Это я говорю, если вы еще не поняли.
Шутка
(нет).
Кавех и Тигнари переглядываются, Сайно присоединяется к ним, услышав слово «шутка». Вышел откуда-то из кабинета, проведя целую ночь за разбором карточек Кавеха. Хайтаму прекрасно известно, не понаслышке знает. Хотя странно, Сайно ведь даже не представился. Сайно, скажи, откуда я тебя знаю? Не знаю, тебя же здесь вообще быть не должно, ты там что-то ла-ла-ла там, похож на то-то, то-то преступника. Вообще-то нет, заявляет он, какой-то он, и предъявляет документ непричастности. «О чем я, черт возьми, думаю?» Кажется, сознание только что сделало «бултых» сальтухой назад. Шлепнулось куда-то на дно студеным бульоном, переполненным желчью из печени алкоголика и наркомана. Интересно, какой звук издают падающие органы? Они разбиваются ведь, да? Да? Звезда. Теплая, мягкая и милая, маленький кружочек света зарождается межгалактическим масштабом в ладони аль-Хайтама, и кажется, что весь мир со всеми его малейшими бликами, кроткими полосами солнечных лучей и зефирно-мягкой мыльностью, так — пустой пшик. Тепло исходит не от фальшивого небесного шара, а от маленького солнца в руке. — Это фенциклидин. Запомни, не более одной в день! Уже от одной бывают весьма неприятные побочные эффекты. Да, конечно. Конечно, первое сентября, спасибо за напоминание, надо принять к сведению. Аль-Хайтам глотает миниатюрную версию вселенной и тут же чуть не подкашивается на ногах. «Пиздец, я же умер» Вспомнил. Медленно и не торопясь — а просто сшибая с двух ног, приходит осознание. Грубо говоря, очень грубо говоря, если сравнивать внезапно всплывшие воспоминания с реальной жизнью, то это то же самое, как ты шел-шел себе ночью по лесу и ожидал за каждым поворотом маньяка с топором, а встретил упавший с неба рояль. А за ним сразу же и кустики. Будь на то воля Хайтама, он бы так и упал на пол, пришибленный этим самым роялем, но нет — устоял. Резко выкатив глаза, замерев, как при судорогах, и крепко-накрепко стиснув зубы. — Тигнари, ты уверен, что таблетки работают? — недоверчиво протянул Кавех, осторожно тыкая аль-Хайтама в правое плечо. — Ну… должны, — насупился Тигнари и тыкнул Хайтама в левое. — Сам не знаю, что на него вдруг нашло… Аль-Хайтам дернулся, моргнул — собрал себя в кучку наконец — и, сдержанно что-то пробормотав о плохом самочувствии, ринулся в ванную. Только после щелчка двери смог облегченно выдохнуть. Наконец-то. Тишина. Не в голове, так в ушах точно. Медленно опуститься, размеренно вдохнуть. Сосредоточиться. Посчитать до трех и успокоиться. Выдохнуть. — Значит, я действительно во временной петле, — приглушенным голосом заговорил аль-Хайтам. Рассуждал с банной плиткой — смотрел куда-то в нее. — Я умер, а теперь переживаю те же самые события, что и в прошлой жизни. При этом… при этом… Хайтам нахмурился и потер напряженный лоб, но плитка не хотела помогать ему разрешить мыслительный процесс — лишь одиноко отражала приглушенный блик редких ламп. Тер и тер лоб, тер и тер, сколько ни смотри — одна и та же плитка в одном и том же сером мире с блямбой света. — Ничего не могу вспомнить в промежутке между смертью и этим моментом, — забормотал Хайтам. Сто процентов — выглядит в край спятившим, еще и хмурится и продолжает бормотать как сумасшедший: — Нет… помню только как будто парение в звездном небе и после сразу же Тигнари с фенциклидином. Звездное небо… что за еру… «Нда» бульдозером смялось на языке, так и не встретив продолжения. «Нду» сбило, как пешехода на перекрестке, дурой-телегой под названием боль. Резкая, фантомная — воспоминание о ней неприятно кольнуло под дых, перехватило дыхание. Обрушилось мелькнувшим в последний момент полотном лопаты, а потом стало частью мозга. Так вот она какая, смерть. Потрошащая и выбивающая воздух из легких, как хозяин бара — пьяниц. Всё, пока, остановка не твоя, кислород, ты больше не нужен. Ты больше не нужен и мозг, ты больше не нужен и разум — выметывайтесь, освободите место для пролетающего на излет сознания. Следующая станция — конец жизни. Там ничего нет. В стушевавшейся и непроглядной ванне грузно перекатывается по подушкам тишины тяжелый выдох. С зажмуренными крепко-крепко глазами — ни один луч ни одной лампочки не пройдет — Хайтам берет под контроль зашедшуюся в приступе карусели сердечную мышцу. Обнаглела. Он берет ее под контроль, он вытесняет из слишком цельной, слишком нормальной, слишком НЕ дырявой головы более ненужные воспоминания о смерти. Они не нужны. Они не нужны. Они не нужны. Нужны логика, трезвая и холодная голова. Хайтам охлаждает ее под струей воды из-под крана. Она холодная. Вода холодная. И зеркало — выглядит холодным, неприступным, как самая высокая в мире стена, но маленькая, заключенная в несчастный кусочек обработанного стекла. Несчастно и нехотя зеркало открывает аль-Хайтаму вид на самого себя: на него в полутемной ванной комнате, с пусто и глупо глазеющими белыми плитками; на раковину и бледные руки, грузно опершиеся на бортики; на мертвенно бледное, совсем как у покойника, лицо: с него стекают холодные прозрачные капли, иногда скатываясь и убиваясь где-то в сливе; тяготятся водой слепленные у висков волосы. У него глухой взгляд, как у мертвеца. Как у двести раз сдохшей медузы. — Не очень, да? На дне мира, на дне отражения непроглядно черного угла ванной ядрено шелушится женский голос. Ну конечно, а как иначе. Снова она. — Астарот, — отрывается зарытое в песках памяти знание. Хайтам долго смакует слово на языке, вкушает, каково оно на деле — вырвавшееся на волю. Но имя не вызывает и капли реакции у отражения бездны в зеркале; ничтожно маленькая точка по сравнению с ванной комнатой, утопающая в тонких, словно кисея, полупрозрачных кусочках черной материи молчит, не двигается. Не дышит. — Не знаешь, что делать, да? — у нее голос ровнее долины Ветров, выточеннее лоскутов субстанции, из которой она состоит. …не воспринимает. Незачем воспринимать ее всерьез, так думает аль-Хайтам. Аль-Хайтам низводит богиню в своих глазах до сверхъестественной заплатки, вылезшей из канализации. Такой вот полтергейст, балакающий что-то на своем древнеполтергейстном. — Сложно говорить с записью, — выговаривает аль-Хайтам, так неспешно, так медленно, что кажется, что ему в рот цементную смесь залили. Штрихи неизвестной субстанции, беспорядочно мечущиеся по краям бездны, на секунду застывают. И говорят: — Боюсь, ты забываешься. У меня есть способность заглянуть в будущее, узнать, что ты будешь говорить и как реагировать. Подкорректировать свои слова для записи в том числе, — будь у нее человеческий облик, Хайтам уверен, Астарот резко, чересчур резко застыла бы, словно кошка, завидевшая естественного врага. Будь она человеком, она бы с секунду поразмыслила, а потом растянулась бы в ухмылке: — Тем более… не стоит кусать руку, которая хочет тебе помочь. — Зачем? С чего тебе вдруг входить в мое положение? — Акцентируешь курсивом? Неплохо, — хмыкает она, усмехаясь непонятно чему. Наверное, своим тараканам в несуществующей голове. — Помогу, потому что настало время. Очередной цикл, когда нужна помощь. Ты же знаешь. Это — новый виток и новые ошибки. Когда и ты, и я совершаем те же самые поступки, что совершали столетия назад. Совершаем, потому что не знаем, что творим. Творим, потому что не знаем, что совершаем. Просто подчиняемся тем законам, против которых не можем пойти, как бы мы ни бились головой о стену и ни выли, поджав хвост под чужим пальцем. — Славно, — сухо отзывается Хайтам. — А теперь не скажешь, в какой момент пойдет полезная информация? Кидать на ветер мудреные фразы горазд каждый. Будь Астарот человеком, она бы улыбалась и расплывалась в оскалах миллионов ухмылок, потом язвила бы, возвращала бы сторицей сарказм в голосе аль-Хайтама. Но нет, не сегодня и не когда-либо еще: она спокойна как удав. — Так это не мудреные фразочки, — она усмехается. — Это жизнь. Твоя жизнь, аль-Хайтам. Вся. Целиком и полностью. От корки до корки. Правда, немного затоптанная, потоптанная и заметно измятая, но ничего не попишешь — с ней надо что-то делать. — И что ты предлагаешь? Бездна улыбается: дно разом восстает из глубин, являет себя махровым бугром из бархатной сети скрученных моментов. Из них образуется нечто бесформенное, напоминающее лицо, — это воспоминания, нанизанные на воспоминания, которые нанизаны на воспоминания, которые… — Ты сам знаешь ответ. Шаг 1. Поставить цель. Исправить прошлые ошибки — коряво и косо выводятся буквы. Писать неудобно. — Ты уверена, что писать на туалетной бумаге — это хорошая идея? — хмурит лоб аль-Хайтам и горбится еще сильнее над коленкой, сидя на крышке унитаза. — Пиши, пиши. Самое то, — науськивает его туалетный монстр, растекшийся черной жижицей под ногами. И аль-Хайтам пишет дальше. Шаг 2. Придумать план. — И чего ты так на меня смотришь? — щурясь, сворачиваются воспоминание о поддержке Кавеха во время тотального проблева и воспоминание о красоте пустынной ночи за лагерем. — Помощь. Ты ее обещала. — Но я не говорила, что предоставлю ее. Важное уточнение. «Ломаный тандыр», — бормочет аль-Хайтам и закатывает глаза, как только в бездне хитро поджимается в уголках недорта воспоминание об орущих «Геи Тейвата, объединяйтесь!» Коллеи и Кавехе. Шаг 3. Придуман. Шаг 4. Предотвратить обрушение тюрьмы и смерть Пустынников. — Что? Нет, я не буду тебя сажать в тюрьму. Сайно даже не оборачивается: у него в самом разгаре партия Священного призыва семерых, которую он устроил, пока все ждали освобождения Хайтамом ванны (и единственного, на минуточку, туалета). — Неужели? — аль-Хайтам же старается не выдать и грамма удивления на лице. Скрытность, анонимность, нельзя же, чтобы сомнений в его адекватности появилось еще больше. — Я же отчетливо помню, как вы обвинили меня в принадлежности к особо опасной группировке Пустынников. — Но сначала были гляделки, — вставляет Сайно и триумфально складывает руки на груди, так и сдерживая крик радости, пока где-то рядом обреченно вздыхает Тигнари — проиграл. — Расчехляй запасы, только, пожалуйста, никакого грибного супа, я еще после первого не отошел… — Сайно кашляет в кулак, не замечая цоканья Тигнари: «Я, по-твоему, наркоман, что ли?» И деловито откидываясь на спинку дивана, бросает Хайтаму: — Тем более у тебя было заявление о непричастности к этому делу с твоей подписью. Плюс медкарта, которую Кавех только что притащил. Как жаль, что ты все-таки гражданин Сумеру… — Заявление о непричастности? А так можно было, что ли? — удивленно и будто бы нервно посмеивается Кавех рядом. А аль-Хайтам спрашивает: — Я могу взглянуть? С коротким: «М-м», которое означало либо согласие, либо радость от принесенной тарелки со свеженарезанными грибами подозрительно яркой расцветки, Сайно бросает на стол две бумажки. Обе — подписанные. На обеих — инициалы аль-Хайтама, а на одной из них — его фото. Можно даже не брать их в руки. Можно даже не перечитывать, можно даже не читать, чтобы понять: «Но… это не мой почерк» Шаг 5. Прояснить несколько незаданных вопросов. Домашний кинотеатр. Они, Тигнари и Сайно, называют картонную коробку с закрашенным черными спиртовыми маркерами передом «телевизором». В это же понятие, понятие домашнего кинотеатра, они относят темную, как следует занавешенную комнату; удобную софу перед «телевизором» с настеленными вязаными пледами, которые им подарила Фарузан; пустые тарелки с бабушкинскими узорами времен элементальных драконов. И дымок от каннабиса, плавно завивающийся к потолку. — Мы смотрим ромком, — поясняет пришедшему аль-Хайтаму Тигнари. Сайно дрыхнет у него на плече, иногда прерывается, чтобы пыхнуть разок, громко хохотнуть с черной, зарисованной спиртовыми маркерами стенки коробки и снова захрапеть. — В главных ролях известный винодел из Мондштадта и его сводный брат. Классика жанра. Не хочешь присоединиться? — Тигнари не особо торопится двигаться — софа же двухместная, зато торопится протянуть аль-Хайтаму самокрутку. Тигнари называет это медициной. Исключительно во благо здоровья. По данным ведущих исследователей в области неврологии, гастроэнтерологии и психофизиологии, каннабис отлично справляется с проблемами ЖКТ и мышечными спазмами. — Мне нужно узнать кое-что, — аль-Хайтам морщится от лезущего в нос дыма и отклоняет в сторону предлагаемую самокрутку. — Ты говорил, до меня Кавех впускал еще кого-то в дом. Кого? Тигнари говорит так: марихуана облегчает симптомы душевных расстройств. Делает жизнь мягче, лучше, сворачивает ее в трубочку и в бантик. В узелок и в сеточку — на любой вкус и цвет, бери на заказ и сворачивай отдельные кусочки моментов в черную жижу, которой потом полнятся внутренности. — Мужчина, — уши лениво покачиваются, игриво дергаются, а голова Тигнари откидывается на спинку софы с налепленными один поверх другого пледами — он позволяет внезапно проснувшемуся Сайно неторопливо пройтись языком по шее. — Это был… мужчина. В плаще Пустынника и в этой… в наглазной повязке. Через пролетевший завиток аль-Хайтам успевает разглядеть, как Тигнари слегка закусывает нижнюю губу, безуспешно сдерживая стон, когда руки Сайно забираются ему под толстовку. — Режиссеры поставили рейтинг NC-17, — вдруг отрывается от своего занятия Сайно. Он влажно моргает красными от укура глазами и показывает пальцем на черный, зарисованный черной жижей из внутренностей экран телевизора. — А еще наложили фильтр ЛСД! — Нет там фильтра ЛСД, там стоит монохром, — сбивчиво бормочет Тигнари и, улучив момент, спихивает с себя Сайно. — И не лапай меня. Тигнари не оправдывается, когда утверждает, что у каждого человека есть зависимость. Своя маленькая, небольшая таблетка мира, такой вот скелет в шкафу. Волшебная палочка в кружочке. Принимаешь ее и — пуф, нет проблем. Представь: берешь блямбу утрамбованных веществ, осуществляешь простой глотательный рефлекс, и вуаля — ты в шоколаде. Весь мир цветет и благоухает. …А потом эффект заканчивается, эйфория утихает. Но хочется больше. Хочется, чтобы таблетки падали тебе с миром и приносили мир в твою крошечную, засранную всем, чем только можно, жизнь. Больше мира богу мира, больше счастья богу счастья, пока к счастью не выработается иммунитет. Ожирение жадностью, облизывание зубов перед соблазнительно подмигивающим грехом. Лишь бы еще дозу, лишь бы еще раз почесать, выпить, почувствовать. Снова сейчас. Гостиная разрывается, верещит тысячами голосов: «Я не лапал тебя, ты сам так сидел», «Ага, конечно, еще скажи, что крокодилы по небу летают. Кого ты надеешься обмануть?» «Я не обманываю! И крокодилы действительно летают, глянь в телек! Тем более… тебе же понравилось, скажи?» «Пошлость! Звенящая пошлость!» …не воспринял их как что-то стоящее, действительно нужное. Аль-Хайтам превратил ссорящихся Тигнари и Сайно в такой же предмет декора, как коробка с закрашенным передом, как вязанные крючком пледы. Как столик. Как столик, на котором лежит сегодняшний номер газеты, за третье сентября, на котором буквы подмигивают ему заголовком:КАТАСТРОФА В ГОРОДЕ!
Страшное обрушение тюрьмы прошлым вечером нарушило всю систему водоснабжения в Сумеру! Жители в панике, несколько десятков дорог и этажей Академии разрушены. По предварительным данным, есть погибшие — трое заключенных. Специалисты и свидетели утверждают, что главный держащий корень Священного древа просто испарился в воздухе. Обстоятельства выясняются.
— Преувеличили. Треклятые журналюги, — фыркнули кусочки бездны в голове, медленно и не спеша захватывая экран телевизора. — Но почему? — пробормотал аль-Хайтам, все еще в упор не замечая разворачивающиеся бравады нелестных выражений на заднем плане. — Смерть не изменить, — по экрану черными штришками заплясали черные человечки. — Я же говорила когда-то. Когда ты еще не потерял память, — и один из человечков поучающе поднял руку. — Мы повторяемся. Из года в год, одни и те же ошибки. Повторяющиеся формы и фигуры. Подобные друг другу. Повторение, повторение. Повторение — идеал. Боги не говорят с нами, они доносят свою суть в маленьких вещах, в пазле, из которого собирается великое множество картин. Единообразие образует вечность. Единообразие — бог. Шаг 6. Продолжать разрешать незаданные вопросы Если много повторяться, легко запутаться. Если равновесие выразить в повторении одних и тех же действий, раз за разом в надежде на изменение, можно сойти с ума. Середина осени. Октябрь. Постепенно аль-Хайтам научился различать, в каком временном промежутке находится и сколько раз перескочил в воспоминаниях без порезов. Достаточно было просто использовать записи, в особенности — использовать для этих записей листки календаря. Их календарь выглядит как самая обыкновенная бумажка с названием месяца и цифрами. Сегодня дата — первое октября. За окном стоял погожий осенний денек. Осенний ровно в той степени, насколько он может быть осенним в тропиках — теплым, влажным, отчасти приятным, если не считать сгущающуюся с каждым месяцем духоту. Как ее сейчас там называют? Первое октября, да. Понимаешь, человеческая память — вещь хрупкая. То есть, да, она запоминает. Но у нее есть важное ограничение, чтобы не перегружаться, — плохая привязка к конкретике. Всё, что нужно сделать, — чуть-чуть надавить на это слабое место. Защита памяти не так уж сильна, знаешь ли. Попутать, переставить, упомянуть уже услышанное. Это эффект «это уже было», но доведенный до абсурда. «Просто скажи, что играешься с чувством дежавю. К чему столько драматизма?» Хайтам наклоняется и берет с пола сорванный лист сентября. Он наклоняется и пишет поверх третьего сентября: — Хайтам! — врезается в мозг голос Кавеха из туалета. — Какого мага Бездны у нас не осталось ни одного мотка туалетки?! Сделать несколько внезапных переходов. Наслоить одно на другое. И тут же в стену смежной с ними комнаты что-то заунывно бьется. Шаг 7. Перевернуть календарь и выяснить, что скрывается в той комнате. — Дай сюда! — разгневанно хватает только что купленную туалетную бумагу рука Кавеха: она вылетает из-за двери так же быстро, как влетает обратно. Перевернуть с ног на гол… «Заткнись уже», — шикает аль-Хайтам на карманного монстра по имени Астарот. Изрядно заколебала трепаться под локтем и сыпать нравоучениями. — Кхм, Кавех, — ненавязчиво позвал Хайтам, убедившись, что бездна наконец заткнулась. — Да Господи Архонтские! Дай. Мне. Просто. Сходить. В туалет. — Всего один вопрос, — настоял Хайтам. И, пусть он и знал, что Кавех не видит, указал на соседнюю стену и спросил: — Там кто-то… живет? Неприятная тишина, неловкая, застыла холодной кашей с комочками. Образовалась стылая пленочка и загустела однородная масса в тарелке, в которую резко превратился коридор. — Да-а, — натянутее рвущегося волоса протягивает Кавех. — Живет. Там живет. За мной в последнее время увязываются пустынные лисички. Ну, и вот… — аль-Хайтам готов поклясться, что видит, как Кавех напряженно поглаживает ладони и судорожно пытается скрыть от самого себя струйку холодного пота, стекающую по виску. — И вот… я приютил одну из них. Хорошенькая такая, но шаловливая очень. У них стена задрожала от бешеного долбления чем-то тяжелым и грузным и люстра несколько раз прогремела стеклами над головой. А Кавех всё продолжал натягивать сову на глобус: — Ее сбили телегой, бедняжку. До сих пор бредит, приходится самому лечить. Покупаю специальные продукты и лекарства, потом пакеты с ними отношу в комнату и занимаюсь ее лечением. — …Лисичка, да? — повторил аль-Хайтам, проводя рукой по метелке в углу, медленно кренящейся к полу под беспорядочными ударами. — Лисичка, да. Он подтверждает, а звуки не умолкают. Звуки не умолкали и в доме Сайно, когда они, накурившиеся, как всегда, спорили. Звуки не умолкают и теперь, когда Кавех, резко затихший, сидит в туалете, а рядом нечто истерично бьется о стенку, словно умоляя о помощи. Из штанов бугорком высовывается дно бездны и с издевкой шепчет: Закрутить, сбить миксером. Добавить муку и соль по вкусу. Готово — гоголь-моголь по-мондшандски. Шаг 8. Посмотреть, что еще изменилось или осталось прежним в этом цикле. — Понимаешь, у каждого человека должна быть своя история, — размышляет Кавех. Выдает одну за другой туманную сентенцию с заляпанным кремовой начинкой фартуком. Они готовят тирамису. Празднуют получение Хайтамом работы секретаря Академии. — Я тебе это говорю как ценитель искусства. И у картин должна быть своя история, даже если в картине абсолютно, совершенно нет сюжета. По небу, в окне, топорщится кусочками неприятной полупрозрачно-молочной дымки небо, а за ним тусклый диск солнца — оно всё пытается прокрасться к ним на кухню и запечатлеть момент: как Кавех выцапывает руку аль-Хайтама из миски с тестом и говорит: — В каждой черточке, в каждой буковке — везде есть история. Вон на первом наброске Алькасар-сарая я ясно помню верхний, совсем крошечный, элемент ротонды. Уверен, даже Дори, обнюхивая дворец со всех сторон, до сих пор его не заметила: это маленький, выложенный светоотражающими стеклышками хер, — Кавех задумался, покрутил в руках ладонь аль-Хайтама, перепачканную кремовой начинкой и тестом. — Во время работы над наброском я пошел в таверну. Выпили на пару с хозяином. Ну, знаешь, как это бывает: он — понимающий, но хитрющий, и я, падкий на бесплатную выпивку, — до сих пор крутит его ладонь и настороженно подносит поближе; мутный диск солнца варится в витражных стеклах и дневной дымке. — Мы проспорили, что если я выпью три бутылки рома и не грохнусь в обморок, то он даст мне десять лямов моры прямо здесь и сейчас… и… вот… — Кавех помял пальцы аль-Хайтама, щурясь от воображаемого солнца. — Я проиграл. А его условие было таково — сделать под козырьком ротонды небольшой член, причем поставить под таким углом, чтобы в определенное время суток, когда солнце клонится к закату, лучи попадали на стеклышки и всего на пару секунд заставляли его светиться. Всего на пару секунд. На жалкие две секунды из двадцати четырех часов, который еще уловить надо. Просто потому что захотелось. Еще несколько мгновений Кавех дырявит глазами смятую и слипшуюся руку аль-Хайтама — между пальцами застыли длинные белые нити взбитых сливок и яиц с сахаром. Потом качает головой; полупрозрачная дымка за окном отступает, пропуская солнце; и быстро слизывает с подушечек пальцев взбитую сахарную пудру. И солнце ярко-ярко вспыхивает, застилает взор, оглушает в ванильном креме со вкусом взбитых сливок. И делает следующий шаг.