— Чш-ш! — прикладывает указательный палец к губам, смешно выпучивая глаза. — Давай за мной!
Мои руки немного трясутся от предвкушения того, что мы собираемся делать. Одна бы я на это не решилась, но пакостить вдвоём всегда веселее, — как и получать наказание, хотя это случается совсем нечасто. На цыпочках, прижавшись к стене, пробираемся к лестнице. Сейчас ночь, темнота за окнами пугает, а дома тихо везде, кроме гостиной, где мама с папой смотрят фильм. Я должна спать уже несколько часов, но завтра выходной и просыпаться рано не надо, поэтому мы здесь — аккуратно проскальзываем вниз, стараясь обойти скрипящие ступеньки. Останавливаюсь — отсюда уже виден проём двери, отделяющей прихожую с комнатой, — тихо опускаюсь и присаживаюсь, пытаясь разглядеть изображение на экране. Далеко, и видно плохо, но рисковать и идти туда, чтобы испугаться фильма про Терминатора, как было в прошлый раз, я не хочу, поэтому выдыхаю, когда вижу кадры из обожаемых мамой «Звуков музыки». Она готова хоть каждый день слушать эти песни и не отрывать взгляд от экрана, несмотря на ворчание папы и его недовольство.
Руками берусь за две деревяшки перил и приближаю голову, едва не залезая между ними — раньше любила так делать постоянно, но несколько раз папе пришлось спиливать и менять их, когда я застревала. Сейчас вижу родителей, сидящих совсем близко друг с другом на большом диване. Не понимаю, зачем они прижимаются так, будто свободного места совсем нет. Мне нравится разваливаться на этом диване, чертить закорючки на ткани натянутого на него чехла и закидывать ноги на спинку — так можно смотреть телевизор, пока не заболит голова.
— Ну, ты идёшь?
Я отдаляюсь и поворачиваю голову вправо, где у подножья лестницы прячется мой главный соучастник. На секунду хочется покачать головой, отказаться и уговорить его вернуться, но уже слишком поздно — если он что-то решил, то так и будет.
— Идёшь?
— Вики, ты идёшь?
Вздрагиваю и оборачиваюсь ко входной двери — там стоит папа. И не один, а со своим гостем, который теперь ещё более пристально осматривает меня. Не могу сосредоточиться на вопросе, когда тяжёлый, прибивающий к полу взгляд блуждает по моим спине и волосам — словно прожигает насквозь, опаляет. Это ощущение от его внимания не липкое, не противное, как в полном скользких, пьяных мужиков баре, где ты являешься одним из кусков мяса; оно осязаемое и плотное — давящее и тягучее. Просто странно, что так внимательно Люцифер оглядывает меня, а не дом, в котором оказался. Хотя, наверное, он здесь находится не впервые, судя по уверенным движениям: снимает свою куртку, ботинки и проходит к кухне, бросая взгляд на мой чемодан — по-прежнему неразобранный, стоящий рядом с кладовой.
— Иду куда? — смотрю на папу, который как-то недовольно хмурится, глядя в одну точку, находящуюся явно не в этом пространстве.
— Пить кофе, — врезается в разговор Люцифер и двигается к кухне, находясь словно у себя дома.
Я игнорирую его бесцеремонность, думая о том, что у меня сейчас куча дел, которые точно не включают в себя светскую беседу с незнакомым человеком. Нужно сходить в душ, умыться, снять линзы и дать им несколько минут поплавать в жидкости, чтобы надеть снова; нужно добраться до своей комнаты и хотя бы скинуть несколько вещей на стул. Переодеться во что-то более удобное, чем вчерашний наряд, пропитанный дорожной пылью и уже давящий на кожу.
— Позавтракаю потом, ты же не просто так его пригласил, — отнекиваюсь, кивая на вход в кухню, где уже хозяйничает гость; я слышу, как открываются дверцы шкафов и вынимается посуда; слышу хлопок двери холодильника и то, как льётся кипяток из чайника в кружку.
— Да, нам нужно обсудить кое-что, — он потирает пальцем здоровой руки щетинистый подбородок. — Бери свою сумку и иди за мной, мышка, — отталкивается от комода и движется по направлению к гостиной, но оборачивается: — Помощь нужна?
Спрашивает так, будто сейчас соберёт все свои силы и вскинет на плечи мои пожитки. Я мотаю головой, хватаю за ручку чемодан и следую за папой. Слева от лестницы располагается кухня и родительская спальня с ванной комнатой, справа от неё — гостиная, а также бывшая вторая спальня и через коридор гостевой санузел с душем. Давным-давно эту спальню переделали в мамин кабинет с письменным столом и книжными шкафами — на полу там лежал красивый старый ковёр, стоял сундук с огромным количеством разнообразных тканей в нём, швейная машинка и куча приблуд для рукоделия, — она проводила там много времени раньше. И мне не очень понятно, зачем быть там, — хотя, по правде говоря, идея кажется привлекательной. Возможно, надувной матрас решит вопрос о спальном месте.
Тогда бы я смогла отложить ещё на какое-то время посещение старой комнаты.
Всё становится ясным, когда мы приближаемся к этому самому кабинету. Теперь комната полностью переоборудована. Она чуть больше, чем моя детская на втором этаже, но каким-то образом сюда втиснулась двуспальная кровать, покрытая каким-то мягким тёмным пледом, с деревянным изголовьем, того же цвета тумбочка у её правой стороны, заполняющая собой узкое пространство между спальным местом и стеной с огромным окном, впускающим большое количество света с улицы. В дальнем углу у стены есть столешница, на которую с лёгкостью встанет ноутбук, а сесть можно будет на мягкий пуфик с тёмно-серой обивкой. На комоде в левом углу комнаты стоит дымчато-фиолетовая ваза с несколькими веточками сухоцветов.
Папа молчит, пока я прохожу внутрь, осматривая всё вокруг. Такую спальню сделали бы для гостей, которых ждут; для тех, чьё мнение важно, и кому хотят подарить уют. Моё сердце силой биения грозит пробить рёбра, а глаза вновь начинает щипать, только теперь я знаю, что дело совсем не в линзах.
— Я тебя оставлю, обустраивайся, — говорит папа, отходя обратно в коридор. — Ванная напротив. Ну, ты помнишь.
Он исчезает, оставляя меня наедине с разрывающими чувствами.
Так поступают любящие родители? Ограждают от болезненных воспоминаний, лишая необходимости снова и снова ударяться об острые углы жизни? Прямо сейчас не хочу зацикливаться на осознании, что в оформлении есть отражение меня. Меня прежней. Оттенки любимых когда-то цветов сплетаются, создавая мягкий и ненавязчивый уют. Закрываю глаза на тот факт, что в комнате отсутствует зеркало; я бы хотела думать о невероятном совпадении, но отказываюсь себя обманывать.
Чемодан кладу на пол у изножья кровати, быстро раскидываю вещи по ящикам комода, оставляя только чёрные спортивные штаны и лонгслив с парой тёплых носков, в которые переоденусь после душа; ноутбук с проводами, фен и наушники кладу на столешницу, задвигая их прямо в угол. Последней на кровать летит косметичка с разными средствами для лица и отдельный несессер с банками для поддержания качества блонда. Хватаю из рюкзака маленький двустворчатый контейнер для линз и бутылку с жидкостью.
Оглядываюсь по сторонам и с облегчением выдыхаю, понимая, что в комнате также нет ни одного зеркала или отражающего покрытия. Эта спальня словно сделана под меня и только.
Поднимаю с кровати два полотенца разных размеров, сумки с косметикой и плетусь в комнату напротив, закрывая за собой дверь. В ванной не замечаю ничего нового: тут по-прежнему лишь маленькая раковина, небольшая стеклянная кабинка и этажерка из пластика со средствами для уборки. Запоминаю, что нужно будет купить сюда навесную полку на присосках для баночек и всякой ерунды, которые сейчас некуда поставить, кроме небольшого выступа над полом внутри кабинки.
Скидываю с себя свитер и джинсы, уже до противного жгущие и стискивающие кожу, собираю волосы крабом на затылке и, чуть потянувшись, выкручиваю краны с водой, чтобы дать ей нагреться. На раковине расставляю набор для линз, чтобы сразу после душа надеть их обратно беспрепятственно — хотя и снимать, и надевать эти штуки давно научилась на ощупь. Мою руки с мылом и принимаюсь избавляться от невесомых плёнок, почти присохших к глазам; моргаю несколько раз, прежде чем сдаться и закрыть их на десять секунд, помочь себе адаптироваться. С закрытыми глазами нахожу банку с жидкостью и наполняю отсеки с уже лежащими там линзами, подглядывая за тем, чтобы не разлить лишнее.
Само мытьё тела занимает рекордно малое количество времени — ненавижу водные процедуры с детства, поэтому всегда ограничиваюсь только кабинкой и полностью игнорирую ванны и джакузи. Когда-то давно родители также оставили тщетные попытки затащить меня в секцию плавания — истерика не прекращалась, пока брыкающаяся и плачущая я не оказалась на приличном расстоянии от школьного бассейна. Быстро мою волосы, чтобы нанести бальзам и дать ему подействовать, пока остальное тело наскоро массирую мягкой мочалкой и прохожусь гелем по лицу. Как только заканчиваю рутину, выхожу из-под струй воды; тут же вся поверхность кожи покрывается мурашками — в моей квартире есть тёплый пол, но здесь радуюсь и наличию мягкого коврика с изображением каких-то растений, работающим на то, чтобы ноги, заледенев от соприкосновения с холодной плиткой, не отказали. Укутываюсь в вафельную ткань, собирая капли воды с тела, и оборачиваю волосы, формируя на голове тюрбан. Линзы уже готовы к тому, чтобы вновь объять глазные яблоки и на ближайшие двенадцать часов стереть серо-голубой цвет радужек, который я успешно маскирую в течение последнего десятка лет.
Мама и слова не сказала, когда услышала мою просьбу, озвученную спустя пару недель после переезда, — именно в тот момент я осознала, что она избегает моего лица при разговоре: не то чтобы мы болтали с ней часто, но каждый раз было душераздирающим наблюдать, как её ярко-голубые, безжизненные глаза смотрят куда угодно, но не на меня.
Через какое-то время пришло осознание, что это не помогает — я несколько часов провела, терзая и мучая слизистую, пока пыталась впервые уместить между веками инородный предмет, но это было абсолютно
невероятно
бесполезно.
Но и я не была идиоткой — знала, что дело во мне в целом и общем: черты лица, улыбка, форма губ, носа и подбородка. Поэтому сдалась, попросив только помочь с обесцвечиванием волос. Ребекка отвела меня в какой-то салон, где игнорировали возраст клиентов, если с оплатой не возникало проблем, и смирно просидела два часа, пока мои — тогда ещё короткие, до плеч — волосы жгли порошком. Тогда, ёжась в парикмахерском кресле, я в последний раз увидела своё отражение в зеркале; женщина, что прокрашивала пряди и укладывала между ними фольгу, наверняка думала обо мне, как о подростке с буйно проходящей фазой взросления и жалела маму, пытающуюся пережить сложный период.
Если так, то она ошибалась. Если нет… Теперь-то уже какая разница? Да её и тогда не было.
Проскальзываю в свою новообретённую спальню быстро, краем уха отмечая тишину в доме — видимо, визит Люцифера оказался не таким уж долгим. И это хорошо, потому что нужно сосредоточиться на других вещах.
Немного обсохнув, натягиваю на себя хлопковый спортивный комплект белья и заготовленные вещи, сушу феном волосы, наношу на кончики несмываемый крем для поддержания мягкости, заправляю всю тяжёлую гриву под кофту и выхожу, чтобы наконец позавтракать и выпить свой кофе. Преодолевая порог кухни, я с трудом подавляю вскрик неожиданности.
— Не трясись, — ободок кружки касается его губ. — Винс в спальне, ему меняют повязку.
Киваю несколько раз, демонстрируя своё понимание, но несколько секунд раздумываю над личностью того, кто может помогать с этим отцу, и продолжаю путь к холодильнику. Достаю оттуда ветчину и сыр, вынимаю из стоящей на тумбе хлебницы то, что станет тостами, прежде чем сую их в аппарат. Стукаю о столешницу тарелкой — непреднамеренно, конечно, — и с сигналом тостера размещаю на ней горячий, поджаристый ломтик, после чего сверху кладу несколько кусков начинки, накрываю вторым и разрезаю на два треугольника. Аромат еды пробуждает скукожившийся желудок, так что я решаю отказаться от кофе и налить чашку чая, дабы не тратить время на приготовление желаемого напитка. Обшарив несколько ящиков, где могла оказаться упаковка с пакетиками, я уже готова отказаться от этой идеи и довольствоваться стаканом голого кипятка, но вдруг до меня доносится насмешливое и грубое:
— Третья полка сверху в ящике перед тобой.
Я не оборачиваюсь, чтобы не выплюнуть нечто лающее и невежественное — хотя очень хочется, — и лезу в указанный шкафчик. Опускаю найденный пакет в кружку, хватаю с тумбы тарелку и стараюсь твёрдой походкой дойти до стола — тот слишком маленький, чтобы не заметить: Люцифер занимает пространства больше, чем должен. Он опирается локтями на стол, накрывает ладонью сжатую в кулак руку и опускает подбородок сверху, выглядя теперь так грозно, словно сейчас начнёт читать лекцию; я не обращаю внимания на его настроение — оно точно испорчено не из-за меня, — зато отмечаю струящиеся по кистям татуировки, доходящие почти до костяшек, ловлю отблеск металла, опоясывающего два пальца на правой руке. Надкусывая хрустящий хлеб и сжимая его, чтобы не дать выскользнуть ветчине, смотрю на горло, покрытое чернилами. Наверняка это было болезненно — несколько часов провести, добровольно позволяя ранить свою кожу; мне почти хочется рассмеяться от собственной наивности — будто такой человек стал бы скулить и выть от боли. Нет, он явно не слабак; сам словно высечен из камня — внушительный и даже мог бы показаться пугающим. Не мне; и дело не в том, что у папы есть табельное оружие в доме — просто я привыкла: единственный друг и мой сосед по квартире выше Люцифера на пару-тройку дюймов; наверное, в остальном их телосложение похоже — я не уверена.
Доедая первый сэндвич, запоздало думаю о том, что, по-хорошему, стоило бы предложить порцию и ему; я не сдерживаюсь и тихо фыркаю, вспоминая, что его последнее обращение ко мне было вовсе не вежливым и доброжелательным. Я бы хотела, чтобы Люцифер не услышал мой смешок, но тот был слишком внимателен.
— Что же тебя так развеселило, Вики?
Я не хочу отвечать. Не хочу вести с ним разговор: судя по тону, он выйдет неприятным. Так что просто пожимаю плечами, глотая горячий чай — он с ароматом каких-то лесных ягод, приятно согревающий дрожащее после душа тело изнутри.
— Ты, похоже, хорошо знаешь этот дом, — думая, что избежать беседы не получится, пытаюсь немного сдвинуть тему.
— Да, это так, — он глубоко вздыхает и поворачивает голову к окну, откидывая своё тело на спинку стула, который протестующе скрипит под весом; мне на секунду начинает казаться, что опасность миновала, потому как его поза похожа на расслабленную, но ошибочность своего предположения осознаю, как только он продолжает: — Не спросишь, почему?
Я качаю головой, разрываясь между желанием попросить не продолжать и всё же узнать причины, потому что мне действительно интересно, каким образом спелись полицейский и байкер, но чутьё подсказывает, что ответ мне не понравится. И оно не врёт.
— Долго собираешься здесь оставаться? — он поворачивает голову ко мне, и следующий кусок, оказавшийся в горле, почти застревает там, царапая и доставляя дискомфорт. — Потому что, если при первой же сложности навостришь свои когти обратно, я тебя найду.
С трудом сглатывая ставший вдруг чересчур жёстким хлеб, застываю. Я знаю, что сам Люцифер меня не пугает, но вот его слова вызывают неприятную дрожь по всему телу. Они злые, ядовитые, болезненным эхом разносящиеся по небольшой кухне. Что это вообще должно значить?
— Понравилась комната? — продолжает, не обращая внимания на моё оцепенение. — Спроси на досуге у отца, когда он её подготовил, — он пытается притормозить и сделать глоток кофе из кружки, но вновь относит её от губ: — Спроси и не удивляйся ответу. Устраивает цифра пять?
— У него ведь рана, — мотаю головой, — он не мог всё это успеть за пять дн…
Он задаётся смехом. В любое другое, более подходящее время я бы могла посчитать этот звук привлекательным, но сейчас в нём — в этом хриплом грохоте — слышится настолько неприкрытая фальшь вперемешку с непонятной мне горечью, что хочется попросту спрятаться.
— За пять дней не успел бы точно, — он сканирует взглядом моё лицо, презрительно кривя губы. — Зато пяти лет хватило бы вполне, ты так не думаешь?
Вздрагиваю, когда тысяча свёрл с жестокостью пронзают маленький бьющийся под рёбрами орган; он ноет, орёт от боли. Чувство вины — давний друг. Я ему даже рада. Мы привыкли идти бок о бок, научились существовать вместе; мука от его присутствия в моей жизни ощутима, но я умею контролировать эту тяжесть.
И сейчас впервые появился кто-то извне, пытающийся увеличить груз на моих плечах. Люцифер не стесняется — каждое слово весит чёртову тонну.
Пять лет назад я пыталась убедить себя в необходимости приехать — даже добралась до аэропорта, подавляя мерзкую и тошнотную желчь страха, атакующую глотку. Но не дошла даже до пункта досмотра — рванула обратно на улицу и стояла несколько минут, выблёвывая содержимое желудка в ближайший мусорный бак. Потом позвонила папе. Тогда он не казался расстроенным — сказал, что понимает, и предложил вместе слетать в Лос-Анджелес; воспользовался отпуском и вылетел в тот же вечер, а мне пришлось опустошить банковский счёт, чтобы купить новые билеты с другой точкой назначения. Тогда я думала, что это было хорошим решением; сейчас я в этом убеждена полностью, но истекающие кровью внутренности раздражаются, вызывая далеко не самые приятные ощущения.
— Ты знаешь, что случилось, — слова через силу выходят из моего рта; и это не вопрос, но Люцифер всё равно кивает. — Тогда лучше тебе молчать. Я не собираюсь выслушивать обвинения от посторонних.
Его глаза мгновенно вспыхивают яростью, и он будто готовится сказать что-то ещё, но мы оба поворачиваем головы ко входу в комнату, когда слышим звук захлопывающейся двери где-то вдалеке и два голоса.
— Это не обвинения, девочка, — снова кидаю взгляд на него, — я тебя предупредил. Оставайся здесь столько, сколько потребуется для того, чтобы разобраться с дерьмом в твоей блондинистой голове, — он поднимается со стула, возвышаясь надо мной. — И не трахай мозг своему отцу.
Люцифер вышагивает по комнате, сталкиваясь в проходе с Винсом, говоря, что будет ждать его на месте — что бы это ни значило, — и, не прощаясь, покидает дом.
Что это было?
— Всё нормально, мышка?
Я киваю, пытаясь спрятать подступающие слёзы; даже не понимаю, отчего близка к истерике: Люцифер прав и не прав одновременно; мне всегда было трудно различить заботу о своём психическом состоянии и обыкновенной жалостью к себе. Этим я занималась там, в Нью-Йорке? Папа ни за что не стал бы давить — уверена; но сколько я знаю о том, как переживал всё это время он? Как сильно был разбит, когда на пять лет забыл о комнате, которую сделал для моего удобства? Или не забыл? Возможно, там останавливались гости? Это ведь вполне может быть гостевой комнатой.
Господи, какой же этот байкер — мудак. Он не имел никакого права угрожать мне и ругаться; он мне не старший… Блядь.
— …нужно ненадолго отъехать по делам, — произносит папа почти виновато, а я стараюсь не показывать, что пропустила часть его слов мимо ушей, плавая в мыслях. — Напрягаться не буду.
— Тебя нужно отвезти? — стараюсь не выдать вибрацию в голосе. — Дай только накинуть что-то, и я…
— Нет, ни в коем случае, — твёрдость во фразе заставляет меня присмотреться к его лицу: я вижу там обеспокоенность и отпечаток глубокой задумчивости. — Вернусь через пару часов.
— Возьми с собой, — киваю на оставшийся сэндвич, поднимаясь из-за стола. — Хотя бы перекусишь. И я могу приготовить что-нибудь посущественнее к твоему возвращению.
— Это было бы здорово, дочь, — он обнимает меня за плечи, когда я подхожу ближе.
Вместе мы удаляемся из кухни, а я совсем забыла, что папа был не один, когда выходил из своей спальни. У двери топчется женщина — она, заметив наше приближение, вскидывает голову, отрываясь от созерцания собственной обуви. Я узнаю её практически сразу.
— Здравствуй, Вики, — она будто пытается потянуть руку, но тут же одёргивает себя. — Не представляешь, как я рада твоему возвращению.
— Мисси, — отрываясь от папиного плеча, я делаю пару шагов к ней и крепко обнимаю, преодолевая ожидаемую неловкость.
— Ты настоящая красавица, хоть и… — её голубые глаза расширяются, словно она хотела сказать что-то не совсем нужное. — В общем, я рада.
— Так… Значит, — вижу, как папа надевает куртку, обходя нас с зажатым между губ куском бутерброда, — ты заботишься о нём?
Мисселина краснеет, а я не удивляюсь и не ищу в этом тайный смысл. Она была такой, сколько я себя помню; и лучшего медработника у меня не получилось бы отыскать. В нашей средней школе она была медсестрой, а ещё — со своим натуральным, потрясающего золотистого оттенка блондом и цветом глаз — казалась мне жутко похожей на маму. И раньше этих схожестей было куда больше, сейчас же — совсем нет. В последний раз я видела Ребекку пару месяцев назад — в свои пятьдесят она по-прежнему являет собой идеал успешной женщины: подтянутая фигура, уложенная, волосок к волоску причёска, брендовые брючные костюмы, дорогие сумки, обувь, солнечные очки. Мисселина — совсем иного типа: она младше родителей лет на пять, волосы собраны в небольшой низкий узел с расслабленными у лица прядями, полное отсутствие макияжа даёт разглядеть возрастные пучки морщин у уголков глаз; она одета в простые прямые джинсы, не скрывающие округлые бёдра, какие-то рабочие ботинки и молочный свитер с горлом, сверху которого накинута дутая жилетка.
Их нельзя сравнить, как и отдать предпочтение одной из двух женщин. Я не осуждаю маму, нет, но сейчас её трудно даже представить в этой обстановке; многое изменилось. Мисселина всегда казалась мне ангелом во плоти — честное слово, — со школы я помню, что она была одиночкой. Потрясающе управлялась с детьми, а я даже скучала по ней, когда стала учиться в старшей школе. Сколько ссадин на коленях она смазала — не сосчитать.
— Нам пора ехать, — папа выходит за дверь, впуская холодный ветер с улицы. — Скоро буду дома, мышка.
Мисселина прощается со мной, спиной пятясь на выход. Я не закрываю дверь, пока её грязно-серый пикап не отъезжает от ворот.
𓆩♡𓆪 𓆩♡𓆪 𓆩♡𓆪
М:
Мы можем включить видеосвязь,
если так будет легче.
Я:
Не стоит так рисковать ради меня.
М:
Не стоит так шутить надо мной.
М:
Как знаешь, Вики. Но я рядом.
М:
Даже ближе, чем ты думаешь.
Уголки моих губ невольно приподнимаются, когда я смотрю на последнее, только что дошедшее сообщение. В течение последнего часа, прячась в своей новой спальне, я думала о произошедшем: о разговоре с Люцифером в частности. Он был невероятно груб и настроен слишком воинственно, учитывая наши с ним несуществующие ни в каком виде отношения, но его фраза о дерьме в моей блондинистой голове оказалась очень правильной. Я почти сразу написала Малю, потому что мне нужен был совет со стороны; он был не очень согласен с Люцифером, считая более верным решением не торопиться, а дать себе время.
Но ведь оно у меня было. Одиннадцать лет, если быть точной. Разве этого не достаточно?
Я тушу сигарету в пепельнице, кидая взгляд на дисплей телефона и понимая, что у меня есть свободный час в одиночестве, чтобы сделать этот шаг, преодолеть несколько ступеней деревянной лестницы и дойти до детской. Заходя в дом, скидываю старую отцовскую куртку с плеч, и вновь останавливаюсь у перил.
Нужно перестать себя жалеть. Столько лет находиться на шаткой периферии спокойствия, вздрагивать от случайно брошенных незнакомцами фраз, не переносить темноты — это так утомительно. Иллюзия нормальности, созданная искусственно — в ней нет места ни сближению с людьми, ни радости, ни смеху. Но я никого в этом не виню — почти никого.
Один шаг сделан.
Две пары ног шагали вниз каждый день с понедельника по субботу, чтобы позавтракать на кухне и после, обняв на прощание маму, отправиться в школу на полицейской машине.
Три раза я падала, когда мы съезжали по перилам вниз.
Четыре тысячи десять неотвеченных звонков от меня за каждый день твоего отсутствия. Об этом не знает никто — ни одна живая душа.
Пять лет назад я бы не справилась — возможно, доехала бы сюда, но сил на остальное точно не хватило.
Шесть раз пыталась связаться с Ади за эти годы. Я нашла его пустую страничку на Фейсбуке, отправляла несколько коротких сообщений.
Переношу вторую ногу к первой.
И
шесть раз он не ответил. Не заблокировал, но и не ответил.
Семь стоек пришлось заменить папе, когда мы поочерёдно в них застревали. Думаю, если прислониться к лестнице, то можно услышать скрип пилы вблизи уха — я плакала каждый раз, когда это происходило, но ты держал меня за руку и успокаивал, хоть и не оставлял попыток через некоторое время подбить на это снова.
Восемь лет назад мы с тобой поступили бы в колледж. Кто знает, возможно, тогда эти четыре года прошли бы куда веселее — они были бы наполнены вечеринками, выпивкой и беззаботными днями?
Девять раз в год я хожу в салон к мастеру и отдаю хренову кучу денег, чтобы мои отросшие корни сравнялись по цвету с длиной. Арктический блонд. Ты бы сказал, что я похожа на моль, и оказался бы прав.
Десять лет назад мне было страшно остаться. Думаю, у меня получилось бы. Но в любом случае сердце одного из родителей осталось бы вдребезги перебитым. Мама не справилась до сих пор — это видно, пусть и не всем.
Одиннадцать лет я не отмечаю день рождения. И не сближаюсь ни с кем достаточно, чтобы меня в этом уличили.
Двенадцать десятков пар контактных линз использовано. Их я ненавижу почти так же, как этот цвет волос.
Тринадцать раз я ловила себя на мысли, что не хочу продолжать такое существование, и столько же раз понимала, насколько слаба и труслива, потому как не пыталась изменить это.
Четырнадцать лет — худший возраст для нас с тобой.
Пятнадцать.
Сэми, тебе исполнилось пятнадцать?
— Мне нужен только Ади! — заявляет он, забираясь ногами на стул. — Мы можем вдвоём отпраздновать.
Я знаю, что Сэми не всерьёз, а потому широко улыбаюсь. Мы давным-давно договорились справлять каждый день рождения вместе. Мама с папой смеялись над нашими клятвами, потому что считали, что жизнь однажды может развести нас по разным уголкам страны, с чем мы спорили до посинения. Что бы ни случилось. До самой смерти и даже после неё. Сэми, скорее всего, будет ангелом. И я, наверное, тоже. Так что всё должно получиться.
— Твой папа будет против, милый, — мама подходит к столу, выставляя миску с салатом на зелёную скатерть, а потом слегка развихряет тёмно-каштановые волосы на его макушке. — Сэми, сядь нормально.
— Да, Сэми, сядь нормально, — я кривляюсь, хохоча над тем, что его отчитывают. — Сейчас придёт папа и надерёт тебе зад.
— Вики, язык! — мама прожигает взглядом, поворачиваясь к нам от плиты.
— Да, Вики, язык! — вопит он, опуская ноги под стол.
Я тут же толкаю его лодыжку своей стопой, почти скатываясь с сиденья. Он шипит, и его серые глаза — в точности повторяющие мои до самой последней крапинки — сверкают злым весельем.
— Мы и правда решили отметить втроём, мам, — сообщаю, когда Сэми наконец берёт в руку вилку и перестаёт выдумывать, как задеть меня посильнее. — Хотим пиццу, сок и на целый день засесть у телевизора.
— Я возражаю, — вмешивается папа, заходя к нам; мне нравится золотая звезда, поблёскивающая на правой стороне его обтянутой светло-синей тканью рубашки груди. — Вы разнесёте всю гостиную.
Он подходит к маме и целует её в губы, для чего ей приходится подняться на носочках. Папа говорит, что это ри-ту-ал, помогающий ему лучше ловить преступников. Я думаю, он врёт. На самом деле, это заставляет его чаще улыбаться. Он вообще не перестаёт это делать, когда смотрит на маму. Или на кого-то из нас.
— Они отвратительны, — Сэми издаёт противные звуки, привлекая к себе всеобщее внимание. — Никогда не буду целоваться с девчонкой.
Через пятнадцать минут мы сидели на заднем сиденье папиной рабочей машины и спорили о том, какие фильмы и мультики будем смотреть в день рождения. Мы всё ещё намеревались уболтать родителей позволить нам не звать больше никого.
Нас трое.
Точка.
Дверь в его комнату закрыта, но теперь я не жду никаких толчков изнутри — просто знаю, что всё делаю правильно и вовремя, — опускаю ручку вниз и тяну на себя. Солнечный свет не проникает из-за закрытых занавесок, но я до сих пор с невероятной точностью помню местоположение каждого предмета мебели. Знаю, что мне нужно сделать пять маленьких шагов вперед и один влево, чтобы уткнуться коленом в угол кровати; развернувшись на сто восемьдесят градусов, я смогу увидеть шкаф от пола до потолка — он всё ещё не заперт, а с полок почти валится скомканная одежда. Напротив кровати стоит комод с небольшим телевизором, который родители согласились поставить, как только нам исполнилось по десять — как раз тогда мы отвоевали право провести праздник втроём в этой самой спальне; точнее, решили мальчики, а я и не спорила.
Наши с Сэми комнаты располагаются ровно друг напротив друга; лет до одиннадцати даже мебель стояла идентично, словно посреди коридора простирается огромное зеркало. Ванная у нас была одна на двоих, но точно поделена пополам — папа с мамой заморочились и установили две раковины, повесили два зеркала. Насчёт установки друг напротив друга унитазов только шутили, к счастью.
Мне не нравится запах — так воняет старьё и пыль, — здесь затхло и свежего воздуха давно нет; вероятно, сюда никто не заходит. А чего я ждала?
Прохожу к окну, раздвигаю шторы и открываю небольшую форточку, давая возможность порыву ветра пронестись по помещению; стоя спиной к комнате, зажмуриваюсь и делаю пару глубоких вдохов, прежде чем развернуться и открыть глаза. Бывшие когда-то яркими бирюзовые полосы на обоях выцвели; каждая поверхность покрыта слоем пыли; кровать так и осталась незаправленной. На секунду мне хочется, как раньше, прыгнуть на неё с разбега, но я себя останавливаю. Справа от кровати стоит высокий книжный шкаф. Сэми любил читать, много; у него было такое развитое воображение — мне порой хотелось свернуться в клубок и заткнуть уши, чтобы не слушать очередные выдумки про инопланетян, но я никогда не позволяла себе этого. Потому что он умел в конце концов сотворить из прочитанного целую историю, заставляющую меня с открытым ртом внимать всему сказанному.
Я замечаю на углу прикроватной тумбы лежащую вниз стеклом фоторамку и, не выжидая ни единой секунды, подхожу, чтобы поднять её. Слеза чертит линию на щеке, открывая путь для остальных; ни одну я не пытаюсь остановить или стереть — каждая скатывается по носогубным складкам ко рту, некоторые проскальзывают до подбородка и падают, теряясь в ворсинках ковра. Он жёсткий — я чувствую это, когда опускаюсь на пол и опираюсь свободной от рамки ладонью, чтобы приземлиться мягче; спина утыкается в деревянный каркас кровати, а ноги вытягиваются по полу, сдвигая лежащую там футболку. Порядок вещей нарушен — во всех смыслах этой фразы.
Так не должно быть.
Я кручу рамку в руках, пока не получается вытащить изображение из стеклянного гроба. Смотреть на наши лица почти больно — слишком похожие, но не слишком счастливые — кажется, в тот раз нам запретили поесть на ночь конфет, и мы изо всех сил пытались своими постными лицами испортить фото. Такие мы делали каждый год — это стало своего рода традицией; на одну из них даже залез Ади — ту карточку мама сунула Макбрайду в карман, когда он уходил от нас вечером. У меня осталась последняя — на ней нам с Сэми по четырнадцать. Она стоит в моей комнате в Нью-Йорке; и именно тот снимок случайно увидел Маль, когда зашёл, чтобы помочь передвинуть рабочий стол. Никто из той жизни не знал, что у меня есть близнец. До сих пор не знают.
Но все шлюзы тогда открылись — он всего лишь задал вопрос, а я потоком вывалила каждую деталь, удерживаемую внутри в течение долгого времени, — Маль признался, что тоже родился не один. У него есть брат-близнец, но они не общаются уже около пятнадцати лет из-за каких-то разногласий с родителями. Там всё куда сложнее, чем у меня, но и одновременно проще: Маль точно знает, что его брат жив и здоров; знает, где тот живёт; но также некоторые обстоятельства по-прежнему мешают их воссоединению. И, по его словам, они были не столь близки с детства, а скорее наоборот — родители их постоянно сталкивали лбами, как будто устраивали соревнования между двумя братьями. Он не раскрывал всех подробностей, а я и не настаивала.
Звонок телефона прерывает мои размышления; откинув голову на матрас, отвечаю:
— Алло.
— Вики.
Я молчу, но и она не стремится продолжить беседу.
— Мам, ты что-то хотела?
— Ладно, — она дышит громко, собирается с мыслями? — Как Винс?
Вау, это действительно внезапно. Она никогда не интересовалась им, ни разу не стремилась узнать новости, не задала ни единого вопроса, когда я сорвалась сюда.
— У него всё хорошо. И у меня тоже.
Вот вторая часть — уже неправда. Но ей этого знать не обязательно.
— Что ж, я…
— Он сделал из твоей мастерской спальню, — выпаливаю на одном дыхании, воодушевлённая её заинтересованностью. — Для меня. И уже давно, как оказалось.
— Правильное решение, — и её голос теперь не дрожит: чеканит безэмоционально, сухо, по-деловому. — Тебе было бы тесно в старой комнате.
— Не было бы, — поджимаю губы. — Здесь вполне просторно.
— Ты наверху? У себя?
— Нет, — шепчу, зная, что меня ждёт после того, как я уточню. — Нет, я у Сэми.
Пронизывающая холодом.
Нерушимая в своей постоянности.
Тишина.
— Напиши, когда решишь вернуться домой.
Решаю не отвечать — отрубаю экран нажатием боковой кнопки, переводя взгляд на фотографию. Я её отсюда заберу, это точно.
𓆩♡𓆪 𓆩♡𓆪 𓆩♡𓆪
Он возвращается позднее, чем обещал, и уже готовится к тому, что взрослая — уже совсем взрослая — дочь накинется на него с вопросами. Или с обвинениями, скрывающими переживания. И Винс был бы этому рад. Слишком давно он не приходил в этот дом, зная, что там кто-то есть; привык, но не смирился. Таким до боли оглушительным был детский смех, по-прежнему блуждающий в воспоминаниях, что находиться здесь в тишине становилось практически невозможным — счета за электроэнергию почти не изменились, повышаясь теперь из-за вечно работающего телевизора, заполняющего своим звуком вакуумное пространство.
Всё перевернулось вчера, когда в дом вошла Вики. Она не похожа на себя прежнюю — никто из них, — но Винс никогда ей об этом не скажет: уже давно научился хранить секреты. Так же, как и умолчит о собственной боли, потому что именно так поступают хорошие родители. Теперь его Вики хотя бы разговаривает — всё ещё иногда её сознание блуждает где-то далеко, что он с лёгкостью отмечает натренированным взглядом. Порой это состояние кажется похожим на какой-то пугающий ступор, но спустя несколько секунд всё возвращается на место, а ему становится даже легче дышать. Он скучал по дочери и всеми силами пытался этого не показывать — не нужно ему было вынуждать её ехать сюда, но пронзившая его тело пуля решила сама. И он готов вытерпеть что угодно, если это поможет Вики остаться здесь чуть дольше, — согласен просидеть дома не отведённую врачами неделю, а весь год.
Потирая ноющую, скрытую повязкой рану, он закрывает за собой дверь. Обещанной едой не пахнет, но такие мелочи давно не расстраивают; а вот лишённая следов пребывания кого-то в доме тишина смущает и заставляет нервничать сильнее. Не снимая куртку, он заглядывает в кухню и гостиную, обнаруживает незапертую спальню, где теперь на кровати и столике есть вещи Вики, — значит, она по-прежнему в доме. Достаёт из кармана телефон и, нажав на имя, ждёт ответа. Его не следует.
Остаётся один вариант.
Винс поднимается по лестнице на второй этаж и замечает открытую в спальню сына дверь. Внутренности лишь на мгновение сжимаются, когда он входит внутрь и видит лежащую на кровати дочь. Он тихо подходит ближе, стараясь не издавать лишнего шума, что заставил бы Вики проснуться, и присаживается на край матраса. Когда-то давно он каждый вечер в обнимку с Ребеккой заходил в обе спальни, чтобы пожелать спокойной ночи детям. Одиннадцать лет назад — после происшествия — он продолжал подниматься сюда каждый вечер, борясь со злостью на Ребекку, когда та отказывалась составить ему компанию. Со временем он перестал ей говорить о том, что в середине ночи поднимается наверх ещё раз, чтобы просто проверить и убедиться; так же и не сообщал о том, что иногда комната Вики оказывается пустой, что значит одно: она спит в комнате брата — и Винс подозревал, что это происходит неосознанно, раньше они часто ночевали вместе; были словно сплетены друг с другом.
Он злился на Ребекку и тогда — после всего, — когда видел её отстранённость и равнодушие, разрывающие хлипкие, тонкие нити между ней и дочерью; не осуждал, но злился.
Его взгляд блуждал по лицу Вики — хмурому, напряжённому; он заметил ещё прошлой ночью, что даже во сне её нарисованное спокойствие смазывается, искажается, — он соврал о схожести с Ребеккой. Внешне между ними было мало общего, однако то безразличие и равнодушие, гипсовой маской застывшие на лице бывшей жены, будто передалось его дочери. В ней не было теперь ничего от них с Беккой, ничего от Сэми, ничего от неё самой — пустая оболочка.
Когда во вдумчивой тишине, напавшей на комнату, раздалось сонное ворчание, Винс вздрогнул.
— Нужно разобрать здесь всё, — её голос звучал ровно, монотонно и вместе с этим торопливо, сбивчиво: — Может, кому-то понадобятся вещи… Ты сможешь узнать? Благотворительные организации или церковь. Думаю, это было бы правильно. Мама раздавала наши игрушки раньше, я это хорошо помню. У него был только… — Вики оторвала голову от подушки и оглядела пространство, будто ища что-то важное. — У нас были эти два медвежонка, и, когда мама только подумала о том, чтобы и от них избавиться, мы с Сэми закатили истерику, — смешок, будто выпавший сквозь сжатые губы, заставил усмехнуться и его. — Почему ты не переехал отсюда, пап?
— Это наш дом, мышка, — рана запульсировала, вынуждая сморщиться. — Мой дом.
Ей ли не знать, что можно переехать хоть на другой конец страны, но вместе с этим и на дюйм не отдалиться от себя самого. Винс уже давно перестал размышлять о своей жизни, используя надоедливое и обнадёживающее «бы»; но Вики должна спастись от этого саморазрушения. Он подставит ей даже разбитое плечо, взойдёт на эшафот, если ей каким-то образом станет от этого легче.
— Ты выпил болеутоляющее?
Вот она, его девочка. Вот то разительное отличие, разбивающее маску безнадёжности; волшебство, отголоски которого он мечтал слышать и видеть в ней — поломанной и тоскующей. В детстве она была той ещё занозой — и чаще всего не по собственной воле, а из-за удивительного близнецового притяжения, — но вместе с тем оставалась мягче и чувствительнее брата. И остаётся такой до сих пор — настолько яркий, ослепляющий свет не спрятать за самой крепкой и непробиваемой стеной.
Винсу только остаётся надеяться, что этот свет не погаснет от буйства надвигающегося шторма. Случившееся в клубном доме Грешников только подтверждает опасения.
Пойманная им пуля — лишь начало.
