Потерянным

В тот вечер я купила сигареты и оставила на пыльном подоконнике возле жестяной банки. Унося ноги подальше от странного бара, я выворачиваю к маленькому супермаркету — когда страшно, сгодится любое место, лишь бы там были люди. Станет легче, если притвориться, что все в порядке — так однажды сказал старший брат. Влад знал, о чем говорил, наша семья постоянно делает вид, что все нормально. Сколько раз мне врали в детстве, когда я спрашивала, почему завешены зеркала, нельзя шуметь и включать телевизор. В начальных классах, когда мама отворачивалась, пряча слезы. Когда надолго пропадала, и брат приводил её домой, а она падала в коридоре, не в состоянии дойти до спальни, я не понимала, что что-то не так. «Всё в порядке», — успокаивал Влад. Когда училась в старших классах, и они неделями не разговаривали друг с другом, а брат ночами напролет курил в окно. «Всё в нормально», — как ни в чем не бывало отвечала мама на мои вопросы о том, что случилось между ними. И каждый раз я чувствовала, что это враньё. И от этого почти выворачивало душу. Беда связала их крепче, чем родство. Они и не хотели, чтобы я делила её с ними, пытались задвинуть боль подальше. «Ты не понимаешь», «не помнишь» — звучало как обвинение, упрек, что я не могу разделить с ними утрату. А теперь я пытаюсь скормить эту ложь себе, стоя между полок с ценниками, которые тоже лгут. Магазин внутри совсем крошечный, в проходе едва ли можно протиснуться, а чтобы пропустить кого-то, нужно прижаться к полке. Растерянно оглядывая стеллажи, чувствую на себе взгляд продавца. Ужасно неловко от того, что не собираюсь ничего покупать и зашла сюда только потому, что бежала от страха. Он, должно быть, решил, что я пытаюсь что-то стащить, и, привстав со своего места, высматривает меня. Долго тут торчать нельзя. Нужно хотя бы что-то купить, иначе кассир подумает, что я ищу что плохо лежит, но в голове полная каша. Уже протискиваясь к выходу, я вспоминаю просьбу соседа и осипшим голосом прошу сигареты, кассир вопросительно смотрит на меня и я тыкаю в синюю пачку — такие курит мой брат Влад. Выйдя из магазинчика, я ещё несколько минут стою под светящейся вывеской. На этом пятачке людно: компания парней-неформалов курит возле мусорки, женщина с чемоданом ждет такси, компаниями или по одному мимо проходят люди. Я вглядываюсь в них, пытаясь отыскать признаки ненормальности или нереалистичности, но это самые обыкновенные прохожие. Пройдя ещё пару кварталов, я почти убедила себя, что мне просто привиделось. Никого с собачьей головой быть там не могло. Что это вообще за монстр такой несуществующий? Вернувшись в комнату, которую арендовала сегодня, и скинув куртку, я заваливаюсь на диван, не расстилая его. Сил нет. Мягкая поверхность с готовностью принимает тяжелое тело. Все события слиплись в один комок из ярких обрывков изображений и звуков, и уже трудно разобрать, было ли это на самом деле или привиделось прямо сейчас на границе сна. Может, я вообще никуда не улетала и, когда открою глаза, этот безумно длинный день окажется странным сном? Если бы это было так, то я испытала бы невероятное облегчение, но проснувшись следующим утром и увидев высоченный потолок с лепниной, я обреченно тянусь к телефону. Разряжен. Предчувствуя лавину сообщений от мамы, подключаю зарядку с надеждой, что подруга ответит мне и окажется, что дурной день был не только у меня, просто все так совпало, наложилось одно на другое, и мне на самом деле рады. Проверяю ещё раз сообщения — все так же глухо. Она не выходила в сеть, и моё последнее сообщение висит непрочитанным. Мы переписывались каждый день, это стало уже таким естественным, что теперь, не получая ответа, я не нахожу себе места. Наша забавная перепалка в комментариях под каким-то постом ВКонтакте вдруг переросла в ежедневные разговоры. И её ник в ВК — Лена Рыжова — теперь всегда высвечивается, стоит мне зайти в сообщения. В нашем общении было что-то другое, я не осторожничала и не подбирала слова, говорила, что думаю. Так упоительно! Я вдруг осознала, сколько сил у меня уходило на то, чтобы в каждом жесте и интонации угадывать настроение близких, сверять разные их версии в голове и гадать, из-за чего за столом снова повисло тягостное молчание. С одноклассниками я всегда была настороже, не приглашала никого домой, вдруг мы придем, и все узнают, что моя мама пьет — самый большой страх детства. Однажды это едва не случилось, и я стала еще осторожнее. Притворяться перед окружающими, что все в порядке, иногда очень сложно. А с Рыжей же было классно и легко. Она не знала мою семью, не видела всего того, что, как тяжелое пианино, стоявшее до 2010 года у нас зале, прибивало меня к полу, заставляло вжимать голову в плечи и сливаться со стенкой, лишь бы на меня не обратили внимание, не задали идиотский вопрос обо мне или моих родных. Она жила в другом мире, почти сказочном, но все же очень реальном. Со своими проблемами, которые выглядели на фоне моих интересными и захватывающими. Мне очень хотелось быть ее однокурсницей, ходить вместе на лекции по психологии и делать задания, сидя в кофейнях, обсуждать парней, передающих ей записки в университетских коридорах, и прочее. Книги, что она упоминала, я тут же жадно читала, песни слушала, фильмы смотрела. Все, к чему она прикасалась, вызывало у меня интерес, казалось, что если внимательно прослушаю песню, то стану на сантиметр ближе, словно все, чем она делилась, являлось тайным посланием, которое я могу разгадать. Ещё она писала стихи, они были наполнены печалью и тяжестью, напевные и немного нескладные, они все равно нравились мне. В ней вообще очень много грустного и красивого, завораживающего глубиной. Она отмахивалась от комплиментов, говоря, что в этом нет ничего особенного, а я поражалась тому, что такой глубокий и разносторонний человек водит дружбу со мной. В голове крутятся тревожные мысли, они навязчиво пищат над ухом и их невозможно отогнать. Вчера что-то произошло, но что именно, я не понимаю. Тяжелое чувство, как тугая пружина, сворачивается в груди. А если она так и не ответит? Что мне делать? Что мне делать здесь? Я валяюсь и разглядываю белеющий с рассветом потолок. Телефон начинает вибрировать так неожиданно, что на секунду мне во мне вспыхивает огонек надежды, но звонит мама. В Хабаровске, наверное, разгар дня, стоит летняя непереносимая духота, от которой не спасает даже тень от тополя, раскинувшего густую листву за окном, не давая июльскому солнцу затопить жаром маленькую трешку в Индустриальном. Во всей квартире окна в сейчас нараспашку, но это не приносит никакого облегчения. Я не беру трубку, телефон вибрирует, а я представляю, как мама сидит в зале на диване, поглядывает на настенные часы-тарелку и отсчитывает семь часов назад. Наверное, с утра не находила себе места, поглядывала на циферблат, чтобы не позвонить слишком рано. Если я сейчас отвечу, то придется лгать и чувствовать себя мерзко, стараясь придать своему голосу напускную веселость. Он вибрирует так долго, что когда на том конце сбрасывают звонок, мне все еще чудится вибрация, и я ощущаю острое чувство тоски по дому. В Петербурге прохладно, серые облака низко ползут над крышами. При такой погоде все здания за окном выглядят грустными истуканами, в ранний час на улице почти нет прохожих и машин. За вчерашний день я поняла, что город гораздо больше, чем я представляла себе. Как найти человека в таком большом городе, где никого не знаешь? Стараясь не шуметь, я аккуратно отворяю дверь, но та все же скрипит несмазанными петлями. Оказывается, Хозяйка уже проснулась. В коридоре горит светильник, а проникающий из комнат утренний свет рассеивает резкое желтое свечение, делая его мягче, подсвечивая пыль на коробках и рамках с фотографиями. В борьбе искусственного электрического света и настоящего дневного победа за вторым, пусть он и не прогоняет густые тени коридорного пространства совсем, но делает их тоньше, длиннее, заставляет жаться к плинтусам и прятаться за коробками. Из зала доносятся странные песнопения, похожие на мантры, вперемешку с шумом воды, смесь каких-то национальных инструментов и колокольчиков. Тихое мистическое гудение разливается по квартире вместе с травяным запахом. — Доброе утро! — слышится бодрый голос Хозяйки, и я заглядываю в зал ответить на приветствие. Женщина сидит в позе лотоса на коврике для йоги посреди просторной комнаты, на экране телевизора видео, где каменный Будда сидит напротив Хозяйки в такой же позе, в блаженстве прикрыв глаза. Вокруг неё стоят пирамида из розового камня и курильница, от которой поднимается белый дымок с тяжелым сладким запахом трав. В окружении разномастных гераней, щучьих хвостов и алоэ всех форм и размеров, расставленных на подоконниках и на полу, советской мебели и старых обоев эта сцена выглядит комично. — Доброе утро… — Если хочешь, можешь помедитировать со мной. Звуки древних мантр облагораживают мысли, очищают ауру и карму, приносят внутреннюю тишину и спокойствие. Звуки Вед несут гармонию и успокоение! — она почти пропевает это, вся такая одухотворенная, размякшая от убаюкивающей музыки и благовоний. Ещё немного, и вознесется, подумалось мне. Уже воротит от этой благостной атмосферы, настроение дурное, и все эти звуки и запахи, призванные почувствовать, как она говорит, гармонию и покой, только раздражают. Выходит неловкая заминка, и я, промямлив, что мне нужно в ванную, ретируюсь. В ванной я долго пытаюсь отрегулировать воду, она идет то слишком холодная, то нестерпимо горячая. Вчера я уснула, даже не умывшись, а сейчас тот бесконечно длинный день струится по плечам и утекает в слив вместе с мыльной пеной, поднимается густым паром и скатывается капельками конденсата по кафелю. Выключив воду и соорудив на голове тюрбан из полотенца, я прислушиваюсь к звукам за дверью. Со стороны кухни доносятся звуки какой-то передачи, позвякивание посуды, пошаркивание, перезвон подвески с металлическими цилиндрами на окне. Сталкиваться с Хозяйкой неловко, она почти наверняка будет расспрашивать про вчерашний день. Я зря надеялась улучить удобный момент, чтобы скрыться в комнате, потому что в ванну настойчиво стучат. — Ох, я думала, ты там утопла! — взмахивает она руками, поджидая меня под дверью. В тесном, заваленном вещами коридоре нам не разойтись, и я стою на пороге, не зная, куда деться. — Простите, — вяло мямлю её замызганным китайским тапочкам. —Ничего-ничего, мне из ванной нужен крем… Ой, ну и напарила! — она втискивается мимо меня в ванну, и я, сгорая от стыда, выхожу в коридор. Из кухни слышится восточная музыка, и томный женский голос просит повторять за ним: «Я приношу в этот мир гармонию и счастье», из ванной сквозь шум возни я слышу неразборчивое: —…нию… счастье… фух! В коридоре главное не перевернуть одну из составленных друг на друга коробок, вряд ли даже Хозяйка помнит, что в каждой из них. По клочкам пыли, скопившимся у плинтусов, зацепившимся за углы, можно понять, как давно к ним никто не прикасался и не двигал. В остальном квартира была чистой, заваленной и заставленной бесконечным количеством вещей, но сравнительно чистой. Коридор — словно какое-то третье состояние этой квартиры, неумытый, захламленный — просто проходное место. Метра четыре в длину, его освещает старинный настенный светильник с хрустальным плафоном, который до того пыльный, что выглядит как матовое граненое стекло. Я трогаю одну из фотографий, висящих на стене, и на пальце остается густой серый цвет, как пыльца с крыльев ночного мотылька. После коридора моя комната выглядит почти операционной — стерильно белый потолок, отдающий голубоватым светом. Отсутствие вещей делает комнату просто огромной и мёртвой, даже пыльный коридор выглядит более уютным и живым. Хозяйка суетится, громыхает посудой на кухне, хлопает межкомнатными дверями, скрипит половицами и шаркает тапочками. Она предлагает выпить вместе чаю, себе она сварила густой кофе в турке, и теперь кофейный аромат наполняет кухню. Она подмигивает мне, доставая из буфета опустошенную на треть бутылку коньяка, и, плеснув алкоголь в кофейную чашку, усаживается напротив. Халат она сменила на темно-синее платье с большой золотой бляшкой на поясе, в ушах болтаются массивные сережки в виде золотых бабочек. Гадая, куда она так нарядилась, я делаю комплимент ее украшениям, и она рассыпается в благодарностях, пускаясь в объяснения, по какому случаю выбран такой наряд в воскресенье с утра. Оказывается, что это часть какой-то особенной практики, длинно и путанно она рассказывает об энергии, которую можно привлечь. — Благоприятный день, понимаешь? Такой только раз в несколько лет бывает, и этот день определяет твою дальнейшую жизнь на следующие годы. Нужно встретить его как праздник, красиво выглядеть и радоваться, это состояние мы закладываем на будущее! Тебе тоже нужно попробовать! — ее густо подведенные глаза горят, и, сидя в окружении оставленных на столе огарков скрученных свечей с травами под переливы музыки ветра, она выглядит как ведунья из сказок. Хозяйка пододвигает чашечки с конфетами и вареньем поближе ко мне, но я мотаю головой, глядя на её пальцы, окольцованные перстнями с разноцветными камнями. Есть не хочется. В груди тяжелеет чувство, которому еще нет названия, оно сдавливает лёгкие, сжимает желудок до тошноты. Похожее на дурное предчувствие, оно отравляет меня, заставляет обновлять сообщения снова и снова в надежде, что после очередного обновления загорится значок «в сети». Издерганная, следуя советам из мятой брошюры с картой, я решаю пройтись до Эрмитажа, в надежде, что это поможет мне совсем не впасть в уныние. Не рискнув сворачивать в переулки, я выхожу сразу на широкий и шумный Невский проспект. Если идти по прямой, сложнее заблудиться. Вчера на всем был налет волшебства, его частички пылью оседали на карнизах, путались у ног прохожих и взлетали к пепельному небу, разносимые интенсивным движением машин. Сегодня город по-прежнему выглядит волшебно, но от вчерашней радости в нем остались только витиеватые узоры лепнины, вертикали фонарных столбов, да колонны зданий. Я разглядываю прохожих — люди здесь другие, они носят на себе таинственный дух города. Взрослые с выкрашенными в яркие цвета волосами, юноши и девушки с подведенным глазами в сумасшедшей одежде с совершенно спокойным видом проплывают мимо. У книжного в здании Зингера стоит девушка со старинным ридикюлем, в светло-розовом платье в стиле 50-х годов и в туфлях на высоченной платформе. На остановке увлеченно болтают три подруги с черными сумками для подрамников, на одной из них рубашка в яркую полоску и огромный пиджак, у другой тонкие ножки в брюках, подвернутых до середины икры, и выставленные напоказ яркие носки из разных пар. Кажется, что все тут стремятся выделиться, в городе, где каждый дом особенный, пожалуй, действительно трудно оставаться обычным. Дойдя до Эрмитажа, я бесцельно брожу по залам, и от обилия всего в глазах уже рябит, поэтому, увидев обитые красным бархатом широкие скамейки, спешу к ним и сидя разглядываю огромные натюрморты, пока не становится скучно. Все это, конечно, замечательно, красиво, но я себя чувствую неуместно и одиноко. Мимо чинно проплывают экскурсионные группы из пенсионеров, на полу вокруг какого-то шедевра сидят утомленные школьники, парочки тихонько переговариваются у картин. Я увязываюсь за одной из групп и сворачиваю в египетский зал. Приглушенный свет, огромные каменные и деревянные саркофаги, испещренные иероглифами, следят немигающим взором за проходящими посетителями. Я и не знала, что тут есть такой зал, иначе пошла бы сюда в первую очередь. В моих представлениях Эрмитаж был больше музеем живописи, и зайдя в зал истории Египта, я вдруг испытала детский азарт. Вот они, сокровища и тайны пирамид, прямо передо мной! Настроение сразу поднимается, и я с любопытством спускаюсь по ступенькам к гранитному саркофагу с выдолбленными древними текстами. Вокруг людно и шумно, стайки детей в одинаковых кепках то и дело подбегают то к одной стене с экспонатами, то к другой, едва не сбивая с ног других посетителей. Я обхожу саркофаг справа, чтобы не мешать большой группе младших школьников, семенящих за своим гидом. Оглядываю выточенный из камня профиль, сложенные на груди руки — его совершенно не волнуют толпы туристов, проходящих мимо изо дня в день. Я представляю, как этот огромный из цельного камня гроб стоит столетиями, погребенный под песком где-то посреди пустыни, там он, овеянный легендами, выглядит таинственным, опасным. В зале под лампами и взглядами людей он выглядит как будто в половину менее настоящим. Мне трудно представить, что кто-то действительно выставил в зале чью-то могилу. Саркофаг закрыт, а меня донимают мысли о том, где сейчас тело, что определенно когда-то было в него вложено, не обиделась ли та мумия за то, что ее так далеко увезли и разделили с каменной колыбелью? За саркофагом находится статуя сидящей женщины из черного камня, и я подхожу к ней поближе, чтобы рассмотреть, как вдруг взгляд цепляется за изображение на стене за стеклом. По позвоночнику словно пустили разряд. Я вижу Его. Он существует. Острые уши, вытянутая черная морда, ошибки быть не может! На ватных ногах я приближаюсь к каменной плите. Группа шумных подростков сворачивает к той же витрине, оттесняя меня влево, но я не отвожу взгляд от собачьего профиля, боясь что Он вот-вот закончит разговор с человеком, изображенным перед ним, и повернется прямо ко мне. — Анубис, — торжественно объявляет седой экскурсовод сгрудившимся вокруг подросткам. — Первый из жителей Запада, Владыка Священной Земли. Владыка Тайн и Правая Рука Осириса. Один из древнейших богов египетского пантеона. Анубис — бог мумификации и проводник душ в загробный мир…— он делает театральную паузу, дожидаясь внимания слушателей, и, не дождавшись восторженных реакций, продолжает уже преподавательским тоном. — На этой стеле, подняв руки в молитвенном жесте, перед Анубисом изображен управитель царским хозяйством и царский опахалоносец Ипи. Такие стелы в эпоху Тутанхамона располагали не только в гробницах, но и в храмах, посвященным различным богам. Так культ Анубиса… — А тут есть мумия? — спрашивает кто-то из заскучавших ребят, указывая на гранитный саркофаг рядом. Экскурсовод мягко улыбается, понимая, что подобные стелы и их истории вряд ли будут интересны школьникам перед ним, и ведет их к двум саркофагам в середине зала. Совершенно растерянная, я стоюа перед витриной, стекло разделяет меня и каменное изображение песьеголового бога. Чем больше я смотрю на него, тем ярче картинка вчерашней встречи, тем больше растет уверенность, что мне не привиделось, не показалось — всё было взаправду!Что будет, если встретить Анубиса? Есть ли какие-то поверья у древних египтян на этот счет? Как жаль, что экскурсовод не сказал ничего больше! От этих мыслей кружится голова, а к горлу подступает тошнота. В зале внезапно становится так душно и трудно дышать, что я, едва перебирая ногами, бреду к выходу, но его перегородила группа с седым экскурсоводом. Отовсюду мне мерещатся взгляды, кажется, все вокруг заметили мой испуг и теперь увлеченно наблюдают. Хочу протиснуться через толпу подростков, их седой экскурсовод что-то говорит, мне кажется, он заметил меня… Но нет, на меня смотрит не он. С лацкана его пиджака смотрит Око, маленькая брошь с изображение египетского глаза. В ушах поднимается такой шум, что я уже не различаю голоса людей вокруг, лишь чувствую неморгающие взгляды десятков глаз. Нужно срочно на выход — насколько возможно, я быстро пересекаю зал, нарисованные, выдолбленные, на камне и дереве — глаза следят за каждым моим движением. Перед выходом, как две огромные черные черепахи, стоят саркофаги, а сбоку от них в витрине лежит тело. Настоящий труп! Высохший, потемневший, перед ним прыгают дети, пытаясь заглянуть в сморщенное коричневое лицо, а сбоку в витрине стоит деревянный разукрашенный саркофаг, который поедает их взглядом… Выбираюсь к лестнице и, держась за перила, сползаю на ступеньки и прижимаюсь щекой к холодному мрамору. Сердце тяжело бьется о ребра, перед глазами всё плывет, а искорки, то и дело принимающие вид нарисованных глазков, то и дело выскакивают, стоит только попытаться повернуть голову. На лестнице почти никого нет, и никто не обращает на меня внимания, тут свежо, не то что в тусклом зале, набитом школьникам и туристами. Прохлада от мрамора и тишина приводят в чувства, еще немного, и я точно буду в порядке. Приступ тошноты и головокружения прошёл, сердце все еще трепыхается в неровном темпе, но уже не так бешено колотится, как в египетском зале. Цвета и звуки перестали быть слишком яркими и резкими. Хочется пить. Я вытаскиваю телефон. Время около четырех, значит, в музее я уже часа три, неудивительно, что я так вымотана — вереница залов, блеск золотых рам, карусель из лиц и поз, застывших на холстах и в камне, пронеслась перед глазами, и я поняла, что ничего не запомнила, кроме последнего зала и изображения Анубиса. На экране телефона по-прежнему никаких уведомлений, мне никто не писал и не звонил. Но кое-что изменилось — сообщение было прочитано. «Была в сети 29 минут назад». Я смотрю на наш чат и жду, что вот-вот статус снова сменится на онлайн и я получу ответ. Ничего не происходит — все мои сообщения прочитаны и оставлены без ответа. Почему? Что произошло? — Простите! Тут сидеть нельзя! — оклик заставляет меня вздрогнуть от неожиданности, охранник в форме строго смотрит на меня, стоя на несколько ступеней ниже. — Извините….— выдавливаюа я и спешу к выходу. Я всегда боялась собак, а теперь у моего страха появилось имя древнего бога смерти. Неживые глаза теперь всюду следят за мной, они смотрят со стен домов, из-под балконов и эркеров, древний символ, заключенный в треугольник, простирает взор даже с Казанского собора. Выйдя на свежий, воздух я осознаю, что причиной моего плохого самочувствия отчасти был голод — я почти не завтракала и весь день проходила в музее. Сворачиваю с проспекта на тихие улицы, где поспокойнее, нет сильного движения толпы, как на Невском, иногда встречаются магазины «все по 45 рублей», небольшие забегаловки с шаурмой на углу дома, маленькие продуктовые, прячущиеся в подвальных помещениях старых домов — они поглядывают окнами на ноги прохожих. Я сворачиваюа в небольшую булочную и, купив плетенку с маком и сок, там же ее съедаю. Становится немного лучше. Руки больше не дрожат и тревога чуть ослабляет стальной обруч, сжимающий нутро. Поднимаясь по лестнице, я встречаюсь с соседом, который курит, сидя на ступеньках. Увидев меня, Свет улыбается и машет пачкой, которую я оставила на подоконнике. У его ног стоит ржавая банка-пепельница. — Ну как тебе Петербург? — спрашивает он, выдыхая сизый дымок. — Красиво! — вздыхаю я, и добавляю уже про себя: — Но мне не нравится… Он внимательно смотрит своими серыми глазами, видно, что ждет продолжения. — Музеи это не мое, — оправдываюсь я. — Целый день бродила по Эрмитажу, слишком много искусства за сегодня. Он хмыкает и делает затяжку. — Да, местные ходят туда дозировано. — А я думала, что питерцам нравится искусство, — удивляюсь я. — Петербуржцам, — поправляет он. — Ну, нравится, конечно, но тут и другая причина есть. Картины и старинные вещи тянут из посетителей энергию, а те даже не замечают этого. Посмертные изображения в камне и на холстах — как сок из трубочки, пьют жизнь. Ты думаешь, отчего все экскурсоводы такие бледные, уставшие и замученные, а смотрительницы залов часто дремлют. Жажда, что живет здесь, никогда не будет утолена. Ей все время мало… — Это что, какая-то страшилка? — с сомнением уточняю я. — Я серьезно, многие даже мягкие тапочки с собой берут, чтобы не беспокоить То, что спит по углам и за тяжелыми рамами! — он улыбается, вижу что точно врет! А мне не по себе, смотрю как он крутит в руке пачку, которую я купила вчера, и гадаю, стоит ли рассказать ему, как бы в шутку, о том, кого я встретила вчера. — Спасибо за сигареты! — проследив за моим взглядом, кивает он. — Я попозже тебе деньги занесу, мне нужно немного тут пересидеть. — Пересидеть? — не понимаю я. — Ну да, дед мой в плохом настроении. Когда он не в духе, лучше ему не попадаться, вот я пережидаю. — Понятно, — киваю ему, не зная, что еще сказать. Наверное, нужно как-то попрощаться и подниматься на свой этаж. — Хочешь, посиди со мной, — вдруг предлагает сосед, пододвигается к стене, освобождая место, и я опускаюсь рядом. — Ты приехала поступать? — неожиданно спрашивает он, опуская тлеющий окурок в банку. — Нет, с чего ты так решил? Я похожа на выпускницу? — Просто подумал. Сейчас же июль, приемные комиссии, все дела… — он заглядывает в пачку, проверяет, сколько осталось сигарет, а я слежу за его руками, мама назвала бы их музыкальными. — Так ты из Хабаровска, учишься? На кого? — Взяла академ, но вряд ли вернусь, — вдруг признаюсь я. — А ты? — Аналогично, — откликается он и принимается ковырять обветренный губы. Разговор как-то не клеится, и некоторое время мы сидим молча. Я ковыряю пальцем дырку в кедах на пятке, они всегда рвутся там, где ткань переходит в полосатый резиновый ободок. — А в Питер приехала просто погулять? — поворачивается он ко мне, словно какая-то идея пришла ему в голову. — Типа того… К подруге, вообще-то… — жму плечами я. Самой хотелось бы знать, зачем я приехала. Спроси он меня вчера, я бы, может, ответила уверенно. — Но она мне не отвечает, не знаю, что с ней. — Она пропала? — с неподдельной тревогой спрашивает он. От его тона, от того, как он заглядывает в глаза, будто правда беспокоится, становится не по себе, и я опускаю взгляд на свои заношенные кеды с серыми от грязи шнурками. — Не знаю, просто перестала мне отвечать… Я не знаю, от чего мне станет легче — от того, что с ней на самом деле что-то случилось, или если она просто решила перестать со мной общаться, потому что мне захотелось увидеться с ней в реале. — А у тебя есть ее телефон или адрес? — я вздрагиваю, сосед продолжает смотреть на меня. Мне становится любопытно, насколько глупо я сейчас выгляжу, когда мотаю в ответ головой. — Как же ты приехала в гости, не зная телефона и адреса? — удивляется Свет. — Я хотела сделать сюрприз… — вижу по его изумленному лицу, как по-идиотски это звучит. Если бы он знал, как я теперь жалею о своем решении, то не стал бы спрашивать. — Да… Дела…— протягивает он и вытаскивает ещё одну сигарету, предлагая и мне. Снова мотаю головой. Я не курю, хотя иногда очень хочется ощутить запах сигарет. Он действует на меня успокаивающе, напоминает о брате. — Ну есть же у тебя хоть какие-то зацепки где искать? — подкуривая от спички, спрашивает сосед. — Например, где она учится или что-то в таком духе? Конечно! Как я об этом сразу не подумала? В ее профиле был указан университет, я даже вступила в группу студентов и именно в ней нашла объявление о сдаче в аренду комнаты. Я открыла профиль и показала экран Свету, он нахмурился приглядываясь. — СПбПУ, — зачитала я. — Она учится в Политехе? На каком факультете? Радость от появившейся зацепки потухла, я не знаю, на каком факультете она училась, никогда не спрашивала. Я и про саму учебу у Лены не спрашивала. Меня больше интересовала студенческая жизнь подруги нежели выбор профессии и прочее. — Ясно, это будет сложно, Политех большой… Да и сессия уже наверняка закончилась. Может, есть какие-то еще варианты? — он задумчиво стряхивает пепел в банку. Кроме университета, на ум ничего больше не приходит. Я едва не рассказываю про то, как искала вчера кофейню, но вовремя себя одергиваю. Нужно поскорее заканчивать этот разговор. Мне и так понятно, насколько нелепо я выгляжу. — Ладно, я подумаю, где еще можно поискать, — говорю я, поднимаясь со ступенек. — Уже уходишь? — Свет тоже поднимается, ржавая банка с тлеющим окурком остается у его ног. — Да, пойду. Насчет денег — потом отдашь, — машу я ему, и уже у самой двери, воюя с замком, оборачиваюсь и искренне ему улыбаюсь. — Спасибо! Свет подал мне хорошую идею. Если внимательно изучу ее страницу, возможно, пойму где искать.