Регрессия — гипнотический
феномен, при котором
индивид вновь переживает
события из своего прошлого.
За вымазанными грязью стёклами автобуса слишком много зелёного 一 оно поглощает и разрастается изнутри, даже когда часть зрачка случайным образом вылавливает одно или два оттенка цвета. После Нью-Йорка, где из зелёного только Центральный парк, а остальное 一 каменные джунгли, кажется, будто тебя выкинули в затянутое тиной болото. И ты не сопротивляешься, не пытаешься выбраться из него потому, что бесполезно. Это сизифов труд, но так же и вопрос выживания: с этим фактом нужно просто смириться и позволить себе утонуть. Как бы ни хотелось навсегда изгнать воспоминания об этом месте и обо всём, что с ним связано… Буду честной, я знала, что в один момент обстоятельства вынудят вернуться. Это неопровержимо, аксиомично и абсолютно ожидаемо, но ещё ни о чём не говорит. Как со смертью. Все же знают, чем в конечном итоге завершится жизнь, но никто не бежит прощаться с ней сразу. Суицидники не считаются. Я перевожу взгляд от обвивающего стволы деревьев мха и крон на грязные ботинки под впереди стоящим креслом и пытаюсь привыкнуть к тому, что так они будут выглядеть доминирующее количество времени в ближайшие недели. Солнечные дни здесь так же ожидаемы, как Рождество; но, ровно как и Рождество, случаются они редко 一 не раз в год, конечно, но близко к этому. Мне нравился Орегон с его свежестью после дождей, с его невероятными чащами и туристическими тропами. Вплоть до моих четырнадцати мы с папой устраивали выходные походы, тогда как мама оставалась дома, чтобы поработать. Я не тот ребёнок, кто пострадал от их расставания: обошлось без боли и страха; мои нервы остались в норме 一 ну, насколько они могли таковыми быть. Горло сжимается чуть раньше, чем перед глазами появляется надпись «Добро пожаловать в Асторию», или это стало ощутимым как только мы проехали мост через реку Янг? Я прожила и прошла через многое, но некоторые вещи 一 эмоционально-связывающие; такие, что оставляют отпечатки на поверхности внутренностей, 一 они остаются навсегда. Не выцветают со временем, не вымещаются новыми событиями 一 ждут, пока память самым предательским образом выловит из гущи мыслей самые тёмные, острые и опасные. Казалось, с некоторыми я смогла справиться, но это было бы враньём: они до сих пор борются за существование, кружат в голове, поджидая, пока носитель окажется в уязвимом положении. Вот и сейчас я не могу это состояние преодолеть; кажется, как только автобус пересёк въезд в город, колёса пережали трубку с подачей кислорода в лёгкие. Мне хочется выйти на улицу, чтобы вдохнуть воздух поглубже; мне хочется сделать остановку на этом пути, выкурить сигарету. Уже заранее известно, что впереди ждёт бессонная ночь: есть несколько способов избежания подобной участи, но ни один из них не подходит. После переезда в Нью-Йорк на тумбочке у моей кровати в квартире, а потом и в кампусе, всегда лежало снотворное; прошло несколько лет, прежде чем мой организм перестал на него реагировать. Да и сон не был тем местом, что спасало от неприглядной реальности: эти видения отравленного хлорофиллом мозга были исключительно зелёными 一 словно смотришь первую часть Сумерек на репите. Я люблю этот фильм по многим соображениям, но после стольких повторов начинает надоедать. Сначала ты на это злишься: пытаешься поставить на паузу, но пульт оказывается сломанным, а нужной кнопки и вовсе нет; потом примиряешься, плача в подушку, с хрипом просыпаясь посреди ночи. На пятом году жизни вдали от Астории я от них избавилась. Но не навсегда; оно настигает, завлекает, и ничего не остаётся, кроме как снова попасть в эту ловушку. Дорога в этот город заняла десять часов, из которых шесть проведены в полёте до Портленда, а ещё четыре приходится трястись в автобусе 一 хорошо, что не так много людей стремятся провести время там: на расстоянии в несколько футов нет ни одного попутчика. Даже из тех, кто есть, я не узнала ни одного знакомого лица, что странно, 一 если учитывать невероятный факт, что среди десяти тысяч там проживающих ты знаешь почти всех. Вовсе не кривя душой я могу назвать себя жителем большого города, но есть то, в чём признаюсь единожды: мне нравилась уединённость, которой одаривала Астория. В пятнадцать перестроиться на более быстрый ритм и спешку было не так сложно, но погружение в тишину после стольких лет может принести не только покой, но и пробуждение тех мыслей, что заглушались гулом миллионной толпы и шумом Большого Яблока. Они уже пытаются влезть в мою голову и нарушить мерное существование, но их не пропускает музыка, звучащая на повышенной громкости в больших наушниках. Мои глаза закрываются, будто намеренно желая оттянуть момент, когда информация о возвращении сюда дойдёт до мозга. Я знаю, что осознание придёт ко мне много позже: возможно, когда пройду мимо магазина, куда бегала из дома для пополнения запаса сладостей; или когда увижу задёргивающуюся штору у соседей, оповещающую о том, что мистер Никклз так и не отпустил старую привычку подглядывать за всем вокруг; или когда я войду в дом, где наша семья была ещё цельной частичкой. Накрывает небольшое облегчение, когда понимаю, что уже несколько часов мои губы остаются прямыми. Я не самый улыбчивый человек, оттого в мои почти двадцать шесть на лице отсутствуют признаки появляющихся мимических морщин: никаких складочек в уголках глаз, никаких выраженных носогубок. В Нью-Йорке я улыбалась только для того, чтобы делать свою работу; к счастью, в офисе не настаивали на показном дружелюбии 一 моя хмурость отталкивала ненужных людей, но никогда никто не дождался бы от меня иного. Там слишком много тех, кому плевать на расслоение твоей личности на общительную и интровертную. Здесь не придётся никого обманывать: они либо смирятся, либо нет. Меня одинаково не волнует ни первый, ни второй вариант развития событий. Автобус останавливается через пару десятков минут на станции прибытия рейсового транспорта. Папа предлагал свою помощь по доставке меня до… сюда: практически каждый житель города ему знаком и ни за что не отказался бы съездить за дочерью шерифа в аэропорт 一 даже если тот находится за много миль. Я отказалась. Мне необходимо было побыть одной и привыкнуть к нахождению здесь, а не отвлекаться на ностальгические разговоры, которыми наверняка бы сопровождался весь путь. Выхожу из салона с одним рюкзаком за плечами и тремя блоками любимых сигарет в руках 一 их пихать было некуда, 一 наушники не снимаю; иду к багажному отсеку, чтобы забрать оттуда небольшой чёрный чемодан с одеждой. О сроках моего пребывания ничего не известно, зато точно известно, что мой гардероб здесь был бы бесполезным. Я кинула в сумку две пары джинсов, джоггеры, два худи и несколько футболок на смену. Едва успеваю отойти от небольшой группы попутчиков и решаю ненадолго остановиться. Мне нужно перевести дух и покурить. Срочно. Эта убивающая привычка 一 единственное, что помогает жить, как бы странно не звучало. Сигарета и монотонные затяжки с выпусканием дыма позволяют сконцентрироваться в моменте и не ползать ни в страшащее будущее, ни тем более в прошлое. Подхожу к скамейке, опускаю неприкосновенный запас яда на облупившееся от дождей покрытие сиденья и скидываю с плеча рюкзак, чтобы вытащить из наружного кармана помятую тонкую пачку Мальборо с предупреждением о том, что курение убивает. Правда что ли? По мне, так похоже на обещание, а не на угрозу. Спойлер: работает не сразу, надо ждать. Я и не стремлюсь, конечно, но сам факт. Нащупываю в том же кармане зажигалку, подношу к зажатой между губами сигарете, и… огня нет. Вот сука. Оглядываюсь по сторонам, пытаясь уловить наличие поблизости какого-нибудь магазинчика и 一 спасибо, господи 一 нахожу его неподалёку от заправки. Снова поднимаю свой скарб и плетусь в направлении почти обветшалого строения; честно, я думала, что его снесли. И, по хорошему, должны были это сделать: кажется, этот сарай не ремонтировали лет двадцать пять. Этим магазинчиком раньше владел наш сосед 一 тот самый, что так любит подглядывать за всем; а лучше бы обратил внимание на то, что происходит в этом месте — оно же до сих пор функционирует только из-за удобного местоположения. О моём появлении оповещает звенящий над головой колокольчик. Его не слышно за потрескивающим, наполненным помехами звуком старого телевизора, закреплённого на кронштейне под потолком. Похоже, я здесь единственное живое существо, помимо маячащего за прилавком подростка. Двигаюсь сразу к нему, не имея необходимости бродить среди покосившихся полок. — Добрый вечер! — приходится увеличить привычную громкость голоса, чтобы обратить на себя внимание; пацан, втыкающий в экран телефона, подрывается с вращающегося кресла, едва не падая. — Две зажигалки, пожалуйста. Пробормотав тихое «Здравствуйте», лезет под прилавок и достаёт оттуда запрошенный мной товар. На вид парню лет шестнадцать. Может, родственник Никклза? Хотя не похож. И было бы странно встретить шестнадцатилетнего ребёнка с пивным животом и лысеющей макушкой. — Давно здесь работаешь? — может показаться странным моё желание поболтать, но в данный момент это необходимость, чтобы не заблудиться в лабиринте разума. — Нет, мэм, — он поднимает глаза, а у меня появляется мысль, что он кого-то смутно напоминает: у него блондинистые с рыжеватым отливом волосы, зелёные радужки, а на носу россыпь веснушек. — Начал с этого лета и продолжаю приходить сюда после школы. После недолгого молчания всё же набираюсь смелости спросить: — Слушай, у тебя есть старший… брат? Мне кажется, я могу его знать, — оплачиваю покупку картой, вглядываясь в черты лица. — Да, мэм, я — Тайлер, — парень ухмыляется. — Моя фамилия — Макбрайд, а брата зовут… — Я поняла, — перебиваю его резко, но стараюсь сохранять дружелюбное выражение лица, что, оказывается весьма трудной задачей, учитывая состояние. — Спасибо, — трясу перед ним взятыми зажигалками. — Удачи тебе. Только переступив порог и выкатив чемодан, дрожащими пальцами выуживаю помятую сигарету из кармана, сжимаю между губ и поджигаю. Методично делаю затяжки, позволяя слизистым обжечься никотином. Людей на улице почти нет, что радует: никто не станет свидетелем моего мини-срыва. Не оборачиваясь, качу свой багаж и ускоряю шаг, стремясь уйти подальше от этого места. Сердце колотится чаще, до ушей доносится музыка из свисающих Маршаллов, в глазах начинает рьяно пощипывать. Я спешу уйти, убежать, избавиться от мыслей. Когда выхожу на развилку, понимаю, что делаю бесполезную работу. Каждое сплетение улиц, каждый маленький магазинчик, всё окружающее — хоть и изменившееся за десять лет — напоминает о нём. Каким, блядь, образом и как своим мозгом додумалась, что смогу существовать здесь, в этом городе? Чёрт, только панической атаки сейчас не хватало. Опускаю веки, погружаясь во тьму; останавливаюсь, начинаю вдыхать через нос и выдыхать через рот в попытке снизить градус напряжения, поднявшийся в грудной клетке. Мать твою. Затянутое тучами небо висит неподвижной глыбой над головой. Уже начинает темнеть, и мне нужно добраться до дома как можно быстрее. Как будто до этого приступа у меня не было чёткого ощущения возвращения в город моего детства. После нашего с мамой отъезда из Астории, мы встречались с отцом всего пару раз — происходило это на нейтральной территории. Я не была здесь десять лет; в таких местах это число сводится почти к нулю: никаких глобальных изменений, никаких новых построек или открытий ночных клубов, нет большого притока туристов. Молодёжь часто переезжает в тот же Портленд, в связи с чем средний возраст местного населения заметно повышается. Скорее раньше, чем позже, придётся столкнуться с огромным количеством старых знакомых, выслушать непрекращающийся поток фраз о том, как я выросла и изменилась; проигнорировать вопросы о том, где и почему так долго пропадала и не навещала отца. И, конечно же, стерпеть грузные сопереживающие и сочувствующие взгляды. К сожалению, одиннадцать лет — так же ничто в памяти местных. От мрачной перспективы бросает в дрожь. Перебирая ногами, я преодолеваю расстояние до нашей улицы. Стараюсь игнорировать детали — попросту не могу сейчас снова отвлекаться и впадать в панику; поднимаюсь по небольшому склону, прохожу мимо соседских домов — они всё те же: с выцветшими и замызганными белыми стенами, у некоторых покосился забор, а кто-то из жителей, наконец, занялся приведением в норму газона. Не в силах сдержаться, кидаю взгляд на окна небольшого участка в близости от нашего дома: свет в окнах мистера Никклза не горит. Сам дом выглядит так, будто там давно никто не живёт. И этот факт странным образом тревожит, приводя в нахлынувшее ударной волной уныние. Поднимаясь всё выше, теперь стараюсь смотреть куда угодно, но не вперёд. Останавливаюсь вновь. Я не готова. Мне нужно ещё немного времени. Сделать несколько спокойных вдохов, прикрыть глаза и хоть чуть-чуть побыть в мире равновесия и отсутствия тревожащих душу ран: они скребутся изнутри, напоминая о своей нетерпимости вылезти наружу и снова дать знать о себе. Спустя десятилетие молчаливого игнорирования проблемы, наскоро залепленных крошащейся грунтовкой дыр в сердце. Я не могу. Нужно было удалённо нанять медсестру или сиделку. И пусть бы я осталась для всех непутёвой равнодушной дочерью, наплевавшей на пострадавшего отца, папа бы меня понял — чужие недошедшие мнения пережить нашлись бы силы. Всё лучше, чем стоять здесь и делать вид, будто я вся такая сделанная из стали и титана — нерушимая статуя в теле человека с запасом в тысячу нервных окончаний. Оборачиваясь, встаю спиной к нашему дому. Достаю новую сигарету из пачки, зажимаю губами, поджигаю, делаю затяжку. Ветер порывом пронзает тело, принося с собой приближающуюся мерзлоту. Я не ёжусь — даю стихии сделать своё дело. Пусть остужает и приводит в себя. Не верю, что всерьёз задумываюсь над тем, что зря нахожусь здесь. Пора признаться хотя бы самой себе: это было нужно. Я должна была приехать ещё год назад, это было бы неплохой точкой отсчёта для начала новой жизни, но я струсила; думала, что не справлюсь. Пока чувства и страхи всё те же, но у меня хватило решимости на покупку билетов и, что важнее, даже их использование — пару раз я теряла сотни долларов, потраченных впустую. Выкуриваю ещё две сигареты, смотря вдаль на дорогу и проезжающие изредка машины. В последний раз именно отсюда мы с мамой уехали, оставляя когда-то счастливую жизнь. — Живо в машину, Вики, я не собираюсь тебя ждать, — мама садится на пассажирское сиденье рядом с водителем, громко хлопая дверью. Молчу. Ей плевать на всё, что будет или не будет произнесено. Даже не уверена, заметила ли Ребекка, что за год из моего рта едва ли вырвалось несколько слов. Не только в ответ на её вопросы — я в целом стала говорить меньше. Это не посттравматический синдром, просто в пустяковых разговорах и болтовне больше нет смысла. Я бы наверняка говорила с учителями в школе, если бы они настаивали, но и этого не происходит. Думаю, подожги я это место — директор Миллс и мизинцем не пошевелит. Я перекидываюсь парой слов в день с Ади, когда он соизволяет посетить уроки, но это стало такой редкостью. Он нашёл способ справиться и не делится им со мной, а я слишком потеряна, чтобы влезать в его пространство. В последний раз осматриваю дом, в котором мы прожили столько лет, и не чувствую ничего, кроме облегчения. Он мне нравится, правда, но теперь кажется таким большим и тихим. Папа изредка возвращается домой, чтобы сменить и постирать одежду; мама или плачет, или не отрывается от экрана компьютера, клацая погрызенными и облупившимися ногтями по клавиатуре. Я лишь хочу избавиться от боли и кошмаров — у меня почти не осталось сил с ними сражаться; поэтому без зазрения совести обхожу автомобиль и вваливаюсь в салон, сжимая в руках потрёпанный снимок, выкраденный из семейного альбома, который мама решила оставить отцу. Но я понимаю, что она — как я, как папа — всего лишь мечтает выспаться, не терзаясь чувством вины. Смаргиваю картинки из прошлого, набираюсь сил, нормализую участившееся дыхание, успокаиваю сердечный ритм и слышу из-за спины прежде, чем решаюсь обернуться: — Так и будешь там стоять, дочь? От неискажённого расстоянием и перебоями связи насмешливого голоса отца улыбка ломает сжатую полосу губ, а тело, двигаясь инстинктивно, делает оборот на девяносто градусов. Полоса света из приоткрытой двери разрезает темноту сумерек — и не подозревала, сколько времени провела здесь, раз успело так смеркаться. Перевожу взгляд на фигуру в дверном проходе, освещаемую тёплыми лучами ламп, и в этот миг ноги решают двинуться вперёд. Делаю несколько шагов быстро, а потом замедляюсь. Осматриваю двор, сканируя пространство на предмет повреждений или упадка — такого, какой настиг соседние дома, — но не нахожу: забор ровный и будто свежевыкрашенный, газон коротко острижен, настенное покрытие не прохудившееся; рабочей машины отца не наблюдаю — наверняка, загнали в гараж или перевезли к участку. Прямо сейчас я застряла в каком-то пограничном пространстве: здесь так много воспоминаний, тревожащих сердце, но, если честно, ожидание страшнее происходящего. Нет чувства чего-то утерянного, напротив — будто целостность моей души по кусочкам восстанавливается. Кажется, впервые за десять лет мои лёгкие наполняются кислородом полностью, а плечи расправляются до конца. Это странно и неожиданно настолько, что глаза заволакивает солёным тюлем, — я не делаю ничего, чтобы это предотвратить; слишком долго сдерживалась, слишком долго прятала внутри себя переживания, лишая права смириться и прожить. Одиннадцать лет моя плоть пропитывалась желчью из стресса и чувства вины, отравляя и заставляя гнить изнутри. Мама предпочла сделать вид, будто жизни до переезда в Нью-Йорк не существовало: она не заговорила об Астории ни разу за десятилетие; выжгла из памяти всё связанное с этим местом сразу, как только мы пересекли границу с городом; будто река Янгс накрыла его до самой верхушки — такая себе Атлантида для непоколебимой Ребекки Уокер. Для всех она была матерью-одиночкой с дочерью-подростком; её вполне искренние улыбки и сияющие жаждой к жизни в большом городе глаза, непринуждённые интонации голоса, и сплошное отрицание при упоминании о моём отце — лишь способ заглушить рассудок и пережить катастрофу, что разрушила все светлые моменты пятнадцати лет, проведённых здесь с папой. Со мной. С нами. Я даже не послала сообщение о том, что доехала. Сомневаюсь, помнит ли она вообще, что я должна была уезжать; возможно, теперь тоже стану выжженной страницей из книги её жизни. По крайней мере до возвращения обратно. Передам новости о своём местоположении её помощнице завтра. У меня нет сил сейчас на любой разговор или отсутствие такового с этой женщиной. Я люблю свою мать — пусть это будет данностью, но мотивы её действий — то, что никогда не оправдается мной. Думаю, существовала возможность остаться тогда здесь. Подростковый бунт, желание жить с отцом; у меня было право голоса, а вот самого голоса — нет. Останавливаюсь и толкаю ручку чемодана вниз, чтобы взять его и внести на веранду. Папа сложил руки на груди и улыбается; становится значительно легче от осознания, что меня ждали и рады появлению. Он постарел. Капля итальянской крови в ДНК, видимо, не даёт ему полысеть и остаться без шевелюры, но и эта капля не способна предотвратить появляющуюся в чёрных прядях седину. Тёмные глаза утратили сияние жизни, и в глубине души хочется надеяться, что моей вины здесь нет; или хотя бы не так много. Находиться так близко — это… Интересно, ему так же странно, как и мне? Или больно, как Ребекке? — Ты повзрослела, мышонок, — тянет ко мне руку, а я немедленно за неё хватаюсь: прямо как в детстве. — Почему не позвонила? Я мог бы… — Послать за мной патрульную машину? — не могу сдержать ехидства, рвущегося вместе с улыбкой. — Я хоть и повзрослела, но по-прежнему не хочу ездить с твоими подчинёнными домой. — Эй, это было всего пару раз! — он закашливается возмущением. Пару сотен, может быть, но кто считает? В детстве это казалось даже интересным. Когда папа был занят на работе, он отправлял в школу кого-нибудь из свободных офицеров, чтобы они доставляли нас домой. Конечно, всем было известно, что я дочь шерифа, однако мне… нам казалось классным притворяться преступниками, которых везут на допрос. Даже мама всегда смеялась, когда выходила навстречу из дома. Всё изменилось как раз в год, когда мне исполнилось четырнадцать; в том возрасте уже было позорно играть в подозреваемых: тогда хотелось, чтобы домой провожал понравившийся мальчик. Надо ли говорить, что никто не горел желанием связываться со мной? — Пап, ты не должен был выходить, — выговариваю ему, когда он опирается на дверной косяк. — Где твоё кресло? — Я могу стоять на ногах, дочь. — Это врач тебе сказал? — приподнимаю бровь, уверенная в отсутствии такого разрешения. — Пойдём внутрь. Он не хочет выглядеть слабым, но я буквально вижу усилия, которые он прикладывает, чтобы выпрямиться и повернуться ко мне спиной; вижу в его глазах сдерживаемую необходимость вырвать из моих рук тяжёлый, как ему кажется, чемодан; вижу, насколько неторопливы и осторожны его движения. Эта уязвимость размётывает под рёбрами осколки давно разбитого сердца — те впиваются в плоть, нанося новые раны. Папа никогда не показывал своей боли, всегда хотел казаться настолько сильным, насколько обязан, по его мнению, глава семьи. Даже когда всё перевернулось вверх дном, накрыв нашу тихую гавань разрушительным цунами, он пытался сделать всё, чтобы не дать обломкам, которыми мы стали, затонуть в водах отчаяния. Мама выбрала отрицание, а я… — Я должен был знать, что тебе не будет здесь спокойно, — папин голос хоть и звучит глухо, но проносится насквозь; и только тогда понимаю, что по-прежнему стою в проходе, так и не закрыв дверь. — Всё хорошо, пап, — зрение фокусируется, и я делаю ещё шаг, наконец соединяющий настоящее с прошлым. — Буду ждать тебя в гостиной, — не настаивает на правдивости своего предположения, отчего мне хочется улыбнуться. — Не торопись, милая. Папа понимает меня лучше других, даже через время чувствует моё состояние. Можно списывать это на родительское чутьё сколько угодно, вот только у Ребекки оно так и не проявилось. По крайней мере в отношении меня. Скидываю с себя пальто и убираю на напольную вешалку, стоящую справа от двери, сбрасываю грязные ботинки и прохожу вперёд; в сторону лестницы, ведущей на второй этаж, даже не смотрю — ещё рано. Буду оттягивать этот момент настолько долго, насколько хватит терпения. Моя благодарность отцу за то, что не напрягает своим присутствием — хоть, знаю, ему трудно, — не знает границ. Нужно немного осмотреться. Хочу этого и одновременно боюсь: папа не любитель рушить мироустройство — сомневаюсь, что он делал ремонт; судя по прихожей, так оно и есть; страшно, что такой резкий прыжок в атмосферу детства может спровоцировать топь в волнах тщательно спрятанных в сознании воспоминаний. Знаю, что придётся с этим столкнуться скорее раньше, чем позже. Я попросту отвыкла от того, что здесь эта тема никем не игнорируется. В последний раз сессия с психологом состоялась лет одиннадцать назад — как раз после всего произошедшего; может, специалист был так себе, а может, мои внутренние демоны лезли не в том количестве, чтобы была необходимость в регулярных сеансах экзорцизма. Плохо помню то время, слишком многое навалилось. Двигаюсь в расположенную по левую руку от лестницы кухню, но не утруждаюсь включить свет: в затемнённом пространстве и без того заметно отсутствие изменений; стены оклеены в фисташкового цвета обои, усеянные мелкими полевыми цветочками — когда я была совсем маленькой, мне хотелось знать точное их количество, — тумбы и навесные шкафы оттенка охры — тот, что самый левый, скрипит, если его неаккуратно открыть: в нём же раньше родители прятали сладости; гундёж холодильника заполняет тишину. Не могу удержаться и всё же делаю несколько шагов вглубь комнаты, — прохожу к раковине, хватаю с сушилки для посуды стакан и наполняю водой. Смачиваю пересохшее горло несколькими глотками, направляясь к обеденному столу — раньше он стоял ближе к середине комнаты, чтобы была возможность разместить четыре стула, — теперь же одна сторона полностью прилегает к стене, оставляя только три места для рассадки. Игнорируя сковывающую боль при осознании, занимаю тот стул, что даёт возможность рассматривать лес за окном. — Мы уедем через неделю, — шёпот мамы оглушает, вызывая острую пульсацию в висках. — Я считал тебя умной женщиной, Бекка. Ты не думала, что Вики не захоч… Она обрывает папины слова истерическим смехом. Стены этого дома уже давно не слышали такого звука; здесь вообще слишком безмолвно: настолько, что отчётливо разбираются на полутона мелодия истерики и необратимости в некогда увлекающем хохоте. Шум резко обрывается, заставляя вновь обратиться в слух: — Считаешь, ей полезно остаться здесь? — ответа папы она не дожидается. — Мы пытались, Винс. Наш оговорённый год закончился, никаких улучшений нет, никаких новостей. — Ты ведь не собираешься запрещать мне видеться с дочерью? — он даже не спорит, но отчаяние протягивается с каждой гласной; отчётливо представляю, как его брови сейчас сведены у переносицы, а складки между ними углубились; морщусь от осознания того, что за последний год едва ли могла заметить в его глазах эмоции, отличные от тяжёлой печали. — Не обязательно делать из меня суку! — она срывается. — Все ваши взаимодействия будут происходить с её согласия. Я не дожидаюсь конца разговора, явно не предназначенного для детских ушей. Встаю с самой нижней ступени лестницы и быстро поднимаюсь на второй этаж, не стараясь скрыть своё присутствие. Через час ко мне приходит мама и сбрасывает бомбу о переезде в Нью-Йорк. Она знает, что их с Винсом разговор был подслушан, но осведомлённость о переменах не помогает спокойнее воспринять информацию. Не беря во внимание рвущееся наружу несогласие, киваю, отворачиваюсь от мамы и лежу на кровати лицом к окну, пытаясь заставить себя дышать. Я не хочу уезжать. И хочу никогда не возвращаться. Хочется забыть обо всём плохом, но так же боязно лишиться этих воспоминаний — страшно, что вместе с этим потеряю то хорошее, что было в жизни. — Вики! Рука дёргается, провоцируя всплеск воды в удерживаемом ей стакане. Я по-прежнему сижу напротив окна: теперь темно так, что единственное различимое в стекле пятно, — овал моего лица. Привычным поворотом шеи отвожу взгляд от своего отражения. Сегодня не хочется корить себя за эту способность залипать так надолго; я знала, что этого стоит ожидать. Выхожу из кухни, делая глоток из ёмкости. Ноги несут меня в гостиную на автомате. Дверь в ту комнату слегка приоткрыта, пускает на пол всполохи от экрана телевизора. — Да, пап? — бедро упирается в косяк и удерживает меня от возможности войти дальше; здесь, очевидно, проведена небольшая перестановка: теперь массивный диван стоит спинкой ко входу, а тумба с телевизором прилегает к стене между двумя большими окнами, скрытыми сейчас тяжёлыми светонепроницаемыми шторами. — Ты в порядке? Секундой ранее я видела лишь его черноволосый затылок, но теперь он поворачивается ко мне через плечо, являя натянутый в улыбке уголок губ с приподнятой бровью, и хлопает по месту рядом с собой. Отрываюсь от дверного проёма и валюсь на диван, аккуратно, — чтобы не причинять боль, — укладывая голову на крепкое плечо. — Вот, как теперь проходят вечера шефа полиции, да? — не могу удержаться от поддразнивания. — Врачи говорят, что я должен отдохнуть ещё несколько недель, прежде чем вернуться даже в свой кабинет. Как будто копание в бумажках может навредить. Я не вижу его лица, но чувствую, что он хмурится. И не хочется наседать, вываливать на него переживания — в конце концов, он не ребёнок. Но отчего-то — и я, возможно, догадываюсь о причинах — тяжело принять факт его уязвимости. Слишком давно я ни о ком не заботилась, снимала с себя ответственность, но сейчас… это напряжённо. Как будто одно наличие ранения вызывает беспокойство, как будто этого выстрела вообще не должно быть. Его работа связана с риском так или иначе, но до сих пор он не казался настолько реальным. Или дело в другом? Я не знаю. — Ты так и не рассказал, что случилось, — отклоняясь от его бока, нахожу контакт взглядом. Единственное, что я знаю, — папа получил пулевое ранение в плечо, и то, что выстрел не навредил так, как мог, поэтому времени на реабилитацию уйдёт не слишком много. Всё. — Давай не будем… Не сейчас, — он морщит нос и отдёргивает повреждённое плечо, будто само напоминание о ране приносит дискомфорт. — Лучше расскажи о себе, мышонок. Всё ещё пишешь? — Пап, я, вроде как, журналист, — усмехаюсь, подгибая ноги под задницу и усаживаясь удобнее, — конечно, пишу. Он улыбается одним уголком рта и дарит взгляд «ты ведь понимаешь, о чём я». И папа прав. Моей терапией после отъезда стало писательство — мне хотелось иметь под рукой историю противоположную собственной. Все живы-здоровы, никаких проблем, кроме мелких неурядиц. Но я довольно быстро тогда поняла, что это не приведёт ни к чему хорошему: зачем убеждать себя в том, чего нет и не будет? Журналистика — это то, к чему я пришла по совету мамы. Сейчас она занимает пост главного редактора в одном из нью-йоркских глянцевых изданий, но, к счастью, мои амбиции — точнее, их отсутствие — её не интересуют. Мне не хотелось находиться с ней в одном здании, поэтому, с лёгкостью отклонив предложение о работе под её руководством, я устроилась в небольшую газету на должность «принеси-подай». Мне не хочется быть автором статей — для этого нужен голос, а он потерян слишком давно. — Не-а, нет, — перевожу взгляд на экран телевизора. — Мне не хочется, и это стало тяжело. Горячая ладонь сжимает мою коленку; я чувствую тепло через плотную джинсовую ткань — оно мощным потоком разносится по телу, устремляясь к середине груди. Молчаливая поддержка и понимание — вот, что мне было нужно. — Ты ещё больше похожа на Бекку, — скулой чувствую блуждающий по моему профилю взгляд. — Я почему-то думал, что вернёшься к натуральному цвету. Пальцами инстинктивно хватаю болтающуюся у подбородка обесцвеченную прядь отросшей чёлки и сжимаю её между костяшек. — Привыкла к блонду, — бессовестно лгу, не готовая к этому обсуждению. Наглое враньё. Ненавижу этот цвет на себе. И меня это волновало бы, если бы я часто наблюдала себя в зеркале. Но избегать своё отражение стало рутиной. — Чем планируешь заниматься здесь? — он вдруг меняет тему, безошибочно считывая настроение; я отвечаю ему безмолвным недоумением, выражая эмоцию изгибом брови в его стиле, после чего папа добавляет: — Я не настолько беспомощен, дочь. И говорил, что справлюсь с восстановлением сам. Слова застряли в глотке, не желая вырываться. Не хочется тонуть в недосказанных фразах о том, что мне это было нужно; не хочется вспоминать всё то, от чего успешно удавалось скрываться и прятаться. Причины и следствия настолько диаметрально противоположны, что я давно не пытаюсь разобраться в них. Знаю, что не выйдет. — Я счастлив, что ты здесь, мышка. И этого достаточно, чтобы оказаться притянутой к его боку. Достаточно, чтобы ощутить макушкой поцелуй. Достаточно, чтобы вновь почувствовать тепло, которого долгие годы была лишена. — Здесь будто ничего и не изменилось, — признаюсь, пожимая плечами. — Не в доме, в смысле, а… Кстати, что с мистером Никклзом? Участок кажется заброшенным. — Так и есть, — он медленно поглаживает меня по голове. — Пару лет назад у него случился инсульт, сыну пришлось перевезти его в Алабаму, кажется. Они пытались продать дом, насколько мне известно, но ты ведь понимаешь, что недвижимость здесь не самая востребованная. — М-м-м, — это кажется логичным. — А тот магазинчик на станции? — Теперь там другой владелец. И мне совершенно нечего ответить на это — я лишь киваю. Конечности затекают из-за долгого сидения в одной позе, я осторожно выбираюсь из объятий и отодвигаюсь к углу дивана, вытягивая ноги перед собой. Ещё некоторое время мы с папой перекидываемся несколькими репликами: он рассказывает о забавных случаях с работы — какая-то пожилая женщина повадилась вызывать патруль каждый раз, когда на её участок прибегала соседская собака, а потом оказалось, что это был способ хозяина пёсика обратить на себя внимание. Мило, но не более того. Я привыкла к тому, что полиция занимается действительно важными делами: расследования убийств, крупных краж, контроль дилеров, действия мафии или как её, чёрт побери. Дело в том, что Астория — небольшой город, и вряд ли преступность здесь на том уровне, к которому я привыкла в Нью-Йорке. Не помню, чтобы шерифу приходилось часто уезжать из дома вне его рабочих смен или дежурств — это было больше похоже на какую-то офисную работу с восьми до пяти, включая часовой перерыв на обед — который, кстати, он проводил часто в этом самом доме. Мама каждый день готовила любимую нами лазанью — и я шокирована тем, как сложно теперь соотнести образ заботливой домохозяйки с маской бизнесвумен, которая вросла в лицо Ребекки, — а уход отца всегда сопровождался ласковыми поцелуями. Идилия, блядь. Как раз эта расслабленность злила маму в последний год нашего проживания здесь. Тот факт, что сотрудники местного офиса шерифа оказались абсолютно бесполезными, когда дело дошло до по настоящему серьёзного происшествия, привёл её в бешенство. Её крики беспомощности и ужаса — одна из вещей, которые стали константой моих кошмаров. Как же я устала. Путь сюда и сопровождающие его сомнения в купе с переживаниями и воспоминаниями сделали из меня перекрученный сквозь тупые отверстия мясорубки кусок мяса. Я не сплю уже больше пятнадцати часов, задница просто затвердела от соприкосновения с креслами, и так хочется дать себе несколько часов отдыха. Мои глаза постепенно закрываются, звуки из телевизора граничат с белым шумом, сливающимся с гудением ноющей головы, я чувствую мягкие поглаживания стоп, оказавшихся у колен папы. — Беги, слышишь? — он задыхается, звук глухой и скрепящий, надорванный. — Меня поймают, я не смогу и… — в этой тьме не видно ни глаз, ни силуэтов, что пугает сильнее, — и я тебя не оставлю. — Не глупи, Вики, — его ладони упираются в рёбра, отталкивают. — Тебя найдут, нас не могли увезти далеко. И вы вернётесь за мной, всё будет хорошо. Хочу крикнуть, прижаться ближе, но выбора нет. Я бегу. С рваным глубоким вдохом подрываюсь, прижимая ладонь к основанию горла. Из-за частого движения воздуха сквозь приоткрытые губы, те начинают стремительно иссыхать. Сглатываю, смачиваю их языком. В комнате темно из-за штор, блокирующих свет, но глухо постукивающие настенные часы показывают половину седьмого утра, а это значит… Что я проспала почти десять часов — рекордное количество, — но по-прежнему чувствую себя уставшей; плед сбился у ног, волосы у висков мокрые, слизистая глаз совсем высохла — я уже давно не засыпала в линзах. Дверь в гостиную закрыта наглухо, потребность в никотине — то, что заставляет меня встать с импровизированной кровати и выйти. Попутно развязываю волосы, оставляя их спадать по спине, выхожу, стараясь не издавать лишнего шума. Как только дохожу до вешалки, пол под ногами скрипит; из кухни доносится писк закипающего чайника — значит, папа уже не спит; видимо, услышав мои шаги, показывается в дверном проёме с лёгкой улыбкой. Я застыла с пальто в руках. — Доброе утро, мышка. — Доброе, — выйдя из транса, шарю по карманам в поисках пачки и зажигалки. — Выйду ненадолго на улицу. — Как скажешь. Я пока приготовлю кофе… — начинает уходить обратно, но оборачивается: — Ты ведь пьёшь кофе? — когда я киваю, он продолжает: — Пепельница на столике. Глаза сами по себе расширяются, отчего папа приподнимает бровь. — Я работаю в полиции почти двадцать восемь лет, не смотри так удивлённо. Он исчезает из поля зрения раньше, чем в моей голове формулируется ответ — не то чтобы он был необходим; мне достаточно лет, чтобы не оправдываться за свои вредные привычки перед родителями. Глупо, что я об этом сожалею? Наверное, так и есть. В бесполезных попытках не создавать никаких проблем для Ребекки я упустила эту фазу взросления; при других обстоятельствах, скорее всего, моё имя могло стать синонимом всевозможных неприятностей, но этого не произошло. И уже не произойдёт. Утренний холод пробирает до самых костей, и я на секунду жалею, что решила взбодриться таким способом. Обернувшись, застываю от открывшегося вида: дальше ограждения участка не видно ни-че-го. Туман, сливающийся с серостью неба, покрыл собой всё пространство, лишь слегка проглядывают сквозь густую пелену верхушки деревьев. Отстранённость и уединение обнимают за плечи, и вызванная очередным кошмаром сбивчивость сердечного ритма находит потерянную равномерность. Горькая ваниль жжёт гортань с первой за день затяжкой, и на миг всё за пределами «здесь и сейчас» исчезает, концентрируется на настоящем; миг, который разрывается звуком входящего сообщения. М: Утро. Ты на месте? — Вот идиотка, — ворчу на себя вслух, двумя руками удерживая шестидюймовый корпус мобильного, пытаясь не елозить фильтром сигареты о стекло. Я: Доброе. Да. Прости, что не отписалась раньше. Необходимости в извинениях нет, но всё равно чувствую себя дурой. Тяжело привыкнуть к тому, что кто-то ждёт от меня сообщений или звонков. Мелькающие три точки под фотографией контакта заставляют улыбнуться и чуть смягчиться: этот человек презирает соцсети и мессенджеры и вообще не является поклонником невербального общения — да и вербального тоже, — но я ценю эту заботу. М: Не страшно. Я рад за тебя. Удачи. Я: Спасибо. Сразу же отправляю ещё одно сообщение о своём местоположении Ребекке, и готовлюсь встать с кресла, как вдруг сквозь плотное дымчатое полотно прорезается свет, а такая необходимая и желанная тишина рушится рокочущим рёвом двигателя, сильно отличающимся от автомобильного. Слизистую глаз начинает жечь от тех усилий, что я прикладываю, пытаясь разглядеть гостя. Вместе с тем мозг — естественно, безуспешно — старается перебрать в памяти папиных друзей или знакомых, которые могли бы так рано нанести визит. И он не предупреждал о посетителях. А должен был? Оглушительный грохот затихает; через несколько секунд я вижу приближающуюся к дому фигуру мужчины. Он явно меня не замечает, что даёт возможность понаблюдать через деревянную балюстраду, не привлекая лишнего внимания к своей персоне. Его шаги широкие и стремительные, без труда пересекающие двор и явно игнорирующие дорожку — мне едва хватает терпения не раскрывать рта и не орать за такое яростное вспахивание ботинками ухоженной лужайки, — на нём чёрные потёртые джинсы и кожаная куртка с косым воротом, свободно сидящая в талии, но обтягивающая широкие плечи; мужчина подошёл достаточно близко, чтобы я смогла различить на его лице недовольное выражение и сведённые к переносице чёрные брови, а также заметить блеск маленьких колец в мочках ушей. Стараюсь не вестись на предубеждения, но он явно приехал сюда на байке. Поднимаясь по лестнице, неизвестный проводит ладонью по волосам, а я отмечаю ещё несколько блестящих деталей, украшающих его пальцы. Дверь открывается раньше, чем я успеваю спросить, кто он, мать его, такой. — Шеф, — его голос низкий, бархатный; приятный на слух, кажущийся слегка хриплым, околосонным. — Люцифер, — папа преодолевает порог и едва дёргает подбородком в мою сторону, давая понять, что обращается ко мне: — Вернись в дом. Чувствую себя странно, когда глаза тёмно-бордового цвета двигаются по мне с ног до головы. Не задавая вопросов, не здороваясь — и стараясь не пялиться в ответ, — ныряю в тепло комнаты, однако не ощущаю ожидаемой разницы температур. Возможно от того, что тело нагрелось раньше, чем я вошла внутрь. Растирая ладонями покрывшиеся мурашками плечи, останавливаюсь у подножья лестницы, а сознание атакуется чётко вбивающимися стрелами: первая — у меня по-прежнему есть семья; вторая — всё может быть не так плохо, как я себе накрутила; третья — последние несколько минут моё внимание переключилось настолько, что… Нет, я не могу себе позволить отвлечься так сильно. Но всё же. Люцифер. Странное имя. Ему подходит.