К тебе, через 10 000 лет

      Есть такое странное, причудливое чувство во сне — когда кажется, будто стоишь над бездной. Смотришь потерянными глазами, разглядывая в ее нутре малейшие огрехи и неровности, каждую деталь, неприметную вначале, но тем более уродливую, чем больше в нее всматриваешься.       Обычно, когда долго смотришь в бездну, бездна начинает смотреть в тебя. Но иногда бывает иначе — бездна обретает речь:       «Десять тысяч раз. Десять тысяч попыток прошло с тех пор, как ты обратился ко мне. Скажи, помнишь ли, ради чего обрек себя на эту участь?»       Ты качаешь головой. Бездна вздыхает, ворочается в кружевах накладывающихся друг на друга временных отрезков.       «Скажи, помнишь ли, кто ты?»       Вновь отрицательный ответ. От бессилия хочется опустить руки, однако что-то настойчиво стучится в голове, надломленно кричит, требуя вспомнить, ради кого он здесь. Только усталость, ловко укутывая своими цепями, не дает сделать ни вдоха.       Бездна («Время», — нашептывает память) задает новый вопрос:       «Помнишь ли свое имя?»       Молчание. Кажется, что вот оно — пора вступить в бездну, упасть в самую ее суть. Стремление больше автоматическое, чем сознательное. Как будто ты так делал тысячи и тысячи раз.       «Хочешь попробовать спасти его еще раз?»       Голос усмехнулся.       «Что ж, попробуй. Посмотрим, что ты в этот раз сотворишь. Прояви весь свой ум…»       Шаг делается легко. Так, словно уже не единожды. Далеко не единожды. В падении проносятся почему-то знакомые события, виденные не один раз люди и постоянно одно и то же лицо, одни и те же глаза, одни и те же светлые волосы с каштановыми кончиками.       «Прими и искупи ваши с ним грехи, аль-Хайтам»

***

      Холодная влажная плитка. Барабанная дробь дождя. Запах прибитой ливнем пыли.       Он не помнил, сколько лежал так совершенно потерянным и брошенным. Возможно, час. Возможно, два. Не имеет значения. Ему стоило больших трудов осознать себя, вникнуть в эти три факта — плитка, дождь, запах. Остальное пришло позже. Будто бы сначала ему нужно было время, чтобы «душа» «вселилась» «в тело». Под кавычками все слова именно из-за того, что он в подобное не верил.       Довольно быстро, едва он вернул себе способность думать более складно, чем перегруженные третьим суждением силлогизмы, в нем пробудилось чувство восприятия внешних раздражителей: щёку прожгло долгожданное чувство боли от резкого соприкосновения с плиткой.       Не имея ни малейшего понятия, как он очутился лежа где-то посреди городской улицы и что было с ним до того, он попытался прийти в себя. Холодный ум одержал верх над давящим чувством пустоты в голове, благодаря чему он принялся рассуждать.       «Кто я?» — спрашивал он у самого себя, у закромов памяти.       Память молчала. Нет, не так: ее не было.       Он не сдавался.       «Как меня зовут?»       Ответ пришел почти мгновенно. «Аль-Хайтам», плававшее где-то на задворках сознания, словно бы намеренно подброшенное кем-то, помогло ему почувствовать себя более целостно.       С именем ориентироваться в туманном пространстве собственного разума проще. Есть опора, — «аль-Хайтам» — за которую можно было держаться, которая хоть как-то закрепляла и не умаляла восприятие себя как личности, а это уже было видимым прогрессом в попытках сдвинуть мертвенно тяжелую глыбу полной фрустрации.       Ему стало легче.       Аль-Хайтаму стало легче.       «Как я здесь оказался?»       Непробиваемая стена. А перед ней пустота. Какая-то странная, оторванная. Кто-то с хирургической точностью вырвал кусок из него, скальпелем проделал надрез, второй, третий. Сделал это аккуратно, с завидной скрупулёзностью — медленно и неторопливо, на протяжении долгого времени упорно удаляя до потери рассудка.       До частичной. Сейчас же он вполне способен рассуждать здраво.       «Где я?» планировалось быть следующим вопросом. Однако другой, более необузданный, как будто созданный первозданной его стихией, вырвался из-за стены и занял все мысли аль-Хайтама.       «Ради чего я здесь?»       — О Архонты… — чей-то мужской голос тронул его слух.       Аль-Хайтам всем телом вздрогнул — странно было ощутить движение собственного тела — и попытался посмотреть, откуда доносился испуганный ох. Где-то слева от него, по-видимому, стоял человек.       Громкие шлепки по лужам последовали незамедлительно. Аль-Хайтам невольно снова попытался дернуться, но он будто разучился ходить, разучился управлять своим же телом. По ресницам стекли дождевые капли, и аль-Хайтам почему-то почувствовал себя беспомощным. Наверняка он так и выглядел в глазах человека, который спешил ему на помощь.       — Что с вами? Вы в порядке? Как вы здесь оказались?       Еще не успев добежать, человек уже завалил его вопросами. Аль-Хайтам хотел было сказать, что он и сам был бы не прочь узнать ответы, но, открыв рот, понял, что не может выдавить из себя ни слова. В горло словно залили черную вязкую смолу, выждали, когда она затвердеет, и надменно дали возможность издавать лишь хриплые, невнятные звуки вместо членораздельной речи.       Услышав странный хрипящий звук, человек ускорил шаг и вскоре оказался рядом с аль-Хайтамом. Перед глазами возникло бело-красное размытое пятно. Насилу Хайтам заставил себя сфокусировать зрение на нем, силясь разглядеть лицо человека.       Не переставая неумолимо осыпать аль-Хайтама встревоженными восклицаниями, неизвестный осторожно тронул его правое плечо.       — Как вы? Святая Селестия, на вас страшно смотреть! Ой, я не в том смысле. В смысле вас срочно нужно отвести к врачу!       Губ аль-Хайтама коснулась усмешка. Совершенно не к месту, совершенно неосознанно. К чему он это вдруг?       Аль-Хайтам слегка вздрогнул, когда вторая рука неизвестного коснулась его левого плеча. Иррационально, но он почувствовал, что ей можно доверять.       Зрение наконец смогло прийти в норму: сперва будто из тумана, затем всё четче и четче перед ним проступила белая, украшенная позолоченными украшениями рубашка с треугольным разрезом на груди. Аль-Хайтам медленно поднял глаза выше и встретился взглядом со своим спасителем.       Странное дело. Он увидел себя в отражении глаз парня. Ромбовидный зрачок как будто преломлял в себе взгляд аль-Хайтама, и он, взгляд, скача в гранях призмы зрачка, бешено метался из стороны в сторону, пока рикошетом не отлетал обратно к аль-Хайтаму. Будто глаза парня автоматически отклоняли все попытки посторонних посмотреть на него. И так было со всем в этом человеке: чуть только аль-Хайтам обращал внимание на отдельные черты лица спасителя, — на аккуратные губы, на прямой нос, на тронутые рукой солнца загоревшие щеки — как тут же путался, сбивался с пути, как бы уходя в кювет, а затем резко отбрасывался обратно в первоначальное положение.       Создавалось впечатление, будто Хайтам попал в сложно спроектированную конструкцию, зеркальный лабиринт, в котором общее число линий терялось в полировке бесконечных, асимметрично расположенных зеркал, не подпускавших к истинной проектировке, туда, к тому, что находилось за зеркалами и нагроможденными друг на дружку геометрическими фигурами.       Поняв, что зрительный контакт затянулся, незнакомец отвел глаза. Он прочистил горло и неуверенно спросил:       — Вы сможете идти?       Аль-Хайтам попробовал согласно качнуть головой, с удовлетворением для себя заметив, что у него получилось.       — Давайте я проведу вас в свой дом, мы как раз прямо перед ним.       Вяло, кое-как аль-Хайтам кивнул головой, но в этом уже не было нужды. Не ожидая разрешения, парень помог ему подняться и перебросил его руку через свое плечо.       Первый шаг был неуверенный, больше пробный. Однако дальше Хайтам побрел, опираясь на парня куда решительней, с каждым шагом чувствуя, как постепенно вновь обретает силы.       Аль-Хайтам посмотрел вперед, прямо туда, куда его вел спаситель, — на дом, который будто бы только и ждал его возвращения.