К тебе, через 10 000 лет

      Инструкция по выходу.       Возьмите в меру крепкую и длинную веревку, кусок обычного хозяйственного мыла и подходящий под ваш рост табурет или стул. Найдите пригодное место для закрепления петли.       Сделайте петлю (о ней см. «Приложение»). Тщательно насухо намыльте веревку. Это необходимо для уменьшения силы трения в зоне натяжения, что позволит веревке крепче затянуться на шее и как можно более надежно сломать шейные позвонки.       Быстрая смерть — только для вас! Гарантированно, надежно и (практически) безболезненно!       — О, вы так считаете? Ха-ха.       — Безусловно. И это если еще не затрагивать специальную теорию относительности промежутков времени.       Действительно, очень относительно.       Топчась у входа, с выворачивающей кости мукой прикладывая все возможные усилия у входной двери, колдуя над ней, словно взаправдовый владелец катализатора. И повторяя про себя: «Ну же, давай, тихо… тихо… закройся тихо» чуть ли не нараспев хреновым речитативом — альтернатива заклинания «сезам, откройся». Кавех молится, чтобы его шаманства с дверью не услышали аль-Хайтам и мама в зале.       — А вы изучали?       — Читал некоторые труды. Весьма полезно развиваться вне рамок выбранной специальности.       Сезам, закройся, твою мать.       По сути, тогда уж «мою мать», безрадостно мысленно хмыкает Кавех, пока сыплет проклятиями и благословениями направо и налево. Дверь, — скотина такая, потеряйся; дай Архонт тебе идеальную смазку, ну прошу, только не скрипни ненароком — дверь скользила к косяку чересчур медленно, так и норовилась издать предательский «скр-р-р».       Скр-р-р, скр-р-р, и Кавеха обнаружат в собственном доме. Вот же дурость.       — Разумное решение. Однако я не имела чести как следует ознакомиться с этой теорией. Хотя, что уж тут, мы проходили ее в Академии на базовых дисциплинах первого курса, но я уже забыла — столько лет прошло. Не могли бы вы меня просветить?       — Не стоит вежливости, можно просто на «ты». Вы же старше.       Вылупливаются, выдавливаются голоса — приглушенные, они золотоватым свечением текут из освещенного зала в затемненный коридор, в котором кукожится и ёжится Кавех. Черт в дом заполз, не иначе, не усмехается Кавех, всеми правдами и неправдами стараясь как можно тише закрыть входную дверь — благословенную, треклятую, громкую и щелкающую, почему с ней нужно столько возни?       Свет из коридора слегка подрагивает, золотисто заливаясь смехом.       — Без проблем, аль-Хайтам.       А потемки в ответ благосклонно тушуются в линиях света.       — Благодарю, мадам. Итак, насколько я помню, один из основных постулатов специальной теории относительности гласит, что при равных условиях все явления протекают одинаково. В классической физике время рассматривается, скорее, как порядок смены явлений, из-за чего объект исследования направлен в основном на изучение метрических свойств времени…       — …что диаметрально противоположно положениям квантового бессмертия и квантовой механики, о которых мы до того говорили. Достижение получено! «Лох на миллион децибел» пытаясь быть бесшумным, захлопните дверь так, чтобы было слышно аж до самой Инадзумы.       Ожидаемо.       Кавех сжался до кванта света, так что смог бы зарегистрироваться как точечная частица в двухщелевом эксперименте… чего-то там и как-то там. О чем еще таком сложно-физическом они там говорили?       Замолчали. Потом свет и тени как-то нелепо шевельнулись, не зная, куда себя деть, покопались на месте. Тронулись с места. Кавех тронулся навстречу — можно не надо? можно просто ничего не надо? — и тоже, неловко карабкаясь по коридору, как по отвесной стене, пошел. Шаги ни в какую не давались, к ним — да, именно к шагам — привязали по гире, по десятку суперпозиций, и так далее и тому подобное сложно-физическому, в котором Кавех смыслил столько же, сколько во встречах с не очень желанными людьми.       Встретились. Трое человек неловко потеснились в просторной зале, не приближаясь ни к кому, находясь на почтительном расстоянии, но везде всем мешая. Стояли, толкаемые со всех сторон нерешительностью и явной несуразицей происходящего, не ходили и не действовали, лишь шатались на месте, ощущая, что (ха-ха?) дышат одним и тем же воздухом, существуют (эм, ха-ха…) в одном пространстве и всеми порами чувствуя (не ха-ха, тут только клиника) резко расширившиеся личные границы друг друга, будто у них тела внезапно раздулись и теперь лезли нелепыми шариками под ноги.       Мама шариком копошилась по воздуху прохладной комнаты. Ее лицо теперь отягощала лишняя пара морщин, поселившаяся на ней в знак прошедших годов, к ним в довесок расслаивалось на тысячи складок платье — оно по последнему жалобному писку моды Фонтейна, пышное и неудобное, перетянутое корсетами, узлами и бантами; его складки тысячами копошились в каркасах, в подъюбниках. В сморщенных пудрой улыбках на лице, в тугих фешенебельных пучках светлых волос на голове.       В принципе, она не особо изменилась. Всего лишь от ее прежней не осталось и следа. А так мама ведет себя как всегда — натужно, глупо, нескладно.       — Сынок, — натужно, глупо, нескладно выдает она. — Давно не виделись.       «Давно не виделись?» Серьезно?       Натужно, глупо, нескладно обнимаются — как будто обхватывают руками ствол дерева по советам мудрецов, мол, «так вы будете ближе к природе». Перехватывают плечи, касаются подбородками спин и тут же резко их, подбородки, приподнимают, чтобы не обжечься случайно о полнейшую несусветицу встречи.       Резиновыми и деревянными движениями обмениваются одинаково пустыми любезностями: «О, сынок, как ты?» «Да, в порядке, рад вновь тебя видеть», «Прости, что долго не навещала», «Ничего, я понимаю». Пойму всё что угодно, смирюсь со смертью, примирюсь с жизнью, разговорю дебила и раскрою замысел имбецила.       Стерпится, слюбится.       — Зачем тебе бутылка? — сурово огорошивает Кавеха аль-Хайтам.       Кавех взамен поднимает из недр памяти воспоминание, как улыбаться и искусственно смеяться.       — Отпраздновать мамино возвращение. Ничего ведь страшного?       Мама скромно поправляет в волосах декоративное перо.       — Нет, что такого? Это ведь нормально… ну, для взрослых.       Как будто сама не верила, что люди в этом зале являются вполне себе самостоятельно (здраво)мыслящими личностями, занимающимися вполне себе взрослыми делами: муками вмиг улетающей зарплаты, там; проблемами внезапно приезжающих гостей, допустим. Трое ребенко-шарика стоят, неловко шарят глазами по бутылке в руке Кавеха; ошалело, как коты на огурец, пырят в ту же самую бутылку, как только она оказывается на столе. И между стен назревает, гуляя продувающим сквозняком по ногам, вопрос:       «А с хрена ли бутылка открыта и наполовину пуста?»       На что у Кавеха уже заранее заготовлен ответ:       — А вы знали, что оптимисты видят бутылку наполовину полной, а пессимисты — наполовину пустой?       …       Скр-р-р, скр-р-р — поскрипывает плохо затворенная дверь на петлях. Колючий сквозняк всё никак не может угомониться, тихонько подвывая в крючках для штор, и те колеблются.       Аль-Хайтам прикрыл веки — подавлял чистое желание сказать: «Хоть кол на голове теши». Мама увлеченно занялась улыбанием как средством отвлечения от наичистейшего желания сгореть со стыда и дополнить: «Тут и кола будет мало» Достижение получено! «Топ-5 худших отмазок» попытайтесь отвлечь внимание собеседников идиотским фактом.       Ужасно.       Взамен Кавех тоже записывается в кружок занятий по глупому улыбанию. Смотрит на мать, она — на него. Глупая улыбка смотрит на глупую улыбку, и разница между ними нулевая. Как зеркало смотрит на зеркало: Кавех, преодолевая неловкость, жестом пригласит за стол — мать тем же жестом укажет ему на бутылку; Кавех, запустив у себя внутри нервозный моторчик, застучит ногой по полу — мать забьет ноговую тревогу следом; Кавех попросит Хайтама, сдержанно кипящего от негодования к купленному вину, принести бокалы — мать тем же самым тоном, почти теми же самыми словами обратится к нему с просьбой закрыть окно. Поговорят о жизни, перекинутся парочкой незначительных фраз: «Я так по тебе скучала!» «Я так по тебе скучал!» «Как живется в Фонтейне?» «Как живется в Сумеру?» «Не голодаешь?» «Хорошо ешь?»       А ведь правильно же, только зеркало зеркалу снится.       Словесный пинг-понг затягивается. Неловкость прямо-таки можно замерять термометром — мам, закинь в меня пачку парацетамола, градусник пробивает отметку 39,9.       «Всё хорошо? «Да, всё, живем, радуемся жизни», «После всего случившегося…» «Да, всё случившееся». О чем они вообще говорят? Кавех давно потерял нить разговора, просто балаболит, лишь бы что было, а сам посматривает по сторонам (чтобы не вязнуть в болоте маминых глаз, хреновы медузьи ошлепки 2.0)       Кажется, он где-то живет сейчас, существует там: старается не отключиться от реальности. В общем-то говоря, получается из рук вон плохо. Смотри — это зал. Смотри — Кавех сидит на диванах, широких таких, мягких, что бери и тони. Смотри — рядом кусаются и жгутся щупальца водянистых медузьих субстанций, в которых тонут красные зрачки. Аль-Хайтам сидит рядом, молчит, язык проглотил, но прожигает глазами, как ожогами медузы. Смотри, чтоб тебя, — где-то вместо солнца и заката закатывается за горизонт люстра в потолке, окунается в позолоченную радугу поблескивающих и отсвечивающих стеклышек. Сомни всю красоту блистающих, переливающихся в закатном градиенте солнечных зайчиков, заползающих на напряженное лицо аль-Хайтама, балующихся в дорогих маминых заколках — сомни их, запихни себе в глотку и раздери килограммом парацетамола.       Потому что здесь на самом деле темно, как в жопе мамонта. Только жалкая лампочка чахнет в углу за Кавехом и Хайтамом. Что-то там разлиновывает их лица геометрическими фигурами в пропорциях 1:8, по восемь теней на одну морду; что-то там иссыхает свет плавленым золотом по отливающей подавленной зеленью тьме — ну да, проходили уже.       — Раз уж на то пошло, — бла-бла-бла говорит Кавех. — Давай выпьем за наше воссоединение.       Незаметно и быстро (да-да, конечно, не заметит разве что слепой) Кавех бросает взгляд на аль-Хайтама — на нем разом пропорции теней увеличиваются на 1:1289408437229, настолько сильно он нахмурил брови. У матери дела не лучше: на ней плюсом к теням проявилась и россыпь морщинок, настолько сильно расширилась ее неестественная улыбка.       Надо же, стоило всего лишь с хитрым оскалом поднять перед собой бокал.       — Выпьем!       Громко цокаются бокалы под грай рассыпающихся чертинок и полуокружностей на лице матери. У нее их много. Как-то даже слишком. Еще и что-то напоминают, незнамо что. Что-то в Кавехе испуганно свербит, покрываясь предательски покалывающей изморозью где-то там, в почках, что ли (нет, это сраный гуляющий по дому сквозняк, как же он задрал, сука).       Он смотрит на нее, всё не наглядится. Но вовсе не из-за сыновней любви — на самом деле пытается понять, что ж его так ознобом пробивает насквозь при взгляде на нее.       Он смотрит на нее, мать смотрит на него. У них, понимаете ли, допотопные торгово-рыночные отношения, этакий договор купли-продажи на минималках: мать одаривает его неловкой (искусственной) улыбкой, а он ей дает неловкую (искусственную) улыбку взамен. Валюта такая. Товара только не наблюдается.       Пьют. Аккуратно, но опрокидывают в себя весь бокал сразу, рядом аль-Хайтам сидит, смотрит. Не притрагивается к своей порции, нет: предпочитает наблюдать, как пьют другие. Ну, как пьют Кавех и Кавех.       Ну, то есть не Кавех и Кавех, а…       — Вы очень похожи, — чуть слышно роняет аль-Хайтам и делает глоток.       Ну, то есть не Кавех и Кавех, а Кавех и мама. Последняя скромно тупит глаза на подол помпезного бледно-желтого платья в заурядных горошинах чистейшего жемчуга. И Кавех тоже: (не забываем, у них рыночные отношения) косит взгляд на колени, сжимая ткань штанов.       Он не помнит, какого цвета у нее глаза. Ни разу не посмотрел.       Договор оформлен, совесть Кавеха продана за полцены. Готово, занавес, софиты гаснут, свет включается: аль-Хайтам в три слова завернул всё, что гложило Кавеха не протяжении всего этого недоразговора-полуиздевательства. Он же как в зеркало смотрится: у нее тоже что-то под кожей морозными узорами колет душу, ей тоже не по себе рядом с Хайта… здесь. Просто здесь. В этом городе, в этой семье — ей не нравится, и она хочет сбежать.       И между ними ватно утрамбовывается молчание.       …А ведь правильно же: только зеркало зеркалу снится, и тишина тишину сторожит.       А теперь хорош.       Всё, хватит.       Пора сделать передышку.       Кавех расслабляется.       Глотком за глотком прокатывается вино по горлу теплой кислинкой, греющей нутро. Но сладковатая дымка опьянения не торопится вступать в свои законные права, единоправной владычицей водворяться в царстве Кавеха: отнюдь, она тихо выскабливает признаки легкого опьянения, того самого настроения навеселе, беззаботного, когда весь мир внезапно становится мил. И даже мать, и даже неизменно тяжелое лицо аль-Хайтама — всё вокруг приобретает оттенок радости. Такой простоты, такой ясности, что кажется: а для чего все эти пострадушки были?       Жизнь же прекрасна. Нет, не так: жизнь же прекрасна!       Тоненькая, как веточка, мама в воздушном платье разом очеловечивается: на бледных щеках проступает легкий румянец. Красиво. Она тихонько чему-то посмеивается, тонким жестом прикладывая ладонь ко рту. Красиво. Следом за ней до того скромничавший кристалл, свисающий со шляпки, решает вдруг задорно дрогнуть рядом с маминой щекой. Красиво — может быть, она все-таки не его зеркало, а он не ее?       Устало трогает губы улыбка. Наконец настоящая.       — Что-то смешное? — спрашивает аль-Хайтам.       Мама мягко качает головой, так что кристаллик размахивается по кругу, но смешка не убирает.       — Да. Совсем недавно мы обсуждали такие серьезные темы: квантовое бессмертие, теории промежутков времени… а теперь сидим и, как обычные люди, пьем за встречу. Так успокаивает.       — Мы можем продолжить обсуждение, — равнодушно покачал плечами Хайтам. — Я же обещал вам рассказать подробнее о некоторых аспектах.       — Сразу скажу, я буду больше слушать, — примирительно подняла руки мама, и Кавех поддерживающе махнул бокалом.       — Так или иначе, — вздохнул аль-Хайтам, попутно неодобрительно посматривая на подливающего себе добавки Кавеха, — моя задача только рассказать. Как распоряжаться информацией, зависит лишь от вас. Хотя я был бы не против послушать ваше мнение.       Мнение? Мнение… Наверное, оно важно, это мнение.       Кавех чему-то тихо посмеивается, глядя на аль-Хайтама, и прикладывает ладонь ко рту. В чем вообще смысл этого слова — мнение?.. Ему смешно и забавно, навзрыд хочется ржать от вида аль-Хайтама: надо же, он скованно, незаметно для самого себя мнет руки. Неужели неудобно говорить? Ха-ха. Еще и как-то туманно осматривается, мажет взглядом по чудесным наслоениям маминого платья (оно пустое, и она пустая, как зеркальная иллюзия, оказия зрения), немного — по Кавеху. Ха-ха, тут и клиника поможет.       Говорит:       — Мы говорили о таких понятиях, как квантовое бессмертие и квантовая механика, но случайно перескочили на сравнение последней с классической, — аль-Хайтам повернулся к витражному окну, выходящему в ствол Священного древа. Будто бы что-то там увидел. — Согласно квантовой механике, объективной реальности как таковой не существует. Наше существование и несуществование субъективно. Отсюда и берет начало теория о квантовом бессмертии.       — То есть нас на самом деле нет, и мы там, не знаю, какие-нибудь живые компьютеры вроде Акаши? — усмехнулся Кавех.       С окна на Кавеха — аль-Хайтам перевел глаза (медузьи ошлепки, пожиратели душ*) и по-долгому, по-ощупывающе въелся в Кавеха.       Говорит:       — Почти. Возьмем, к примеру, тебя. Представим такую ситуацию — ты умер, — глаза впрыснули яд, обездвижили жертву. У Кавеха табун мурашек нахрен всю спину истоптал, едва только зрачки Хайтама резко сузились. — Или, точнее, происходит ситуация, в которой ты можешь либо умереть, либо не умереть. Допустим, упасть с крыши.       — О Архонты! В Снежной после такого обычно просят сплюнуть, — ахнула мама где-то на фоне. Но Кавеху было как-то параллельно — его тут, вообще-то, препарируют, как лягушку, но без хирургических инструментов. На живую.       Говорит:       — И вот квантовое бессмертие как раз предполагает в одной из версий многомировую интерпретацию существования. По ней, есть великое множество таких же миров, как наш, с точно таким же Кавехом, стоящим на крыше. Вероятность пятьдесят процентов, что крыша обвалится, и Кавех умрет. В таком случае — в случае, если Кавех умрет — аналогично имеет место быть и та реальность, где крыша не обвалилась, и Кавех остался жить. Тогда, сколько бы Кавех ни стоял на этой ненадежной крыше, он всегда будет жить, пока существует нужный мир.       Две игло-скальпели-ножницы-трубки вынимаются, забывают даже рану — разорванную ко всем чертям выдержку Кавеха — за собой зашить и незаинтересованно снова рассеиваются по окну.       Кавех наконец выдыхает что за нахер, что за нахер, почему такое чувство, будто глотку в силки сдавили? это безумие, это и делает несколько нервных глотков вина. Так спокойнее. Так должно полегчать.       А он этот чертов аль-Хайтам, да что с ним не так говорит:       — Я понимаю, звучит как фантастика. Но я… в некоторой степени имел возможность испытать эту теорию, — аль-Хайтам помолчал, упорно демонстрируя свой затылок как будто нарочно не давал прочитать по лицу мысли. И с едва уловимой неохотой продолжил: — Поэтому я считаю положения о квантовом бессмертии чушью. Законы смерти не обдурить никакими мирами — без толку. Искать бессмертный вариант это как если… как если скрести по столу лапами, пытаться бежать и взлететь, будучи птицей с зажатым хвостом. И зажимают ей хвост не что иное, как сами законы мироздания. Смерть.       Смерть.       Смерть на столе. Хочется расплываться в глупых захмелевших улыбках, тянуться руками к прекрасному далёко и млеть и таять в лучах расплющенного багрово-красного шара, катящегося к земле где-то там, далеко. Где-то там что-то восклицает мама: «Ну что за кошмар ты говоришь», и что-то где-то там вторит ей аль-Хайтам: «То, что знаю», а Кавеху хочется смеяться.       У них на столе — пир для суицидника, одухотворенные формулы смерти. За бутылкой, за бокалами скромненько мнется на углу стопка лекарств — здесь, видите ли, место хранения. Не в ящике на кухне или в корзиночке над плитой, как у всяких нормальных людей, а прямо тут и напоказ всегда под рукой, спасибо, аль-Хайтам.       И Кавех вспоминает краткий курс от Тигнари, какие таблетки мешать не стоит:       — Я всё никак не решалась спросить… Вот… простите за такой вопрос, но… вы друг для друга кто? Друзья или?..       Варфарин (или любой другой антикоагулянт) + кордарон =       Ожидаемо к нему оборачивается аль-Хайтам. Смотрит долго, въедливо, как банный лист прицепился, и беззвучно спрашивает, так, ненавязчиво грустно: «Неужели ты ничего ей не сказал? Ей, родной матери, о…»       = тяжелые кровотечения из всех щелей, смерть.       — Нет, друзья, — спешно отшучивается Кавех, и он, кажется, слышит, как где-то разбиваются в пух и прах чужие надежды, нервы и вложенные в отношения силы. Быть может, что-то там где-то гаснут и дохнут медузьи ошлепки с пожирателями душ, наконец обращаясь в небытие. Ура?       — Ах, вот как, вы соседи по дому, — торопливо кивает мама. Вот же, даже додумывать не пришлось, выполнила всю грязную работу за Кавеха.       Но вот же непруха: не выполнила работу за аль-Хайтама. Ну, ту самую работу, которую Кавех ждал от него: осудить, как всегда, сардонически усмехнуться, как всегда, или одним метким словом поставить на место. Как всегда. Достижение получено! «Мазохист до мозга костей» признайтесь, насколько сильно вам не хватает привычных издевок. Ну признайтесь.       Аль-Хайтам молчит.       Признайся.       Стыдно. Кавех попытался разозлить Хайтама, заставить его выйти из себя и хоть как-то вернуться к себе прошлому. Ан нет — он непробиваем, внешне так точно. В итоге Кавех и рыбку не съел, и на стульчик не присел, а с точностью до наоборот: и обманул зазря, и Хайтама просто так задел, и себя дураком выставил, и вот это, и вот то…       Стыдно.       Почему нельзя провалиться куда-нибудь далеко и надолго? Желательно без дальнейшего возвращения на свет божий.       Мама говорит:       — Кстати, насчет дома… я так и не поняла, что случилось с нашим старым домом. Не поделишься?       Аль-Хайтам говорит:       — Скажи ей.       Кавех говорит:       Эналаприл + спиронолактон = повышение уровня калия в крови свыше 6 ммоль/л, смерть.       То да сё, мам, помнишь, гордился Алькасар-сараем? То да это, я вложил в него всю жизнь, всего себя. Пятое-десятое, ради него продал наш дом, влез в долги, мам, слышишь? Так и этак, мам, пойми, я доказал им, я доказал этим плешивым идиотам, что творчество возможно без бездумного следования устаревшим канонам, модным веяниям и вездесущего ретроградства. Мама, мам. Я жизнь на алтарь своей мечты возложил.       Я тебя люблю, но идеалы люблю тоже.       — сказал Кавех и замолк.       Тихо. В дверь их никто не стучится.       Давно уж зашло солнце — не чертит больше на пару с лампой геометрические фигуры на лицах аль-Хайтама и мамы. Теперь по ним просто и незамысловато гуляют тени плохого освещения и делятся на мириады маленьких колючих вихров пылинки, растворяясь в сумрачно-янтарном чаду. Вычурно и фигурально, элегантно и чинно, вплывала в залу мозговой клетки алкогольная нега, наполняла внутренности бархатисто-пряным душком, так бери и вдыхай, так бери и разваливайся на кусочки в подушках теплых, но мутных плевков света.       Тут хорошо, спокойно. Тихо уже было, придумай что-нибудь другое, чтобы не выпасть из этого прекрасного, медленно угасающего состояния. Осторожно прокатываются по ушам случайные шорохи, почти слышны вдохи и выдохи людей вокруг, и кажется, вот оно — они снова шарики, с громким трением резины перекатываются неловко по комнате. И вместо резины им — шуршание одежды, сопение носа, шмыг раз, шмыг два, шарканье обуви по полу, потирание рук, разглаживающаяся и сминающаяся кожа…       Напряжение натянуто до предела оголенным проводом.       По-детски, как нашкодивший ребенок, Кавех поднимает глаза на маму, смотрит, как не сходят с переносицы нахмуренные брови и поджимаются сухие губы. Он провинился. Провинился по-крупному.       — Мам?       Выходит слово как-то глупо и совсем уж неподходяще гордому человеку, которому уже давно прилично перевалило за двадцать пять.       В полутьме и недосвете аль-Хайтам настороженно следит за медленно выпрямляющимся навытяжку Кавехом — не пожирателями душ, не медузьими ошлепками, а погасшими и разом потускневшими серыми опилками. Кавех периферийным зрением видит.       Прямым зрением нацелен на губы мамы, не силится заглянуть в глаза зрительные контакты не популярны, вышли из моды, да… и боится лишний раз вдохнуть.       Мама расслабляет губы и медленно, слишком медленно выдыхает, как будто выпускает из легких абсолютно весь кислород.       — И ты действительно продал дом ради какого-то проекта?       Ради какого-то проекта.       Ради К А К О Г О - Т О проекта.       Ради какого-то, ха-ха-ха-ха.       …       Какого-то.       — Уж извини, но кем ты себя возомнил, чтобы считать, что своим невероятным подвигом с Алькасар-сараем ты как-то изменил подход к искусству?       Что за?.. Да вы что, что происходит, что это, что, что, что, что, что.       У Кавеха только что лампочка в голове перегорела вроде. Ядерная зима не по расписанию наступила, и опустели все мировые запасы неиссякаемых природных ресурсов.       — Кем ты вообще себя возомнил? Критиком, эстетом всея Сумеру? Небось еще и кажется, что люди вокруг — сплошные идиоты с недостатком оригинальности, пресной идеальностью и косным мышлением. Разве таким я тебя воспитывала?       Там что-то где-то под локтем скрипнули зубы аль-Хайтама, и невнятно взбултыхнулся от него шепоток: «Почему опять?.. Не по плану, черт…»       Счетчик Гейгера разрывается от шипяще-плюющихся звуков, трещит, визжит и вдруг весь схлопывается.       — А ты чем тогда лучше? — взрывается Кавех под искрометные аплодисменты адреналина и этилового спирта.       Мама выпрямляется, вскидывает подбородок как женщина в годах, не умеющая, но всячески пытающаяся пародировать гордых и достойных девиц из аристократии Фонтейна и чеканит:       — Тем, что не критикую замшелость чужих умов, не разобравшись в своем.       …если вы хотите покончить жизнь кровопусканием, режьте вены не поперек, а вдоль — больше выйдет. Рекомендуется резаться в теплой воде, желательно в ванне, чтобы кровь лучше циркулировала и разгонялась по телу. К тому же в ванне всегда приятнее и менее больно!       Браво.       Браво.       Кавех готов бросить в собственную мать бутылку вина.       Но нельзя: правила поведения в обществе не дозволяют. Архонты подобное порицают. Закон тем более запрещает. Возбраняет воспитание этой самой родительницы, так и просящей бросить в себя что покрепче.       Нельзя потому, что бутылки под рукой нет.       — Кавех, — спокойно, но словно бы слегка надломленно аль-Хайтам вовремя вылавливает бутылку, изымая ее зоны доступа. Гадство.       — Что, неужто действовать решил? — зло усмехается Кавех. Ему не важно, какие слова он втыкает в людей вокруг, не важно, с какими целями и как именно на него смотрят — жалостливо ли, умоляюще ли, с тоской ли. Ему снесло крышу, и это всё, что стоит знать. — Да пошел ты.       И ему уж точно нет дела до коротко, всего на миг полыхнувшего гневом аль-Хайтама, до установок морали и прочего-прочего-прочего-прочего.       — Отвечай нормально человеку, — холодно отчитала мать.       — Хорошо, отвечу нормально, — Кавех опрокинул в себя остатки вина в бокале, ударил руками по столу и выкатил давно клокочущие в груди слова: — И о замшелости ума мне говорит человек, удравший с новой семьей как ни в чем не бывало?       Ее лицо разом осунулось и побагровело, а в Кавехе медленно разлилось удовлетворение. Да, наконец. Вот вам и договор купли-продажи, и парацетамол — ну надо же, кто бы мог подумать, что за пару часов мама махнется ролями с аль-Хайтамом.       Раз слово, два слово, и песенка спета. Наконец-то Кавех чувствует этот долгожданный (ненавистный) привкус очередной эмоционально потрошащей ссоры. Мазохизм собственной персоной, добро пожаловать. Минус излишек накопившегося яда, минус шлюзы уж слишком долго державшегося на соплях самоконтроля — вперед, в тартарары!       — А тебе что? Неужели я не заслуживаю счастья после всего пережитого?       — Ну да, конечно, а меня можно выбросить на обочину, как пережиток прошлого, не правда ли?       — Посмотрите-ка, кто у нас тут возмущаться начал! А раньше-то сладенько писал: «Нет, мам, я рад, что ты нашла в себе силы жить дальше, что ты прошла этот нелегкий этап…»       В тартарары!       — Какой адекватный человек укатывает в другую, маг Бездны тебя дери, страну, бросая сына?       — …«Хорошо, что черная полоса в твоей жизни закончилась…»       — Кто сначала вдохновляет и провожает в мир понравившейся профессии, а потом говорит быть как все и творить по устоявшимся лекалам?       — …«Пусть лучше у тебя будет хоть сколько-нибудь близкий человек, неважно какой. Когда близкие люди не мертвы, это хорошо. Это не жизнь, а сказка!»       — Вот это сказка — сбежать, как маленькая инфантильная девочка, перечеркнуть всю прошлую жизнь и забыть про первого мужа!       Она замирает.       Медленно перекатывается время в полутемной комнате. Тихо было уже и спокойно тоже было в ней, нет больше криков.       Натужно поднимается рука в потемках. Знаете, такая детализированная: можно подробно рассмотреть каждый сустав и хрящик благодаря отбрасываемым теням, заодно к ним прилагаются к рассмотрению покрасневшие костяшки и ухоженный маникюр на ногтях, совсем свежий, похоже, мама тщательно подготовилась к этой встрече. Как-то запоздало, смотря на натянутую немолодую кожу на наружной стороне ее ладони, Кавех подумал, что мама долго собиралась с силами, чтобы вновь приехать сюда, и всячески старалась показать всем своим видом, чтобы сын за нее не переживал, потому что она хорошо и красиво живет, как и полагается после пережитой трагедии.       — И ты смеешь упоминать его? Он погиб из-за тебя!       Пощечина отдается по комнате звонким хлопком, как если бы рука ударила не по коже, а по хрустальной кружке тонкой гравировки. С замысловатыми узорами. Из древнего серванта. Вот тебе и финальный аккорд полета в тартарары.       Кавех чуть покачнулся, чувствуя, как медленно пухнет место удара. Он помутненным взором посмотрел на маму, но так и не смог разглядеть ее реакции. Вяло и ошалело повернул голову на аль-Хайтама, и сквозь неясную пелену на глазах проступило его внимательное лицо, а потом и осторожное прикосновение к локтю…       …Когда в который раз за день захлопнулась дверь — сложно сказать. Все события, произошедшие после пощечины, шли как в бреду. Кавех едва помнил, как выдернул руку из пальцев аль-Хайтама, как спешно встал и выбежал на улицу.       Ну совсем как мама поступил…       Она плачет, наверное. Мама плачет после тех бездумно выпотрошенных у всех на виду слов: препарированные, они валяются посреди зала брошенным балластом и тонут в комнате, залитой оранжево-золотистой светотенью, как у тришираита. А Кавех идет и хочет зачахнуть во тьме уснувших улиц.       Зря ляпнул. Зря ляпнул сгоряча, зря вытряс из себя токсичные отходы радиоактивных станций. Кавех лыбится чьему-то еще мокрому харчку на тусклой брусчатке: на нее падает свет одинокого разбитого фонаря, и она неестественно болезненно желтеет, прямо как Кавех, внезапно вспомнивший, как его сегодня застукал аль-Хайтам за рысканием в тайнике.       — Ты был прав… — бормочет Кавех плитам брусчатки, улыбаясь им во все тридцать два зуба. Неестественно, болезненно. — Ты, как всегда, был прав.       Мягко выходит из инвентаря ранее добавленный предмет, шуршит фольгой и трещит, когда Кавех выдавливает одну таблетку, вторую, третью…       Отправляет всю пачку в рот без воды и запивания.       — Мне действительно не стоило самовольно прекращать курс лечения, — смеется Кавех. Ему уже плевать, как на него подумают люди, если кто-нибудь будет мимо проходить. Ему уже вообще на всё плевать, как было плевать человеку, сделавшему плевок на дорогу. — Если бы я продолжил их пить… если бы я… может быть, вина за ссору лежит на вине? Не стоило пить, Архонты, не стоило пить…       И хочется в отчаянии заломить руки и выкрикнуть: «За что такой, как я, вообще существует?», ступить в соблазнительно чернеющую впереди бездну десятиметрового полета и упасть кулем с мукой из помола кишок и косточек, но…       Дотронуться до локтя. Внимательно посмотреть. И поблекнуть при слове «друзья». Совершенно неожиданно в голове Кавеха пронеслись образы сегодняшнего аль-Хайтама, и стало так…       — Смешно? Грустно? Я не знаю, ничего не знаю, — неистово трясет головой Кавех. Безумец, точно. Совсем скопытился, потерял остатки рассудка. Да и не все равно ли?       Не все равно ли? Не все равно ли!       — Вот именно, все равно! Ха-ха! — восклицает он. На Кавеха впору смотреть как на окончательно помешанного. — Да, да… зачем я так к аль-Хайтаму относился? Я что, дурак, что ли? Нет, точно, уж он мне поможет… Да, он всё время показывал мне свою готовность предоставить руку помощи, как же я раньше не замечал! Точно, ведь с ним, ведь хоть с ним я смогу извиниться перед матерью, смогу выйти из творческого застоя, смогу, смогу!..       Кавех, как умалишенный, как воодушевленный, как всё вместе и сразу, смотрит в бездну, но она не смотрит в него. В ней нет спасения, ему незачем умирать, незачем, незачем!       Незачем!       Незачем!       Н       Е       З       А       Ч       Е       М       .       Сознание потерялось незаметно. Так, взяло и ускользнуло, словно проститутка поутру, не оставив и следа за собой. Забавно же — вот, пару секунд назад он на пике эйфории, а теперь падает, пронзенный собственным невежеством.       Алкоголь + антидепрессанты/нейролептики = потеря сознания,       И единственное, что успевает осознать за секунду до падения в черный зев ночи, — как его хватает за шкирку чья-то рука.       кома,       — Значит, на этот раз таблетки? Хм, в следующую попытку учту.       остановка дыхания,       Как человек на смертном одре резко распахивает глаза, так и Кавех в последний момент с горем пополам разлепляет веки.       Аль-Хайтам почти со скукой держит его, безынтересно провожая последний вздох, и досадливо качает головой.       — Увидимся в прошлом году, Кавех.       смерть.