Потерянным

Проснулась я совершенно разбитая, вот уже несколько дней мне не удается нормально выспаться. Во сне я снова и снова спускаюсь на станцию. Еду по темному туннелю в гремящем вагоне, который притормаживает на пустой станции, а двое за моей спиной говорят, что Тварь сожрет девушку с рыжими волосами. Мне хочется кричать, но я не могу произнести ни звука. Не могу остановить её, предупредить. Мне страшно закрывать глаза, тьма под веками тут же возвращает в вагон метро, и мне слышится, как кто-то рядом тихо дышит. Несколько дней я ходила к университету, но все без толку. Я не продвинулась в поисках. Сегодня оказалось, что по выходным приемная комиссия не работает. Пришлось ехать обратно. Это означает, что в Питере я уже неделю, кажется, что целую вечность. Я устала ждать. Как и говорил Свет, ожидание выматывает, связывает, подчиняет своей воле, но ничего, кроме смутной надежды, не дает. Или это смутная надежда питает это чувство, что вот-вот все наладится, заставляя ждать? Я скучаю. Злюсь и обижаюсь. Пишу и стираю набранные сообщения. «Привет, как дела?» — разве это не тупо, как будто я притворяюсь, что ничего не произошло. Я задыхаюсь от невысказанного, запертого внутри. Я так близко к ней, хожу по тем же улицам, запечатленным на её фото в профиле, но внутри у меня течет бесконечное одиночество. Таскаюсь по городу, всматриваясь в прохожих, и уже не знаю, хочу я что-то найти или наоборот переживаю, что увижу оттенки ненормальности, которые все чаще проскальзывают как опечатки в тексте. Субботний день выдался солнечным и теплым, настоящее лето, думаю я, снимая куртку, с которой не расставалась с самого приезда. Лето в Питере прохладное, сырое и ветреное, совсем не такое, как я представляла себе, разглядывая фото в интернете. Повязав рукава вокруг талии, я, оставшись в футболке, подставляла бледные локти теплым лучам. Мое бесцельное шатание по улицам уже вошло в привычку. Отдежурив возле университета, я возвращалась на Невский и дальше шла куда глаза глядят. Найдя симпатичную кофейню, я заходила передохнуть, а потом брела дальше. Одна часть меня существовала на автопилоте, такое бывало со мной и раньше. Гоняя гаммы, пальцы механически пробегали по клавишам в одну сторону, потом обратно и так часами, а мысли были далеко. Я фантазировала, представляла, как играю в большом актовом зале, и мама с братом хлопают, а потом учительница говорит им, что я настоящий талант, и они очень удивляются и непременно радуются. Иллюзия распадалась, когда кисти начинало сводить, и я возвращалась к себе настоящей, той, которая никак не может освоить простое произведение в до мажор… Сейчас в моей голове шла бесконечная переписка, споры, ругань, примирение. Внутренний диалог с исчезнувшей подругой был таким реальным, что иногда я ловила себя на том, как хмурюсь или киваю собственным мыслям. Стараясь не наступать на трещинки в асфальте, я решала, что если до следующего пешеходного перехода не наступлю ни на одну, то все-таки снова напишу Лене. Если птица, усевшаяся на гранитный выступ, не взлетит, пока я на нее смотрю, то Лена напишет мне сама. Я играла в эту глупую игру, но эта ненастоящая сделка с собой только больше раздражала меня. Вдоль канала Грибоедова до Спаса на крови и дальше к Неве. Ветер спутал волосы, и я заправляю их за уши, чтобы не лезли в лицо. В солнечную погоду город преображался, в нём появлялся яркий блеск куполов и шпилей, он светлел. Даже дышалось легче. В груди потеплело, и вдруг захотелось до одури закричать, чтобы голос мой был слышен на той стороне Невы. Идти по набережной до тех пор, пока не свалюсь от усталости. Да! Чтобы дурные мысли отстали от бедной души моей! Прогулка — лучшее лекарство, и я решаю не думать больше о Лене, мысленно закрываю наш диалог. Смотрю по сторонам, на огромные окна, лепнину, колонны на Медного всадника. Возле причала толпится народ, снуют зазывалы. Моё внимание привлекает стенд с рекламой ночной прогулки по Неве. Я не видела развод мостов! Целую неделю гулять по Санкт-Петербургу и не вспомнить про визитную карточку города! Хочу посмотреть! — проносится в голове. Встаю в очередь за билетами. Я представляла себе перед поездкой, как мы с Леной будем вместе смотреть на мосты, это должно было стать кульминацией нашей встречи. В груди заныло, весь былой запал улетучился. Одна единственная мысль прогнала радость, с досадой оглядев кораблики на пристани, я развернулась и пошла прочь. В какой момент её присутствие в мыслях стало так раздражать? Ключ получилось провернуть в замке с первого раза. Там была маленькая хитрость, сначала я бесилась, но потом нащупала тот момент, когда механизм в сердечнике выдает заветный щелчок, от того, что все элементы соприкоснулись там, где им положено. Находить это положение быстро все ещё не получилось, но с каждым разом выходило лучше. Кажется, я начинаю привыкать к этому месту. Маленькая победа над этим городом! В квартире тихонько бурчал телевизор, сквозь занавес из бус было видно, как мелькает картинка. В зале Хозяйки не было видно. Нацепив разношенные гостевые тапочки, я подхватила пакет из супермаркета и, стараясь не слишком шуршать, пошла на кухню. Кажется, Хозяйка потеряла интерес к ароматическим палочкам, заменив их на церковные свечи и какую-то траву, дым от которой оседал отвратительной гарью на языке. Я видела оставленные на столе белые блюдца, в которых чернотой умирало пламя. Я гадала, что она жгла с таким остервенением в этих бледных фарфоровых бедняжках. Чем они провинились, что заслужили подобную участь? В последние дни дом затаился, и казалось, что любой лишний шум может потревожить Нечто, что с наступлением дня забивается в самый темный угол, просачивается через тонкие ноздри розеток и скрипит проводкой в стенах. Мне Оно является тревожной желтой полоской под дверью, скрипом половиц и неясными ночными шорохами, спутанными снами. Сама не знаю, отчего я тоже затаилась. Старалась как можно тише ходить, беззвучно открывать двери. Дом требовал тишины, и всё в квартире было подчинено его желанию. Даже аномальная активность Хозяйки сошла на нет. Она существовала где-то в этой квартире, повсюду были следы её присутствия: посуда в раковине, кружка с побледневшим пакетиком чая и ярким коричневым ободком от заварки, хлебные крошки, обрезки журналов возле переполненной мусорки, брошенное в углу ванной комнаты полотенце. Но мы практически не пересекались, даже по вечерам. Я снова проверяю страницу Лены — ничего. Не нахожу себе места, это отравляет каждый день здесь. Свет прав, рана внутри не дает мне ни спать, ни бодрствовать. Правда в том, что я жалею о своем приезде. Ненавижу себя за это решение, оно далось мне с поразительной легкостью, казалось таким верным. Я верила, что как только приеду сюда, всё невыносимое, оставленное за восемь тысяч километров, уже не сможет меня изводить, но стало только хуже. Мне нет здесь места. Подруга не выходила на связь, город запугивал, и в голову всё чаще приходила мысль поменять обратный билет на ближайшую дату. В стотысячный раз я пролистывала посты на странице Рыжовой, красивые фотографии с видами улиц, которые я исходила уже вдоль и поперёк. В моей реальности они выглядели чуть иначе, не такими яркими, как на фото, бледнее, серее. Сидя на не заправленном диване, я зацепилась взглядом за потасканую карту. Она лежала, сверкая белыми заломами на глянцевой бумаге. Я больше не носила её с собой и она демонстрировала план улиц с безликими пронумерованными квадратиками пустому столу. Уголок её был загнут, на нём кусочек фото фиолетовых сумерек и пролеты мостов, смотрящих в вечно темнеющее небо. Я отложила телефон и развернула карту. Реклама ночной прогулке по Неве. «Лучший вид на развод мостов!» подписано фото, ниже адрес, время начала экскурсии и цена. Приличная стоимость, я прикидывала, сколько осталось денег. Могу потратиться, пусть об этом городе будет хотя бы одно классное воспоминание! После полуночи я тихонько выскальзываю за дверь квартиры. Одна часть меня возмущается такому поведению — мне не нужно было скрываться, Хозяйка не устанавливала комендантский час, другая часть меня убеждала, что будет лучше никого не беспокоить. На лестнице было тихо. Над головой, зажатое в тиски квадратного двора, густым фиолетовым темнело небо. В некоторых окнах горел свет. Я остановилась разглядывать цветные квадратики, одни были ярче, другие темнее, где-то шторы надежно скрывали внутренние убранство, а где-то виднелась люстра, цветы на подоконнике и кухонные шкафчики. Во дворе было очень тихо, нужно всего лишь вынырнуть из арки, и будет оживленная улица с двусторонним движением, маленьким супермаркетом в подвальчике на противоположной стороне улицы и цветочным на углу. Звуки внешнего мира почти не проникали сюда, порывы ветра иногда толкали в арку обрывки смеха или шороха шин и подошв. Я медлила, вглядываясь через двор в темноту. В арке кто-то притаился. Огромная тень затопила проход, или это силуэты прохожих так причудливо исказил свет уличных фонарей? Две красные точки — словно маячки, мерцали в глубине арки. Лиц не разглядеть, разговоров не слышно, точно ли это угольки тлеющих сигарет? Я вглядываюсь и пыталась выхватить из темноты больше подробностей. Кажется, что кто-то просто курит, но ступни прилипли к асфальту. Тени слиплись в одну большую, меняющую очертания фигуру из мрака. По улице проносятся машины, на мгновения свет фар облизывает своды кирпичных стен, и я вижу. Никаких людей в арке нет, а тень есть. Черным пауком она жмется к стенам, прячась от полосок света. Тянется во двор по трещинкам в асфальте своими длинными лапами, как растекающаяся клякса. Смотрит прямо на меня призрачными огоньками. Сердце гулко стучит. — Куда собралась на ночь глядя? — раздается сверху, и едва не подпрыгнув от испуга, я обернулась. Свет. Он перегнулся через подоконник на третьем этаже. — Иду смотреть, как мосты разводят… — рассеянно отвечаю я, оглядываясь на арку. Тень всё ещё там. — Не ходи! В его голосе тревога, или мне просто мерещится в темноте? — П-почему? — тупо спрашиваю я. — Покажу кое-что получше! — улыбается он. — Нет, спасибо… — я гляжу в арку, Тень замерла, идти туда не хочется, но другой дороги нет — хочешь выйти на улицу, пройди через арку. Это всего лишь игра света и тени — убеждаю я себя, но не верю. Внутри всё так и вопит: Дура! Делай как говорит Свет! Уходи! Я пытаюсь заставить ноги двигаться, ну же! Получается плохо. — Стой, правда, пойдем покажу! Ты не пожалеешь, и мосты тоже увидишь. Пошли, если не понравится, уйдешь! — уговаривает он. — Ладно… — сдаюсь я, боясь, что его крики побеспокоят соседей, но больше переживаю, что это разозлит сгусток чернильного мрака, притаившийся впереди. Развернувшись, я буквально несусь к двери и вбежав внутрь, тяну её на себя, кажется, что Оно сорвется с места и в два прыжка окажется у крыльца. Испытываю облегчение, когда понимаю, что дверь закрыта и я в безопасности. Коленки дрожат. Свет удивляется тому, что я так запыхалась, но я ничего не говорю, лишь качаю головой. Он ведь не видел ЭТО? — Что за запах? — морщится он, когда я подхожу ближе. — Не знаю… — я принюхиваюсь, но ничего не чувствую. Когда он отворачивается, я украдкой подношу к носу рукав, от него слабо пахнет той странной гарью, которой пропиталась вся квартира Хозяйки. — Блин, пропахла всё-таки! Она жжёт какие-то странные свечи… Ну знаешь, аромапалочки всякие… — объясняю я, идя следом за ним на следующий этаж. — Хозяйка квартиры? — переспрашивает он и тут же сочувственно кивает головой, — Ну да, она со странностями, все соседи про неё знают. Вместе мы поднимаемся наверх. Подойдя к чердачной двери, он галантно отступает, пропуская меня. — Дамы вперед! С крыши вдалеке виднелся канал, мосты почти не разглядеть, но всё же вид на город компенсировал. Я поежилась от ночной прохлады, а ещё меня колотило от страха. Он заметил. — Хочешь согреться? — я кивнула, — Если отодвинешь вон тот кирпич, найдешь клад! Он хитро улыбался. В тайнике обнаружилась початая бутылка ликера. — Сколько она тут пролежала? — у пыльной бутылки, полиняла этикетка, и теперь часть надписи стала нечитаемой. В ответ он пожал плечами и как-то тоскливо выдохнул: — Года два… может три… Со Светом спокойнее. Если бы в арке действительно что-то было, то он наверняка бы заметил, но на вопрос, почему он позвал меня, он в своей манере лениво пожимает плечами и говорит, что ему скучно, а ещё дедушка, с которым он живет, храпит так, что уснуть невозможно. — Ты живешь только с дедушкой? — Не совсем… — уклончиво отвечает Свет, но, увидев мой вопросительный взгляд, все же продолжает, — Это не такая уж интересная история. Мы не родственники. Я у него временно, просто присматриваю за ним. — Типо сиделки? Он отворачивается. Видимо, стесняется этого. Я лишь хотела узнать про семью, кажется, не нужно было об этом спрашивать. — Нет, дед совсем не видит, но в целом обходится без посторонней помощи. Поэтому я просто немного помогаю. Точно! Свет же рассказывал, что бросил универ, но я и представить не могла, что он работает сиделкой. — Прости, не хотела тебя обидеть, просто было интересно, чем ты занимаешься… — Пустяк, я не в обиде. А что насчёт тебя? — В смысле? — Ну, чем живешь? — спрашивает он, склонив голову набок. Я задумалась. Странный вопрос, определенно с подвохом. Я бы ответила, что ничем особенным. Работаю официанткой. Начала потому, что нужно было расплатиться за обучение, которое я позорно бросила, а потом это просто привыкла. Действия доведенные до автоматизма, будто это не реальная жизнь, а очередная фортепианная партия, которую я отыгрываю технично и без ошибок. Играю так, что хвалят и говорят новеньким: «Вот так нужно приветливо улыбаться!». Конечно, они понятия не имеют, что первые три месяца я ревела каждый день, стоя перед умывальником и улыбалась своему заплаканному отражению. Этот ежедневный акт насилия натренировал мышцы лица в любой ситуации выдавать самую искреннюю улыбку. Но он не спрашивал, чем я занимаюсь, чтобы игнорировать собственную жизнь. Свет задавал обратный вопрос, и это вызывало ступор. Чем я живу? — Не знаю, но последние несколько месяцев я жила мечтой, что приеду сюда… Он то ли кивает, то ли напротив качает головой, понимая, что я ухожу от ответа. Чернильно-синее небо высоким куполом висит над нами, вдоль горизонта светлой полоской тянется уходящий день. Странно, вид с крыши совсем не похож на вид из окна или балкона — в нём было столько свободы и простора. Окна-маяки и огоньки фар и фонарей мерцали, охраняя покой жителей. Хотелось набрать в легкие побольше прохладного воздуха, чтобы он задержался внутри чуть подольше, если бы у меня была возможность забрать его как сувенир, я бы носила его с собой. — Думаешь, мосты разводят для кораблей? — спрашивает он, кивая в сторону реки, и сам же отвечает, — Нет, чтобы то, что живет на Васильевском острове, не перебралось на другую сторону Невы. Оно выходит по ночам, следит за прохожими в окнах. У него нет рук и ног… — Да ну? — поежившись, выдаю я, чувствуя, как алкоголь горячей волной прокатывается по пищеводу. Вспомнила жуткую тень в арке и захотела пошутить, что, возможно, Оно уже перебралось на другую сторону Невы. Ещё недавно он кажется обижался, что я назвала его рассказы необычными, а тут снова его страшилки. Признаться честно, сегодня я не в настроении слушать жуткие истории. Слишком много за последние дни странностей, я хочу один обычный вечер. Кажется, он это чувствует и замолкает. Я снова отпиваю из оставленной кем-то бутылки. Пойло мерзкое, но оно унимает дрожь, по телу разливается тепло. Я нежно провожу по горлышку бутылки. Спасибо, милая! — Ты обращала внимание, как много бутылок стоит возле столбов, в арках? Некоторые пусты, а в других ещё осталось немного выпивки на дне. — Нет, а что? — Знающие люди оставляют подношения в виде недопитых бутылок, чтобы уставшие духи могли спрятаться там… — От чего спрятаться? — не понимаю я. — От солнечного света, конечно! — фыркает он. Дальше Свет несёт чушь про колдунов, собирающих этих задремавших в бутылках духов, и использующих пропитанный злобой, отчаянием или страхом алкоголь для своих ритуалов. — Вдруг тут тоже притаился дух? — пугает он меня, не дав сделать новый глоток. Я трясу почти пустой бутылкой над головой. Если там кто-то есть, ему вряд ли понравится эта встряска. От этой мысли становится очень смешно, и я, пьяно хихикая, подношу бутылку к лицу, стараясь разглядеть, сколько осталось сквозь темное стекло. — Если рассвет застал его на крыше, то он определенно романтик. — улыбаюсь я, совершенно не напуганная этой историей. — Романтик?… — вздыхает он, глядя на огоньки вдалеке. Действительно, бывают ли духи романтики? Я не романтик, но тоже не отказалась бы от такого укрытия, надеюсь, что в этой бутылке не занято… Слышу чириканье зажигалки, маленький огонек пару секунд пляшет в ладонях Света у самого лица, а зажигалка исчезает в кармане джинсов. — Ты случайно не музыкант? Сосед удивляется вопросу, а я смотрю, как он, зажав между пальцами тлеющую сигарету, подносит её к губам. Мне нравилось наблюдать за его движениями, за тем, как пальцы аккуратно снимают обертку с пачки сигарет, как он теребит шнурок у капюшона толстовки — во всем был ритм. — А что, похож? — Ну руки у тебя такие, как будто играешь. Подумала, вдруг ты учился в консерватории и ушел… Только я не придумала почему… — мне стало смешно от собственной пьяной фантазии, стоило представить Света одетого в концертный костюм. Он выглядел в нём нелепо, и я поняла, что фантазия действительно глупая. — Смешно, но мимо! У меня была техническая специальность, с длинным и скучным названием, как диагноз на латыни — ничего творческого. И ушел я не потому, что бунтовал! По-твоему, бунтовать могут только творческие личности? — он поднимает бровь, — Что насчет тебя? Ты вот не похожа на музыканта, неужели не бунтуешь иногда? — Верно… — чувство, будто посреди партии мне на руки обрушилась тяжелая откидная крышка, — Не похожа, но когда-то мечтала им стать… Слова его неприятно кололись внутри. Мне сделалось горько от того, что во мне не осталось и следа от долгих часов за инструментом. Музыка всегда оставляет след, я сама его не раз видела в других, но во мне она не оставила ничего, даже задерживаться не пожелала. Во мне ей не за что было зацепиться, это я цеплялась за неё. Свет смутился, поняв, что задел меня. — На чём ты играешь? — Играла. — жестко поправляю я его, к клавишам я не прикасалась уже несколько лет. — Фортепиано, мой папа был пианистом… — А почему бросила? — он выпускает облачко дыма, оно поднимается над нашими головами и растворяется в ночном небе. — Как ты заметил, я не похожа на музыканта. — я продемонстрировала ему свои руки. — Может, если бы у меня были такие пальцы, как у тебя, я бы играла лучше… — Думаю, что руки тут не самое главное. — усмехается он и, зажав зубами сигарету, вытягивает свои вперед, разглядывая, словно впервые их видел. — Как же? Это и есть самое главное! А ты совсем-совсем не интересовался музыкой? Вдруг, в тебе скрыт этот талант, а ты не знаешь? — предположила я. Он покачал головой и, затянувшись последний раз, потушил окурок о кирпичную стенку дымохода за своей спиной. На ней остался небольшой черный след. — Талант обязательно проявится, точно карточка полароида. Знаешь, что случается, если человек начинает отвергать свою натуру? Его талант превращается в монстра и пожирает своего носителя, он бьется в грудной клетке, ломает крылья и кости, подыхает где-то внутри и разлагается, распространяя ужасное зловоние из вины и злости… — Звучит страшно… — мне становится неуютно. Что-то смутным воспоминанием проскальзывает в голове, но я не могу это никак ухватить. — Согласен, поэтому ни в коем случае нельзя допустить, чтобы талант сдох! Он строго смотрит на меня, я кажется понимаю почему и качаю головой. — Нет, если у меня и есть талант, то точно не к музыке! Голос мой звучит убедительно, и Свет кивает, ну мол, хорошо. Надо же! Неужели, имея такие руки, он и вправду никогда не хотел играть? Это все равно что птица не пользующаяся крыльями. Под ребром кольнуло — одну такую птицу я знала, но летать она запретила себе сама. — Тогда почему ты хотела стать музыкантом? Потому что отец играл? Мне не хочется об этом думать или говорить, но алкоголь выталкивает из меня слова вместе с теплом, которое копило тело. Я чувствую, что дрожу, мне холодно внутри за ребрами, там, куда мы обычно запихиваем всё болезненное, жалкое, то, что не хотим никогда доставать и показывать. — Нет, из-за старшего брата, ему пророчили большое будущее настоящего музыканта. Наверное, тогда я просто завидовала ему. Все так носились с этим! Когда он бросил музыку, я решила занять его место. Может, хотела заполнить хотя бы эту пустоту… Мой папа умер, когда мне было шесть лет…. — я прикрыла глаза, потому что огни города двоились и дрожали, отвлекая от тех крупиц памяти что были во мне. Из воспоминаний о том времени у меня остались долгие часы в немых больничных коридорах, гудение длинных ламп на потолке, кассетный плеер старшего брата и наушники вкладыши с тонкими проводками, которые как пуповина соединяли меня с братом и музыкой. Больше ничего. Кажется, что мои воспоминания начинаются спустя некоторое время после его смерти. Время до, осталось смазанным ощущением, как яркий сон, который никак не удается вспомнить после пробуждения. Мир вокруг изменился, будто телевизор выключили, а когда включили, то начался другой фильм, и я никак не могла вникнуть в сюжет. Мама с братом носили на себе печать этого горя, которое я не могла с ними разделить, словно секрет, оно существовало только между ними. — Он долго болел, я совсем его не помню… А мама и брат…— я запнулась, под веками стало слишком горячо, открыв глаза я не моргая уставилась в фиолетовое небо, — Они знали, что я ничего не помню, и не собирались делиться воспоминаниями, даже если я тоже в них присутствовала. Я конечно страшно обижалась, злилась, задавала вопросы, но и мама, и брат изворачивались и уходили от ответа. Знаешь, горе искалечило и привязало их друг к другу, а я словно осталась топтаться на пороге, и для меня у них, как для посторонних, всегда приготовлена маска спокойствия и доброжелательности, а ещё ответ "все хорошо". Так что о папе я знаю ничтожно мало, все, что неосторожно обронили в разговоре, как лоскутки, ниточки, ленточки, собирала и, лежа в постели, разглядывая потолок, перебирала свои сокровища. Представляешь? — Свет смотрел куда-то в сторону, на гаснущие огни в доме на соседней улице и кивал давая понять что слушает. И я продолжила: — Он был пианистом, преподавал в колледже искусств, его инструмент "Приморье" оставался стоять у нас в зале до 2010 года, пока брат с пацанами со двора не вынес его и не погрузил в грузовик. — я вспомнила четкий след на линолеуме, что остался от инструмента. Он как шрам напоминал о том, что здесь что-то было, а теперь тут пустота. — Папа был высокий, с бледными веснушками, и все говорят, что мой брат Влад очень на него похож. Маму это буквально сводило с ума, сначала она пила от горя, потом был перерыв, когда казалось, что всё наладится, а когда брат пришел с армии, она снова сорвалась, и понеслось: пьяные истерики, брат ночами искал ее по подъездам и дворам. Он даже пытался отрастить волосы, чтобы не быть похожим на отца, но мама в алкогольном бреду подстригла его, едва не отрезав кусочек уха… Скандалы, ругань и запои перестали прятать от меня, в восьмом классе. Вот он, их секрет! Стоило мне узнать его, как я тут же пожалела о том времени, когда обижалась на брата за то, что он не пускал меня в комнату к ней, не разрешал включать мультики, чтобы не разбудить пьяную мать. Брату было тогда двенадцать, разница в шесть лет в детстве казалась пропастью. Он был для меня очень большим. Все вокруг говорили, что он взрослый не по годам, совсем как папа, а я стояла рядом с глупой улыбкой и глядела с восхищением. Сейчас мне до дрожи больно представлять, что должно быть чувствовал ребенок, вынужденный самостоятельно готовить еду, отводить младшую сестру в сад и периодически искать по дворам ушедшую в запой маму. Его хвалили, восхищались, но никто не помогал, не жалел. Зачем? Мы ведь отлично справляемся! Брат ходил в музыкальную школу, отец готовил из него пианиста, но после его смерти брат бросил музыку. Мама очень расстраивалась, что Влад больше не играет, и инструмент простаивает, тогда я заявила, что хочу играть. И на восемь лет оказалась привязана к этому инструменту. Пожалела почти сразу, но чувствовала, что не имею права бросать. Это была единственная тонкая ниточка, связывавшая меня с мамой, напоминающая, что я дочь мужчины, по которому она горевала. Не было в моей жизни творчества… Только желание найти своё место…Глупо да? Я чувствую, как обмираю внутри, сделав подобное признание. Ещё никому я не рассказывала об этом и не рассказала бы, не будь у меня в руках этой треклятой бутылки! Я отставила её подальше, чтобы не видеть. Свет сочувственно качает головой. — А тебе не надоело? Доказывать, что ты достойна внимания и любви? Будь хорошим человеком, но не трать время, чтобы доказать это. Когда пытаешься понравиться другим, очень легко запутаться и потерять себя. Всем хочется быть особенным, но не это делает нас важными для других. Ты хотела чтобы тебя заметили, в этом нет ничего дурного, я вот напротив всё время прятался. В детстве мне хотелось быть обычным, скорее стать взрослым, тогда никто бы не издевался надо мной. Ты спрашивала, почему не Слава, мама меня в детстве звала Светиком. Вот представь, что чувствует пацан, если его через весь двор зовут Светиком… Я был посмешищем, «Светик» и прочие его дурацкие производные приклеились ко мне до самого выпуска из школы. Я хотел быть обычным Славой, только когда переехал и поступил здесь, где никто меня не знал, оказалось, что обычный Слава не так уж интересен другим… Я слишком привык не отсвечивать. — он скривился собственному каламбуру. — Всего лишь из-за имени? — поражаюсь я. — Представь себе! На самом деле, не только из-за него, были и другие причины. Но если в имя тыкают из-за дня в день, как во что-то дурное, ты правда начнешь считать его и себя дурным…. И, наверное, от того, что я давил в себе любую искру этой благословенной ненормальности, меня, как на зло, тянуло к тем, кто отличается, к ярким, особенным, но предложить им мне было нечего… — У тебя очень красивое имя! А творчество сильно переоценивают! Когда рассказываю о том, что училась в музыкальной школе, все восхищаются, но там для меня не было никакого творчества, одна несвобода… Я так долго заставляла себя, что уже не помню, нравилось ли мне когда-то играть… Нравилась ли мне вообще музыка? — я чувствовала, как горят щеки, и надеялась, что в полутьме это не заметно. Свет заливается смехом. — Впервые меня так рьяно защищают! Когда встретил тебя, сначала хотел назваться чужим именем, но решил посмотреть на твою реакцию. — отсмеявшись, признается Свет и взгляд его упирается в засвет между вчера и сегодня на горизонте. — Сейчас ты не стесняешься своего имени? — А смысл? Оно никуда уже от меня не денется. Улицы опустели. Окна потухали одно за одним. Облака затянули тот край неба, откуда вставала луна, и её сияющий круг был в дымке. Ночь подбиралась все ближе, заползала за шиворот, заставляя поднять воротник куртки выше. Я представляла Света маленьким мальчиком, получалось плохо. Образ выходил смазанным, нечетким. Где он жил, кем были его родители? Как выглядела мама? Знает ли он, в чем его талант? — А что за мост впереди? — спрашиваю я, поглубже засовывая руки в карманы. — Это Литейный. — отвечает Свет. — Слышала про него жуткую историю… — О русалках? — перебивает он, наклоняясь ближе, глаза его горят. — Нет, — растерянно качаю головой и придвигаюсь ближе, — Что за русалки? И он, расставляя жуткие паузы-ловушки, переходя на шопот или резко выбрасывая руки, чтобы напугать сильнее, рассказывает очередную страшилку, так как умеет только он один. О жуткой сделке города с Тем, что обитает на дне Невы уже многие столетия. Где раньше люди приносили жертвы, а теперь никто не приносит, но Голод, что живет в темных водах, не засыпает никогда. Чтобы он не выбрался, русалки — которые украшают ограждения, заманивают заблудших. Поэтому, если вы рассорились с любимым человеком или проиграли большую сумму, стоит обходить Литейный мост стороной, на всякий случай. Легальное жертвоприношение, о котором знают сами горожане и охотно делятся с гостями. Мы сидели на крыше, с которой едва можно было разглядеть мосты, и я смотрела на парня, который увлеченно размахивает руками и даже не представляет, насколько он чудик — от имени до кончиков музыкальных пальцев. Утро наступало неожиданно. Не успел горизонт потухнуть, как небосвод стал светлеть. Ветерок размазывал по нему облака, подсвеченные нежно-розовым. Усталость наваливалась тяжелым грузом на веки и тянула замерзшее тело в постель. Недопитая бутылка была возвращена в тайник, а мы спустились на лестницу. Здесь ещё царили сизые сумерки, я выглянула во двор. Арку было видно плохо, но в ней уже никого не было — мрак ушёл. Задубевшими пальцами я нащупала в кармане ключи и кивнула Сету на прощание, он улыбнулся. Воздух в квартире был спертым, вязким и смолянистым, похожим на жженый сахар с примесью другого, смутно знакомого, терпкого, сводящего желудок. Не потухающий светильник освещал коридор, а из дыры в стене, на месте выключателя, торчали вывернутые внутренности проводов, там притаилась тьма, что жила в стенах, я поморщилась от чувства, что она смотрит из этой дыры в квартиру. Осторожно, чтобы не разбудить Хозяйку, я крадусь на кухню и вижу её за столом. Она заснула, уронив голову на руки. Перед ней все та же грязная чашка со старым пакетиком и распотрошенная плитка шоколада с моей полки. Её фигура не шевелится, край заношенного халата с огромными цветами грустно свисает к босым ногам, и из-под подола ночной сорочки я вижу грязную пятку. Мне становится не по себе. Она что, просидела здесь всю ночь? Неужели это потому, что я не предупредила её? Я подошла ближе и тронула женщину за плечо. Хозяйка вздрогнула и подняла голову. — Ааа, Леночка, утро уже? Да? — слова она растягивала, словно ещё не проснулась. Смотрела куда-то сквозь меня. Я не видела её пару дней, за это время она словно ссохлась, посерела, даже рыжие кудряшки, примятые с одной стороны ото сна, словно потускнели. — Да… только и смогла выдавить я. Она с усилием встала, в нос ударил кислый запах немытого тела, прошлёпала мимо меня в сторону своей комнаты, а я так и стояла, пока двустворчатая дверь не клацнула замком. На столе остался детский альбом для рисования, возле него валялись фломастеры, клей-карандаш и журнальные обрезки. Только приглядевшись, я поняла, что это не просто обрезки, это вырезанные с глянцевых страниц части тела.