Многоликие боги

Рагнарёка не случилось. Зимы начинались и кончались в положенные им сроки, море не выходило из берегов и огненные великаны не пытались сжечь девять миров. Бальдр томился в Хельхейме — но его жертва оказалась напрасной. Старая вёльва, которую Один воскресил ради последнего предсказания, солгала. О, эта была ложь, что слаще мёда поэзии — обещание, что всё предопределено, что за грехи и нарушенные клятвы боги заплатят кровью, что на пепелище старых миров возродится новый, чище и благодатнее. Что старых богов будет ждать славная битва и славная смерть, а после смерти — вечная память их детей. Нельзя было и представить участи более справедливой для старых жестоких богов. Но судьба оказалась куда коварнее. Если бы вёльва сказала правду, Один бы первым убил всех своих сыновей, а затем и свою грудь пронзил бы не знающим промаха копьём Гунгнир. Сейчас это копьё годится разве что для того, чтобы опереться на него, как на посох, бесполезную палку с тупым железным наконечником, который больше никогда не задрожит в предвкушении битвы. Угасание оказалось гораздо хуже смерти. Рагнарёка не случилось. Просто те, кто славил асов и ванов, кто проливал ради них кровь и возносил им молитвы, исчезли из Мидгарда. Мидгард изменился, заблестел огнями и оделся в камень и железо, а остальные восемь миров потухли. Не холодит кожу мороз Нифльхейма. Не опаляет ресниц жар Муспельхейма. И прочие миры: земли альвов, великанов, карликов — больше походят на царство Хель, всюду бродят тени, что едва помнят своё прошлое. Печальная участь постигла многих, но сильнейшие боги ещё не забыли величия былых дней. Вот только, оглядываясь назад, а затем обращаясь к настоящему, они лишь скорбят об утраченной силе и торопятся выбрать вечный мрак забвения, что теперь заменил им смерть. Но Одина это забвение страшило в сотни раз сильнее, чем смерть. И потому он сохранял рассудок, несмотря ни на что. В конце концов, ради этого рассудка, ради знаний и тайн девяти миров он в своё время многое сделал и многим пожертвовал, и не в его привычках было расставаться с честно — или не слишком честно — отвоёванным. Порой до него доносились отголоски прошлого — кто-то в Мидгарде вспоминал старого бога. Но в голосах, что произносили одно из его имён, не было ни почтения, ни осознания, что их слышат. Один стал сухим фактом истории на страницах чьих-то исследований. Но иногда Мидгард действительно вспоминал о нём. Пускай мимолётно, но имя звучало на устах и в сердцах людей чаще — и Один не мог не утолить любопытства. Не было никакой надежды, что жители Мидгарда вновь повернутся к нему и его пантеону с верой в душах. Так почему же они повторяли его имя? Так Один узнал о концепции кинематографа. Люди запечатляли на камеру другого человека и называли его Гримниром, Вотаном, Всеотцом… мистером Средой. Надо сказать, в этом человеке и правда было что-то неуловимо похожее. Нет, конечно, не в его лице или фигуре, а в искре, что порой проскальзывала в его глазах. Возможно, он просто хорошо притворялся — но Одину ли судить притворщиков? В этих глазах была искра уверенности, что он действительно получит всё, что хочет. Он знал свою судьбу, и всё же старался переиграть её на свой лад. От него, прямо как от Одина, отвернулись все верующие — но он продолжал бороться, договариваться, заключать сделки и манипулировать, чтобы в итоге возродиться. В нём было очень много уверенности в будущем, пускай оно сулило ему лишь смерть. Когда-то сам Один был таким же, когда только узнал о Рагнарёке. Знающим, как будет разыграна партия, но всё ещё поворачивающим её в свою пользу, пока не прозвучит Гьяллархорн. Как же он хотел и сейчас остаться таким, каким его видят жители Мидгарда. Но Рагнарёка не случилось. И вместо того, чтобы сражаться до конца, Один угас, превратившись в тень себя былого.