимается, как поживают дети. Словно я стою над обеденным столом и слежу, чтобы босс не оставил на тарелке брокколи. Билл хохотнул, а меня слегка попустило. Кажется, удалось отвести от себя подозрения, хотя сама и не понимаю, почему должна защищаться и убеждать кого-то в том, что я тут ни при чём. Мы молча смакуем кофе ещё несколько минут, ни к чему не прислушиваясь, каждый причёсывает про себя взлохмаченные думы, когда заметно потеплевший тон Витфилда звучит вновь, и теперь в нём, с улыбкой подумала я, слышны даже заговорщеские нотки. — Не могу вообразить, чтобы это семейство обзавелось хозяйкой. Ну, сторонней какой-то женщиной, — откровенничает он. — Отчего же? — живо интересуюсь я, и движет этим любопытством, наверное, нечто произрастающее из самоистязательства: и больно, и охотно держать на слуху, обсуждать такие темы. — Не знаю, наверное слишком привычен мне образ семьи такой, какая она сейчас. Они уже цельная, прочная семья, нигде в этом плане нет прорех. Да и мистера Джексона поймёт не каждый. Он и сам не всякого примет. — Тем не менее женщины в его жизнь вхожи, особенно Подружка. Рано или поздно это к чему-то приведёт, только вот когда? Он ведь никому не доверяет. Почти. Билл пожимает плечами. — Нелегко кого-то впускать в свой мир, тем более, когда речь о мире Майкла Джексона. Особенно, если этот кто-то способен твой мир разрушить. Ну, в теории. А если не разрушит, то внесёт коррективы. А коррективы не каждый любит, не каждый с ними справится. Для кого-то любовь и комфорт — вещи несовместимые. И чтобы всё-таки на это решиться, немало времени должно пройти и сил истратиться. — Она справится, — не удерживаюсь я от горькой усмешки. — Недаром же появляется чаще остальных, и, кажется, чувствует себя вполне уверенно. — А других в последнее время и не наблюдается. Сгинули. Билл многозначительно хмыкнул, пригубив свой крепкий кофе, который я, кофейная аферистка, тоже научилась делать так, как ему нравится. — Зато теперь ясен его единый типаж. — Это какой же? — спрашиваю как могу небрежно, утрамбовывая стопку бумаги, а в душе и плачу, и радуюсь, что Большой Би вдруг не прочь поболтать. Он ведь куда чаще моего видел счастливиц, которых следовало доставить из точки А в точку Б, привезти им что-то, передать, покатать вместе с боссом по городу в ходе свиданий. Ему здесь понятно больше ещё и потому, что он тоже мужчина. — Нравятся ему женщины с вьющимися волосами, это почти сразу стало заметно. Миниатюрные в основном. Касательно нрава не скажу, но в общем-то напоминают его мать. — Ах да, старая как мир истина: мужчины ищут кого-то похожего на мать. Ох и дурацкое правило! Если б я в каждом искала личину своего отца... О-о, куда лучше одиночество. Но мысль быстро меня встряхивает: я ведь и так была замужем за человеком, во многом схожим с моим отцом, значит, пусть истина и дурацкая, но, в той или иной степени, рабочая. Этот импульс не остался незамеченным: на мгновение наши взгляды пересеклись, и в глазах Билла ясно отобразились тени невыговоренных вопросов, он, кажется, уловил, о чём мне подумалось. Понял, но промолчал, и этой его черте моя благодарность бесконечна. Всё видит и слышит, постоянно подмечает то, что проскользнёт мимо любого другого, о многом догадывается, но никогда своим знанием не воспользуется сверх меры. Храни тебя Бог, Билл, как сказал бы босс. Храни тебя Бог. Я расфокусировала внимание и тоже села поудобнее. Нравятся ему женщины с вьющимися волосами. Ему так нравится. У него есть типаж. Под этот типаж ты, Садет, никогда не подладишься, а если и попытаешься, то позор тебе. Что может быть унизительнее, чем подгонять себя под чьи-то хотенья, лишь бы заслужить симпатию? Ход этих мыслей мне по душе теперь, когда знаю свой порок в лицо: стремление к незаменимости, желание быть полезной, одобренной. Ты была хорошей, Садет, была славной, угодливой женой, и тебе за это ломали кости, не помнишь? Тебя сделали неполноценной, не способной взять у жизни то, чего в самом деле хочется, заставили ограничиваться иллюзиями. Гадко от одной мысли, что снова стану кивать и поддакивать, одеваться как мне сказали, краситься и собирать волосы как мне сказали, потому что им, не мне, нравится, когда я выгляжу так или сяк. И всё же, всё же... Волосы у меня от природы тяжелы, своенравны, ни за что не продержатся кудрями. Бред собачий, к чёрту. Это прерогатива Подружки. Тут живо, до мороза по коже мне представилось, как в один прекрасный день мистер Джексон приведёт эту женщину в дом, сделает полноправной хозяйкой и мачехой своих детей. И она с того дня будет ладить с тройкой, это она будет играть с ними в саду и привозить вкусности. А если нет? Вдруг она невзлюбит их или даже причинит вред? В любом случае мне не будет здесь места, и зрелища подобного я просто не вынесу, так что мне в любом случае рано или поздно придётся покинуть это место. Оставить детей, которых так полюбила, распрощаться с обожаемыми Биллом и Джавоном, ставшими мне мощной опорой и защитой, навсегда позабыть и о своей любви, о необыкновенном человеке по имени Майкл Джексон. Никогда мне не найти кого-то даже отдалённо на него похожего, а значит и покоя не найти, не утолить свои нужды и желания. Я так и останусь томиться в этом пламени до конца жизни. А может и нет? Может, померкнет в памяти его образ и вспоминать иначе не захочется, кроме как со смехом? Но всё равно это лучший исход, если в ней его счастье. Любящая, сильная духом, кроме того — хваткая, организованная и способная переворотить воцарившийся в душе мистера Джексона хаос, чтобы задать ей верное направление — это действительно то, в чём он нуждается, верно? В поисках подходящего человека можно провести всю жизнь, и надо бы порадоваться, что тот, кого я люблю, нашёл свои свет и спасение. А если радости в себе отыскать не могу, то может и любовь моя не так чиста, как должна быть, что-то её омрачает? Омрачает несбыточность. Большое дерьмо, что случиться может с любым и случается повсеместно — это безответная, несбыточная любовь. Так было всегда и так будет, уж не знаю, что за закон жизни и зачем он нужен. Кому это там, высоко в небе среди звёзд понадобилось разбивать смертные сердца? Мистер Джексон точно бы нашёл этому какое-то глубокое религиозное объяснение, но, как по мне, если там, наверху, кто-то и есть, то этот некто — несусветный говнюк. Хотя порой куда лучше, чтобы любовь так и осталась несбывшейся, безнадежной, какой стала с самого одинокого своего зарождения. Это верно, самые красивые истории любви, известные человечеству, — обычно вместе с тем и самые скорбные, не получившие доброй развязки. Возможно, и правда, так лучше — сохранить всё в себе и ничего не озвучить. Пусть увековечится оно, окаменеет во мне с годами, но и останется с той красотой, что чувствуется сейчас и чувствовалась с самого первого дня. А в иных случаях, когда влюбляешься и на твои чувства так или иначе отвечают, никогда не знаешь, чем оно закончится. Не унизят ли тебя, не побьют ли, не предадут? Да, порой нужно просто оставить всё как есть. Я не боюсь, что образ его, смех, улыбка и запах померкнет в памяти со временем, когда мы будем уже далеко друг от друга. Я боюсь, что не смогу избавиться от мыслей и воспоминаний о нём даже стоя по колено в могиле. И пусть он прогонит меня в конце концов, когда ему надоест играть в прятки, ничего. Уверена, прогонит и даже не скажет об этом лично. Мне только стоит быть готовой, время разлуки рядом. Но пока оно у меня есть, я буду ещё пристальнее глядеть на предмет своей страсти и постараюсь запомнить навсегда каждую деталь образа, чтобы хватило потом воздуха на столько, сколько необходимо, чтобы обесцветить в памяти его облик. — В любом случае, это его личные проблемы, — уже не так уверенно вымолвила я, подводя итог. — Пусть решает сам. Я только надеюсь, знаешь... что он сумеет выправить свой сон. Скоро фотосессия, не представляю, как он это вынесет, если снова не спит. Вернув взгляд обратно к дневнику, мне на какое-то мгновение показалось, будто Билл как-то странно на меня глянул, неоднозначно, но проверить эту мысль духу уже не хватило. И вдруг, в данную же минуту, наше «затишье» оборвалось резко, будто ударом молнии. Прежде я думала, что к такому состоянию можно и привыкнуть, отчего бы нет? Не хочет босс меня видеть, сидит в своём логове безвылазно, вот и прекрасно, раз ему хочется. Но нет, прозвенел звонок, Большой Билл поднял трубку, ответил что-то звонящему, затем вернул мобильник в карман и крепко задумался, а я после недолгого промедления решилась его прервать: — Что-то не так? — Босс велел пригласить доктора Мюррея на вечер, — мрачно буркнул он. — Что? Опять? Мюррей? — ахнув, приподнялась я с места, нимало не задетая тем, что мистер Джексон снова не обратился с поручением ко мне, как было раньше. Так внезапно нас окунуло из тёплого комфорта в трескучий ужас, что во рту тут же пересохло. Видно, слишком эмоционально выплеснулось из меня негодование, ибо на лице у Билла отобразился нелёгкий мыслительный процесс, он словно пожалел меня, лично присутствовавшую при инциденте с капельницей, принявшись тщательно подбирать слова. — Спокойно. Может, он не за этим его позвал, — ответил он, но я уже вспыхнула, сбитая с ног этой новостью. — Мне в это не верится. А что, если в этот раз никого рядом не окажется и он умрёт? Раньше мы и не представляли, насколько всё это серьёзно, но теперь увидели своими глазами. Я не верю Мюррею, совсем не верю! Ты видел, в прошлый раз он попытался взвалить вину на меня. И как после случившегося можно подпускать его к себе снова? От него следует держаться подальше! Билл вздохнул, подошёл ко мне, едва не трясущейся от наплыва ощущений прежде уже пережитого, положил на плечо свою тяжёлую руку и заговорил: — Послушай, я знаю, ты очень перепугалась в тот день. Знаю, как на тебе это отразилось. И ты большая молодец, что вовремя среагировала, что не растерялась и всем этим не одну его жизнь спасла, а всех его детей как минимум. Но, Садет... Снова зазвонил мобильный Билла — боссу, разумеется, опять что-то понадобилось, и тот поспешил ответить, а я в свою очередь предпочла ретироваться, прихватив с собой дневник и сумку, пока, чего доброго, не обличили мою тайну. Мне известно, чем меня поспешили бы успокоить, ведь я и сама приводила себе эти доводы в качестве аргументов: мистер Джексон, если что-то задумал, сделает это, и плевать он хотел на то, что или кто задуманному препятствует; мы здесь — на службе, а люди на службе не имеют права проникать в личную жизнь клиента, уж тем более указывать ему, что следует делать и как поступать со своим здоровьем; в конце концов, случись такое, что Мюррей исчезнет отсюда раз и навсегда, тут же выстроится очередь из врачей, готовых занять освободившийся пост, и одному чёрту известно, будет ли благоразумен новый человек или окажется таким же, как Мюррей, а то и хуже. Какой-то из голосов внутри твердит, что не должна я врываться в чужое личное пространство, что кончится это плохо, да и в целом неизвестно, по вине действия одного препарата случилось то его, босса, состояние, или имеется что-то другое, не такое стремительное, как вещество в капельнице, но тоже опасное. Думается мне, оба варианта верны, и от этого общая картина мрачнеет ещё пуще. Другой голос в отчаянии просит поступить в согласии с сердцем, что видит в докторе Мюррее дурные намерения, грядущую беду, чувствует это, но я бьюсь в этом состоянии в одиночку, без опоры под ногами, без доказательств. Чёрт возьми, мистер Джексон ведь уже проходил лечение от зависимости, почему бы не решиться на это снова? Неужели не замечает он даже того, что происходит с его собственным телом? Тяжело, будто тело налилось свинцом, я опустилась на складное кресло, прислонённое к задней стене домика охраны. Закуток под сенью густой садовой кущи, куда прочие заглядывают лишь во время обходов, стал мне местом для курения с той поры, как не сдюжила и нарушила данное себе обещание больше не прикасаться к табаку. Пока шелестит и покачивается насыщенная листва, играя с солнечным светом, прячет меня от всех, мне хорошо думается, хотя, по честному, уже не уверена, к добру ли это — особенно глубоко задумываться. Глубинные мысли всегда к чему-то приводят, и не всегда к хорошему, в то время как если не придавать им ходу, душа останется в покое. Жизнь снова поставила меня перед выбором. Или всё-таки бросила вызов? Решила встряхнуть, лишить хоть малого спокойствия, она не хочет, чтобы я к такому привыкала. И что же мне теперь, сидеть сложа руки и смотреть на то, как мистер Джексон, не глядя, несётся к обрыву, или, может... Может? Из-за угла дома вывернул Эшли. Проведя несколько месяцев в рядах телохранителей, недавно он, как и многие его коллеги прежде, объявил об уходе, и сегодня как раз была его последняя рабочая смена. — Вот ты где. Я попрощаться, Садет. — Ты не передумал, Эшли? — приличия ради осведомилась я, хотя парень этот не особо по душе мне пришёлся, слишком уж наглый. — О нет, — усмехается он и тоже закуривает, ведь опасаться больше нечего, босс не станет читать ему, как и всей охране, нотации о здоровом образе жизни. — Здесь стало как верхом на динамите. Упираю взгляд под ноги, затем встаю, отряхиваю джинсы и готовлюсь к финальному рукопожатию. Парень прав. Мы сидим на связке динамита, или же плывём на надувном матрасе с кучей маленьких дырочек, а внизу — синяя бездна. Все это знают, кто-то пытается поправить положение, кто-то просто ждёт, но все понимают, дышат этим, предчувствуют. — Что ж... Ладно, тогда желаю тебе отыскать место поспокойнее. — Поспокойнее, это уж точно. И безопаснее, чего и тебе желаю, пока кто-нибудь не вздумал повесить на тебя вину или ещё чего. — Ты о... — А ты как думала? Если что случится, под раздачу могут попасть все, — живо, состроив всезнающее выражение на лице, твердит Эшли, но от меня не ускользает, каким взглядом он прошёлся по мне от груди до ног. Становится противно. Мысленно молюсь, чтобы разговор не свернул в степь личного, и, к счастью или к несчастью, он продолжает: — Видел я, чем его пичкают, а он и не против. При таком раскладе, знаешь ли, долго не живут. — При каком таком раскладе? — непослушными губами выговорила я. Протянув ему руку для пожатия, в ответ я ожидала получить прощальные напутствия, вежливую улыбку и пожелания напоследок, но он своими словами пробил меня насквозь. — При здоровье и привычках мистера Джексона. Глянь, в кого он превращается, и нет ни конца, ни края. Это очень опасно. Вот увидишь, всё кончится плохо. Так и не дождавшись от меня, внезапно онемевшей, ответа, Эшли ещё разок осматривает меня неоднозначно, тушит окурок, затем преспокойно салютует напоследок и скрывается за домиком, даже не подозревая, какое впечатление произвело сказанное им. До чего странно мы, люди, устроены: можно днями напролёт вариться в раздумьях болезненной темы, не найдя для себя отправной точки за всё это время. Но стоит такому простому, до глупости очевидному прозвучать из уст человека извне, как трамплином тебя вышвыривает из забытья. Нет, нельзя здесь, на дырявом надувном матрасе, просто плыть по течению. Все знают, к чему это приведёт, но все плывут, плотно жмутся друг к другу на сдувающемся куске резины. Плывут и ждут, а под утопающим дном — чья-то зубастая пасть. При таком раскладе долго не живут. Вот увидишь, всё кончится плохо. Я стряхнула с себя онемение, швырнула окурком в урну. О нет, видеть мне этого совсем не хочется.***
Он сидит на софе у дальнего окна — сама невозмутимость, и не скажешь, что полминуты назад, думая, что один в гостиной, спешно, даже судорожно закинул себе в рот какие-то пилюли из бутылька, который тут же упрятал в карман, — в руках Библия, а на переносице очки для чтения. Ох, до чего же они ему идут! Однако делают с виду ещё прямее, непреклоннее, словно совсем не подступишься. Но мне надо хотя бы попытаться, а целая горстка выпитых им пилюль, как лишнее напоминание о цели визита, то охотно подтверждают. Если вдуматься, занятно получается: выбираясь в места с плотным скоплением народа, он носит под одеждой бронижилет, но оказываясь в родных стенах, медленно и мучительно губит себя препаратами. Теперь мне ещё страшнее, чем было в бездействии, но я тешу себя тем, что это временно, что лучше предпринять попытку, хоть и тяжёлую, чтобы возыметь спокойствие в дальнейшем, не коря себя за равнодушние. В день, когда врезала боссу, я переживала, что день тот станет последним из рабочих, но нет, думаю, у сегодняшнего шансов куда больше. Податься в эту тему означает ступить на талую корку льда, покуситься на запретное — на тему зависимости мистера Джексона. И, возможно, решись я и делай это настойчиво, то непременно уговорила бы Витфилда отправиться в путь вдвоём, вот только неправильно это. Если уж подставлять кого-то под удар, то себя одну, и идея, в конце концов, моя. — Сэр, — тихонько окликаю я его. Мистер Джексон оторвал глаза от священного писания, обратив их, неясные, мало погружённые в чтение, на меня. На нём полосатые пижамные штаны и футболка, которая, как и многие его вещи, висит на нём, как на вешалке, зато обнажает руки, от вида которых, дабы избежать лишних подозрений, мне следует поскорее оторвать внимание. Библию, он, воспользовавшись закладкой, учтиво отложил в сторону, будто действительно собрался внимательно внять принесённым мною речам. Добрый знак? Может быть. Вот только лицо его изрядно уставшее, потускневшие, есть в нём какая-то суровая аскетичность. Да, верно, таким мистер Джексон с поры своего приступа и сделался: аскетичным и безучастным, каким не был ещё никогда на моей памяти. — А, Садет. Присаживайся, прошу, — вежливо сказал он, но что-то тёмное, потаённое под этой вежливостью спряталось. — Ты хотела поговорить. Я слушаю. И вот оно снова, возникшее напряжение между нами, чужое невыраженное неодобрение, вот он этот зловещий момент, и неизвестно, чем обернётся. Разозлят его мои слова или он их воспримет спокойно? После случая, когда беда обошла нас стороной, я чувствую себя, наверное, так же, как человек, в последнюю секунду спрыгнувший с железнодорожных путей, спасшись от несущегося поезда. Но сейчас, когда ни одна мысль его на лице не проступает, всё крепко-накрепко заперто под маской холодной отстранённости, даже то моё чувство меркнет и ощущается вдруг каким-то глупым. Босс намеренно забросил обстоятельства и результат того страшного утра в какой-то дальний угол, и теперь ему совершенно на всё это наплевать. Или же он усиленно строит такой вид. Сердце подсказывает мне, что если поднять со дна неприятную ему тему, леска между нами натянется ещё туже, хотя я и не знаю, по какой конкретно причине мистер Джексон на меня взъелся. Неужто всё-таки из-за удара? Тогда к чему была благодарность и уверения в моей невиновности? Формальности ради? Из богобоязненности? Неважно. Нужно сосредоточиться, собрать себя в кучу и думать о цели. Вот бы ещё она, цель, тоже была собранной, а не маячила где-то, точно призрак. Опустившись на самый край свободного кресла, я набрала побольше воздуха в лёгкие. — Есть кое-что, сэр. Спасибо, что согласились принять меня. — Конечно, я весь внимание, — сказал он, но не очень-то уверенно. — Только заранее хочу принести свои извинения, так как я и вовсе не должна поднимать подобные темы, — просто, безыскусно призналась я. Мистер Джексон переменился в лице, губы его слегка приоткрылись, будто готовые ответить, но молчали, он желал прежде услышать больше. Начало положено, хоть язык от волнения и отнимается, но я старательно подыскиваю в уме складные слова, хотя в глубине предчувствую — встреча по-доброму не завершится. Путь даже речь выдастся сумбурной, неграмотно сформулированной, но мне сейчас как воздух необходимо выпустить из себя то, что теснит грудь. — Не умею я толком вести переговоры, и порой выходит не совсем то, что нужно, уж простите за прямоту. Наверное, неуместно это. Лишь хочу, чтобы вы знали, то, что будет сказано — оно только из лучших побуждений. Не ищите, пожалуйста, скрытого мотива. — По правде, ты меня встревожила, Садет. Что случилось? Вот ведь безмозглая! Только начала, а уже поставила его на иголки. Следовало иначе к этому подойти, но а как это — иначе? Как ещё подобраться к такой щепетильной теме? Какие маршруты выстраивают люди, прежде чем заговорить о подобном? Я попыталась выдавить улыбку, чтобы хоть как-то сгладить положение, а потом, давясь от неловкости, продолжила, только теперь зашла издалека: — Я уже год как тружусь у вас, мистер Джексон, и очень привязалась к своему месту, к людям, с которыми посчастливилось познакомиться... — Извини, ты хочешь уволиться? — перебил он и поразил меня в самое сердце ровнейшим тоном, которым сопроводил свой вопрос. Выходит, можно воспринять это как его подсознательное желание? Или сознательное? Однако в следующий миг, когда во взгляде его что-то дрогнуло, а голос сделался ещё тише, ласковее, меня отпустило: — Мы тебя чем-то обидели? — Что вы! Напротив, я очень дорожу всем, что дала мне моя работа. Многое стало родным, близким, полюбилось очень сильно, поэтому и именно поэтому я вынуждена завести этот разговор, сэр, простите, что хожу вокруг да около. Шевельнулась от вторгшегося в дом через распахнутое окно сквозняка золотистая портьера, шоркнула по полу, давящая тишина в небольшом промедлении беседы проявилась отчётливее, коленки у меня размякли, а в животе стянуло от напряжения. Я словно собираюсь признаться ему в любви, как в многочисленных своих ночных кошмарах, где он непременно отвергает и прогоняет меня. — Меня к вам привёл страх, мистер Джексон. — Страх? — Он даже немного подался вперёд, когда живая эмоция наконец проступила на поверхность. — Я боюсь, сэр, верно. Боюсь, что всё ставшее мне дорогим может рухнуть. Что не будут будни такими, к каким привыкла и приноровилась, да и вечера тоже. Велика моя любовь к вашим детям, и вас я тоже... безмерно уважаю. Кхм... — Дать тебе воды? Скажи же мне, что стряслось! — Воды не нужно, спасибо. А поговорить я хотела... по поводу доктора Мюррея, сэр. Опять встала тишина, и опять между нами только шёпот ветра, приглушённый лай Кении в саду да где-то вдалеке перекрикиваются верно соблюдающие свой пост под воротами поклонники мистера Джексона. — И что же доктор Мюррей? — Едва он заслышал, опознал, в какую сторону сворачивает диалог, как ещё сильнее поменялся в лице, в глазах, спрятанных за овальными стёклышками. Затем едва заметно прищурился, снял очки, нервно потёр веки. Он сел прямее, напряжённее, как будто уже отмотал к концу предстоящий диалог, и направление ему явно не понравилось. Голос всё же пока мягкий, сдерживающий наметившуюся нетерпимость. Дав себе передышку в несколько тягучих секунд, я разглядывала то витую ножку журнального столика, то узор на ковре, тщетно стараясь спрятать то внутреннее, что хочет бесстыдно выставиться на обозрение. Мистер Джексон же ждал терпеливо, но ни на миг не отводил глаз, это ощущается очень остро, едва волоски не встают дыбом. И почему я так его, добрейшей души человека, боюсь? Он ведь всемирно известен широтой души своей, мирным нравом и неравнодушием ко всему живому. Верно, вот только если это живое не вздумает копаться в его нутре. — Меня... По правде, меня всё ещё не отпустило произошедшее с вами, сэр. В том, что с вами случилось тем днём, когда доктор Мюррей поставил вам капельницу, есть его вина, и вина неоспоримая. Я понимаю, какую наглость проявила уже, заговорив об этом, но, сэр, такого рода процедуры требуют надзора куда серьёзнее простого присутствия врача или кого бы то ни было из персонала. И конечно, это ваше личное дело, какие лекарства и как принимать, но... Говоря, я неотрывно слежу за его реакцией, готовая в любой момент сменить тон или слово. Ещё с первого дня работы было нетрудно сообразить, как важно подстраиваться в цвет расположения духа этого человека, ловить любое новое его дуновение, и до сих пор мне это удавалось недурно, но сейчас передо мной какая-то новая, прежде невиданная его грань, как уже было в вечер концерта. Да, пожалуй, мы правда сидим на динамите. — ...мы можем принять необходимые для вашей безопасности меры, хоть какие-то. С моего места мне его чудесные карие глаза кажутся совсем чёрными, и чернота в них с каждым сказанным мною словом множится, будто стекло покрывается копотью. Одна за другой плыли и проносились по его лицу разные тени, по мне в ответ на это прошлась пугливая дрожь. Я страшусь, что не успею, что посреди предложения меня оборвут и больше не предоставят шанса выговориться, поэтому сердце подскочило, ум лихорадочно заработал, выстраивая в очередь мысли, которые должны быть претворены в жизнь. — Да? — отозвался он, но уже не так ласково, скорее даже скептически, словно я впариваю ему магическую куриную лапку за пятьсот баксов. — Это какие же? — Я говорю по крайней мере об оборудовании, мистер Джексон. О специальных приборах, с помощью которых ваши показатели могли бы отслеживаться всё необходимое время, и если вдруг что-то пойдёт не так... Бледное лицо подёрнулось дымкой какого-то приглушённого беспокойства, мистер Джексон, скрывая это, принялся протирать очки краем мятой футболки. Сделался он до того растерянным под нежданным моим напором, что сжалось сердце. Но вместе с тем, кажется, состояние это отнюдь ему не по нутру, и все умственные силы направлены на то, чтобы вернуть себе былое положение. Смущение, растерянность или гнев? Это странно, потому что раньше меня чаще всего воспринимали как часть меблировки, которой незачем стесняться или ждать какой-то угрозы. Да, Дьявол, мы точно в параллельной вселенной. — ...техника непременно даст знать об опасности, — закончила я мысль. — Об опасности, — повторил мистер Джексон, и, опустив глаза, я увидела, как пальцы его сильнее сжали Библию. Чёрт, я просто-напросто раздражаю его, точно раздражаю, и это не чудится. Действительно вывожу его из себя, наверное, одним только видом. Ответом ему стал мой кивок, потому что предчувствие подсказало: эта немногословность не к добру, как и скованность движений, как сжатые губы, а значит лучше предоставить слово ему, дать немного времени освоиться с тем, что уже высказано. Возможностью обдумать всё в безмолвии он воспользовался, то приклеившись взглядом к окну, то снова вернувшись к протиранию сверкающих от чистоты линз. — Это была ошибка, сбой в организме. Недоразумение, просчёт мой и доктора. Я ни в коем случае не умаляю ценности твоего поступка, но, Садет... — принялся обороняться мистер Джексон, стараясь сохранять ровный тон, хотя, клянусь жизнью, ему хотелось вымолвить куда больше. Такое открытое наступление с моей стороны — удивительная редкость, я ведь только делаю что помалкиваю, покуда не спросят, и в этом тоже всё по совести, так и должно быть. Тем не менее, что же нам двоим теперь делать? Давать заднюю поздно, значит, удивлять его, так удивлять до последнего. — Мистер Джексон, я всё понимаю. Поймите и вы, выслушайте меня до конца, а уже после я готова ответить за каждое своё слово. Доктор Мюррей, он... не думаю, что он добросовестно исполняет свою работу, — выпалила я, не в силах больше держаться. Из-за закрытой двери с лестницы донёсся детский топот и громкий смех, троица, вернувшись с улицы, вихрем неслись по коридорам. Они привлекли наше внимание, но отнюдь не разбили гнетущую атмосферу, зато вовремя указали мне на то, что ещё следует упомянуть, и, возможно, куда надавить. — Если отбросите мои слова, то прислушайтесь хоть вот к чему: пару недель назад, когда я осталась с детьми, Принс открылся мне о своих снах. Ему снилось, что его папа умирает, что он и его брат с сестрой остаются совсем одни. Я не утверждаю, что Принс каким-то образом узнал о случившемся, но... — Садет, — предупредительно глянул он, раздражаясь, но и страх в глазах отразился совершенно очевидно, и оттого, что не в силах с собой совладать, он злится ещё пуще. Раньше в его присутствии речь моя была неестественная, абсурдно вышколенная, тон — заумный. Я не была собой рядом с ним, а играла ту, которую, по моему ощущению, хотели видеть люди. Знала, как это глупо и странно, но ничего не могла поделать. Вот и сейчас тоже до последней капли терпения разыгрывала старую роль, да только опрокинулась чаша, расплескалось во все стороны самообладание. — Мистер Джексон, в то ужасное утро вы благодарили меня за то, что дети ваши не остались без отца. Вспомните об этом и сейчас, — вылетело у меня порывом, почти с отчаянием, голос дрогнул, поставив меня в положение ещё уязвимее прежнего. Дурные предчувствия оправдались, это ясно выразил его вдруг вспыхнувший взгляд. Мистер Джексон, истратив терпение, кажется, собрался было подняться, но только возмущённо вскинулся на месте, отчего и я невольно вздрогнула, готовая к «нападению». Однако ему не потребовалось ко мне приближаться, чтобы донести свою точку зрения, сердце моё встало, ладони сделались жутко влажными. Где была моя голова? О чём я думала, затевая это? Я ведь ему никто, никто, не имеющее право на такие заявления. — У меня всё в порядке, Садет. — Слова приобрели жестокую пронзительную ясность, она, давя грузом вины и страха, вжала меня в кресло, с которого так и хочется вскочить да умчаться. — Мистер Джекс... — Ты не ослышалась. Я так и сказал: у меня всё в порядке, как и у детей. А теперь, прошу, вернись к своим обязанностям. «Пока они у тебя ещё есть», — дополнил внутренний голос и велел послушаться, убраться отсюда и больше никогда не затевать подобные авантюры. Обида и горечь поражения, а также подтвердившиеся догадки о тщетности попыток переубедить, хоть немного сдвинуть с места убеждения человека, живущего в них десятилетиями, обрушились на меня. Что это я о себе возомнила и откуда почерпнула столько уверенности? Нужно делать ноги отсюда. Он и так уже готов меня испепелить, но... — Пораздумайте, мистер Джексон. Никто в целом свете не заменит вас вашим детям, если что-то случится. Ответа уже не последовало. Он умолк, опять натянул на себя холодную гладкую маску, только в глазах ещё можно заметить грозные всполохи. Ни ему, ни мне сказать больше нечего, потому что слова не находят отклика, а только отскакивают и разлетаются в стороны. — Простите меня ещё раз. Я поднялась, не желая больше на него глядеть, подхватила заранее выставленную термокружку, поклонилась и как можно увереннее покинула гостиную, мысленно покрывая проклятиями её размеры, из-за которых путь к двери показался недосягаемым. А спину так и жжёт ледяной холод, позор и злые насмешки над самой собой. Вот бы провалиться сейчас под землю! Мистер Джексон прав: всё, что мне нужно — это следовать правилам, делать свою работу, а остальное отключить, пока я нахожусь здесь, пока вечер не наступит и не освободит меня. А ещё лучше отшвырнуть девичьи чувства, с ними и всякую абсурдную надежду на то, что однажды этот человек оценит меня по достоинству, взглянет как-то иначе, заметит с новой стороны. Признавать это стыдно, но надежда ещё поблескивала с самых дальних берегов сознания. До чего это глупо — в самом деле ждать, будто мужчина его ума, статуса интересов прислушается ко мне, мои слова никогда не имели достаточно веса просто для того, чтобы быть услышанными. Ум ведь, только почуяв зарождение чувств, постарался обрубить им питание, а сердце — полуживое-полумёртвое, к моменту нашей с боссом встречи я уже больше четырёх лет никого к себе не подпускала — поступило по-своему. Мистер Джексон обращает на меня не больше внимания, чем на жука, ползущего по окну с обратной стороны, и тем низводит до ощущения полной несостоятельности, истощенного безумия, а одиночество внутри только множится. Теперь к этому примешалось его недоверие, какое-то тихое порицание, будто, получив пощёчину, он в самом деле разглядел меня иначе, и эта иная сторона ему противна. Но какая теперь важность? Он оставил меня ни с чем, так и пришлось уйти: низко склонив голову, чтобы в глазах прочесть ничего нельзя было. Всё в порядке. У него всё в порядке. Из окна верхнего фойе видны ворота, за ними — прибывший серебристый автомобиль, от одного вида которого делается тошно. Доктор Мюррей. В гневном отчаянии, чтобы не проронить ни слезинки, я шарахнула по стене, боль осталась незамеченной. Солнце садится, смена подходит к концу, забота о нём в чужих руках. Всё с ним будет в порядке, верно. А если и не будет, то не твоё это дело, Садет. Найдётся тот, кто позаботится. Сёстры, братья, отец, которых он принимает исключительно по предварительной записи, будто какой-то стоматолог. Мать, в глаза которой собственный сын пускает пыль, делает вид, будто всё у него и у детей прекрасно. Останься я в стороне — это неправильно, ввяжись я в это без спросу — ещё хуже, так что же делать?! Тяжело выдыхая, льну щекой к холодному боку белой термокружки. Кое-где покрытие помутилось под сеткой оставшихся после хозяина отпечатков пальцев, всё ещё чудится даже его запах. Верно, солнце садится, конец смены, мне уже пора домой.