________
Посвящается
Алуминивой Валерии Дмитриевне
Анийловой Симоне Гариковне
Маркосян Кристине
Васнецовой Анне Александровне
Список заинтересованных, вовлеченных или участвовавших лиц: Амоммбек Намдыр Пати Омар CarbO NanyA vilarc id087974398 captain_murr emaemygosh fatalityFarm id870803637 SilverAg_ chech_chech tickbas Chailiy rinsmomiscutiepie idkwtfigoha aurora2polaris11 hdjdhdjjs serezhkapussyboy It2’4sU — Мне кажется, хватит. — Что? Но мы еще не всех поблагодарили! — Вы уверены? Тогда объясните мне смысл указанных наборов букв в списке. И почему посвящения и благодарности уделены каким-то людям из Снежной? Фарузан обиженно надула щеки, словно хомяк, спрятавший во рту про запас лишние зерна. Вот уже третий день она стоит над душой и заставляет вписывать в исследовательскую работу, как она выразилась, «свободного формата по стечению обстоятельств», всё новых и новых людей. В последнее время пошли совсем уж не лезущие ни в какие ворота имена, которые и именами язык не повернется назвать: какие-то отрывистые слова, чередуемые с цифрами. Их же Фарузан упорно называла «никами», на что Хайтам только качал головой, а Фарузан накидывалась на него, требовала писать, и так по кругу. Застрекотали стервятники, парящие далеко в небе, и пробрался кусочек расплавленного солнца под навес. Хайтам отложил перо и облокотился на спинку стула. Морило. Сейчас в пустыне полдень — время, когда существование маринуется в зените, мягко преобразуется из тепла в пекло, медленно и с выверенной точностью. И Фарузан, и аль-Хайтам поджаривались до хрустящей черной корочки, так что невольно на ум приходили воспоминания о мясе на шампуре в тавернах: облепленное мухами, суховато-выжаренное, мясо крутится и крутится замедленным волчком, — и они словно это мясо то ли из бродячей собаки, то ли из кошки — а под ними угольки через решетку дрожат геенной огненной… — Хм, геенна… — пробормотал аль-Хайтам. На столе с разбросанными письменными принадлежностями и листами для вступительной части работы стояла измученная шкатулка. Блеск она утратила давно, будучи в походных условиях на протяжении месяца, и теперь неловко косилась как-то набекрень крышкой своей, так же заметно облапанной, шатающейся на выбитом креплении. На внутренней части той самой крышки проглядывали выскобленные по дереву символы. Половина разгаданные, половина нет. Всё в кучу: перемешанная символика шифров Алого короля, сложные вихры иероглифов пустынной письменности, округлые и ярко выделяющиеся на фоне остальных буквы алфавита Бездны и даже один доселе неизвестный язык. Именно им и была посвящена исследовательская работа. — Что «геенна»? — спросила Фарузан. — Что «геена»? — эхом вторил Хайтам. — Мальчик, твоей памяти еще рано портиться. Ты только что пробормотал что-то о «геенне», — пояснила Фарузан. Попутно она ловко изъяла со стола перо и, полагая, что Хайтам ничего не видит, вновь взялась за список. — Слово из шифра Алого короля вспомнилось, — аль-Хайтам немигающим взором уставился на замершее за навесом солнце. Застыл мир, не двигался. Выпали из реальности воздушные ткани навеса над головой — не смели и шелохнуться. Ни ветра, ни признака жизни — просто лагерь под скалой где-то на краю земли. Просто солнце. Просто тишина. Такова жизнь. Под стушеванными тенью навеса песками, обливаясь десятым потом, он сидит за раскладным рабочим столом. — Ну продолжай же! — взорвалась Фарузан, резко скрипнуло перо по бумаге. — Что за манера начинать мысль и не заканчивать! Хайтам коротко скосил глаза в ее сторону, но ничего не сказал. Не было смысла говорить о внезапно загустевших мыслях; о наплыве, на несколько секунд лишившим жизнь жизни, концентрата фрустрации; о флёре тревоги — как будто отголосок ближайшего будущего, и явно не самого лучшего, бумерангом возвратился в аль-Хайтама, словно пытаясь предостеречь о чем-то. А возможно, просто показалось. Аль-Хайтам посмотрел на раскрытую ладонь с белесыми звездочками на ней. Когда успел взять — непонятно. Откуда они — неизвестно. Принял — зачем? А мало ли эти загадочные наплывы сжатия мира до состояния бесхозной тихой кашицы продолжатся, таблетки ведь должны помочь. Проглотить, закрыть глаза, забыть. Потом взять шкатулку и небрежно покрутить ее в руке. — «Геенна», согласно исследованиям, распространенный термин иврита, — аль-Хайтам поднял на уровень глаз крышку с иероглифами. Некоторые относились письменности Алого короля, другие — к видам шифров его письменности. Иврит был как раз названием для одного из шифров. Хайтам продолжил: — Вспомнилась другая бездна. — Есть еще какая-то? Э-эй, ты куда! — нервно окликнула его Фарузан, как только аль-Хайтам вышел из-за стола. — Отдыхать. Эхом откликнулись стервятники вдалеке, несколько спикировало вниз, жадно цапнув хрупкую крыша навеса. С такими соседями об отдыхе оставалось только мечтать. Не без раздражения аль-Хайтам сменил курс на прислоненную к балке лопату: придется отгонять их. Не без раздражения взял ее, не без раздражения вышел на испепеляющий солнечный свет. Но не сумел подавить в себе желание обернуться и бросить последний взгляд на шкатулку. Внутри нее горели буквы:⛝⛝⛝⛝⛝⛝ ⛝⛝ ⛝⛝⛝ לקרב את שעת יום הדין آنها را از صلح محروم cui nulla venia est ⛝⛝⛝ ⛝⛝⛝⛝⛝⛝⛝ ⛝⛝⛝⛝ לא כל کسانی که وارد مسیر شده hoc sed illuminabit ⛝⛝⛝⛝⛝⛝ ⛝⛝⛝⛝⛝⛝⛝ ⛝⛝⛝⛝⛝⛝⛝⛝⛝ כשהכל יהיה بی معنی به نظر خواهد رسید ظاهر خواهد شد momentum laetitiae et ⛝⛝⛝⛝⛝⛝ ⛝⛝⛝⛝⛝⛝⛝ ⛝⛝ אובססיה רק אחרי שהוא מבין حالت های ذهنی توصیف شده invocare parva ⛝⛝⛝⛝ ⛝⛝⛝⛝ ⛝⛝⛝⛝⛝⛝⛝⛝⛝⛝ וזה ירגיש בוז تا مرگ و et glorificet triumphus ⛝⛝⛝⛝⛝⛝ ⛝⛝ ⛝⛝⛝⛝⛝⛝ המילים הללו הן מ روح های آلوده به آن in pariete immolatio ⛝⛝⛝⛝⛝⛝⛝ ⛝⛝ ⛝⛝⛝⛝⛝⛝ אותם בהתאם ל nihillI.nullI قانو نطمع خدا quia iste deus ⛝⛝⛝⛝⛝⛝ ⛝⛝ ⛝⛝⛝
היא מושיט دست هایش را دراز می کند solum avertat ab ⛝⛝⛝⛝⛝⛝ ⛝⛝⛝⛝⛝⛝⛝⛝⛝⛝ ⛝⛝⛝⛝
הוא ימצא מקום در میان اسامی در murus solum cum credit ⛝⛝⛝⛝ ⛝ ⛝⛝⛝⛝⛝⛝⛝ ⛝⛝⛝⛝و او قیمت را نام خواهد برد היא תראה אותו correspondentes et ⛝⛝ ⛝⛝⛝⛝⛝⛝⛝⛝ ⛝ ⛝⛝⛝⛝⛝⛝⛝⛝⛝⛝⛝
יהרוג בלולאה چرخه دیالکتیک با تماس با cinis et cum ⛝⛝⛝⛝ ⛝⛝⛝⛝ ⛝⛝⛝⛝⛝⛝⛝ דיו הוא יבנה ᨈᨙᨑᨙᨅᨗᨀᨂᨗ شما خواهید ساخت in flumine oblivionis ᨀᨑᨅᨈᨙᨂᨚ…
— Как продвигается работа? — будничным тоном спросил Кавех одним одинаково похожим на остальные нещадно знойным днем. А время шло неторопливым ходом, вышагивало по-своему. Дни бежали за днями незаметными восходами и закатами, иногда даже смена дня и ночи таяла как таковая, лишалась различий. Хотя мировой порядок был прежним, и это радовало. — Сложно сказать, — буднично уселся аль-Хайтам посреди их палатки тем же одинаково похожим на остальные нещадно знойным днем. — Так скажи не сложно. Короткий и острый взгляд из-под опущенных бровей — это аль-Хайтам непрозрачно намекнул весело жевавшему что-то Кавеху. Непрозрачно намекнул, что шутка не смешная, и вновь погрузился в изучение бумаг по расшифровке. Застыл мир, не двигался. Шевелили воздух лишь свист стрел и трубный, громкий настолько, что и в Селестии было сложно не услышать, голос. «Обрубки вы лысые, омандохреневшие пидопроушины, тристахеровые страхозвиздища, сдохните от спидорака вагины!» Кричала Фарузан, после чего грязно выругивалась. В целом, да, мир не двигался, если не считать крепкого трехэтажного мата. Почему аль-Хайтам предпочел заниматься шифром в палатке, а не под навесом, где света было куда больше, стало ясно, как крики посланных на все возможные половые органы стервятников. — Вспомнился мне анекдот один про боцмана, которому ведро на голову упало… — прогундел Кавех. — Дожуй, потом говори, — аль-Хайтам как раз дописывал перевод с персидского, когда ему в нос ударил резкий запах. Он поднял голову: — Опять рыбный рулет? — Что значит «опять?» — Кавех навалился на него со спины, перегнулся и беззастенчиво выхватил один из листов. — Вообще-то эти я сам сделал, а не купил, — и, бегло пробежавшись глазами, пробормотал: — «Тех, кто вступил на путь…», «это покажется бессмысленным, появится…» Ну и муть. Успешно проигнорировав последний комментарий, аль-Хайтам спокойно взял из второй руки Кавеха, свесившейся с его правого плеча, кусок рулета. — Совесть имей! — тут же возмутился Кавех. — Умей делиться. — Вот поэтому и не делюсь: ты сколько раз точно так же и пивом моим угощался без разрешения! — Если я этого не помню, значит, этого не было. — Чей бы вьючной як мычал! Но, видя, как аль-Хайтам абсолютно бесстрастно жует безвозвратно отобранный рыбный рулет, Кавеху оставалось лишь принять суровую правду: не переубедить. Бросил листок на колени Хайтама и устало рухнул подбородком ему на плечо. Смирился. Тихо колышутся стены на незримом ветру, — скорее, даже не на нем, а на его остатке, жалобном отголоске, — вздуваясь хлопковой занавесью, а потом плавно выгибаясь. Приглушенно и полусонно — внутри палатки как внутри деревянного дома, занавешенного так, чтобы ни один солнечный луч не проник, и все равно светловато. Но темновато. Но светловато. Разрывается Фарузан тирадой об инвалидах самоконтроля под названием стервятники, и вторят ей эти самые инвалиды самоконтроля, и всё сливается в единый оглушительный вой. Но им тихо. Но громко. Но тихо. Перелистываются бумаги одна за другой, скрипит перо. Под ухом время от времени недовольно бухтит Кавех, когда аль-Хайтам откусывает понемногу от отобранного рулета. Вкус моря и соли неторопливо расползается по языку, перемешиваясь с теплой, мягкой суховатостью хлеба. Блюдо действительно выдалось неплохим, совершенно отличалось от той кричащей магазинности и пресности купленных рыбных рулетов. «(До) смерти и…», бессвязно переводятся слова, и аль-Хайтам невесело думает, как будет адаптировать их в единый текст. А ведь они месяц ходили по руинам, выискивая примеры письма на персидском — еще одном шифре языка Алого короля. Как-то совершенно незаметно, как день сменяет ночь и ночь сменяет день, Кавех исчез с плеча, потом вновь появился, на этот раз сев с Хайтамом спиной к спине. Тоже шорох перебираемой бумаги, тоже скрип пера с тихим булькающим звуком — макал перо в общей чернильнице. — Считаю наши доходы и расходы, — упредил вопрос аль-Хайтама Кавех и, не оборачиваясь, продолжил скрести пером. И аль-Хайтам скреб пером. «Описанные состояния ума…», «души, зараженные им…» Кавех бормотал: — Двадцать тысяч моры в месяц слишком мало… нужно минимум сорок и с меня, и с тебя… так за полгода мы покроем долг за дом… да, если малая властительница Кусанали не поскупится на твои отпускные, то к концу зимних муссонов мы покроем все долги… кроме долга за тюрьму… «Закон божья алчность…», «конец времени так…» Бормотал: — С тюрьмой сложнее… где же нам взять три миллиона? Если будем к сорока за дом прибавлять еще минимум двадцать на тюрьму, то нам будет не на что есть… придется снова просить Дендро Архонта отложить выплаты до хотя бы летнего сезона, пока не покроем тот долг… «Вечном диалектику, обратившись…», «и ты построишь…» Воскликнул: — Да! Проблема решена! — Кавех вдруг развернул аль-Хайтама к себе и радостно, будто выиграл лотерейный билет, оповестил: — Теперь ты будешь отдавать всю свою зарплату мне! «Среди имен на…», «и она назовет цену…» Воскликнул: — Отныне будем жить на мои заказы! Мне просто нужно выйти из творческого кризиса, а уж ради того, чтобы оплатить все долги меньше чем за год, то так вообще легко выйдется! — А у тебя есть заказы? — …Хороший вопрос. Хорошие вопросы требуют хороших решений. К сожалению, ни сейчас, ни в ближайшее время ни аль-Хайтам, ни Кавех не располагали ими. Поэтому и жизнь пошла в привычном порядке: в поиске языковой базы для шифров, в ужинах у плюющегося костра по вечерам, в переводе и спорах с Фарузан о том, как читается тот или иной дифтонг; в гонениях лопатой, стрелами и мечом голодных стервятников; в тяжелой, вперевалочку, ходьбе по сначала пескам, потом скалам. Размеренно и не торопясь они двигались к самой глубокой, северной части пустыни. К тому времени Кавех и Хайтам объяснили Фарузан ситуацию с Глазом Бога, и та, легкая на подъем, шустро реорганизовала их маршрут таким образом, чтобы был шанс заглянуть во все вероятные уголки, где могло оказаться потерянное. — По правде, я начинаю сомневаться, что дело в Глазе Бога, — признался как-то аль-Хайтам, идя по узкой тропинке между зловеще нависающими скалами. — А в чем же, по-твоему? — раздался голос Кавеха позади. Он вел за собой вьючных яков, а те испуганно переглядывались и время от времени упрямо тянули веревку — боялись идти вперёд. Аль-Хайтам остановился. «Ты же знаешь, я не могу сказать», — безмолвно бросил он взгляд, красноречивее всех возможных слов. К несчастью, объяснить, что уж больно подозрительно скачки в воспоминаниях были связаны с любой темой, касающейся времени, этот самый взгляд при всем желании не мог. На автомате, не задумываясь, глаза перевелись на раскрытую ладонь с белесыми звездочками на ней. Когда успел взять — неизвестно. Откуда они — непонятно. В такие моменты не оставалось ничего иного, кроме как просто принять их, спустить на тормоза лишние мысли: таблетки ведь помогают. Начали помогать, по крайней мере. Помогли и местные ученые, орден скептиков, встретившие их небольшую исследовательскую группу. Гавирех Ладжавард предстал пред ними во всей красе спустя неделю дороги как сухое запустевшее место в угрюмых скалах под вечно нахмуренным небом — всё пыталось надумать себе какую-то думу, да только выходило не очень, в итоге одно лишь тучноватое уныние заволакивало землю черной меланхолией. Даже пески, неизменный спутник пустыни, и то лежали как-то неряшливо, как для галочки, и обсыпаны были по скалам неловким, мятым то ли одеялом, то ли мебельной пленкой. И то неясно. Глядя в осунувшиеся и усталые лица ученых, их жалко ютившиеся у расселин палатки, которые они гордо, но с постоянной изможденностью в глазах называли лагерем, аль-Хайтам только едва заметно поджимал губы, однако ничего не высказывал. — Ах, так вы не из Академии, прекрасно! — выдохнул лидер ордена, которого окружающие называли виджнянапати, и наконец соблаговолил пригласить их внутрь палатки. — А мы похожи? — недовольно вскинула бровь Фарузан. — Неужто нынче и слыхом не слыхивали о независимых исследователях? Ужас, а не времена пошли! — Прошу, вы говорите так, будто не одну сотню лет живете… — Не обращайте внимания, — шепотом посоветовал ему Кавех, проходя за Фарузан. Вместо чая или кофе им подали обыкновенную воду в весьма древних, местами отколотых чашах. Притвориться независимыми исследователями оказалось не так уж и трудно, но несколько мер предосторожности все равно необходимо было соблюсти. Во-первых, это… — Вы ищете Глаз Бога для экспериментов?! — так и поперхнулся лидер ордена, неудачно сделавший глоток как раз во время лихо завернутой лжи аль-Хайтама. Последний, кстати, ни капли не изменился в лице ни когда на него с недоверием и даже с осуждением взглянули из-за чаши со сплюнутой водой, ни когда смиренный вздох пронесся по палатке. — Это… очень дерзкое решение. — Наседжуна, верно? — уточнил аль-Хайтам, и лидер согласно кивнул. — Видите ли, Наседжуна, мы независимые исследователи именно по той причине, что Академия вынуждает нас придерживаться рамок. Она вгоняет ученых, словно свиней в загон, в свои надуманные границы и сама же оттого страдает, лишь топчется на месте. Не согласны ли вы? — Истину глаголете! — Следовательно, нам нет нужды, как и вам, придерживаться общепринятых норм. Как видите, боги обделили меня и моих коллег своим благословением, — и аль-Хайтам плавно показал на сидевших по обе стороны от него Кавеха и Фарузан, заранее спрятавших Глаза Бога. Фарузан, очевидно сдерживаясь, чтобы не выйти из этого дешевого спектакля, только закатила глаза. — Поэтому мы подумали: а какое нам, простым смертным, дело до условностей Академии и богов? Мы можем вдоволь исследовать что захотим и как захотим. Булькнула вода в чаше — а точно ли это была вода?.. — и бултыхнулась черная занавесь в небе. Она была видна через просвет во входе в широкую цветастую палатку. Был виден мелькнувший огонек жадности в глазах лидера ордена, и была видна прорезавшая клин зубов острая улыбка. — У нас нет Глаза Бога, — не снимая улыбочки, ровным голосом дал он ответ. — Но есть кое-что другое. Если хотите изучить нечто опасное, советую отправиться в царство Фарахкерт. Видели то явление в небе? Это Знамение Апаоши. Не так давно, где-то в конце лета, мы стали свидетелями гигантской вспышки в Знамении. Одному из наших на секунду даже почудилось, будто он увидел, как оттуда выходит некая фигура, но мы так ничего и не разглядели. Аль-Хайтам и Кавех незаметно переглянулись и кивнули друг другу. Бинго. Что же до во-вторых… — «There way… she deignos look… anyone flashen deliriumo… angero sorrowo ar… signi Yawm al-qiyamaho… reasano ar sendos… lambion ar feedos… greedy an sin… minora virtuesion only… esse i absence lawo… he rejectos i syllogistic… heaj eyeu floodos…» — лидер ордена устало протер глаза и отложил листок, который ему дала Фарузан. — Весьма… интересно. Позволите узнать, откуда у вас подобный любопытный… м-м, язык, если можно так выразиться. — Это не язык, — обошла первый вопрос Фарузан, постучав костяшкой пальца по листку, — а перевод с письменности Дешрета. Мы пытались переложить буквы на веданагари, но, очевидно, оригинал был написан не сумерским алфавитом. Путем проб и ошибок нам удалось обнаружить более-менее удобоваримый вариант на алфавите Бездны, однако, как видите, грамматика явно заимствована из иных источников. — И мы рассчитываем на вас, как на более просвещенных по части неизвестного, — вставил до того молчавший Кавех. Развеялась черная занавесь в просвете выхода из палатки, и аль-Хайтам, периодически обращающий внимание в ту сторону, заметил в глубине неба зиявшую пропасть, беспомощно протягивающую свои загребущие руки к земле. Словно воскресла и ожила густая бесформенная жижа из секретных лабораторий… — Эсперанто и… квенья? — вернули в реальность. Хайтам обернулся на задумчивого лидера ордена. — Как странно, я точно узнаю элементы искусственных языков, придуманных нашим орденом. — Вы уверены? — нахмурился Кавех. — Не совсем. И все же… гляньте только! Я ясно вижу определенный артикль i и ar, наш союз «и». Склонение существительных взято из квенья, но очень упрощенно и неряшливо, как будто у человека был единственный пример перед глазами. Времена глаголов, образование прилагательных и местоимений отсылают к эсперанто… Да, безумная каша. Ваш загадочный друг явно не хотел, чтобы кто-либо так запросто перевел его текст. Может быть, он знал, что вы легко раскусите письменность Дешрета, м? Ха-ха… Неловко отсмеялся глава ордена, неловко следом посмеялся и Кавех, там и Фарузан подтянулась, и вскоре вся неловко цветастая, неловко пустая палатка заполнилась смехом ни о чем и никак. Один лишь Хайтам сидел мрачнее неба, песка и дыры в этом самом небе вместе взятых, и какая-то пустая и тупая тоска одолевала его. Тихо и спокойно небо в просвете. Тихо капает, подобно смоле, темно-фиолетовое нечто, и слова не скажет. Как-то тихо и неказисто согласился лидер ордена показать им правила их языков. Бесшумной тенью двигались они, и тонкий шлейф сосущей скуки тянулся за всем, куда бы ни пошел аль-Хайтам: за лидером ордена, за шустро усевшейся в таблицах склонений Фарузан, за прощанием с лагерем ордена скептика, за вечно подобострастно-раболепной, скользкой и талой, как растекшееся по сковородке лица масло, улыбочкой лидера ордена — она перекроила его с тех пор в изображении извечной корчи. Глухо. Тупо. Действие таблеток закончилось. Когда грустно, когда плохо. Ответ один — взять звезду с неба. Вот она — сияет в гигантском звездном холсте, на который кто-то пролил акварельные краски, а затем прыснул на них блестками. Поражающее воображение полотно великолепного хаоса, мазня со вкусом и красотой… Это уже было. Аль-Хайтам пожирает небо, на которое они с Кавехом когда-то давным-давно смотрели. Он становится единым целым с самим моментом. Понимаете? Скоро он станет основной константой мифологического микрокосмоса! — Да? Ладно… — зевает Кавех у него на груди одной одинаково похожей на остальные нещадно жаркой ночью. Да. Ладно. «Лишить покоя тех, кому нет прощенья», — складываются вместе язык Бездны и персидский. — Язык Бездны здесь просто ужасен, — ворчит Фарузан посреди дня и ночи. — Ясно, как крики стервятников, посланных на все возможные половые органы, что наш неизвестный товарищ переводил слова по отдельности, без особой привязки к построению предложений, грамматике и соблюдению правил. Да и с остальными языками, если честно, дела обстоят не лучше. — Да. Ладно. «Отыскав себе место среди имен на стене», — бубнит под нос иврит вкупе с персидским, и аль-Хайтам понимает, что наконец осознал слова Кавеха. — Движение — это жизнь, понимаешь? — рассуждает Кавех. Выдает одну за другой туманную сентенцию с заляпанным спермой животом. Очередная ночь. — Мы двигаемся, тем самым перерождаясь. Мы перерождаемся каждые семь лет, ты это понимаешь? О том говорили великие, цитирую: «Мы проникнемся презрением к смерти и да восславим торжество разума. И направим слова сии из душ запятнанных нами на стене жертвенных агнцев… так, лишь отвернувшись от добродетелей малых, лишь отыскав себе место среди имен на стене, лишь уверовав в отсутствие закона…» — он вяло проделал рукой какую-то неописуемую воображению дугу, сухо и пусто выбросил из рук аль-Хайтама лишнюю звезду. — Хватит тебе. — Нет, не хватит, — аль-Хайтам видит небесные тела в потолке палатки, и думает, как же собака умудряется обучиться новым трюкам, а утопающий — спастись самостоятельно. — Забыл? О том говорили великие, цитирую: «Но мы сегодняшние — не мы вчерашние. Тогда что же делает нас — нами?» — Воспоминания? Хайтам мрачно ответил: — Поглощение воспоминаний. Наверное, он действительно стер себя когда-то из Ирминсуля. Пуф — и нет человека. Может быть, вместе с ним послал эту жизнь в Бездну и Сайно. Сказал: «Я устал». И Хайтам сказал: «Я устал». Может быть, они поступили так по разным причинам. А потом Хайтам воспарил в пустоте — без воспоминаний, без понимания, кто он есть, то же самое как находиться в пустоте. Спустя год, спустя семь лет, спустя боги знают сколько лет сменилась одна оболочка на другую, а внутренности забыли наполнить. А потом появилась новая жизнь, новые воспоминания, новые внутренности. Но любые воспоминания рано или поздно забываются. Это, знаете, как бросать в печку поленья: когда дров в печке много, пламя забвения съедает их понемногу, не торопясь и долго; а когда их мало, и они тоненькие и совсем еще свежие, как сухие веточки, то улетают вмиг — вспыхивают ярким фейерверком искр по ночам перед ужином у костра. То же самое как поглощать их. Как те веточки сухостоя, которые Фарузан бросает сейчас на подпитку безлико трясущимся огонькам в ямке кострища. Может быть, все люди как печки. Буржуйки на ножках, и всё тут. — Целый день бродим по этому оазису Вурукаши и ни на йоту не продвинулись, — бухтела Фарузан. — И где же их хваленые пари? Попрятались, что ли? Я думала хотя бы у них попросить помощи. — Толку? — качал головой Кавех. — К слову, тот… этот Наседжуна казался таким скользким типом, я уж испугался, что нас в ловушку завели. Но, кажется, он просто хотел посмотреть, полезем ли мы в эту гигантскую дырку небесную. — Воздержусь. — Воздержусь. Разом подняли руки аль-Хайтам и Фарузан, а Кавех лишь бессильно уронил голову. — Да я же не предлагал, не предлагал же! И заливистый смех Фарузан пронзал небо, возносился прямо в безбрежно темную и тоскливую брешь в пространстве, безынтересно поливавшую черными сгустками неизвестного, а те взамен также безынтересно никак не докатывались до земли, свисая бесхозными соплями в пространстве. Тогда же аль-Хайтаму в глубинах тех черных сгустков почудилась идея. — Как думаешь, — озвучил он ее на следующий день, бредя с Кавехом по заросшим и кишащими монстрами болотам. Ну как бредя: скорее, идя прогулочным шагом, избивая попутно лезущих тварей. — Как думаешь, может ли то явление в небе быть результатом открытия прохода в миры вне Тейвата? Кавех с коротким пиликнувшим звуком Мехрака занес клеймор над приставшим электро плесенником и дернул щекой. — Я не знал, что на досуге ты зачитываешься легкими романами Инадзумы. — Исключительно в теории, без какой-либо фантастики, — пояснил Хайтам, крутанув в руках рукояти саблей так, чтобы пронзить напрыгнувшего сзади крокодила. — В таком случае упомянутая вспышка света и некая фигура, о которых упоминал лидер ордена скептиков, могут быть вполне объяснены. Неподдельно удивленный, Кавех вдруг совершенно забыл про надвигающуюся на него вторую волну плесенников и озадаченно обернулся к аль-Хайтаму. — В плане? «В том плане, что мне говорила Нахида, — продолжил мысль аль-Хайтам, сделав вид, будто был слишком занят отпором крокодилам, чтобы услышать Кавеха. — Если этот таинственный Архонт времени вправду есть и есть не просто здесь и сейчас, а где-то за пределами нашего понимания, тогда, по аналогии Нахиды, она должна находиться за «экраном», в неком внешнем, истинном мире. Но она же наверняка была когда-то в Тейвате, а значит, ей нужен был определенный вход или выход отсюда. Пока что единственное вполне себе подходящее место для выхода — это то нечто в небе» Улетел в небо и последний крокодил. Не в черную дыру, конечно, но уж точно далеко и надолго. Где-то рядом заканчивал с плесенниками и Кавех, и в ожидании его аль-Хайтам сел на близлежащее поваленное дерево. Чуть слышно шептали слова любви пластинки звездных систем в кармане, вязко булькнула под подошвами застоявшаяся бурая вода. И всё в ней плавало: и звериная кровь, и обгрызанный хребет давно убитого хорька, и водоросли. Водоросли. Вонючие водоросли. Обыкновенные вонючие водоросли — ничего нового, ничего странного. С одной лишь поправкой, что аль-Хайтам помнил их на себе со времен, когда только-только очутился на пороге дома Кавеха. Он был здесь раньше. Возвращаясь на месяца назад, на километры дальше, смотря в зеркало. Когда в зеркалах не рождались жуткие говорящие бездны, аль-Хайтам смотрел на себя: в лохмотьях, в чужой парусиновой рубахе, в походном плаще, похожем на нынешний, с водорослью на плече и со стойким запахом пресной воды и сырости. Похоже, он вернулся к тому месту, с которого начал. А для чего он начинал именно отсюда, из самой дальней части пустыни, — одним пропавшим воспоминаниям было известно. «Если это явление действительно ведет во "внешний" мир и когда-то я был тут, можно ли допустить вероятность, что я хотел сделать нечто с этим явлением? Можно ли допустить, что я хотел "выйти"?» Аль-Хайтам лишь отогнал ненужные размышления и в который раз склонился над листами: пора было соединять переводы с четырех языков в единый текст. Когда он оказался в палатке — непонятно, как — неизвестно. — В оригинале перевод осуществляется с шагом в три слова, — подметил Кавех, отвлекаясь от колонок чисел семейного бюджета. Лениво взял готовый лист, быстро просмотрел. — Наш неизвестный брал три слова, шифровал на одном из языков и брался за следующую тройку, причем языки следовали строгой последовательности: сначала письменность Дешрета, потом иврит, потом персидский и, наконец, алфавит Бездны. Я правильно понял? «Тогда зачем вероятный Архонт времени явилась во вспышке света около полугода назад?» — Почти, — кивнул аль-Хайтам и, не поднимая головы, сунул ему второй лист. — Но есть несколько исключений: некое nihillI.nullI и два слова в конце, не соотносящиеся ни с одним известным в Тейвате языком. Фарузан уже несколько недель кряду ищет любые упоминания, где могли быть зафиксированы эти слова. «И все еще непонятно, откуда Кавех узнал о моей "проблеме"» — Ты ведь пьешь таблетки? — Конечно. «Откуда таблетки?» — тем временем вопрошал Хайтам, на что то, что было Кавехом, улыбалось и говорило: «Ты не помнишь. Ничего, еще когда-нибудь узнаешь». Не узнал. Исчезает Кавех. Медленно и неторопливо отходит на задний план, как отгоняемая ветром и солнцем туманка поутру. Вместо него другое: кап-кап-кап — делает кровь. Она жирная, густая и черная во тьме ночи. Наконец-то цвета, наконец-то полноценные звуки и ясные стены. Взбаламученные спальные мешки. Лопаты. Лопаты? Лопаты… … Тихо и ясно в звездном небе. Плеяды белоснежных огней пляшут по нему, омывают уставшее чело. Здесь ярко и темно одновременно, как разгладившаяся ткань небосклона при смене дня и ночи: не поймешь, где здесь звезды, а где черная материя бесконечно вечного. То, что есть, не дышит, не видит и не чувствует. Аль-Хайтам умер. Зато хотя бы под конец обрел мир. Знаете, не всякий сможет похвастать эпитафией на могиле: «Жил коротко, но ярко. В последний месяц спокойно существовал в данном пространстве-времени. Питался таблетками и святым духом». Наверное, он даже призраком не станет после преодоления звездного неба. Его единственное сожаление и то сожалением не назовешь — жалел лишь, что слишком много таблеток пил. Они размыли чувство ощущения реальности и сделали чудесно качающееся в своем темпе и русле время немного более текучим, чем надо. Оно разваливалось в руках рыхлыми зыбучими песками — горячими, греющими руки, но такими исподтишка убийственными, неспешно умерщвляющими, отчего переходы между одним моментом и вторым размывались. Аль-Хайтам и сам не замечал, как одна часть пустыни сменялась другой, как один диалог переливался в третий, а второй оставался за скобками. Как жизнь обратилась смертью. ᨈᨙᨑᨙᨅᨗᨀᨂᨗ — говорит вечность. — ᨈᨙᨑᨙᨅᨗᨀᨂᨗ шепчет пустота. Те самые финальные штрихи. Непереведенные слова с никому не известного языка. Существует ли он вообще? Существует ли жизнь или смерть? Что-то было о смерти в переводе… что-то…«То есть способ приблизить час киямата, лишить покоя тех, кому нет прощенья. Она соблаговолит взором своим не всякого ступившего на путь сей, но осветит любого вспышкой бреда, когда всё будет казаться бессмысленным, явится моментом радости и ярости, тоски и одержимости. Только постигнув состоянья души описанные, призовет ступивший малые признаки Йавм аль-кийамаха да проникнется презреньем к смерти и да восславит торжество разума. И направит слова сии из душ запятнанных им на стене жертвенных агнцев. Да вскормит ими в соблюдении закона nihillI.nullI алчность божью, ибо бог сей, падкий на грех, простирает руки к концу времен. Так, лишь отвернувшись от добродетелей малых, лишь отыскав себе место среди имен на стене, лишь уверовав в отсутствие закона, увидит она ступившего. И цену назовет, ей соответствующую. И отринет он силлогистику, убьет в вечном цикле диалектику, обратившись пеплом. А когда глаза его зальют чернила, построит он ᨈᨙᨑᨙᨅᨗᨀᨂᨗ. А ты построй в реке забвенья ᨈᨙᨑᨙᨅᨗᨀᨂᨗ…»
— Это фенциклидин, — Тигнари протягивает аль-Хайтаму пластинку таблеток. — Вот, пусть я и не медик, но, по крайней мере, могу посоветовать этот препарат. Должен избавить от головных болей. Я тоже иногда их принимаю. Запомни, не более одной в день! Уже от одной бывают весьма неприятные побочные эффекты. Аль-Хайтам берет в руки свою первую — для всех, кроме него, — звездную систему. Ему тепло, светло и мило, нет никакой капающей из головы черной слизи, бесстыже выдающей себя за кровь. Нет песков, промозглого ветра и лопаты из головы. Если посмотреть на календарь, можно увидеть на нем забавный рисунок гидро плесенника, всего лишь одну-единственную надпись-комментарий от аль-Хайтама о том, что стоит понимать под прошлым, и дату — первое сентября. Сейчас начало осени. И аль-Хайтам думает: «Пиздец»