Глава IX
Self control
(Майкл)
По правде, о приезде Таши и о том, что мы заранее всё обговорили, я позабыл. Во всей этой суматохе перед выступлением, в бессонных ночах, полных переживаний, образ её почти потерялся. До тех пор, пока звонок не прорезал престранную ночь и не вернул меня в реальность. Отчасти. Было бы подло отказывать ей теперь во встрече из-за собственной неподготовленности, хотя, конечно, такая мысль надоедливо сновала в голове и упрямо убеждала в своей правильности, но всё-таки удалось унять её, сделать правильный выбор. К тому же, мне полезно отвлечься и унестись от всего, что случилось, и того, что творится теперь внутри. А ведь там в последние два дня лиходействовал полный хаос. Что ж, рано или поздно всё должно встать на свои места. И, надо признать, к тому же, что я, кажется, соскучился по ней и теплу, которым Наташа окутывает каждый раз, каждую нашу встречу. Этому свидетельствуют лёгкость внутри, что растёт и растёт, множится вслед за ней какая-то уверенность если не в завтрашнем дне, так в сегодняшнем точно. Открытая и тёплая безопасность. Свидетельствуют и всколыхнувшиеся в теле чувства, стоило Таше отворить предо мною дверь. Белоснежная улыбка на лице, что в рамке чёрных кудрей, мягких, на ощупь как пена. Чувствую, как подушечки пальцев заныли в томительном предвкушении снова ощутить под собой эту мягкость, перебрать кудри, с них соскользнуть к плечам, а дальше как подскажет сердце. Я подаюсь навстречу объятиям, и тут же очень явственно ощущаю, как мысли мои притихают, оседают куда-то на дно. Становится радостно, появляется надежда на то, что отголоски дурного события теперь позади, и вдогонку мне больше не кинутся. Фруктовые нотки её парфюма добираются до ноздрей, облачком окутывает стойкий аромат. — Майкл, — блаженно, но едва слышно тянет у моего уха она, будто кто-нибудь ещё может это услышать. Таша, чаще всего сдержанная, оживляется всегда, подобно ребенку, когда меня видит, и не сходит это выражение с лица её вплоть до расставания. — Ах, Майкл, я так соскучилась! — И я. И мне было тоскливо без... — отчего-то осекаюсь я, мысль прерывается и не хочет вылиться полностью. — Без наших встреч. Больше двух лет минуло с того дня, как мы впервые встретились ещё в Бахрейне, аккурат перед самым нашим с детьми отлётом обратно в Америку. Я ненавидел это вынужденное возвращение в страну, которая обошлась со мной так жестоко, так бессовестно, ненавидел то, во что превратилась реальность после скандала с Арвизо. Но финансы таяли, а менеджеры в унисон голосили о том, что других вариантов нет и не предвидится, и чем дольше тянулось бы наше семейное путешествие, тем ближе подбиралось к компании банкротство. Вегас, ощерившись, ждал нас с нетерпением. Помню, расползлись тучи, дожди выбивали из меня оставшиеся силы, я исчерпал почти все свои запасы ответов на вопросы детей о том, куда мы снова отправляемся, зачем и что нас там ждёт. Они тоже устали, жаждали спокойствия, но я не мог подарить им этой устойчивости и стабильности, как бы ни старался, не мог дать этого и себе самому. Тогда-то она и появилась. Нежданно, внезапно и тихо, но в то же время так крепко ухватилась за своё место. Таша — полусонная, медлительная, с пышным пучком на голове — прогуливалась по извилистым дорожкам ночного сада, окольцевавшего территорию отеля, в котором мы с детьми тогда временно остановились, широкой каймой. И ни один из нас двоих не ждал от полуночной одинокой прогулки, устроенной бессонницей и поисками покоя, встречи, которую, если не судьбоносной, то, пожалуй, можно назвать значимой. — Ты благополучно добрался? Я льну губами к её рукам, целую их неспеша, бережно, и радуюсь тому, как переживает она всякий раз за конфиденциальность и безопасность наших встреч, зная, как оно для меня важно. — Всё отлично. Не беспокойся. Никаких проблем. Снова объятия, сквозь которые тесно ощущаются изгибы, острые контуры податливого тела, и между нами то оставшееся скудное пространство чуть ли не дрожит от долгожданного волнения: я будто тайно удрал из-под надзора уснувших родителей, чтобы повидаться со взлюбленной девчонкой. Прижавшись щекой к её голове, замечаю своё отражение, проделавшее то же самое, обвив руками хрупкий силуэт. И глаза мне режет разительное различие между нами, которое не стерпишь, не проигнорируешь: она — изумительна, прекрасна, молода (тридцати четырёх лет от роду) и полна веры в грядущее и в то, что справится с ним, с чем бы оно ни явилось. Всё в ней говорит о наполненности жизненной силы, — от непоколебимой осанки до самых кончиков блестящих волос; и я — всё пуще тускнеющий призрак, сереющая тень, подобие себя прежнего, сильного, молодого и во всё вовлечённого. Когда-то я был таким же, какая она сейчас. — Как дети? Никто не болеет? Мама говорит, к ним в клинику всё чаще обращаются с гриппом. У семейства Инграм — интернационального, что, несомненно, самым прелестным образом отразилось на наружности, мировосприятии и способности Таши с ним, с миром, коммуницировать — сеть медицинских клиник, в одном только Вегасе их несколько. И коснись только наш разговор здоровья и его состояния, Наташа тут же с радушием предлагает помощь и услуги семьи Инграм, — быстро, тихо, анонимно, то что надо. Но что-то всё время подсказывало мне поступать иначе. К тому же, нам с детьми пока вполне хватает докторов, приходящих на дом. А ещё я терпеть не могу больницы. — Всё с ними прекрасно, Нетти. Вообще-то имя её не сокращается таким образом, но именно эта форма как-то невзначай укрепилась в общении между нами двумя, стоило заслышать его забавное звучание в одном из десятков фильмов, которые мы уже успели просмотреть вместе, с чего собирается начаться и сегодняшний вечер. Оба мы заядлые киноманы, и чаще сходимся в предпочтениях на одних и тех же картинах. — Быть может, на грядущее Рождество ты разрешишь мне передать им подарки? — не таясь, не прибегая к уловкам, осведомляется она. Дышать от этих слов стало легче мне, уже решившему, будто Наташа решила прямо высказаться о своём желании лично познакомиться с Принсом, Пэрис и Бланкетом, чего терпеливо ждёт не первый месяц, только мне всё кажется, что рано, что неуместно, что никто ещё не готов. А может, это и вовсе не понадобится. Она дорога мне, близка, но пока, пожалуй, не настолько, чтобы вместе праздновать Рождество. Впрочем, убеждение это давно колеблется, очень нестабильное и шаткое, сомнения так и колышутся внутри, и всякий раз только крепчают, стоит Наташе опять проявить себя с доброй, надёжной стороны. — Пожалуй, ты права, посмотрим, что принесёт нам Рождество, — пожимаю я плечами, всё ещё избегая этой темы, и быстро перевожу на другую: — Но надеюсь, это тебе понравится не меньше. Янтарь в её глазах вспыхивает радостью, словно полуденным солнцем пронзённый, она принимает протянутую мной коробочку и на месте открывает. — Ах, Майкл! Майкл... Знаешь, глядя на твои подарки, я каждый раз думаю, что краше уже и быть не может, и каждый раз ты меня побеждаешь! А ты каждый раз смущаешь меня, будто подростка, заставляешь расплываться в улыбке, и никак не истрачиваешь этой способности. Одним присутствием даришь исцеление на столько, на сколько, наверно, возможно, и благодарность только ширится, крепчает моя вера. Немедленно отложив в сторону серебряную подвеску, поблёскивавшую на изящной шее ранее, Наташа прижимает к груди новое ожерелье и позволяет мне его на ней застегнуть. — Твоё чувство вкуса, Майкл... И как тебе удаётся? Оно словно всегда было на мне, — подойдя ближе к зеркалу, восхищается она и находит глазами в отражении мои глаза. Прямо под ярёмной ямкой, меж тонких выдающихся ключиц, словно их продолжение, сверкает и переливается, как набухший скоп росинок на кончике садовой анемоны, увесистая капля — розовый бриллиант. Этот цвет и всякое его проявление Таша страстной любовью любит сильнее любых других, и, нельзя спорить, очень уж он подходит её смуглой, с бронзовым отливом коже. С двух сторон камень поддерживает витиеватое плетение, тоже сплошь усыпанное крохотными каменьями. Недаром семейство цветных бриллиантов зовут фантазийными, — вид и в самом деле волшебный, так и приковывает внимание. Меркнет разве только в сравнении с людской красотой, с красотой женщины. Развернувшись, руками она обвивает мне шею, влечёт склонить к ней голову и сама с лёгкостью, очаровательно привстаёт на носочки, чтобы дотянуться до губ. — Спасибо. Спасибо большое, мой свет, — шепчет и кратко целует. — И знаешь, у меня тоже для тебя есть кое-что особенное. — Правда? — Разумеется! Мягко отстранившись, отточенной походкой она пересекает комнату, берёт со столика тёмную структурную коробочку, возвращается радостная и вручает подарок мне. — Вот. Открывай немедленно. Мне не терпится узнать, понравится ли тебе. — Боже, — тяну я сквозь улыбку, откидывая крышку, и аромат слышен уже отсюда. — Ты сделала это сама, верно? Своими руками? — А как же? Очень хотелось излить куда-то свои чувства, пока ты не рядом. Ну, открывай! Хихикая, я повинуюсь, снимаю колпачок с минималистичного, цилиндрической формы флакона и тут же сбрызгиваю содержимым запястье. Густой и явно стойкий аромат, прилипнув к коже, отвечает мне оттуда стремительно раскрывающимся букетом. — Кардамон. И что-то древесное, — комментирую я, прислушиваясь. — Сандал, возможно. И... и... — Ветивер. Ну и ещё кое-что по мелочи. Ну как? Не слишком броско? — глаза её делаются ещё круглее, приобретают детский, почти просящий вид, и я, конечно, порывисто утягиваю её в объятия. — Безумно нравится, Таша, изумительно! И это правда замечательно — когда для тебя творят что-то вручную, вдумываются в каждую деталь и мелочь, такие вещи всегда ценятся дорого. Вот и мне ценен до глубины души этот жест, руками Наташи сотканный аромат. У неё для того имеются все возможности — помимо основного поприща Таша давно уже основала и успешно ведёт собственный косметический бренд. Эта женщина бесконечно талантлива и ни на минуту не позволяет об этом забыть. — Правда? Какое облегчение. Для меня это был настоящий порыв души, а в такие моменты всякое может получиться, а? Но теперь всё в порядке. Я счастлива, что оно пополнит твою коллекцию «вонючек». С хохотом я обнимаю её ещё крепче. Вечер двинулся дальше и ускользал мимо меня, застывшего прямо здесь, на каменной террасе. Застывшего в иллюзии свободы и беспечности. Развернулись пред взором громадные даль и ширь, засияли золотые, синие, зелёные, белые, серебристые, алые бесконечные огни. Одни смирно стоят на месте, другие скачут, тревожно колышутся, плывут, пляшут в окнах, мигают с гигантских вывесок казино и ограждений. Тянется к ночному небу, уступившему всю яркость огням на земле, белый исполин — стратосферная башня — и молча слушает тяжёлое дыхание города. Целым клубком тёмных лент оплетают Вегас кишащие автомобилями дороги. Неоновым обручем вдали выглядывает из-за жилых и офисных зданий колесо обозрения, усмехаясь словно бы и напоминая, что к нему, такому яркому и манящему, но в то же время доступному и простому, ни мне, ни моим детям не подобраться просто так. И так будет всегда, никогда не пройти нам к нему и окружающим его аттракционам беспрепятственно, как это делают другие люди. Внизу во всём своём великолепии раскинулся Лас-Вегас-Стрип, место, глядеть на которое мне доступно тоже лишь издали, скрывшись где-нибудь как сейчас, а в остальном, как ни мудри над маскировкой, всё равно тебя узнают и ни за что не позволят стать частью свободной весёлой толпы, праздно разгуливающей в поисках развлечений. Я гляжу и понимаю, что всё ещё не могу примириться с тем, что я теперь здесь, в этом городе, какими бы красками он ни манил, какие бы блага ни сулил. Душа моя не здесь, далеко от Вегаса и от Штатов в целом, она, кажется, так и осталась сидеть на мраморной скамье в саду Бахрейнского отеля. Или, может, среди густых кущ чудного Луггала, где нам с детьми тоже посчастливилось пожить какое-то время, и время это, пожалуй, если б его было больше, то могло стать абсолютно счастливым. Во всяком случае, так оно мне запомнилось. На много миль вокруг ни одной лишней души, ни алчного намерения, ни жадного постороннего интереса. Сплошь дубовые рощи, цепь холмов, озеро в кольце зелёных равнин, нетронутые водопады, акры и акры свободы. Грустно, что и это место пришлось покинуть так скоро. Вернувшись с террасы обратно в номер, я, умилившись, обнаружил, что для досуга всё уже готово. Царит интимная полутьма, прохлада такая, что мне не хочется снимать пиджак, а вот Наташа превесело разгуливает в тонком пыльно-розовом атласе и ничуть не мёрзнет. Как всегда улыбчива, бодра и излучает силу, которую ни с чем не спутать. И я смею надеяться, что всякая моя беда от её яркого света растворится со временем без следа, что Таша сотворит для меня какое-то волшебство, что запасы его в ней неиссякаемы и могут раз и навсегда возродить кого-то ещё. И тут же противоречу сам себе, порой неосознанно и необъяснимо отстраняясь, сомневаясь и ругая себя за это. Не потребительство это с моей стороны? А мой ли это человек в самом деле? Пожалуй, очень на него похож, и поныне это только подтверждалось, тогда откуда же внутри место сомнениям? Впрочем, сейчас они обитают всюду. Таша заказывает нам ужин, с десяток раз до этого переспросив у меня чего мне хочется, хочется ли другого, может, этого? Второго? Третьего? Снова и снова смущает своей заботой, но ею же и радует. Нам обоим, в те редкие моменты, когда мы вместе, хочется отнюдь не изысканных блюд, не всей этой помпезности, а того, что, напротив, приземлило бы нас, заставило позабыть о том, что ждёт за стенами гостиницы, о завтрашнем дне с его заботами. Обыкновенный попкорн с карамелью, огромные пачки чипсов, вёдра с крылышками, до жути вредная еда за просмотром очередной киноленты, сегодня это «Звуки музыки». Всё это напоминает нам о том, кто мы есть и чего нам не достаёт — простого, но самого настоящего человеческого тепла, обыкновенных вечеров и искреннего радушия. Сейчас мы не Майкл Джексон, не Наташа Инграм, а словно пара детишек, улучивших момент для спокойных игр. И так приятно знать, что Таша заранее обо всём позаботилась, что впитывает со временем всё больше подробностей, запоминает детали и ни одно обстоятельство не упускает из виду. Подшучивая и хихикая друг над другом, мы увалились на застеленную кровать кто как, принялись за просмотр и фаст-фуд, дух которого заполонил все комнаты в номере, а к полноценному ужину никто и не думал притрагиваться. Забавно, что в такие простые, ничем не примечательные моменты человека чаще всего и пронзает истиной, каким-то осознанием, поднятым с самых его глубин. И вот сейчас мне кажется, Таша действительно заполняет меня заново. Вытесняет пустоту, образовавшуюся сразу же после страшного сновидения. Спокойная, уверенная, во все глаза она разглядывает Джули Эндрюс, время от времени восторженно, вполголоса комментирует, будто смотрит фильм впервые. И мир, вроде, снова видится, ощущается и пахнет как было это прежде, я узнаю реакции в своём теле, узнаю окружение, а всё чужое исчезает. Неужто вот оно, наконец-то успокоение, пусть если и краткосрочное? Испаряется постепенно и то неприятное, поселившееся во мне и испортившее настроение этим утром. Не знаю, почему так случилось и как я позволил этому чему-то так на меня повлиять. Дело в Садет. Неожиданно и непривычно, некомфортно и странно, но это так. А начиналось всё, казалось, так чудно: ночь здорового сна без всякого вмешательства и любой посторонней помощи, лёгкое пробуждение без болей, без головокружения и запаха крови в ноздрях. Ни слабости в мышцах, ни ноющих суставов, я был словно в раю, и это после такого потрясения! В чудесном настроении проводил сборы, раздавал указания перед тем, как отправиться на встречу, как вдруг напоролся на немую стену. Садет была мрачнее тучи и даже, можно сказать, несколько суровая, явно чем-то расстроенная. Послушно, но сухо исполняя всё, о чём её просили, она ни на мгновение не показалась мне знакомым человеком. Я даже было решил, будто у неё случилось что-то недоброе, однако почему-то не нашёл в себе смелости это выяснить, чувствуя, что ответа не будет. Пребывая в добром расположении духа, я даже пытался как бы невзначай разрядить гущу, отравившую воздух, не скупился на улыбки, разбрасывал шутки направо и налево, да вот только всё бестолку. Она даже на секунду свой непроницаемый взгляд на мне не задержала. Более того, веяло некой недоброжелательностью, нежелание развивать диалог было очевидно, Садет не желала смотреть на меня, будто я — прыщ, выскочивший на лбу в день выпускного. Она обожгла меня каким-то молчаливым неодобрением, жёстким взглядом, или, может, это просто усталость? Но безмолвие между нами было каким-то чужим, ледяным, мне стало не по себе. Садет тихая и довольно молчаливая всегда, но это и близко не было похоже на её привычную мирную отрешённость. Что-то изменилось. А на предложение и даже настояние взять пару выходных ответом послужила быстрая отрывистая полуулыбка, натянутая и не искренняя. Так что же случилось? Всё в том же дело, в моём недуге, сыгравшем с нами злую шутку? Подсознание так и подсказывает, отвергая все прочие версии, может, опрометчиво, но ведь его не проведёшь. Стоило ей покинуть спальню — наш общий пузырь, наш секрет для двоих — как все резко изменилось. Она не принесла мне и масло, как обещала, а ведь мне в самом деле пришёлся по душе аромат, который не даёт покоя вот уже два дня. Запах мерещится всюду и каждый раз напоминает о том, каким событиям сопутствовал, возрождает в голове образы и звуки сна, который едва ли не стал для меня последним. Я решил, что, может, если заполучу его источник и вдоволь вкушу, распознаю в нём всё до мелочей, то он оставит меня в покое. Но в каком свете я предстану, если напомню о нём? Выводит из себя то, что столько тревоги во мне вызывает простейшее обстоятельство, которое можно разрешить одной просьбой, одним предложением. Вместо этого моему сдуревшему разуму предпочтительнее размышлять о том, как на подобное отреагирует ассистентка. Я правда ждал, что утром Садет вручит мне бутылёк с каким-нибудь затейливым цветастым дизайном, но она и думать забыла. Стало быть, Наташа, как почувствовала, в утешение преподнесла мне свой дар? Очень символично, даже кажется, что кто-то там, наверху, решил подшутить. Выходя из дома, я чувствовал, будто что-то противоестественно, что-то неправильно, и виной тому может служить навестившая нас этим утром сумятица. Я чувствовал себя странно, ещё страннее и неопределённее, чем когда очнулся от кошмарных видений в руках Садет. Оторвавшись от экрана, на котором и так не сосредоточен, не слышав ни реплик, ни мелодий, незаметно перевожу внимание на Ташу, у которой, напротив, все глаза и мысли там, в «Звуках музыки». Вот она, живая передо мной, никаких призраков, никаких злобных голосов с их угрозами, всё настоящее и всё в порядке благодаря ей. Вглядываюсь ещё пристальнее в черты лица, Богом безукоризненно вычерченные, и сознанием ухожу в себя ещё глубже. Порой просто невыразимо хочется живого чувства, того самого внутреннего волнения и трепета, которое накатывает как волна, заливает собой всё. Хочется исполненной этого жизни, где каждый день не будет похож на предыдущий, покуда не свыкнусь с той, кого взял в избранницы. Хочется перемен, и наконец, хороших. Любви, только того её проявления, какое не подарят даже миллионы и миллионы фанатов, как сильно ни обожай их всем сердцем. Просто они любят меня за то, что я делаю, а не за то, кто я есть на самом деле, в этом колоссальная разница. А именно чужой любви ко мне самому, не к Майклу Джексону, что на сцене, а ко мне настоящему, не достаёт всю мою жизнь. Редко кто мог сказать не тая ничего за душой, что принимает меня таким, какой я есть, не пытаясь переделать под нужный ему лад — чтоб смотрелось краше, приносило больше прибыли или славы. Таша же всегда рассудительна и спокойна, и часто говорит о том, что ценит во мне и почему, и каждый из этих слов со временем подтверждают поступки. Построив прекрасную карьеру модели, она вполне обеспечивает себя сама и не охотится за чужими деньгами, не требует обнародования наших отношений, не хвастается этим, несясь, сломя голову, к первым же попавшимся СМИ. Женщины, бывшие в моей жизни до неё и даже параллельно с ней, при каждом удобном случае силились склонить меня к совместной фотографии, чтобы затем распорядиться ею как вздумается, а задуматься, конечно, может многое. О, а я ненавижу, когда меня снимают. Предпочитаю снимать только так, как хочу я, и это уж точно не должно происходить каждый мой шаг. Чтобы выглядеть на фото и видео так, как мне нравится, я должен контролировать процесс съёмки от и до, в противном случае буду ненавидеть каждый случайный снимок, ибо каждый из них получается ужасно. Я получаюсь ужасно. Я похож на какого-то рептилоида. А Наташа подобных попыток и не совершала, и всегда глядит на меня как на равного, как на простого мужчину, от которого желает получить самые простые вещи. Но вместе с тем есть в её пламенеющем в каждом солнечном блике взгляде беззастенчивое восхищение, прямое довольство тем, что видит перед собой, откровенная привязанность. Этим хоть и не надолго, но убеждает меня в том, что есть во мне красота безусловная, как и у любого божьего творения. И в то же время она прекрасна сама. Безраздельно прекрасна. Её внутренний покой и самообладание мигом околдовали меня, стоило нам поговорить с четверть часа там, в саду, где всё и началось. В отношениях мне непременно нужно пространство, так было всегда, и Наташа предоставляет мне его достаточно и готова делать это и дальше, как бы далеко мы ни зашли. Но я, конечно, задаюсь вопросом, насколько сильно она поменяется, если подпустить её ближе, если познакомить с детьми и всем тем, что прячется под фасадом, с которым ей доселе приходится иметь дело. Обычно, как только кто-нибудь из женщин предпринимает попытку переступить черту допустимого, я тут же удаляюсь. Или если в очередной раз обнаруживается, что я для того или иного человека стою ровно столько, сколько мой счёт в банке. Пару в целом трудно отыскать, а уж когда ты кое-какими материальными благами владеешь, так и подавно. Попробуй разгадай в ком-то подлинные его намерения, особенно в том, кто привык это умело прятать. К тому же, я уже не молод, неумолимо старею и чувствую это каждый день, всё меньше хочется глядеться в зеркало, всё дольше длятся сборы для выхода в свет, а люди остро акцентируют внимание на таких вещах, оттого вступить в связь ещё сложнее, а если вступаешь — сплошь подозрения и недоверие, замкнутый круг. Проклятое старение. Мелькает сцена, другая, а я гляжу на Ташу, поглощённую кино, такую разную в своём великолепии. Та, что на людях, придерживаясь делового имиджа и исполняя свои обязанности, ступает непоколебимо, твёрдо, почти неприступно и этой своей силой очаровывает всех вокруг, — как только закрывается за спиной дверь, тут же делается для меня самой обыкновенной, приземлённой, открытой душой девушкой, но в то же время неповторимой, исключительной. В изумительном платье строго по фигуре может рухнуть на кровать или на пол, ронять на него крошки и не обращать внимания на то, как сильно одежда помнётся, испачкается. Вдруг ни с того ни с сего пляски теней решают сыграть со мной в игру, и мне чудится на месте Наташи профиль с линиями чуть более острыми. Вот взгляд уже не заинтересован происходящим на экране, а холоден и глядит куда-то вдаль, да так, будто мысленно кого-то ругает. Иисусе, нет. Это чувство, будто что-то силой отрывает меня от мира, оно настигает, подкрадывается со спины. «Вы не можете меня оставить!» — отдаётся молниеносным накатом где-то в подсознании, я вздрагиваю, и Таша, разумеется, это замечает. — Ты что это? — спрашивает Наташа, тоже, видно, испугавшись. Рука с горсткой попкорна застыла около губ. — Прости. Ничего, руку свело немного. Она недоверчиво косится на меня, раздумывает с минуту, затем с погрустневшим взглядом добавляет, сев и отложив в сторону полосатое ведёрко: — Давай я помассирую, станет легче. Я училась этому, ты же знаешь. — Нет-нет, это лишнее, правда. Спасибо, уже прошло. Ложись, ложись с мной. Отмахнувшись, приподнимаю руку, предлагая ей место рядом, вплотную к себе, и Таша охотно соглашается, пристраивается под боком, льнёт ко мне всем телом, особо тесно прижимается к паху ягодицами, выгнув поясницу как бы ненароком. А я себя и свою отдачу не узнаю: чуть ранее я бы непременно ответил тем же, а то и напористей, и вскоре о фильме бы позабыли. Сейчас же не ощущаю ничего. Нет, кажется, лёгкое раздражение. Гоню, старательно гоню дурное чувство и всячески пытаюсь сосредоточиться на сегодняшнем вечере, на редком и, разумеется, ценном, на представившейся возможности провести время с Наташей, на ней самой, на каждой детали её образа. Но нет. Ничто не завладевает моим вниманием, кроме навязчивых смутных образов из головы. Плывёт на экране кадр за кадром, и ни в один из них я не вник, не вдумался, а просто глядел на происходящее полупустыми глазами, ведь взор устремлён внутрь. Таша оглаживает моё предплечье, скользит пальцами по кистям, по пальцам, а глаз от экрана не отрывает, будто все действия бессознательны и невинны, но это не первая наша совместная ночь, и по одному взмаху её ресниц я в силах определить, чего ей хочется. По погорячевшей коже, по сгустившейся энергии, по удвоившейся грации в каждом движении. Только вот моё тело замолкло, мысли тоже круто свернули куда-то и не отзываются. Наташа чуть сменяет своё положение, но только для того, чтобы снова задеть меня, как ленивая кошка, потягиваясь. Пышные чёрные кудри коснулись моего лица, цитрус ударил в нос. Ударил, никак иначе, потому что по неведомой причине желудок почти скручивает от этого аромата, он мерещится чересчур резким и навязчивым, в мышцах нестерпимо свербит. Чудится совсем другой запах, чужой, и я от диссонанса готов почти скрипеть зубами. Запах масла амлы, чёрт возьми! Я вскакиваю, едва зубами не скрипя от раздражения, Таша тоже привстаёт и теряется, подыскивая слова, и что бы она ни отыскала, мне не хочется слышать. — Майк, с тобой что-то приключилось, — твёрдо заявляет она. — Не бери в голову. Слушай... Дальше я не нахожу что сказать, чем объясниться перед ней. Повисает такая неловкость, будто нас немыми незнакомцами в одной комнате заперли и велели во что бы то ни стало найти общий язык. Никто не знает, как поступить. Таша встала с кровати, сбавила мощность звука телевизора и спокойно отозвалась, убив наконец эту тишину: — Фильм тебя не занимает, ничего страшного. Что бы с тобой ни произошло, знай, я готова выслушать в любую минуту. Готова и помолчать вместе с тобой, и погрустить, и позлиться, ты же знаешь. Только не закрывайся от меня. Я ведь тебе уже не чужая, правда? Остаётся в ответ только кивнуть, уронить взор, в котором посторонний может прочесть то, что ему не принадлежит, а этого мне хочется в последнюю очередь. Затем снова ложно заверить её в том, что всё в порядке и корень проблемы в простой усталости. Зачем было заверять во лжи? Очевидно, чтобы остаться с ней, не терять эту ночь, уцепиться за хвост возможность провести время так, как хотелось, и тогда, быть может, всё выправится. Вот только с каждой секундой все прежние представления стали прозрачневеть и таять. Отлучившись ещё ненадолго, перевести дух, отдышаться Бог знает от чего, с новыми силами возвратиться назад и попытаться начать всё сначала, я всё же погнался за призраком, которого сам себе придумал. Но в ту минуту моя уверенность казалась прочной. Спокойно, Майк, говорил я себе, нужно просто выбросить мысли, приведшие к столкновению, настроиться на нужный лад. Всё отлично. Всё хорошо. Может, стоит пойти на что-нибудь серьёзнее? Так и поступил: вернувшись к Наташе, крепко обнял её, слегка растерянную, со спины, сердечно за себя извинился, но пока проделывал это, всё-таки не мог перестать заглядывать в себя, прислушиваться — не появятся ли вновь незванные, совсем нам сейчас не нужные чувства? — Брось, всё нормально, — ответила она утешительно. — Я понимаю. Мы здесь не для извинений и сожалений, так что постарайся расслабиться. И судя по всему, здесь и сейчас в её понимании путь к расслаблению существует только один. По нему всё и двинулось некоторое время спустя, которое мы оба пытались разрядить, обнулить, а потом уцепиться за что-то, чтобы повернуть в нужное русло. Таша отлучалась то в ванную, то на террасу, чем-то себя занимая, чтобы дать мне перенастроиться; перебирала что-то из вещей, спокойно, сосредоточенно, протягивала мне свои последние снимки из благотворительного визита в Гвинею-Бисау, попутно разъясняя, кто есть кто, как и зачем. Вот только спроси меня сейчас о том, что усвоил — ничего не скажу. — ...нравится? — стало слышно в какой-то момент, когда в очередной раз думы мной завладели. — А? Да? — спохватился я, смигивая эту не то вдумчивость, не то дремоту. — Спрашиваю, нравится ли тебе? Купила сегодня в городе, было немного свободного времени, — говорит она, прикладывая к телу какое-то платье, примеряется. — Думаю, надену на ужин к отцу на той неделе. — Да, прелестное, — улыбаюсь я, хотя толком и не разглядел ни кроя, ни фасона. Красное платье, самое обыкновенное, как по мне, но ведь на ней всё смотрится прекрасно? Она замечает мою невовлечённость и явно стремится это исправить. Ей надоело. Снова вместо лица Таши мерещится скупой взгляд Садет с укоризной в нём, и только сейчас, в самый неподходящий для того момент я осознаю, что просто-напросто не привык видеть в её, Садет, кротких глазах недовольство или порицание, и сердце в то же время подсказывает, что всё это направлено не иначе как на меня. — Хочешь, примерю его для тебя? — в глазах янтарь заискрился ярче, чем он есть обычно, брови заинтересованно приподнялись, а тон балансирует в черте просьбы и требования. — О, было бы замечательно. — Какая-то часть меня противится и не понимает, зачем эти слова претворяются вслух, ведь они чужды тому, что делается внутри и о чём думается. Будь что будет. Просто будь что будет? В лице Наташи в конце концов открыто разгорается желание. Стойкое, устремлённое обрести форму, оно явно говорило, что не успокоится, пока не получит своего. Это в её духе, неотъемлемая её часть, — жаркой натуры, полной энергии и ясного знания, как следует этой силой распоряжаться. — Как пожелаете, мистер Джексон. Мистер Джексон. Почему именно это обращение и именно сейчас? Боже. И вот, не успел по-настоящему опомниться и осмыслить уже данный мною ответ, Таша стягивает с себя розовое платье одиозно медленно, стараясь завладеть каждой крупицей внимания, которое предательски ускользает от неё и меня весь вечер, и оба мы это знаем и чувствуем, только никто не признаётся. Быть может, ей удастся. Ей всегда удаётся заполучить желаемое. Она беззвучно расстегнула молнию на боку, опустила одну ниточку бретели, вторую, и, придерживая ткань на груди, сняла туфли. Это отрезало от её небольшого роста добрых дюйма четыре, она могла даже показаться беззащитной и хрупкой, но стоит раз сплестись с нею взглядами, представление тут же треснет. Розовой волной ткань скользнула с тела, продемонстрировав обнажённую высокую грудь, ниже — только шёлковое бельё. Таша полностью высвободилась, перешагнула через сброшенный на пол атлас, потянулась за красным платьем. Но сейчас мне открылось: как бы пламя во взоре её ни пылало, заметна там, под всем этим, надежда и искорка страха за эту самую надежду. Вскоре сангиновое платье плотно обняло её безупречные формы, косой подол скользнул к щиколоткам, прикрывая ноги только частично. Вырез типа «Анжелика» обнажил и чётко очертил каждую линию и изгиб загорелой груди, впадинки ключиц, крепкие плечи. Удалось ли, вернулось ли ко мне прежнее настроение? Отнюдь. Вместо этого в сознании всплыло куда более закрытое красное платье в пол, и образ в нём совсем иной, не образ женщины, что сейчас предо мной. Как пожелаете, мистер Джексон. Без проблем, мистер Джексон. Да, сэр. Конечно, сэр. Опять Садет, только теперь не отрешённая и холодная, как этим утром, а как прошлым: какой яркой появилась она в кухне, как лучился взгляд, хоть и застенчиво прикрытый. Что и говорить, наряд преобразил её, и очень неожиданно. Ей в нём было так славно. В нём же к вечеру она резвилась с детьми в саду, даже игру в мяч разделила. Тут меня осенило, что никогда прежде мне просто не доводилось видеть её в одежде более откровенной, чем футболки, но и те с закрытыми плечами, это словно вросло в её образ, а вместе с тем и в моё восприятие, которое потрясла лишь такая мелочь, как иного стиля наряд. Только тогда пришло понимание, когда в голове произошла встряска, последствия которой вот они, прямо сейчас беспричинно вторгаются в мой покой. Или это просто не самое умное оправдание? И я начинаю себя презирать: когда передо мной женщина, далеко не безразличный мне человека, но почему так бессовестно думается мне о другом? — ...скажешь? — Что? — Что скажешь, Майк? — повторяется Таша, голос уже не столь терпеливый и мягкий. — Ты сегодня сам не свой. Так что же случилось? Я могу помочь? Что-то в тот вечер произошло, да? — В тот вечер? — На концерте. Я и думать о нём забыл, слишком уж плотно осели на голову иные заботы и неурядицы. Да и что толку вспоминать его, концерт? Мой вклад в вечер показался мне жалким, а я сам — недостойным и уже не могущим дать большее тем, кто в этом нуждается. Наверное, они и сами во всём убедились. Потому что я и сам уже другой человек. Хотелось бы знать, верить, что тебе под силу спасти меня хоть бы на сегодняшний вечер, дорогая Нетти. Только вот это сделалось затянутой туманом тайной, непроходимым лесом. — Брось, всё в порядке, — отвечаю я, что странно, не имея ни малейшего желания делиться тем, что прибойной волной бьётся о душу. Обычно мне нет ни нужды, ни цели скрывать от Наташи своё беспокойство, пусть и далеко не всё. Оставляя спор, она вздыхает, подходит к столу и извлекает непочатое шампанское из ведёрка со льдом, умело его откупоривает и наполняет бокалы. — Вот, тебе действительно нужно расслабиться. Ах, Нетти, если бы так просто! Но для неё это, чувствую, действительно кажется простым. Шурша своим платьем, Наташа решительно тянется ко мне, целует в губы и замирает на некоторое мгновение лицом к лицу. Вот её яркие, лучащиеся, но с лёгкой бесовщинкой глаза, высокий лоб в узорах ниспадающих на него кудряшек, маленький, аккуратный, почти детский носик и полуулыбка пухлых губ под ним. Вот оно, это лицо, дарующее утешение, благость, надёжную поддержку. Вот вся эта чудесная женщина, с кем рядом всякая беда обращается в иллюзию и теряет тягость. Так ведь? Я снова опускаю взгляд к поблёскивающим губам, которые так и застыли в ожидании того, что поцелуй повторится и на сей раз будет куда дольше, глубже. Он бы мог разрушить барьер между нами и всё было бы хорошо. Дыхание учащается и кружится дурная голова, потому что воображение без спросу нарисовало перед глазами линии губ совсем чужих, уж точно не томящейся в нетерпении Наташи. Пару суток назад мои губы соприкасались с чужими, а я этого даже не помню, не знаю, как ощущались они, но впечатление такое, будто тело сделало это за меня и теперь намерено без конца напоминать об этом, мучая неведением. Хотя в чём же мучение? Это ведь не имеет ни смысла, ни цели. Не теряя времени и сбросив со счетов моё невольное оцепенение, Таша уже оказалась на коленях, бесшумно, осторожно, и каждое движении по обыкновению отдаётся деликатностью, чувственностью. Она была со мной такой с самого начала — готовой к быстрой смене локации, времени, настроения, к отказам и секретам, которые, возможно, так навсегда и останутся ею непостижимыми. Но время шло, и, хоть Наташа того не показывает, сложно не уловить в её взгляде некоторое разочарование, когда в очередной раз приходится уступать или мириться с новой «странностью» или прихотью. Может, для большинства людей это и странно, или даже неприемлемо, всё же обстоятельства порой вынуждают меня на подобное. Руки её легли мне на бёдра — ласково, почти невесомо, и медленно поползли вверх, к пряжке ремня, который намереваются ослабить. Она решилась, ей надоело ждать, ей надоел я. Меня обдало варом, нутро воспротивилось, затрепетало как перед смертью. Сердце моё разошлось, взбунтовалось, и наконец, будто прорвало ужаснейший застарелый затор, заставило произнести: — Постой. Остановись. На нас сразу же обвалилась всем своим грузом пренеприятная, неприемлемая и противоречивая тишина. Таша вскидывает на меня изумлённый взгляд и застывает в растерянности, явно подобного не ожидавшая. Да, она привыкла ко мне, к моим особенностям, предпочтениям и принципам, её чувства успели под меня подладиться и заранее предупреждать о поступающих импульсах, но не сейчас. Не сейчас, когда я и сам сигналов своего тела и разума распознать не в силах. Мы оба застаны врасплох. Я просто не могу. И не смог бы, будь на месте Наташи Валдис, Мия, Лаверна или любая другая из женщин, с которыми я встречался в последние годы, затыкая своё одиночество. Никто. Я хочу побыть один. Я просто не могу, всё тело и разум против, как уже было до первой женитьбы и задолго до потери девственности. То возбуждение, что гуляло по моей крови ещё утром, просто испарилось, а вместо него — полнейшее непонимание того, откуда то воодушевление и вовсе взялось. Теперь оно вспоминается как нечто глупое, бесформенное и необоснованное. — Почему? Что с тобой, мой свет? Скажи, я... — Ничего такого. Просто... Не знаю, Господи, я и сам не знаю. Я не понимаю! Не видится, не пахнет, не ощущается мир как прежде, не вернулось всё в колею, это было иллюзией. Прежнее осталось там, в незримом расколе, перевёрнутым вверх тормашками. Всё и все. Наташа так же недоумённо глядит снизу вверх, по-прежнему оставаясь на коленях. Она застыла, сбитая с толку, и нельзя не заметить, как во взгляде сгущается уязвлённость. Она оскорблена, хоть и пытается не дать недовольству выхода. — Я позвоню, — всё, что в силах обронить, бормочу я, поднимаюсь с места, со звонком опускаю бокал на прикроватный столик и спешно покидаю номер. Сколько раз до этого прощания наши перед длительной разлукой полны были глубокой нежности и трепета, сколько раз нам хотелось остановить время или хотя бы попросить подождать? Нет ни смысла, ни желания обернуться и мимолётно, убедиться снова в результате своих причуд и действий, к которым толкает целый камнепад из мыслей. — Но, Майкл! Майк! — восклицает вслед она. Прости. Прости меня, я не знаю, что на меня нашло. Зря я не послушал внутренний голос, он ведь так настойчиво отговаривал от этого вечера! Не будь свидания вовсе, не случилось бы во мне переполоха, не случилось бы для Наташи обиды. Извини меня, извини. Мчусь по коридорам, миную фойе, напрочь позабыв и о маскировке, и предупредить Джавона о том, что возвращаюсь назад. Пока добераюсь до выхода, в котором сейчас нуждаюсь как в спасении, навязчиво мерещится одно и то же — снова и снова тонкий травяной аромат, бледные линии ключиц над декольте, и голос, отчаянный и молящий: «Вы не можете оставить меня!» Затем жалящее, отвергающее безразличие, опущенные глаза. Всё, абсолютно всё смешалось в голове и застряло там. Я не хочу здесь находиться. Не хочу находиться с Наташей, хоть ничего дурного она и не сделала. Чувствую себя предателем. Такое уже случилось, когда я впервые выходил на свидание, уже сделавшись отцом. Наверное, каждый родитель непременно испытывает подобное — чувство вины перед детьми, оставленными под чужую опеку, пока сам ты отправился за собственными прихотями. Но сейчас изнутри бьёт не одно только чувство родительской виновности. Милостивый Господь, я не могу отделаться от этого запаха — запах, предвещавший моё спасение от смертоносного кошмара. Это аромат волос её. Её. Это она, снова. Сбой в сознании, прихоть воспалённого рассудка. На ходу запрыгиваю в машину, задыхаясь. — Домой, Джавон. Возвращаемся домой, — бросаю нервно, непрошенную дрожь сдерживать не удаётся. Джавон косится на меня в зеркале заднего вида, наверное, раздумывая, стоит ли задать мне пару вопросов, но не задаёт. — И поскорее, пожалуйста.***
В полном безмолвии мы добирались до дома, но отнюдь не в пустом, — каждую милю, оставшуюся позади, запятнало густое, нагнетающее чувство и факт провала, очередного краха и вины. Тут же за нами мчалось угольной тучей то, что к этому краху привело и повергло в вину. Сам я во всём виноват или тело предаёт всё сильнее? Мои импульсы мною движут или то мрачное в подсознании, что получило волю? И когда машина уже оказалась в гараже, выходить я тоже не спешил, какое-то время сидел прислонившись к стеклу и не желал, ни вылезать, ни разговаривать, а лишь раз предупредил Джавона о том, что немного обожду, прежде чем пойти в дом. Зачем? Бог знает. Может, чтобы время не гнало так сильно вперёд, позволило мне отдохнуть и ещё, ещё и ещё подумать. Да оно и вовсе как будто не спешит, однако чувствуется, как что-то — верно, какая-то часть меня — утекает вдаль. Вторя той неестественной будто бы тишине, что осела на дом и его окрестности, я, сумев наконец оторваться от сидений, вошёл через заднюю дверь, миновал кухню, которая выглядит ещё чище, чем была до моего отъезда: заброшенная грязная посуда больше не громоздится на столешнице у раковины, поверхности блестят, а пахнет так свежо и приятно, что невольно и вдыхать хочется глубже. Ни крошки, ни пылинки, ни единой небрежно брошенной вещи. И это вовсе не тот порядок, который царит и властвует, стоит горничным закончить свою работу. Нет, совсем иное. Нечто уютнее, естественнее, живее, нежели нарочито правильная, выученная чистота, сотворённая руками профессионалов. И не та, которую мы наводим своими силами. Это... приятно. Холл тоже пуст, чист и безмолвен, поэтому я прохожу дальше, поднимаюсь по лестнице в верхнее фойе, в нём оглядываюсь и никого не нахожу. Свернув в нужное крыло, я крадусь, хотя до детских спален ещё предстоит преодолеть поворот-другой, но душа трусит, ничего не могу с собой поделать. Ждёт, боится снова столкнуться с жёстким равнодушием и отчуждённостью человека, который находится сейчас в какой-то из комнат. Как же прошёл их вечер? Покидая дом, я нарочно за закрытой задней дверью задержался, прислушавшись к разговорам оставшимся в доме Принсу, Пэрис, Бланкету и их сегодняшней няни, очень быстро с облегчением обнаружив, как голоса повеселели, оживились, Садет начала смеяться, и вовсе не притворно или вымученно, а по-настоящему. Совсем не то же самое, что в беседах со мной. Меня это задело? Нет, глупости. Скорее, насторожило, ведь эта странность разжигала во мне, помимо всего прочего, беспомощное чувство вины. И тут вдруг слышу — очень тихо, сложно различимо — мелодию. Идёт она из глубины коридора, в конце которого только одна дверь — дверь в игровую комнату, где мы с детьми проводим множество свободных вечеров. Неужто кто-то ещё не спит и решил побаловаться с плеером в такой час? Ноги сами несут меня туда, увлекают поближе к песне, которая с каждым сделанным шагом всё крепчает, обретает форму, вот уже узнаётся, и оттого удивление только крепчает, — так чуждо, одиноко звучит непривычная музыка в притихшем доме, где тишина съела даже мои собственные шаги. Далее предположения и следующие за ними подтверждения наслаиваются друг на друга мгновенно: из тёмного коридора, остановившись там, я вижу, как в брызгах света, в ненадёжном потоке его покачивается Садет, обхватившая себя за плечи. Она стоит ко мне спиной, плавно, медленно переступая с ноги на ногу, и тело её, которое плотно облекают узкие брюки и такой же верх, идёт от этого лёгкой беспечной волной, голова наклонена назад, и россыпь каштановых волос в радужном ореоле пала на спину. Комната темна, плотно зашторена, и освещает её лишь ночник-прожектор, щедро разбрасывающийся всюду звёздами. Тело моё цепенеет. Садет танцует, танцует, пока никто не видит, пока дети спят, и очевидно наслаждается тем, что делает. Крепчает мелодия, крепчают и её движения, раскрываются и говорят уже о большем, лишившись закрытой позы. Попутно, время от времени прерываясь, Садет подхватывает с пола игрушки, чтобы плывущей, подчинённой музыке походкой, донести до ящиков или полок. Должно быть, решила, что я вернусь много позже, вот и расслабилась, отдав несколько часов времяпровождению с детьми. Притаившись за дверью, я, к своему стыду и странности, не могу ни прервать, ни оторваться от того, что делает Садет. А вслед за мной, кажется, притаилось моё сердце. Она, хоть и пытается сосредоточиться на уборке, не выходит, — её утягивает за собой ритм. Лицо блаженно, почти в экстазе, губы беззвучно вторят голосу из динамика:Ты взял меня, ты отнял мой покой,
Теперь живу для жизни я ночной.
Исчезнет всё предутренней порой.
Ты взял меня, взял надо мной контроль.
Всё ещё стою неподвижно, уже и не спрашивая у себя, почему продолжаю это делать, не пытаюсь найти логику или снова попытаться пристыдить себя и призвать к благоразумию. А она всё ещё танцует, позабыв наконец об игрушках, отчего меня неожиданно настигло облегчение, а должен бы стыд: ещё не успев себе в этом признаться, я желал и дальше придаваться зрелищу, да так, чтобы ничего этому не препятствовало. Ибо это поистине завораживает и изумляет. Не в силах противиться всеобъемлющей силе музыки, Садет отдаётся ей на милость, отдаётся ритму и чувствует его со всей самоотверженностью и почтением. Руки нежно, даже осторожно тянет к потолку, словно пытается проносящиеся звёзды ухватить, а бёдра тем временем вырисовывают в воздухе полукруги. Кажется, мысли напрочь покинули её голову, где гуляет теперь одна лишь мелодия, а потому, стой я не за дверью, а прямо перед ней, так и остался бы незамеченным — настолько отчуждённой выглядит Садет. Я почувствовал заряд чего-то наполовину волнующего, наполовину устрашающего, — оно взорвалось внутри меня и раскрутилось тугой пружиной. Никогда прежде не доводилось — да и чего бы? — видеть её такой... свободной? Погружённой в мир, видимый только ей одной? А кем для меня была Садет до того, как влезла в мой сон? Тихая, спокойная, чтящая свои обязанности и несущая ответственность за всё, чего касается. Живое, немое присутствие. Совершенно незаметная. Но ведь так и должно быть. Для меня, если человек в штабе незаметен и твёрд в своих действиях, — значит, он хорошо выполняет свою работу. Садет стала частью фона, незримой и молчаливой частью, и это совершенно правильно, совершенно естественно, но теперь... И это она теперь передо мной? Пронизанная, хоть и печальным, всё же удовольствием девушка, танцующая в звездопаде, — это наша Садет? Всегда сдержанная, скромная, это она? Почему это так удивительно? У любого человека столько граней, сколько вложил в него Бог, и знакомиться с новыми можно бесконечно, но всё равно сейчас меня будто окунули в воду. А ещё это её выражение на лице — в смиренной печали изогнувшиеся брови, опущенные веки и полуулыбка, — жалобное, граничащее с каким-то страданием, только ей понятным. Она словно действительно изнывает сейчас, тоскует по кому-то, пропускает через себя каждую строку. И, скорее всего, так оно и есть, поскольку любой творец живо повествует лишь о том, что переживает или уже пережил. И неважно, насколько профессионален ты в своём поприще, — так уж заложено в человеческой натуре: делиться с миром наболевшим и скопленным и непременно находить для этого пути, будь то танец, музыка, литература, что угодно. Так что же, кто же терзает душу моей ассистентки сейчас? Возможно, из-за этого была она так немногословна и хмура минувшим утром, не хотела, чтоб её тревожили? Стараюсь обратить взор внутрь, чтобы найти в памяти хоть одно упоминание о её личной жизни. Помню только, что она разведена, что не имеет детей, вот и всё, что удаётся из воспоминаний выудить. Но предчувствие нашёптывает о том, что сердце её не пустует. Кто-то, как повествует песня, отнимает её покой, врывается в тихую гавань, срывает маски, которые все мы носим днём, на виду. На Садет нет маски сейчас, я это чувствую очень остро. Знаю, что ощущает она себя так, будто находится у себя дома, в своей стихии, где никто не может её потревожить, этого невозможно не уловить. А если сейчас она обернётся и заметит меня, бессовестно глазеющего на неё из-за двери, точно какой-нибудь помешанный? Да и песня клонится к завершению, и не факт, что Садет продолжит танцевать под следующий в очереди трек. Нужно очнуться, прийти в себя и прекратить всё это, пока не поздно. А как? Не могу ведь я просто кашлянуть за её спиной и тут же бесцеремонно начать справляться о том, как дела у детей. О Иисус, ещё одна пощёчина точно не повредила бы прямо сейчас! Звучат подбирающиеся к финалу ноты, песня завершается, а с нею и биение моего испуганного возможным разоблачением сердца, но спасает нас тут же воспроизведённая следом «Space oddity». Очень, очень символично, даже издевательски. Вот он, потерянный и одинокий астронавт, совсем один в открытом космосе, но оттого ничуть не расстроенный, даже по-своему счастливый. «Вы меня слышите, майор Том? Слышите меня? Что-то не так!» — это ведь мой собственный голос разума силится до меня, застывшего в невесомости, докричаться. Но я всё же заставляю одеревенелое тело рвануть с места и поскорее убраться отсюда. Оборачиваясь, как зверёк в бегах, тихонько спускаюсь на первый этаж, пересекаю холл и отправляюсь на кухню. Там набираю себе стакан воды и осушаю его залпом, только сейчас обнаружив, как сильно вспотел и как пересохло в горле. А затем, сгорая от стыда, принимаюсь хлопать створками шкафчиков, дверями, громко топать и стучать по полу каблуками, — делать всё, чтобы она наверху это заметила и поняла, что я вернулся в дом. Отчего бы просто не позвать отсюда, с безопасного расстояния? Право, не знаю. Может, голос просто отнимется. Через пару минут решаюсь выйти в холл, как бы оказавшись там невзначай, словно только что вернулся. Обзор оттуда куда шире, и я непременно замечу или услышу, когда Садет решит перейти в другую комнату или спуститься по лестнице. Ощущение такое, будто это я сам танцевал в чужом доме и вот-вот попадусь на глаза ничего не подозревающему хозяину. Долго себя ждать она не заставила, — появилась за перилами на втором этаже невысокая фигурка. Значит, не зря старался, создавал шум, хлопал дверями, как идиот. Часть неловкости с души сдуло моим облегчённым выдохом. Она стала спускаться по лестнице, лицо бесстрастное, чем-то даже умиротворённое, нет ни намёка на прежнюю улыбку, будто всё мне только привиделось. Как это странно, какой сбивающий с толку диссонанс. Светлая футболка местами в пятнах, — похоже, время действительно провели нескучно. Даже не беря в счёт одиночные танцы в темноте. — Добрый вечер, мистер Джексон, — говорит она, встав напротив меня едва ли не за три метра и поклонившись — всё так же, прижав к груди руку. Ясно, значит, утренняя её позиция никуда не делась. Милость предназначалась лишь моим детям, не мне, чем-то явно её задевшему. Но на каком основании она меня осудила, за что? — Добрый вечер, Садет, — вторю я, и голос как назло получается куда тоньше и неувереннее, чем хотелось бы. Нужно же было хоть что-то противопоставить этому её внезапному недружелюбному отчуждению. — Как... — Дети, так уж вышло, все уснули в комнате Бланкета. Мы пели песни, и я совсем не заметила, как их сморил сон. Простите. — Ничего. Ничего страшного. Тут же хочется в подробностях расспросить о том, чем таким, что превратило её во слегка взъерошенную и украшенную пятнами, они занимались весь вечер, что-то меня останавливает, и я решаю, что будет лучше узнать это у самих Принса, Пэрис и Бланкета. Моя собственная невесть откуда взявшаяся трусость раздражает и злит меня, не позволяет сделать то, что кажется правильным. — Кстати, заданное мисс Эйлин на дом мы тоже сделали. Знаю, вы не распоряжались, но у детей было желание, и я подумала... — Всё в порядке, что ты! — выдавил я словно бы пустяковую, улыбку, которая должна бы облегчить нам это неловкое перебрасывание сухими, дежурными фразами. — Спасибо. Спасибо большое. Ну, посмотри на меня, подними глаза. Что за дурость — в пол смотреть? Чем я заслужил такое к себе обращение? Она боится, явно опасается. Это после нашего разговора? Всё из-за случившегося? Но ведь в том, что произошло, нет ничьей вины. Однако Садет странного своего взгляда от пустоты так и не отнимает, а явно хочет поскорее от всего этого отстраниться, и говорит: — Раз вы больше никуда не собираетесь, могу я поехать домой? — Да, разумеется. И... помнишь, что я сказал про выходные? — Пустяки, — отмахивается, будто отдых ей и в самом деле безразличен, и уже нетерпеливо переминается с ноги на ногу, желая направиться к выходу, но что-то меня толкает оттянуть её уход. — Погоди, я... Хочешь переодеться? — выпаливаю я от своей несобранности, а оттого, что тут же стараюсь поправить положение, язык заплетается ещё больше: — То есть, я хотел сказать, ты испачкалась. Дети постарались? Могу принести тебе что-нибудь из своей одежды на смену. Что ж, это подействовало. С минуту она раздумывает недоуменно, зато теперь уже не отрывает от меня глаз, и, надо сказать, где-то в желудке что-то злорадно зашевелилось — удалось её смутить, заставить оторваться от пустоты, пусть и ценой собственной внешней непоколебимости, всё же теперь я себя ощущаю выше на ступень, только вот неясно, что тут радостного. Садет глядит прямо, и очевидно в её лице, как медленно она осознаёт, как всё то, что усердно пряталось за холодной отрешённостью, проступает наружу. Треснул защитный доспех, а я небесами готов поклясться, что пряталась она под ним ни от кого иного, как от меня. А с другой стороны, неужели её так легко смутить? Это даже забавно. — Не стоит беспокоиться, — чуть задохнувшись, не твёрдо, будто сомневаясь, отказывается она. — Мне лишь до машины дойти, а на ней домой добраться. Но большое спасибо. — Уверена? Я быстро отыщу тебе что-нибудь, — настаиваю, и голос теперь уже крепче стоит на уверенности, родившейся из чужого смущения. — Уверена, сэр. Лучше отдохните. Спокойной ночи. И, мистер Джексон, я... — какая-то из мыслей прерывает её, явно убеждая в том, что заканчивать реплику не стоит, но интерес у меня уже разгорелся. — Да? Однако не случилось — одержала верх та самая дума, так явственно отпечавшаяся у Садет на лице. Теперь на ней снова маска, снова взгляд ускользнул от меня, и в ответ слышится всего лишь: — Пожалуй, ничего. Доброй ночи. Вот так просто? Снова? Бесцветные слова, безразличие, это заставляет меня думать о том, что я действительно сильно задел этого человека, который теперь вынашивает в душе обиду. И все мысленные предположения указывают на едва ли не несчастный случай, произошедший между нами. В самом деле Садет увидела или услышала то, что уже не позволит нам сосуществовать в прежнем ладе? Быть может, я бормотал о чём-то в дрёме или выглядел настолько ужасно, что теперь бедная девушка не в силах прийти в себя? Только вот спросить обо всём этом напрямую я просто не могу. Трус. Вот ведь трус, самый настоящий. — До встречи, Садет. Садет ещё раз коротко кланяется, осторожно меня обходит и спокойно удаляется. Через несколько минут хлопает за ней задняя дверь, ключ щёлкает в замке, на этом и всё. И не было будто никакого одинокого танцевального соло в залитой цветными огнями игровой, не было немого напряжения между нами двумя. Она оставила мне самому с ним разбираться, молча вручила в руки то, о чём не просил. До чего нелепый, несвязный вышел разговор, точно как и весь этот день. Я будто навязывал себя кому-то, кто во мне и этой беседе нуждался в последнюю очередь. Чувствую себя преглупо, до ужаса преглупо, и даже растолковать себе это чувство, как и десятки других, не могу. Что произошло со мной, что изменилось, когда вырвался из лап ада? Будто внутри лопнула струна, старая, давно никем не сменяемая, чересчур натянутая. Садет словно унесла с собой что-то моё, что-то мне важное, и случилось это в злополучный день, чуть не ставший моим последним. Эта девушка, шептал мне злобный голос, побыла там, где быть ей не следовало. Видела и слышала то, что ей не предназначалось. Боже милостивый, какие глупости! Сущий бред! Отбросив навязчивое желание посмотреть в окно вслед уходящей, я подошёл к холодильнику за бутылкой холодной воды, но, открыв дверцу, тут же уцепился взглядом за то, что главенствует на средней полке ярким приметным силуэтом — накрытый пластиковой крышкой торт. А точнее, как видно, его уцелевшая половина. Достаю, снимаю крышку и глубоко вдыхаю густой запах шоколада и ягод, обильно облепивших плоскую верхушку. С крышки вдруг вываливается блакнотный лист, оказавшийся мне посланием: «Папочка, я знаю, что ты полезешь сюда за водой. Поэтому, пожалуйста, попробуй этот торт, когда вернёшься домой! Мы готовили его вместе и очень старались. Твоя Пари.» Твоя Пари. Пари. Я никогда не обращаюсь к Пэрис сокращённо. Это обычно делает Садет, и, кажется, Пэрис такой вариант пришёлся по душе. Заместо подписи здесь — фея, наскоро нарисованная той же лиловой блестящей ручкой, какой написано и дочерино наставление. А Садет, которая это и сотворила, хоть, уверен, старалась угодить детям, всё же ей следовало сказать мне о том, что намеревается позволить им сегодня сладкое, что у нас в доме позволяется нечасто. Она это знает и... Нет, я не буду делать никаких замечаний. Хватит с нас и того, что уже произошло. Ничего. Ничего страшного. Кроме того... выглядит действительно вкусно, так же и пахнет. А почему бы и нет? И вот время за полночь, я сижу за островком, в полном одиночестве поедая кусочек торта, который вообще-то должен был стать пробным и ограничиться парой щипков, но на деле уже почти превратился в остатки кремовой массы на тарелке да несколько крошек. Всему виной мгновенно расцветший на языке вкус, чудесная, нежная структура. Ни приторности, ни избытка сладости, ни в то же время, постности. Я не люблю шоколад, но это... Нужно отдать должное — замечательно приготовлено. И я прямо сейчас отдаю должное, отправляясь за добавкой. А в целом, наверное, картина жалкая. Так ведь проводят время неудачники из романтических комедий и мелодрам, когда день у них не задался или сорвалось свидание? От всего этого и правда разит какой-то обречённостью. Впрочем, это ведь не впервые, только не всегда приходится об этом особенно глубоко задумываться. А уж тем более задаваться вопросом о том, изменятся ли когда-нибудь подобные мои ритуалы, посмею ли я хоть ненадолго впустить в них кого-то ещё, чтобы не в одиночку чтить тишину уснувшего дома, чтобы было, с кем её разделить. На волне мысли этой воображаю Ташу здесь и сейчас, прямо напротив себя за тем же островком. Впустить её в свой быт, в давно устоявшиеся традиции, чтобы стала она их частью. А станет ли? Даже если будет не прочь, если с открытым сердцем воспримет изнанку дома Джексонов, здесь ли ей место или она быстро разочаруется в том, что ранее манило издали сверкающим миражом? Что ж, не исключено. И очень вероятно. А если по честности, то и сейчас мне её вымышленный образ, разделяющий со мной полуночную трапезу в тихой кухне, не приносит ни утешения, ни удовлетворения, а сам он, образ, рисуется размыто, блекло и будто бы не вписывается в обстановку. Ну а если быть с собой честным полностью, то чувствовал я это и раньше, в моменте времени, какими бы замечательными наши с ней встречи не выходили. Верно, в моменте времени. Это цинично, наверное, может, даже жестоко, но порой моменты тем и хороши, что ограничены временем, а после антракта каждый участник пьесы возвращается на прежние позиции, отдалённые друг от друга строгими границами, заученными репликами, пределами ролей. Так, наверное, и понимаешь, что человек пред тобой — не твой человек. Или я опять и опять ошибаюсь. Как определить, где настоящее, где иллюзия? Какие предчувствия подлинные? И как горько выходит, что то, во что верит сердце, может в мгновение ока опровергнуть наученное превратностями судьбы сознание. А нужно ли это вовсе? Нет, не совсем так. Тоскую ли я по призракам жизни не одиночной, пусть, может, и надуманным? Не могу отрицать. Это на самом деле смешно. Мне не удаётся даже свидание завершить толково, о том, чтобы делить с кем-то полуночную вредность чудно́ и думать. Что ж, потерпевшему крах лузеру из заезженных мелодрам ведь разрешается лишний кусочек торта в утешение?***
Утром от сопутствовавшей мне вчерашним днём окрылённости осталось ещё меньше, а то и вовсе ничего: опять в голове возникла вязкость, отстранённость, спина заныла и едва позволяет мне как следует разогнуться, в груди будто узел повязали. Подниматься с кровати пришлось тяжело, словно отдыха никакого не было, хотя, собственно, почти так оно и есть, — разглядывание потолка, бесцельное ворочание с одного края кровати на другой, затем поверхностный, часто прерывавшийся сон и прозрачные, бессмысленные сновидения — всё это отдыхом не назвать. Ко всему прочему нещадно мучили ароматы моей собственной комнаты, об этом и думать абсурдно. Всех их, запахов, стало будто втрое больше, гуще, приторнее, это едва ли возможно стерпеть и хочется даже избавиться от источников. Что-то очень броское, сладкое на туалетном столике, цветок в горшке на подоконнике, кажется, отдаёт какой-то гнилью, даже редкие свечи разят так, будто воском выстлан весь пол. Так странно мне, причудливо и словно бы нереально оглядываться вокруг, смотреть на знакомое пространство, но в то же время удивляться и недоумевать, нутро противится, не узнаёт окружение, как если бы не я сам обустраивал свою спальню вещами, которые находятся тут не первый месяц. Вроде всё и верно, но тут же и совершенно не так, как полагается. А потом не нашлось смелости спуститься на кухню, куда Садет, как и любым другим утром, принесла еду и несколько документов, которые хорошо бы передавать из рук в руки, а не оставлять лежать на столе, но нет. Я даже пытался обмануть себя, будто не желаю появиться в кухне только лишь из-за нехватки сил, однако потом совершил честное самопризнание: не сил мне недостало, а храбрости. Туда же прилипла невесть откуда взявшаяся обида. На что? На неё? На то, что не удостоила более открытой беседы прошлым вечером? А что, разве должна была? Её можно понять, — она устаёт, имеет, как и любой человек, свою собственную жизнь вне работы, которая тоже может сажать на плечи груз. К тому же, скорее всего и сейчас потрясена инцидентом того престранного утра, может, по-прежнему себя винит, и в обратном я её не убедил. Можно понять и меня, — я увяз и продолжаю увязать в себе, в бесконечно нагоняющем меня прошлом, во всей гадости, что тянется за мной и атакует извне. Нельзя понять только одного: почему всё это стало средоточием моей столь бурной мозговой деятельности, которой лучше бы перенаправиться в привычное русло. Вот только поток этот день ото дня делается всё менее управляемым, а я — всё более беспомощным. Но слава Господу, Садет не стала звать меня или дожидаться на кухне, чтобы вручить бумаги и нескончаемые послания от Раймоны лично, а потому мы оба избежали нового эпизода обоюдного напряжения и стеснённости. Думаю, необходимо просто немного времени, немного терпения и тишины, чтобы всё рассеялось само собой, по крайней мере, между нами. И время пошло, лениво, тяжело потянулся день, час за часом, и легче ни телу, ни духу не становилось. Я едва волок за собой обмякшие ноги и, снедаемый чувством вины, горько жалел, что сегодня воскресенье, день без школы, а значит не бывать моему временному уединению и новой попытке прийти в себя с отдыхом. Стоило бы радоваться, как всякому хорошему отцу, целому дню без учебных забот, без назначенных встреч, целому дню для игрищ и развлечений, но вместо этого энтузиазм гас, силы убавлялись. А дети, бедняжки мои! На их лицах непременно отражалось в тот или иной момент недоумение, стоило мне в очередной раз задуматься, да так глубоко, что не слышал их вопросов, да вот только и в них, в вопросах, спасения не найти, — куда бы ни двинулся, какой бы разговор между нами ни завязался, всюду темы упирались в Садет — опять! — и в то, что она делает и как. То Бланкет, рисуя, напевает под нос мотив колыбельной, которую так и не смог отпустить, тем самым оживляя её в моей памяти и придавая форму, хотя должно бы ей уже давно затеряться бесповоротно; то Пэрис без конца толкует о том, как здорово провели они вечер, слышу отрывками, но не в силах глубоко вникнуть, какую-то сказку на восточный манер о том, что такое счастье, и дочь делает вывод, что это самое счастье потерять — дело нехитрое, а вот попробуй его удержать. Что ж, не поспоришь; Принс ярко расписал, как все они пускали из окна семечки одуванчиков, загадывали на них желания, и что, должно быть, в саду теперь тоже от этих семян заведутся одуванчики. Заметив после обеда, который едва ли поковырял вилкой, как Пэрис раскладывает посуду в решётке посудомоечной машины, заправляет её, после чего та спокойно включается и начинает работу, удивлённо интересуюсь: — Садет мастера вызывала? — Нет, она сама починила. — Сама почи... Славно. Славно. Вы все молодцы, ребята. Столько полезного сделали. Принс охотно подтвердил, чьими руками устранены неполадки машины и ещё некоторые поломки в доме, говорил с таким восхищённым уважением, что во мне на секунду даже дала о себе знать родительская ревность, но быстро потонула в прочих чувствах и сброде, которые они устроили. Садет то, Садет сё, здесь и там, так и эдак, у меня уже стал подёргиваться глаз. Не из-за ревности той, а потому что и меня самого вездесущий, но одновременно и неуловимый её образ не покидает. Весь день напролёт мои дети тараторили о Садет без продыху, но ведь ревновать к такому — верх глупости. Она сумела отлично с детьми поладить, покорить их своим отношением и подходом, это замечательно. Чувство ревности хорошим, как известно, не заканчивается, и его необходимо пресекать. Однако что-то мне подсказывает, будто сейчас это совсем не оно. Было и раньше, когда Садет оставалась в качестве няни, но в ту пору эта девушка ещё не успела, так сказать, «взмахом руки» вытащить меня с того света. Садет, Садет, Садет, всюду это имя, как неприкаянный дух. Вычистила всю кухню, игровую комнату, испекла торт, углядела за детьми, каждому угодив. Есть вообще что-то, чего она не умеет? Невольно образуется вопрос — вправду ли она не имеет собственной семьи? С тех пор, как Садет взялась за свою должность, ещё ни разу не возникало сложностей между ней и моей троицей и сопутствующими всему этому делами. По правде, справляется она так, словно по меньшей мере десятилетие ведёт домашний быт. И этот её жест — починка посудомоечной машины, — признаться, меня восхитил и немало порадовал. Я не знаю даже, есть ли в нашем доме хоть один для этого дела инструмент. Всё это вкупе сбилось в запоздалое чувство благодарности, правда, приправленное горчинкой, — я недоумевал и раздражался прошлым вечером, а лучше бы выразил Садет признательность за труды. Что ещё паршивее — почему только сейчас, когда целый год она проработала на нас, я с искренним удивлением замечаю подобные вещи? Ведь если вдуматься, напрячь память, то непременно находятся эпизоды, прямо говорящие о том, что заботливой такой Садет была и раньше, и раньше делала для нас разные полезные вещи. От этого чувствую себя полным болваном. Или рыбкой Дори, которая забывает о том, что только что было под носом, спустя минуту. Тут-то наконец доходит: дарованное мне ею спасение тоже осталось без должного внимания. Иисус! Я ведь мигом ушёл в отрешённость, возобновил свой быт, даже устроил свидание, а о благодарности и не вспомнил. Следует непременно что-нибудь ей подарить, дать взамен вырванной из лап смерти возможности дышать этим воздухом здесь и сейчас. Но что? Чем удивить, чем обрадовать человека, во внешнем облике и поведении которого не заметно ничего, из чего состоит внутренний мир, интересы, увлечения, нужды или заветные желания? Стоит посоветоваться с Биллом, он ведь проводит с ней бок о бок целые смены. Или самому присмотреться внимательнее, а для этого необходимо отбросить свою глупую трусость и несобранность. — Дорогая, а почему Садет зовёт тебя «Пари»? — позже спросил я у дочери, смирившись, что разговоров о ней не прервать, так хоть можно извлечь из них пользу. А вопрос этот в самом деле интересный. Разумеется, мне не впервой об этом задумываться, просто раньше я удовлетворял любопытство доводом, гласящим, что Садет просто произносит имя моей дочери на французский манер. Может, ей так нравится? Люди вообще чаще всего делают вывод, будто Пэрис названа в честь французской столицы, но это не так. — Это означает «фея», — деловито отвечает она. — «Фея»? — Да, на фарси. «Пари», «Пери» — на фарси означает «фея». Вот откуда в ней эта тяга к феям, образы которых Пэрис рисует в любую свободную минуту на любом свободном клочке бумаги, расклеивает стикеры с феями, мастерит крылья из проволоки и перламутровой вуали, под которой иногда прячет лицо на людях, выпрашивает соответствующую литературу. Что ж... Экран мобильника не успевает и погаснуть — с такой частотой звонит Раймона и никак не может себя унять, смириться, что сегодня разговаривать с ней я не намерен. Не знаю, доложили ли ей о недавнем происшествии, но пытается до меня достучаться она уж точно не из желания справиться о моём здоровье. Не желаю ввязываться в её обязанности, искать выход для проблем, решение которых на её плечах, уж точно не в этот день, с меня на сегодня довольно. Так этот день и прошёл, в прятках от самого себя и от других, и, как велики бы ни были мои надежды, буйство внутри не стихало. Что произошло? Меня подбадривают и занимают мои дети, стараются развеселить и зарядить своей энергией; меня ласкали и обнимали заботливые руки женщины, связь с которой остаётся нерушимой вот уже два года, но я по-прежнему тону в себе. Я просто схожу с ума и не ведаю отсюда выхода. Так продолжалось до самой ночи, а день проплыл тяжело, как галеон в густом тумане, где не видно ни зги, потерян курс, тревожно на душе, а отчего — неясно. Размыто всё, мутно, едва ощутимо и одновременно нестерпимо некомфортно. А ведь так славно зародилось вчерашнее утро, столько света с собой принесло, и где же всё это теперь? Ужасно. Следовало бы, но доку я так и не позвонил, не связался и не спросил, отчего в голове моей и теле такой переполох, полный разброд. Нет никакого на то желания, и подобные обязательства так тяготят душу, что все силы выливаются, не найдя цели. И снова рождается злость, тут как тут она, никуда не уходила, лишь пережидала. На себя, на окружение и обстоятельства, и ей деваться некуда, как и мне самому. Я переполнен гневом и больше не могу с ним совладать. Нужна разрядка, необходимо выплеснуть скопившееся раздражение. Слава Богу, дети теперь, когда на циферблате перевалило за единицу, спят, и не почувствуют этот ужасный коктейль из моих тревог и смятения, а до завтра, быть может, я сдюжу, угомонюсь. Спустившись в зал для хореографии и плотно затворив за собой дверь, включаю поскорее музыку и весь вздрагиваю в нетерпении. Нужно успокоиться, да. Просто прийти в себя. Мне удавалось это тысячи раз, получится и теперь. Если задуматься, что такого произошло? Мой организм дал сбой. Он устал, он перегружен лекарств, получил удар, прогнулся под их тяжестью. Всё это вызвало галлюциногенные сны, которые, возможно, могли стать предсмертным видением в умирающем мозгу. Если бы в нужный момент не появилась она, Садет. Моя ассистентка, тихий омут, в скрытых глубинах которого, как оказалось — надо же, как удивительно! — кроется куда больше, чем заметно со стороны, она спасла меня. Но почему-то под напором вырвавшихся на свободу, точно воды из-под земли, эмоций о факте собственного спасения постоянно забывается, и я фокусируюсь вовсе не на том, на чём должно. Следом резкий и буйный наплыв сил и воодушевления, хотя откуда бы этому взяться после такой нагрузки на организм? Затем я просто не почувствовал возбуждения от ласки женщины, которая до этого дня будила в моём сознании самые смелые фантазии и часть из них даже претворяла в жизнь, всякое желание, лёгкость в уме и теле испарились в одночасье, будто кто-то жестоко надо мной посмеялся. Теперь лишь один разгром внутри, сплошь сомнения, страх и неуверенность, а резкий скачок от одного к другому эти чувства только обострил, — и снова будто в издёвку. Из динамиков ухает один из тех треков, что в полноценный альбом никогда не войдут, — недостаточно полны и хороши, и в них меня удовлетворяет лишь пару-тройка моментов. Но сейчас всё равно, что слушать и под что двигаться. Просто хочется наконец высвободить из себя всё это. И вдруг опять звенит телефон, отчего-то перехватывает дыхание, я в пару больших шагов оказываюсь возле полки, на которой оставил мобильный. Но, только и успев взять его в руки, тут же с раздражением бросаю обратно. Таша. — Я ведь сказал, что позвоню сам. Когда приду в норму. Когда всё будет в порядке. Встанет на свои места. Позвоню. Сам. Стоило бы принять вызов, узнать, услышать, как она после вчерашнего. Даже удивительно, почему ей всё ещё хочется мне звонить. Боже, какое множество чувств и мыслей обрушивается на меня — неподъёмный переизбыток! — и я под ними едва стою на ногах. Мне жарко, дискомфортно повсюду и нигде одновременно. Я ощущаю едкое неудовлетворение... чего бы то ни было. Кажется, музыка играет слишком тихо, и я прибавляю мощности; слишком резко чем-то пахнет — вдыхаю, приготовившись угадать запах лака и краски, которыми орудовали в танцевальном зале недавно, но узнаётся иное. Амла. В отражении зеркала уже заметно, как окрапила кожу испарина и блестит под светом софитов. Нужно отдаться танцу. Забыть обо всём и всех, выкинуть все думы и образы и дозволить телу править. Нельзя думать, когда танцуешь, иначе ничего путного не выйдет. Отдаться. Забыться. Освободиться. Электрическим потоком бежит от паха к груди, а затем пускается по конечностям энергия — подавленная, отложенная на потом. В ней полно злости, непонимания, сжатого до невозможности негодования, невысказанных слов и вопросов. Я закрываю глаза и пытаюсь отключить сознание, чтобы тело само пустило себя в ход, и чтобы забылось мне всё дурное и не дающее лада с самим собой. Отключить мозг, перестать думать, просто позволить себе отдаться течению, будет даже лучше, если не течение это, а бурный поток, который вымотает меня до предела, выжмет максимум из каждой мышцы, заставит ныть и растягиваться от сладкой боли. Отключиться. Отключиться. Перестать думать. Впустую трек отгромыхал уже добрую свою половину, не добившись от истукана-танцора отдачи, и покатился дальше без сопровождения. Я, казалось, в ступоре, будто стою на распутье, и в какую сторону ни глянь — дорога пуста и ведёт в серое никуда. Только и получается что притаптывать, тело почему-то уверено, что любое большее движение ничем иным, кроме неуклюжести, не исполнится. Так и есть: стоило пройтись по залу кикволком, позариться на элемент посложнее или хотя бы просто плавнее, нежели стоять да беспомощно дрыгаться на месте, — суставы и мышцы запротестовали, заныли, будто старые раны, а не проведшие десятилетия напролёт в хореографии. И поначалу я это игнорирую, разминаю шею, руки, стискиваю зубы, потому что становится больнее, но и то стараюсь оставить без внимания. Просто не успел восстановиться после выступления, а до того не выступал по-настоящему много времени. В конце концов, мне сорок девять лет, я не молод, но и плашмя ложиться пока не намерен, не намерен забывать о танце, о музыке, о своём голосе, кто бы что ни говорил. А говорить можно многое, вот они и говорят без конца. Говорят: «С его голосом что-то странное. Совсем не то, что прежде.» «Это годы берут своё или..? Слышалось мне, что зависимость у Джексона, да неслабая. А вещества непременно оставляют след, на голосе в том числе.» Полилась по залу вторая песня, но и та не заставила меня двигаться складнее, не слышу ничего путного и в голове, одни только грязные склоки. С музыкой перемежается, а то и вовсе её вытесняют громкие голоса и оглушительное, верно следующее за ними эхо: «Грёбаный педофил!» «Теперь тебе уже не отмыться никакими деньгами!» «Ну как тебе запашок там, нравится? Самое место для тебя. Очень подходит.» «Это в тебе от Кейт. Я никогда не был таким размазнёй.» «Я уже не могу и музыку его слушать. Вот слышишь песню, а перед глазами этот жуткий тип.» «Майк, нужно подправить тебе нос. Это для видео. В кадре смотрится не очень.» — Оставьте меня, оставьте! — вырывается у меня, окаменевшего, и летит в пустоту, теряется где-то в басах, пока зажимаю уши ладонями, будто угроза вовсе не внутри, а тут, снаружи, и можно избавиться от неё таким пустяком. То же множество голосов, что являются во снах, все они слились в безобразие, всё громче и громче кричали, ругались, визжали, будто истязаемые в аду, и в этот самый ад рано или поздно затащат меня. У них почти получилось это тремя днями ранее, но если бы повезло чуть меньше... «Вы не можете меня оставить!» Снова этот голос. Живой ли? Надуманный ли? Беспомощного отчаяния в нём столько же, сколько чувствую сейчас в себе, и всему этому просто некуда деться, чтобы освободить меня, облегчить мне судорожное дыхание. Я почти переполнен, и места с каждой минутой становится всё меньше. В конце концов, уверен, произойдёт оглушительный взрыв, так было и раньше, когда не удавалось вовремя избавиться от ноши. Сейчас груз не находит выхода, вся эта чернь, будто смола, залепила своей массой каждый просвет, через который раньше мог проникнуть спасительный лучик. Я, дрожа, повалился на пол, истратив в никуда и ни на что всю физическую силу и потеряв из виду затуманенную волю, закрыл ладонями лицо и беззвучно застонал. Думал, что, покинув эту страну хоть на время, станет лучше. Считал, что выкарабкаюсь и сумею всё выстроить заново, восстановлю себя самого, но от прошлого не избавиться, не спрятаться и не убежать. Душевные муки, задушившие меня задолго до оглашения оправдательного приговора, оставленные за плечами кошмары, теперь хоть и обратились в призраков, всё же уселись мне на шею и намерены мстить, и мстить жестоко. Я их ощущаю, чувствую, что дышу копотью, какой окутывают они всё и вся. Так и лёжа на полу, насчётное количество раз бормотал я имя Господа, жалея, что нет под рукой спасительной Библии, просил указать мне путь, дать сил, чтобы подняться и следовать за его светом дальше, не терять надежды. «Ибо только Я знаю намерения, какие имею о вас, говорит Господь, намерения во благо, а не на зло, чтобы дать вам будущность и надежду.» Дай мне эту надежду, дай мне будущность, дай мне сил, милостивый боже. Я не могу сдаться сейчас, когда мои дети ещё такие маленькие, незащищённые, нуждаются во мне больше чего бы то ни было на свете, нельзя, нельзя сдаваться. Нельзя позволить мыслям, всем этим голосам, звукам и запахам, которых не существует, расти и расползаться дальше. Нужно подняться наверх и поспать, восстановиться после дня, который мог бы стать тёплым, благодатным и успокаивающим. На деле же он — очередное ответвление преисподней, бессовестно обманувший и поиздевавшийся надо мной демон. Лучше поспать. Так лучше. Если удастся.