Флорентийский синдром

Макс

      В школьной изостудии есть место, которое Максу особенно нравится. Свет там какой-то более живой, чем в других углах комнаты с невысокими столами у окон, и можно рисовать после уроков допоздна.       Особенно в конце апреля, когда мягкие солнечные лучи окрашивают акварельную бумагу или холстину в золотистый цвет и на шероховатой поверхности видно каждую пылинку.       Но до апреля ещё далеко, учебный год только начался. В сентябре солнце склонялось к горизонту всё раньше, поэтому осенью Макс засиживался в изостудии редко. Только если работа увлекала.       Как, например, сегодня.       Он остановился на разметке, там и завис.       Техника и композиция не представляли ничего сложного: подобный скетч Макс может набросать за четверть часа. Но это время давно прошло, а он, долго собираясь с мыслями, боялся сделать неправильный штрих. В последний раз такое случалось разве что на выпускном экзамене в художественной школе. Тогда он чуть не испортил эскиз из-за того, что разнервничался.       Витая в облаках, Макс по привычке перевернул страницу в альбоме и на обратной стороне другим, нерабочим, карандашом выводил слова и фразы, которые приходили ему в голову. Так бывало часто: на лицевой стороне — сама работа, на обратной — всё, что шло на ум, пока Макс соображал насчёт форм или постановки. Это помогало освободиться и сосредоточиться.       Если нарисованный натюрморт, портрет или пейзаж шёл в качестве подарка, Макс просто аккуратно стирал подписи, чтобы никто уже не смог их прочесть. Но эту работу Макс не планировал дарить.       Он думал о недавно открытом для себя психическом явлении, которое полушутливо приписал и себе.       «Флорентийский синдром, или синдром Стендаля, — прочитал он на «T&P», — это редкий набор симптомов, проявляющихся при посещении картинных галерей, театров и других святилищ искусства — особенно при созерцании произведений эпохи Возрождения. Синдром выражается в учащённом сердцебиении, одышке, дезориентации в пространстве, слезах и даже галлюцинациях. Иногда особенно впечатлительные посетители даже теряют сознание от сенсорной перегруженности перед Джотто, Боттичелли или да Винчи».       Ещё тогда Макс подумал, что этот синдром похож на первую настоящую любовь. С той лишь разницей, что её объект — это какой-нибудь великолепный шедевр живописи или скульптуры.       Первая любовь — это тоже искусство, потому что всякая любовь — искусство. А, как известно, всё, что делается с любовью, делается хорошо.       В конце концов Макс всё-таки перевернул лист обратно, вернувшись к намеченным контурам лица.       Он провёл линии роста волос, нижней челюсти, шеи. Превратил два пустых круга в глаза и наполнил их острым взглядом, направив его чуть влево и вверх.       Словно на ходу придумывает, как выгоднее солгать.       Войдя во вкус, Макс заработал карандашом с удивительной скоростью. По бокам появились детально прорисованные уши, торчащие из-под шапки-бини с небольшим отворотом. Из лёгких штрихов появились изогнутые в ухмылке губы и красивый, пропорциональный нос с мелкими пятнами веснушек у самого основания. На скулах, ближе к ушам, проступила еле заметная щетина, ползущая вверх и на висках перетекающая в короткий ёжик русых волос.       Работая, Макс едва дышал. Он ощутил, как вся существующая реальность вдруг сжалась до размеров альбома, а всё, что было за ней, потеряло цвет и значение. Он так сосредоточенно смотрел на лист, что напряжённые глаза отозвались лёгкой болью. Но и это осталось без внимания.       Весь мир Макса, вместе со школой, обидными шутками, несделанными уроками, надменными одноклассниками и требовательным отцом отошёл на второй план. Этот мир стал лишь фоном для портрета, который Макс почти закончил, потеряв счёт времени.       Когда ему осталось добавить совсем немного деталей, дверь изостудии распахнулась, приоткрыв плотную завесу вдохновения и впустив в класс привычный шум перемены.       В студию вошла Ева и без приветствия объявила:       — Так и знала, что ты здесь.       — Для меня больше нигде нет места, — ответил Макс и почувствовал, как Ева закатила глаза.       Не увидел, потому что не смотрел на неё, занятый рисованием. Но они были достаточно долго знакомы, чтобы безошибочно предугадывать реакции друг друга.       — Чем занят?       Ева подошла к нему, огибая мольберты, запачканные многолетними слоями краски, и пьедесталы с драпировками, загромождённые искусственными фруктами и гипсовыми формами. Она остановилась справа от Макса, глядя на раскрытый альбом ему через плечо.       Макс не любил, когда стоят над душой, пока он работает, но присутствие Евы он мог стерпеть, хотя точно не знал, чем это можно объяснить. Подруга не напрягала, и рядом с ней Макс не впадал в ступор, глядя на рисунок как на чужой. Ева часто заходила проведать его в студии, и Макс никогда не был против. Постепенно он привык к аромату её духов и звукам, с которыми лопались пузыри её любимой жвачки со вкусом лайма.       Впрочем, даже от неё Макс предпочёл бы утаить этот портрет, поэтому пожалел, что не успел закончить раньше.       Чувство, которое Макс вложил в рисунок, не хотелось делить ни с кем. А особенно — с Евой. И на то были особые причины.       — Кто это? — спросила подруга после непродолжительного молчания.       — Не знаю, — соврал Макс.       — Это что, Кирилл? — Ева продолжала рассматривать портрет.       — Нет, — снова солгал Макс, очень надеясь, что его голос звучит убедительно. — Просто из головы взял.       Ева задумчиво хмыкнула.       — Очень похож.       Макс не хотел врать, но выбора у него не было. И чтобы увести разговор в другую сторону, сказал:       — Я где-то читал, что если человек тебе небезразличен, то будет казаться буквально в каждом встречном.       Макс знал, что лучшая защита — это нападение. А ещё он прекрасно знал, что Ева много лет была влюблена в Кирилла и что они проводили кучу времени вместе. По школе ходило много слухов, хотя Кирилл никогда не отвечал Еве взаимностью. То ли из-за разницы в возрасте (он был старше почти на три года), то ли из-за нежелания рушить дружбу — Ева не сообщала настоящую причину. Если вообще о ней знала.       — Да ладно, — сказала Ева, пихнув Макса кулаком в плечо. — Не так уж я много думаю о Кирилле. Иногда мне кажется, что он меня игнорит. Будто забывает, что я существую.       Она говорила, вращая в пальцах кисть, которую машинально взяла со стола. Говорила легко и даже небрежно — только так девушки могут рассказывать о парнях, которые им нравятся. Макс почти смирился с невольной завистью, всякий раз возникавшую в эти моменты. Ему такая роскошь никогда не будет доступна.       — Вы друзья с седьмого класса, — сказал Макс, начиная собираться.       Он почти закончил портрет, оставив последние корректировки на потом. Закрыл альбом, кинул карандаши в пенал, смахнул в ладонь катышки от ластика и выбросил в мусорное ведро, стоявшее под столом.       — Вот именно! — поморщилась Ева. — Друзья. На большее он не способен.       — Всё может быть, — спокойно ответил Макс и забрал у подруги кисть, которая отправилась вслед за карандашами. — Ты ведь не говоришь ему о своих чувствах. Может быть, он тоже боится.       — Я, блин, не боюсь! — вспыхнула Ева. — И вообще, девушка не обязана делать первый шаг. А вот мальчик, если у него с головой, конечно, всё в порядке, сам догадается, нравится он кому-нибудь или нет.       Макс вздохнул, застёгивая молнию на рюкзаке. Он сунул альбом подмышку и посмотрел Еве в глаза.       — Кирилл не кажется человеком, который будет искать и интерпретировать намёки. Если он в упор их не замечает, попробуй просто поговорить с ним наедине. И будь максимально честна.       — Ладно, — Ева потупилась.       Вообще-то Макс будет даже рад, если эти двое начнут встречаться. Он долго готовился принять это неизбежное событие, потому что у Евы были все шансы добраться до самого холодного сердца. И Макс был уверен, что сможет адекватно отреагировать, когда подруга наконец расскажет об этом.       Сможет ведь?       Ну, он хотя бы избавится от миллиона историй о том, как Ева безнадёжно флиртует со своим лучшим другом, который якобы этого не замечает. Максу становится всё труднее выслушивать её душевные излияния, как бы он ни был привязан к Еве — к этому полутораметровому энергичному чертёнку с заразительным смехом.       — Кстати, — сказала она, вновь весело сверкая глазами, — ты ведь пойдёшь со мной и Алёной в кино?       — Когда?       — Сейчас, — отозвалась Ева таким тоном, будто объясняла что-то очевидное.       — Вряд ли получится. На завтра много домашки.       — Ну ты и ботан.       — Я просто одиннадцатиклассник, который пытается дожить до конца года. Скоро и ты поймёшь, что лишние тройки в аттестате никому не нужны.       Ева мотнула головой, и волосы цвета воронова крыла рассыпались по её худым плечам.       — Да пофиг. Надеюсь, к окончанию школы я уже познакомлюсь со своим будущим мужем, который будет меня обеспечивать и запрещать мне ходить на работу, — она скорчила гримасу, принюхиваясь. — Воняет тут чем-то. Пошли уже!       — Это растворитель.       — Да какая разница? Я не могу тут больше находиться!       — Ладно, пойдём.       Они вместе спустились до первого этажа, обнялись на прощание и разошлись в разные стороны. Ева убежала в столовую к подруге, Макс пошёл дальше по лестнице.       Чтобы попасть в школьный гардероб, нужно спуститься ещё ниже, в подвальные помещения, минуя закуток, где раньше хранили хозяйственный инвентарь, а сейчас отсиживались сбегавшие с уроков школьники. Неприметный тёмный уголок, в котором удобно прятаться. Учителя спускаются сюда редко, администрация — вообще не бывает. В худшем случае можно нарваться на завхоза, но этому шестидесятилетнему старичку школьники глубоко безразличны.       Место было слишком козырное, чтобы отдавать его в пользование кому попало. Естественно, находиться там могли только избранные. А в школе избранные — это исключительно те, кто наглее, сильнее и бесцеремоннее всех остальных. Плюсом их девушки, которые могли втрое превосходить своих парней по всем этим качествам.       Обычно под лестницей ошивались хулиганы, одетые, в модные спортивные вещи, и разношёрстные гопники, во главе которых стоял Кирилл.       Он по праву считал подлестничное пространство личной собственностью, которой мог распоряжаться как пожелает. Там он был королём, чуть не наместником Христа на земле.       Хотел — выгонял прибившихся к нему товарищей и оставался в одиночестве, хотел — на следующий же день приглашал их туда побазарить и покурить вместе. Хотел — просто стоял у стены, низко склонившись над горящим экраном телефона. Хотел — раздавал подзатыльники и тумаки тем, кто пытался ему возразить. Хотел — тайком курил электронки или целовал чужих девчонок, зная, что за это ему ничего не будет.       Кажется, всю жизнь Кирилл делал только то, что хотел, и это то, что в нём можно было даже немного уважать. И Макс уважал, отринув всё остальное, пока уважение не переросло в тайное восхищение, а потом...       Шаги Евы растворились в звуках чужих голосов, и Макс, остановившись в последнем пролёте, открыл альбом и окинул портрет посвежевшим взглядом. Сойдёт, но кое-что стоит доработать. Он сделает это на улице, чтобы лишний раз не нервировать отца. Тот не любит, когда Макс тратит время на рисование.       Снизу, из-под лестницы, донёсся голос, который невозможно было не узнать.       — Да бля, я хуй знает, чё за дела. Можешь трубку ему передать-то? Почему? Скажи, что я ему ебло сломаю, если он базарить откажется. Слышь? Пусть едет! Мне вообще по хую...       Конечно, Макс узнал его. Трудно не узнать человека с такой выразительной речью. К тому же если думаешь о нём дни напролёт, а его портрет смотрит на тебя с бумаги. Смотрит лукаво — так, будто раздумывает, как выгоднее солгать.       Макс захлопнул альбом, сунул обратно подмышку и развернулся на пятках как можно тише, чтобы добраться до гардероба через другую лестницу.       — Я те говорю, передай этому еблоиду...       Макс застыл, не успев сделать ни шага. В кармане у него зазвенел телефон, отдаваясь вибрацией до самого колена.       Ева всегда шутила над его громким рингтоном.       — Почему ты вообще не поставишь беззвучный режим? Тебе, что пятьдесят?       — Оставляю, потому что могу заработаться и не услышать. А отец сильно бесится, если я не беру трубку.       Теперь он понял, что это и правда было громко. Чересчур громко для кролика, запертого в клетке со львом.       — Чёрт.       Макс достал телефон подрагивающими пальцами и быстро сбросил вызов. Разумеется, звонил отец.       Разговор внизу прекратился. Кирилл наверняка услышал шум.       Телефон зазвонил снова, но уже в беззвучном режиме, настойчиво вибрируя в руке. Макс не ответил и на этот раз.       — Погодь секунду, — расслышал он из-под лестницы. — Я позже наберу.       В тот момент Макс уже понял, что его ждёт. То же, что и раньше, ничего нового: целый ассортимент оскорблений и насмешек, которые Кирилл, судя по всему, выдумывал специально для него. Изгой, лох, хуёжник. А ещё неудачник, приёмыш, чмо. Или осёл, чупешило, задротыш. И педик.       Конечно, он называл Макса педиком. Так часто, словно это было прописано в его паспорте.       И сейчас, имея последний шанс сбежать, оставшись незамеченным, Макс ошибся. Ошибся так жестоко, что впоследствии жалел об этом ещё несколько дней. Он не ушёл от встречи, не обернулся лицом к стене, чтобы обеспечить себе хотя бы крохотный шанс на то, что со спины его не узнают. Он не сделал ровным счётом ничего.       Макс молча посмотрел на Кирилла, заинтересованно высунувшего голову из-за перил. И ему потребовалась лишь доля секунды, чтобы узнать Макса и оскалить зубы.       Давно известно, что некоторые хищники заранее предупреждают своих жертв о нападении.