К тебе, через 10 000 лет

      Будущее, настоящее, прошлое, будущее, настоящее и будущее, ставшее настоящим, перемешиваются: события следуют не по порядку.       Аль-Хайтам отдохнул. Честно, искренне, безо всяких прыжков в воспоминаниях, резких и не очень, толкающих на размышления и просто застывающих шматом сала на дне морозильной камеры под названием мозг.       Кап-кап-кап — делает кровь. Она вязкая и черная во тьме ночи. «При малом употреблении жидкости кровь густеет», — отрывается в архивах морозильной камеры какая-то полузабытая книжка.       Вокруг и рядом хлопковые стены хлопают. Не самое рациональное решение — брать палатку из подобного материала для похода в пустыню. Но имеем, что имеем. Такова палатка, в которой аль-Хайтам сейчас стоит, целиком и полностью отдавший душу на растерзание всеохватывающей истомы.       Которая уже прошла.       Всё прошло.       Палатка колышется на промозглом ветру, иногда занося внутрь отдельные завихрения песчинок. Такие воздушные, так и норовят расплыться, но негодница по имени надвигающаяся песчаная буря заботливо поддерживает их собой, приподнимает над разорванными в клочья пластинками таблеток, слегка заставляет их коснуться лужицы крови — она всё прибывает и прибывает, иногда фонтанчиком, пыщ-пыщ, стреляет по кубкам с выпитой водой, стреляет по и без того мокрым спальным мешкам, наскоро сваленным вместе, и по разбросанной одежде, где-то среди нее даже проглядываются остатки пластырей, но они уже не так важны, когда пробито что-то артериальное — хотя аль-Хайтам не понимает, что именно, похоже, что-то жизненно необходимое, он видит рану только наполовину, второй глаз закрыло нечто — когда пробито что-то важное, пластыри не так важны, так что песчинки пролетают мимо, серебрясь на лунном свету, и вместо лишних прелюдий сразу беспардонно вламываются внутрь раны, неприятно скребут ее, словно они и не песчинки вовсе, а настоящая соль.       Длинно. Затянуто. Секунды расползаются в глазу аль-Хайтама песчинками, напоминающими воздушную ткань: настырные, они лезут прямо куда-то в голову, и само мировосприятие искажается, становится дольше, длиннее, ненужнее, и возникают ассоциации с водой, которая неустанно течет, — похоже, бьет откуда-то ключом, совсем как кровь, — бьется обо что-то, словно психически больной об стенку, раз-два-три, да-да, как звезды на руках, он вторит им, этот психически больной, он же вода, да, этот психически больной, он и кровь, этот психически больной, он и.       — Прости… прости, прости, прости…       Шепчет где-то рядом Кавех, где-то совсем рядом, неуловимо, он же был рядом, только что, аль-Хайтам помнил, он лежал на нем, он был с ним, и вот это бесконечное сливалось в вечном.       Что-то бухается о землю.       Аль-Хайтам замечает перед глазом черенок. Вот этот, ну тот, он ведь только что впирался в звездное небо пустыни всей своей неописуемой этой, этой, этой, этой, этой, этой…       Почему черенок лопаты теперь торчит из Хайтама?       Падение на спальные мешки он почти не почувствовал. Наверное, потому, что они были уже насквозь пропитаны чем-то. Черные, горячие, как выходящая из него кровь.       «Из меня?..»       Надо оглянуться по сторонам. «Да, сейчас самое время», — думает как-то половинчато мозг. В одной стороне света в ужасе замер Кавех, во второй — лопата. Лопата. Лопата в нем. Лопата во второй стороне света. А сторона света — это глаз.       Может быть, пощупать это лопату? Вынуть ее? Нет, тело не слушается. Как будто второй половины недостает. А эта самая вторая половина кричит:       Поздравляю, твою голову проткнула упавшая прямо во время жаркого секса лопата.       И тут уж никакими звездами на руках не обойдешься, здесь весь пол как сплошная звезда, отсылающая назад, как можно дальше из будущего в настоящее.       Сплошняком одни лишь звезды, такие*.

********************************************************

      …       …       А на солнце можно смотреть и закрытыми глазами.       Это поражает. Оно настолько яркое, что разрывает тьму век красными плывущими, словно в желе, кругами. Если долго смотреть на их хаотичное движение на жаре, упершись во что-то мягкое, можно легко разомлеть и провалиться в такой беспорядочный полусон-полудрему. И по пробуждении увидеть только всё те же бордово-красные расплывчатые круги, и каждое неровное, у них даже толком очертаний нет, да и круги ли это? Просто так — что-то неосязаемое, трансцендентное.       Круг дернулся — кровь разом хлынула к сердцу, так что стало необычайно жарко, очень жарко. Под ребрами разлилась лава, как будто в груди кто-то растопил спавший до того вулкан, и не мигом, а постепенно все полости тела заполнились агонией. Воздух, подрагивающий от пекла, неприятно спёрся в носу.       Броско, ярко — когда аль-Хайтам распахнул глаза, зрительные рецепторы чуть не разорвались от бешено распалившегося солнца.       Сейчас день — это ясно. Тут ясно стало и то, что Хайтам стоит посреди пустыни живой, правда, запекшийся от зноя, но вроде как невредимый.       «А с чего я должен быть не невредимым?» — нахмурился аль-Хайтам.       Нет, серьезно, с чего вдруг? В его последнем воспоминании всё было пучком: аль-Хайтам прекрасно подремал вдали от лагеря на Кавехе. А что? Раз уж таковая возможность выдалась, к тому же сам Кавех не проснулся и не побежал гнать Хайтама грязными тряпками, то почему бы и нет. К слову, он неплохо годился на место подушки. Знай бы Кавех, что на нем комфортно проспали целую ночь, аль-Хайтам не преминул бы сострить и посоветовать ему бросить работу архитектора и устроиться в живые подушки.       Но Кавех не знал. Возможно. Аль-Хайтам понятия не имел: едва он проснулся, его тут же перебросило сюда.       Снова пустыня возвышалась над сущим застывшим и пожелтевшим морем. Впереди и сзади, справа и слева, насколько хватало глаз, везде высились гребни песочных волн — замершие в бесконечном мгновении, они, осыпаясь прахом, золотясь в низвергающихся лавинах испепеляющего солнечного света, словно проникли в саму суть времени, в кинопроектор, и остались внутри него, а то, что видел аль-Хайтам, являлось всего лишь проекцией песочных волн, моментом перед тем, как они настоящие ушли из этого мира.       «Иногда в голову приходят интересные вещи, — хмыкнул своим ассоциациям аль-Хайтам, доставая из-за пояса лопату. — А иногда не очень»       И он сделал надрез.       Вот так: раз, два, три* **************************       — За что ты так с собой?       Разгоряченная плоть прижимается к телу, вызывает новую волну пробирающих душу мурашек. Следом сладкая истома прокатывается под кожей, мягко выталкивает из головы все ненужные более мысли, когда их пальцы ненавязчиво, играючи переплетаются в едином вдохе.       — Не стоит больше делать это, — нежно, почти взахлеб шепчет голос, но запинается в тихом стоне. А затем всё так же ненавязчиво, и оттого только больше возбуждающе, он змеей пробегается по вздрагивающей груди, наклоняется к самому уху так, что волосы щекочут щеку. — Разреши мне помочь тебе.       Его голос еле слышен, он идеально сливается с этим чудесным мгновением. Как и болтающиеся под потолком палатки кисточки едва горящей лампадки, как и приятно ноющий засос на шее, как и пестрящие на полу мятые спальные мешки, как и линия его позвоночника под подушечками пальцев, рука спускается всё ниже и ниже… рукав сброшенной рубашки залез в опустошенный кубок, лицо перед глазами — горит алым, в цвет глаз, жмурится от боли, но мерно дышит в такт поступательным движениям, всё внутрь и внутрь…       — Бери меня, но позволь мне стать твоими звездами, — бормочет он.       И аль-Хайтам берет.       Вот так: раз, два, три* **************************       — Ты что творишь? — прошипел выросший из-под земли Кавех, выхватывая у него из рук лопату.       Пустыня. Снова она, тот же самый момент. Ничего необычного. Почти ничего.       Аль-Хайтам качнулся, пораженный внезапным видением. Весь мир внезапно поплыл перед глазами, обернулся в одну постоянно ярко-ярко размывающуюся желтую, как и всё в этом застывшем океане песков, точку. Вертит и крутит, мутит и вертит.       Лишь один вопрос неожиданно четко всплыл из этой желчной круговерти замерших морей:       «Что. Только что. Произошло.»       — Аль-Хайтам! — бросил спасательный круг Кавех: подхватил за плечо. — Что с тобой? Тебя опять перенесло?       Перед ним — глаза, красные, словно звезды на руках (словно за момент до того, как он болезненно зажмурился от накрывшего блаженства), смотрят ровно на аль-Хайтама, без всяких лабиринтов и непонятных абстракций.       Из последних остатков еще не потонувшей логики аль-Хайтам отбросил от себя спасательный круг.       — Откуда ты знаешь? — чересчур агрессивно буркнул он, толкая Кавеха в грудь.       Первоначальное удивление, штормом ударившее по лицу Кавеха, быстро отступило. Его взгляд внезапно смягчился, а голос так и вовсе зазвучал так, будто он говорил с ребенком:       — Так ты из тех, далеких воспоминаний, — сочувственно вздохнул Кавех.       Он натянул покрепче на лицо платок-паруса от бросившегося на корму корабля-спокойствия шквала. Потом засунул руку за пазуху и протянул серебристую пластинку. Белоснежные звездочки таблеток блеснули в просвете девятого вала, и аль-Хайтам неосознанно с жаждой, с жадностью, в ломке протянул руку к своей звездной системе.       — Не забывай их пить.       Глухо пронеслись из-под песчаной толщи слова, в то время как аль-Хайтам в упоении тянул руку к сверкавшим ему звездам.       Этим, тем самым звездам, которые делают:       Раз, два, три*

*** *** ***

      — Хватит меня отговаривать. Домашний арест — единственно верное решение в нашей ситуации.       Домашний. Арест. Домашний арест должен быть в доме. А голос принадлежал Сайно.       Действительно — знакомая спальня, бесконечные фоторамки со смотрящими на аль-Хайтама пустыми, как дно звездного экстаза, лицами. Из середины комнаты еще даже не успели убрать столик и две подушки по обе его стороны. А вон и родной шкаф: открытый, нагой, совершенно беззащитный. Так и не скажешь, что совсем недавно в этом маленьком, грубо сколоченном шкафу из кармфалы смогло уместиться двое взрослых мужчин.       «Поразительно», — заспанно подумал аль-Хайтам. Видимо, оставшаяся часть той ночи в доме Сайно прошла без единой секунды сна. За окнами тем временем голубовато-розовыми всполохами дрожала заря, заливая комнату бледным, неуверенным цветом, даже не светом.       — Не поступай с собой настолько несправедливо, — прозвучало под локтем.       Аль-Хайтам перевел слипающиеся глаза вниз: там стояла тусклая, приглушенная утренними потемками Нахида. Здесь, вне храма Сурастаны, вне садов и палисадников, своей стихии, она казалась какой-то слишком маленькой, сжавшейся. Небольшая складочка проявилась между беспрестанно хмурящимися бровями. Далеко не единожды Хайтаму, да и остальным, приходилось видеть бога мудрости озадаченным, но точно не такой, как сейчас: потерянной, пораженной, окончательно сбитой с толку.       По комнате шатались туда-сюда матры. По-видимому, относились к числу доверенных лиц: они хранили какое-то почти священное молчание, будто страшась нарушить утреннюю благословенную тишь лишними звуками. Или боясь получить выговор за выражение сомнений по отношению к их генералу, который сейчас как раз, упрямо подняв подбородок и уперев руки в бока, отказывался от наставлений Нахиды.       — Я опасен.       — Мы не знаем наверняка, — возражала Нахида, но устало, на удивление, неуверенно. Без солнечных бликов и растений, крошечная и растерянная, она казалась на несколько тонов посеревшей, ребенком, случайно оказавшимся в центре событий. Она вздохнула: — Проверка твоих снов показала, что ты однозначно ничего не знаешь о шкатулке и ее содержимом.       — Или не помнишь, — сориентировавшись в происходящем, процедил аль-Хайтам.       Нахида насторожилась.       — Думаешь, он тоже мог стереть себя из Ирминсуля?       — Предполагаю, — аль-Хайтам прищурился, всматриваясь в нечитаемое лицо Сайно. Тот отвернул голову и закрыл глаза, а Хайтам продолжил: — Помнишь эпидемию? Ты тогда выдвинула идею, что ее вызвал я, стерев себя из истории мира. Но в таком случае оставалось неясным, почему человек, о котором ты мне до того рассказала и который также удалил себя, не вызвал никакой болезни «бреда». Значит, из-за одного вмешательства подобного эффекта эпидемии не должно быть.       — Верно… — на поблекшем лице Нахиды вдруг пролетел огонек надежды, и она радостно подняла голову. — А если сразу два человека произведут махинации с Ирминсулем, то случится глобальный сбой!       — Не буду голословно утверждать, — медленно кивнул аль-Хайтам, — но в подтверждение своей догадки напомню, что болезнь не распространялась за пределами Сумеру, могла коснуться разве что путешественников. Возможно, пострадавшие люди когда-то контактировали со мной и Сайно…       Идиотское воспоминание не к месту, не к делу всплыло в памяти, перебило мысль:       «Честно сказать, — сказал Кавех когда-то за завтраком еще в начале знакомства, — я сам несколько часов мучился от "бреда". Причем у меня все перечисленные симптомы были сильнее, чем у других людей»       «Чтоб тебя, — поджал губы аль-Хайтам. К счастью, его заминки никто не заметил, и Нахида, захваченная выдвинутой теорией, взялась за активные обсуждения с Сайно. Хайтам наблюдал за ними отстраненно, как будто через экран. — Чтоб тебя… Не может же частота контактов со стертым человеком сказаться на силе болезни. Иначе мы с ним… нет, не может быть, Кавех и Сайно, в конце концов, хорошие знакомые, учились вместе. Не стоит принимать догадки на веру, это всего лишь догадки, всего лишь догадки…»       — Но я не мог стереть себя, — тогда же по ту сторону экрана отрицал Сайно. — Меня все помнят, я всё помню — как такое может быть?       — Не обязательно производить полное удаление памяти о человеке, — контраргументировала Нахида. — Можно вырезать лишь отдельные кусочки воспоминаний. Например, фатальную ошибку при исполнении обязанностей или неудачный роман…       Картинка на экране мгновенно преобразилась: из сонливой ранней суеты обратилась в накалившиеся дочерна потемки, словно даже солнце предпочло сбежать от них подальше за горизонт. Лицо Сайно потемнело. Хоть он не выразил и капли гнева, в глазах заплясали нехорошие искры.       — В любом случае, — вмешался аль-Хайтам, — мы должны сосредоточиться на нашей единственной подсказке.       И взгляды всех, включая осматривавших комнату матр, разом перевелись на главную улику — раскрытую шкатулку, отливающую даже в тени бархатисто-золотым сиянием.       — Ты говорил, тебе не знакома письменность, которой она покрыта изнутри, — задумался Сайно.       — Конечно, потому что это не письменность, а шифр, — аль-Хайтам подошел к столику, где все еще покоилась шкатулка, и незаметно для остальных полоснул выступающим острым камнем тришираита по руке. — И составлен он, по всей видимости, из других шифров. Насколько я могу судить, относятся они сразу к нескольким эпохам правления Алого короля.       — Шифр из шифров, а сами шифры еще найти и разгадать нужно, — вздохнула Нахида. — Сайно на такое точно не способен.       — Справедливо, — немного обиженно буркнул Сайно.       «Зато способен разгадать один знакомый мне человек», — вспомнил аль-Хайтам третьего участника их экспедиции.       — До меня доходили слухи о некой мадам Фарузан, — внезапно отозвался аль-Хайтам. Он бросил косой взгляд на захолонувших людей в комнате и вновь повернулся к заостренному концу тришираита, уже окропленному кровью. — И о ее исследованиях в области древних языков пустынных руин и механизмов. Раз уж нам предстоит найти составляющие шифра, а значит, отправиться в пустыню, почему бы не обратиться к эксперту?       Не сводя глаз со шкатулки, Хайтам с жаждой, с жадностью, в ломке наблюдал за остывающей на кончике драгоценного камня кровью. За тем, как заунывно заводит свою песнь пульсирующая боль на месте свежей раны, как богоподобно капает, словно жертвенный агнец с алтаря, первая капля, вторая, третья, и каждая в моменте отражает, возводит в абсолют унылые грязно-розовые отсветы рассвета, обращая их всего на секунду в настоящие звезды.       В одну звезду, вторую, третью* *       Аль-Хайтам внезапно вспомнил, что еще можно сделать, и дополнил свое предложение:       — А также мы могли бы поискать мой возможный Глаз Бога.       — Э… ну, да?       Круглощекая девушка с непониманием посмотрела на аль-Хайтама, выгнув бровь. В какой момент шкатулка в спальне Сайно обратилась лицом Фарузан, долго думать не пришлось. В мозг неприятно стрельнуло: перед глазами, уже весьма долгое время фокусирующимися на крошечной точке, представлявшей собой кончик тришираита, резко, без стука и приглашения, встала совершенно новая картинка.       Пески, пески, опять двадцать пять, пески, ночь и лагерь, две палатки. Трое человек у костра, запускающего фейерверками искры в черное небо, сидели на циновках, а вместо спинок стульев им благосклонно выступили пушистые бока вьючных яков — те устало развалились на песке, иногда водя носами, когда холодный сухой ветер бросал в их сторону насыщенный аромат тушеного мяса из таджина.       Фарузан, помешивая блюдо на костре, пуляла по взгляду то в одну сторону, то в другую.       «Как удобно, не надо проходить через недели подготовки и езды до места назначения», — выделил, к собственной вящей радости, аль-Хайтам, в который раз заводя руку к воткнутой неподалеку лопате.       — Да отстань ты уже от нее, — материализовался из воздуха Кавех, но не успел предотвратить расцвет новой звезды на руке.       Скривившись, Кавех все равно отнял у аль-Хайтама лопату и ушел в палатку. Вернулся Кавех уже с пластырем в одной руке и таблетками в другой. Костер приветливо щелкнул ему, обдав руку Фарузан искрами. Те же самые искры посыпались из глаз у аль-Хайтама, как только он заприметил характерные белоснежные кружочки, спрятанные, зарытые, такие далекие…       — Я повесил лопату на крючок в палатке, — сообщил Кавех абсолютно ненужную и идиотскую информацию. Только потом (наконец-то, твою мать) протянул пластинку. — Не забывай пить таблетки. Только одну за раз! — пригрозил он пальцем, но аль-Хайтаму не было дела (ха-ха? Мягко сказано, ха-ха), в него уже летели три.       — Не опасно ли так вешать лопату? — удивилась Фарузан, мясо в таджине согласно булькнуло. — Если на стене ружье, значит, кто-нибудь умрет.       Кавех беззаботно махнул рукой, усаживаясь на циновку рядом с Хайтамом.       — Да ладно те… кхм, госпожа Фарузан. Ничего не будет.       — Так-то, — буркнула Фарузан в высокий воротник аббаса.       — Так о чем вы хотели спросить? До того, как аль-Хайтам вас перебил.       «Не специально же», — в мыслях фыркнул он, однако не сказал вслух, поскольку был уже слишком поглощен приятно поступающей в тело энергией. Пусть разум и говорил, что не стоит пить всякие непонятные таблетки, тело не слушалось.       И хорошо.       — А, это… — Фарузан снова запулила на них обоих по такому неудобному взгляду, что вскоре сама раскраснелась как рак. Помешивания блюда резко участились. — М-м-м… мы уже достаточно долго путешествуем, и меня всё беспокоит… — она неловко опустила глаза, и ее зрачки нервно забегали. — Вот… простите за такой вопрос, но… вы друг для друга кто? Друзья или?..       Хайтам мигом отвлекся от лицезрения звезд в глазах и переглянулся с Кавехом.       Зря.       Протаранил собой все рамки здравого смысла, вылетел на орбиту. А на орбите были только звезды*. **************************       В подрагивающем свете слабо теплящейся лампадки прерывисто и натужно шебуршат спальные мешки. В воздухе разносятся приглушенные запахи сгущающихся песков, сбитой прохлады и пота. В тот момент, когда он входит внутрь, раздается сдавленный выдох.       — Резко? — спрашивает аль-Хайтам, осторожно целуя его бедро.       Он качает головой и поднимает резко побледневшую руку к лицу аль-Хайтама.       — Продолжай… — но не успевает договорить: его спина выгибается в бесподобном изгибе, и Хайтаму на ум приходят совершенно несуразные вещи.       — Золотое сечение, — шепчет аль-Хайтам ему на ухо, прикусывает покрасневшую мочку прежде, чем нега мутной пеленой застилает взор.       Рядом покрываются серебром нагромождения одеял, сияют белесые звездочки надкусанных таблеток, и эйфория бьет через край, бежит из низа живота к самым кончикам пальцев. И ноги под аль-Хайтамом, до того неуверенные, расходятся, расплываются вместе с мигающей лампадкой, шорохом спальных мешков и опрокинутыми кубками с водой. Крючок над головой, на котором висит лопата, мерно вздрагивает раз, вздрагивает два, вздрагивает три, а полотно лопаты горит звездой на свету.       Он откидывает голову и, словно в бреду, бормочет:       — Ты тоже будешь внизу.       Словно в бреду, бормочет Кавех*. **************************       — Нет, — уверенно ответил аль-Хайтам. — Друзья.       Глаза Кавеха на миг расширились и потускнели. Он сначала как-то прибито вжал голову в плечи, не зная, что сказать, а потом — видимо, вспомнил о гордости — обиженно отвернул нос и вскинул подбородок.       — Ха, да я такого, как он, даже другом не осмелюсь назвать!       Языки пламени несколько раз дергано покрутились по дну таджина, даже вьючные яки недоверчиво приоткрыли глаза, будто закатили их и вновь вернулись ко сну. Несколько потерянной осталась только Фарузан: она уронила ложку в котел, где та и потонула, и с лицом «Вам этот котел в задницы засунули, что ли?» уставилась на мужчин напротив. Один надуто сидел, отвернув голову, второй флегматично поднял глаза на небо, чтобы посчитать звезды: первые, вторые, третьи. Не веря, Фарузан на всякий случай протерла глаза, посмотрела на две хлопковые палатки позади них, расположенные друг от друга на расстоянии пары метров, и промыла себе уши водой из таджина.       Архонты знают, сколько времени прошло, когда она наконец прочистила горло и сказала:       — Понятно. Тогда вы это… потише будьте, ладно?       Ладно*.

***

      Знаете, аль-Хайтам постепенно привыкает. К этому. Ну, к этому. К тому, как каждый раз, когда бы он ни плюнул, ни дыхнул, ни проглотил заветную таблетку, появляется это самое злосчастное «пошел ты на три веселые буквы» и совершенно новый вид перед глазами. На его же счастье, обычно аль-Хайтаму удавалось в меру быстро определиться со своим местовремянахождением. Может быть, такая быстрая адаптация была связана с тем, что зачастую Хайтам оказывался прямо посреди какого-либо события. Или обычно хоть пару человек вокруг могло обронить несколько подталкивающих к сути дела фраз. Всегда что-то было.       Ну хоть что-то да было.       А на этот раз…       Аль-Хайтам лежал ни жив ни мертв посреди палатки. «Если хлопковая палатка — значит, пустыня. Темно — ночь», — логично заключил аль-Хайтам, на чем его выводы и закончились.       Вокруг пустота.       По идее, две палатки в их лагере означали, что более чем вероятно они с Кавехом занимали одну (особенно судя по тем воспоминаниям), но Кавехом здесь и не пахло.       «Или пахло?»       Сидя посреди кромешно-черной палатки на чьем-то спальном мешке, аль-Хайтам неуверенно наклонился. В конце концов, что здесь странного? Не зги не видно, а Хайтаму позарез нужно было убедиться, (не приснились ли ему те воспоминания) точно ли он находится внутри их совместной палатки, тем более что по причине сожительства он волей-неволей знал его запах, тем более что обстоятельства так сложились, тем более что…       Аль-Хайтам нерешительно поднес к носу краешек спального мешка, и палатка распахнулась.       — Фух, наконец-то Фарузан теперь на шухере. Представь? Я себе почки чуть не отмороз…       Миниатюра: Кавех устало вваливается в палатку и при лунном свете видит нюхающего спальные мешки аль-Хайтама. Оба застывают на середине действия. Аль-Хайтам смотрит на Кавеха, Кавех — на аль-Хайтама, искра, буря, голос:       — Ты опять пил? — невозмутимо соврал Хайтам, демонстрируя ему краешек мешка. — Вином пахнет.       Кавех вспыхнул мгновенно.       — Нет! — он сердито схватил лампадку и чиркнул спичкой.       Как только палатка осветилась дрожащим огоньком и по их временной обители прокатились неясные контуры теней, аль-Хайтам увидел поникшего человека в плаще. Поначалу его удивила внезапная грусть Кавеха, но всё встало на свои места, едва Кавех сдернул повязку с глаз.       — Немного… — пробормотал Кавех, пытаясь закопать зрачки под землю от стыда. Он нервно отвернулся, чтобы застегнуть вход палатки. Спина стыдливо сказала: — Но я взял совсем немного, правда… и всё уже давно выпил.       — Хм-м-м.       По правде говоря, Хайтам был на седьмом небе от счастья: повезло попасть прямо в яблочко с первого раза, это же не каждому такой шанс спастись представится. Но какой-то назойливый червячок сомнения неприятно засосал под ложечкой, с укором посмотрел на зря оправдывающуюся спину, всё никак не способную справиться с треклятой застежкой.       А потом червяк стрельнул в мозг и озарился лампочкой идеи в голове.       «Иногда в голову приходят интересные вещи»       — Я обманул тебя, — произнес голос за плечом Кавеха. Тот вздрогнул и, обернувшись, увидел в миллиметре от себя профиль аль-Хайтама: он наклонился к Кавеху, накрыл своими руками его и помог застегнуть вход в палатку. А после, абсолютно не стесняясь, но и не отнимая рук, повернул к нему лицо. Повторил: — Я сказал неправду и признаюсь в этом. Не будешь добр взамен сделать свое тайное явным?       Спокойный голос, уравновешенный взгляд. Ничего не было и не будет, ничего нет и ничему никогда не случиться — взглядом говорит аль-Хайтам, буром врываясь в затянувшийся зрительный контакт. Он смотрит, смотрит так, будто ничего не было и не будет, ничего нет и ничему никогда не случиться, Кавеху в глаза на расстоянии вытянутого мизинца. Подсмотрел способ у Сайно, и ведь работает же: зрачки Кавеха резко округлились, расширились, как у пьяницы или у наркомана, заняв практически всю радужку, и шея его резко покраснела от чувств.       Нечему больше аль-Хайтаму страшиться — он и так уже погряз в этом болоте «ничего не было и не будет, ничего нет и ничему никогда не случиться», а вот насчет Кавеха сомнительно. Он теряется, совсем как когда-то терялся, путался, сбивался и улетал в кюветы аль-Хайтам. Всего-то и стоило, что самому туда же улететь, чтобы то же самое ощутил Кавех.       Против врага надо использовать те же методы, что он использовал на тебе. Это аксиома. И аксиома даже более чем рабочая: момент застывает во времени, вырезается из самого мироздания как такового, и в голове аль-Хайтама невольно всплывает далекое воспоминание о далеком субботнем дне, когда Кавех вешал белье, а сам Хайтам валялся на диване, о субботе с запахом весенней свежести сумерской розы. И ему почти что смешно стало от дурной обыденности той сцены и почти невесело от лопаты за поясом, кончиком которой он создал только что новое созвездие.       — Я? — Кавех разорвал визуальный контакт и отодвинулся. — А что со мной?       Резано и рвано — аль-Хайтам случайно рассек лопатой старый порез, наложил один на другой. От боли он невольно дернул глазом, что оказалось расценено Кавехом по-своему.       Аль-Хайтам молча прошел вглубь палатки на прежнее место у противоположной стены. Заметив, что Кавех все еще мнется у входа в палатку, он указал на пространство слева от себя — пригласил сесть. Кавех не решился возражать: уже вскоре неуверенно расположился рядом, прижав колени к себе.       Они не смотрели друг на друга, глядели куда-то перед собой. Аль-Хайтама подобный расклад дел устраивал.       — Не могу сказать, насколько давно это произошло, — прозвучал в затихшей палатке его ровный голос, дуга каркаса дернулась, — но однажды ко мне в Бимарстане подошел врач, — каркас застыл. — Он попросил меня вернуть медкарту, которую отдал тебе. Не припоминаешь?       Дуга закачалась, а вслед ей послышалось напряженное сглатывание слюны.       — Припоминаю.       — И где она?       — Я ее спрятал.       Тускло горевшая лампадка вяло болталась на потолочной дуге; одиноко скулил ветер в глуши.       — Зачем?       У тускло горевшей лампадки имелись две кисточки: черная и красная. Они свисали с крючка лампадки до ее середины, слегка перекрывая исходящий свет, из-за чего две большие тени от них скользили по боковой стенке палатки.       — Чтобы… ты не ушел.       «Бред это всё», — хотел бы сказать Хайтам, но вовремя прикусил язык. Смотря на грациозное переплетение кисточек на стене, не смотря на Кавеха — раньше бы он тотчас подверг сомнению утверждение Кавеха, а сейчас не мог. Не смог. Раньше бы сказал: «Кавех, хватит глупо оправдываться, ты смешон», а сейчас…       «Поверил, идиот»       Через мертвенную тишь завывает огонь в лампадке. Тихонько то ли шипит, то ли шепчет — ш-ш-ш-ш. Хочется продолжить допрос, задать вопросы о тех звуках из смежной комнаты в доме, о возможной деятельности Кавеха в качестве Пустынника; хочется признаться, что всё это время он следил за Кавехом, отчитывался о его действиях Сайно; хочется поведать о долгих месяцах постоянных переносов из одного воспоминания в другое, о накопленной усталости, просто о том, как по-человечески хочется почувствовать время цельным, адекватным, не разрозненным. Но огонь всё — ш-ш-ш-ш.       — Слушай, — нарушает ход мыслей огня Кавех. — Я насчет того раза в шкафу Сайно…       — Надо извиниться? — прикрывает веки Хайтам.       Ш-ш-ш-ш.       — Нет, — огонь опять перебивается: Кавех шевелится, шорох упавшего аббаса режет по ушам. — Мне кажется, неправильно всё это как-то было…       «Я так и знал», — уже приготовился досадливо вздохнуть аль-Хайтам и на свою голову наконец-то решил обратить взгляд на Кавеха.       Ш-ш.       — Так, может, повторим? — глаза Кавеха очутились перед аль-Хайтамом, и снова расширенные зрачки, покрасневшая шея. — Ну, знаешь… чтобы правильно было.       «Чтобы правильно было», — эхом отдалось по ушам, прокатилось по барабанной перепонке, натянуло ее и лопнуло. Вот тебе и ш-ш-ш.       — Хм, — задумчиво приложил кулак ко рту аль-Хайтам. Нет, не чтобы скрыть улыбку. — Да, действительно, неправильно у нас тогда получилось.       — Да-да, неправильно, — подтвердил Кавех, бешено закивав головой.       — Тем более пришлось прерваться, иначе нас бы заметили.       — Тем более, тем более!       И он бы мог еще с десяток подобных фраз добавить по типу: «Да, дела надо доделывать» или «Воистину тем самым можно приобрести важный опыт» или всё такое прочее. Слишком много прочего. Но на этот раз аль-Хайтам не стал затягивать: только ненавязчиво пододвинулся чуть ближе и развернул лицо целиком к Кавеху.       — Ладно, давай.       Пламя свечи в лампадке на секунду неровно выгнулось и вернулось на место. К тому моменту Кавех уже, накрыв ладонью щеку аль-Хайтама, показал ему, «как правильно». Сначала нежно и робко, будто пробно, Хайтам коснулся сухих, обветренных пустыней губ. Потом возникло странное захватывающее и заглатывающее одновременно чувство — они будто сливались. Рука Кавеха коснулась его головы, беспорядочно проходясь по корням волос. Аль-Хайтам наседал всё сильнее, страсть подхлестывала, огонь, палатка, окраина мира — всё отошло на задний план.       Кавех нервно перебирал по мельчайшим неровностям губ аль-Хайтама, ранкам, затем снова ласкающими движениями проходился по ним, аль-Хайтам же, наоборот, даже не пытался изобразить стеснение и толкающими, засасывающими движениями притягивал к себе Кавеха.       Учащенное сердцебиение было единственным признаком, что аль-Хайтам еще жив, не слился и не стал един с человеком напротив. Он слышал дыхание, но свое или Кавеха — даже не задумывался. Всё пространство вокруг, ситуация, обстоятельства стало ничем — только он и Кавех.       Только он и повалившие его руки. Хайтам коротко рыкнул и, не прерывая поцелуя, перевернул Кавеха на спину. Тот как будто бы немного обиделся, но виду не подал: лишь легким движением руки смахнул заткнутую за пояс лопату, затем и сам пояс…       Как ни странно, время снова поплыло перед глазами: секунды сократились до часа, часы обратились в мгновение. Но было то вовсе не из-за скачущих воспоминаний — нет, просто прикасаясь к его оголенной коже, вдыхая почти выветрившийся флёр вина, сходя с ума от каждого рваного вдоха, под догорающей лампадкой на разбросанных спальных мешках, таблетки перестали быть нужными или ненужными. Забылись все невысказанные слова, осталась за бортом мешанина звезд.       Всё померкло в сравнении с ним.       И настали спокойные переходы.

***

      Аль-Хайтам отдохнул. Честно, искренне, безо всяких прыжков в воспоминаниях. Целый месяц неведомые силы, державшие его в оковах путающегося времени, находились в покое. Или в спячке, или еще чего. Конечно, аль-Хайтам пытался разузнать, что с ним происходило в те дни, но каждая попытка выяснить или рассказать о своем необычном… мироощущении заканчивалась переносом в другое воспоминание. Уже без того вдоволь удовольствовавшись этими переносами, Хайтам не решился рисковать большим, чем тремя попытками: во время первой его запустило в рабочие будни перед экспедицией в пустыню, где он как раз впервые сделал надрез на руке; во второй навестил Тигнари и попросил его, несмотря на произошедшее, хоть иногда навещать Сайно; а третья выдалась самой идиотской. Во-первых, она была чем-то средним между сном и воспоминанием, потому что закончилась смертью от лопаты, что уже само по себе было невозможно. Во-вторых, она умудрилась выпасть именно, вот прям обязательно в тот самый важный момент, когда Фарузан спросила, какие между аль-Хайтамом и Кавехом отношения.       Просто для справки — на тот день они переспали уже порядка десяти раз. И ни разу нормально не поговорили. Ну, там, о том, чтобы встречаться. Ну, о таком пустяковом: что будет дальше. Ведь были же дела поважнее: раскапывание руин, дешифровка надписей внутри шкатулки. К слову, усилиями двух ученых Хараватата надписи оказались почти полностью переведены, недоставало лишь финальных штрихов.       И, когда аль-Хайтам, задумавшись о последних неразгаданных словах, в середине ночи зашел в их совместную с Кавехом палатку, он ожидал всякого: что его взашеи прогонят прочь, что ему в лицо с размаху влетит тапок, что… что… всё что угодно, но явно не заметно повеселевшего Кавеха, одной рукой приглашающего в импровизированную постель, а второй протягивающего пластинку таблеток.       Воспоминаний о таблетках у аль-Хайтама так и не появилось, он понятия не имел, что они из себя представляют, но представление, какой эффект они вызывают, имел отменное, не раз на себе уже испробовал. Потому и рука как-то сама потянулась к круглым, приплюснутым спасительным светилам, потому и произошло всё как-то быстро.       Раз — они на пике блаженства.       Два — Кавех переворачивает на спину аль-Хайтама, плавно, но хищнически опускается вниз.       Три — Хайтам кончает.       Четыре — Кавех случайно задевает локтем стенку палатки, и полотно лопаты, уже давно опасно шатавшееся на крючке, падает.       «Иногда в голову приходят интересные вещи»       Мозг глупо чвакает, словно вся эта мудрено навороченная биологическая машина, безустанно проводящая электрические импульсы, так — гидро слайм на палочке. Ой, слайм еще и шевелится.       — Прости… прости, прости, прости…       Слуховые центры не повреждены. «Молодец, аль-Хайтам, да ты везунчик!» — спешит обрадовать его морозильная камера со шматом сала внутри. Он встает, как безголовая курица («Молодец, аль-Хайтам, да ты везунчик х2! Ни один человек после такого не встает»), осматривается и падает.       Замертво.       Вот и сказочке конец, а кто слушал — молодец.