Шаг 9. Найти Глаз Бога.
Он закрывает глаза. Он старается не думать — опасное это дело нынче. Думать. Не стоит.
Не стоит перебирать в руках исписанные листы календаря — они как маркер. Маркер прошедшего времени, убитых часов и застреленных минут.
События торопятся так, как и должны, — как ползущие в офисы Академии клерки, как бегущие спозаранку на пашню фермеры, как слоняющиеся тенями по углам заспанные студенты в кругах энергетиков под глазами.
Ничего особенного. Просто один день из жизни.
— Сосредоточься, — нашептывает Астарот, ее маленькие человечки из ее маленьких черточек абстракщины — они слаженно укладывают листки календаря на столе перед аль-Хайтамом, один за другим. —
Попробуй просто… почувствовать его. Глаз Бога.
— В такие моменты обычно принято давать подсказки, — аль-Хайтам вырывает у одного из безликих человечков, втихаря удаляющегося в сторону от общей работы, листок с девятым шагом плана и недовольно отряхивает его.
— Обойдешься, — отрезает она. Застигнутый за воровством человечек задумывается, почесывает мультяшной культяпкой отсутствующий подбородок и нехотя добавляет: —
Хотя… Учитывая, что сложнее всего найти то, что лежит прямо под носом…
— Господин аль-Хайтам! Мы вернулись!
Входная дверь отворяется, и человечки растворяются, оставляя поднятые листы порхать в воздухе. Чудом, как Хайтам успел собрать их и еле-как рассовать по карманам, прежде чем Кавех и Коллеи ввалились внутрь оползнем из покупок.
— Вы последние клетки мозга продали? — вскинул бровь Хайтам.
Ответ убил.
— Нет, всю заначку.
Кавех признался в содеянном с такой бодрой улыбкой и с таким бесстыжием, что у аль-Хайтама невольно дернулся глаз.
— Вы… что? — подскочил он, бешено оглядывая гору пакетов, из которой то тут то там проглядывали бутыльки с лекарствами, обертки от конфет, ерунда наподобие аромасвечек, игрушечных аранар, контейнеров в форме ковра («Ядреный шашлык, это как вообще?»), автоматического наполнителя корма для котов и…
Кресло-вибратор.
— Кресло-вибратор?
— Кресло-вибратор!
Коллеи довольно уперла руки в бока и вскинула подбородок так, будто чересчур объемное, обтянутое черной кожей кресло было изобретением ее собственных рук. Там же, на кресле, и красовалась табличка: «Кресло-вибратор».
— Кавех, какого хера? — весьма беззастенчиво при Коллеи выразился аль-Хайтам, метая глазами молнии.
— Ну ты же только глянь! — воскликнул Кавех, в восхищении поглаживая подлокотник, весь в выемках и углублениях. — Он же такой черненький, классненький. О! Еще и гудит прикольно, если кнопочку нажать, сейчас, сейчас…
— «Эта хрень стоит два миллиона моры», — сухо зачитал Хайтам с таблички надпись под названием. Дословно. Потом поднял глаза на неловко сжавшегося Кавеха и глубоко выдохнул через ноздри. — Коллеи, подойди сюда.
Вся смявшись, замявшись и скомкавшись, Коллеи сделала пару неуверенных шажков к Хайтаму. Из-за визитов Тигнари к Сайно, особенно участившихся в последнее время (и на которых Коллеи, ясное дело, не могла присутствовать), Коллеи пришлось на некоторое время переехать жить с Кавехом и Хайтамом, чтобы она могла продолжать обучение. Еще одна изменившаяся деталь в этом цикле.
И вот Коллеи подходит — аль-Хайтам нагибается, кладет ей руку на плечо, а другой показывает на все еще восхищенно потирающего подлокотник Кавеха.
— Смотри, это то, кем ты станешь, если будешь плохо учиться.
— Эй! Так говорят только смотря на дворников! И кресло реально стоит своих денег! — Кавех надулся и, не переставая обиженно фыркать, откинулся на «спинке с ультрамягкой подкладкой премиум-класса», как было указано на этикетке.
— А позже я научу тебя, как быть финансово грамотной, — продолжал поучать Коллеи Хайтам. — Урок первый: никогда не делай необдуманных покупок, если знаешь, что на тебе еще висит долг за, допустим, дом. Или если знаешь, что вся месячная зарплата кое-кого нормально работающего недавно ушла на оплату части этого самого долга, — ни в коей мере не намекнул на себя Хайтам. — И особенно не трать деньги, если тебе остается надеяться только на непостоянный доход от заказов человека, который ни один заказ толком не может выполнить, — и Хайтам ни в коем разе не бросил испепеляющий взгляд на вжавшегося в кресло Кавеха. Просто дал урок, и всё.
Коллеи с протяжным выдохом потерла виски, чуть ли не закипая от количества полученной информации.
— Господин аль-Хайтам, а можно небольшой выходной от уроков?.. С вами я только и делаю, что учусь и учусь…
— Конечно. Даю тебе выходной на три часа, пока мы с Кавехом будем возвращать кресло обратно в магазин.
— Но… — неуверенно подал голос Кавех, однако тут же вжался обратно в подушки под уничтожающим взглядом аль-Хайтама. — Понял, принял.
— А еще это массажное кресло. А не кресло-вибратор.
И они потащили. Обратно к двери, к порожку, под размышления аль-Хайтама. Нет, не подумайте только, много думать нельзя. Однако сейчас было что осмыслить. Принять к сведению, например, тот факт, что если они не смогут вернуть кресло, то вляпнут в еще один долг, как в прошлый раз с тюрьмой. Два миллиона не двадцать, безусловно, но сам факт… заплясал черными человечками в тяжелых ботинках на границе подсознания, вот так — топ-топ-топ.
Топ-топ, а ты знаешь, что это значит?
Топ-топ, ты знаешь.
Топ-топ, это значит, что ты и здесь не смог избежать горы долгов, преследовавшей тебя в прошлом цикле.
Топ-топ, ты же,
топ-топ, понимаешь, аль-Хайтам?
Некоторые вещи неизбежны. Они будут повторяться всегда, сколько бы ты от них ни бежал.
Забудем, не суть. Не важно. Важно: принять к сведению последние слова Астарот.
«Сложнее всего найти то, что лежит прямо под носом».
Кресло на колесиках. Они подкатывают к углу дома, и здесь уже надо совместными усилиями приподнять кресло, обогнуть полоску водостока. Обычный желоб водостока, прикрытый решеткой, такие везде устанавливают, чтобы контролировать потоки дождевой воды. Здесь же, на углу дома, как аль-Хайтам несколько раз видел, есть участок с плохо закрученной решеткой, из-за чего во время дождя она слегка приподнимается. При сильном ливне вода утекает, но собирает с собой скопившийся на улицах мусор там, внутри водостока. И мусор остается, даже когда вода уходит.
И аль-Хайтаму приходит дурная идея.
— Я тут давно хотел спросить, — тем временем говорит Кавех. Они поднимают кресло, берутся с двух сторон, и Аль-Хайтам гуськом выходит с ним на улицу, подбирает момент. — Помнишь, я тебе рассказывал ту историю про Алькасар-сарай? Так вот, я до сих пор помню, в какое время лучше всего приходить, чтобы увидеть… ну, то, о чем я тебе говорил, — Кавех осторожно оглядывается на разбирающую пакеты Коллеи. Аль-Хайтам говорит себе: «Может, попробовать?» и медленно, слишком медленно, разжимает пальцы рук. — Не хочешь ли пойти…
Кресло неловко заваливается на бок, выбивая колесиком решетку на водостоке. Сказать, что их мгновенно ослепляет вспышкой зеленого света — значит ничего не сказать.
О да, это оно.
«О да, это оно», — понимает аль-Хайтам, закрывает рукой глаза от вспышки света и, сдерживая восторг, слегка приподнимает уголки губ. Убирает руку.
О да, это оно — дендро Глаз Бога, вспыхнувший в свете солнца. Открепившийся от одежды аль-Хайтама, еще когда он только-только появился перед домом Кавеха, и уплывший вместе с дождем, сором и опавшей листвой в водосток.
Это оно.
Шаг 10. Выяснить, зависят ли от Глаза Бога скачки в воспоминаниях.
Он собирается. Застилает кровать, начищает поверхность циферблата часов на стене — взял у Сайно. Складывает пополам, край бумажки к краю, листок календаря. Поправляет стоящие в ряд аромасвечи: они тянутся вдоль окон двойными сплошными, создают разметку на пути к дутарам. Участникам дорожного движения подоконника благоволят регулировщики, — игрушечные аранары — стоят, машут, мол, «вперед», вы, контейнеры в форме ковра (двойственность существования которых до сих пор не доказана).
— Я должна тебе кое-что сказать.
Вперед, автоматические наполнители корма для котов!
Астарот ворон не считает: тоже собирается. Только теперь не в маленьких человечков, путающихся у Хайтама под ногами, а в ромбовидные зеркальца — зеленеет дендро стеклышками, которые аль-Хайтам собирает в руке с помощью Глаза Бога. В них бездна курится, в бесконечной спирали затмевает собственное отражение аль-Хайтама.
— Ни один разговор хорошо не начинался с этой фразы.
— Твои воспоминания, — о да, она точно хочет подтвердить все его самые худшие опасения. —
Возможно, они стираются. Постепенно.
В геометрически правильных и выверенных зеркалах — смотрит лицо. Раздвоенное и разтроенное, оно расстроено. Это якобы сочувствие через призму чужих сил, это якобы «мне не все равно на тебя, мне искренне жаль, что так получилось». «Якобы» — потому что она и так всё знала.
— Ты же помнишь, что увидел, когда только очнулся и осознал себя в этой реальности? — открывается из черной кутерьмы глаз.
— Календарь, — с нажимом цедит аль-Хайтам. — Календарь с рисунком гидро плесенника и мою надпись к тому, что следует понимать под прошлым.
— Какое число стояло?
Не потерять контроль. Сдержаться, не смять бумажку с десятым шагом плана в руке.
Аль-Хайтам говорит:
— Первое сентября.
— А когда ты в прошлом цикле писал ту надпись?
Аль-Хайтам говорит:
— Середина осени. Октябрь.
— Мог ли ты сделать эту надпись, будучи пробыв у Кавеха всего лишь три дня? К тому же практически не осознавая себя.
И аль-Хайтам говорит, сминая бумажку:
— Нет.
Глобальная ошибка, несоответствие в фактах. Хочется смотреть на все эти проезжие части на подоконнике из аромасвечей, вдыхать химические ароматы клубничного шампанского, имбирного пряника, табака и ванили и думать: «Но как подобное возможно?» Хочется давиться вонью глинтвейна, карамельного попкорна, баунти, бренди и бергамота, лишь бы только не думать: «Тогда получается, что… нет, немыслимо. Всё же не настолько плохо, чтобы…»
— Восприятие времени, — скучным тоном, каким читают только нотации, объясняет глаз в зеркале. Моргает. —
Глаз Бога не виноват в твоих скачках: он же всегда был рядом, прямо под боком. Просто ты слишком долго был выпадающим элементом в истории. Слишком часто повторял один и тот же цикл: 368 дней. С двадцать девятого августа по тридцать первое августа следующего года. Ты же знаешь, — глаз качается в глубинах перекрученной и закрученной черной спирали, —
повторение вызывает безумие. А я есть вспышка бреда, когда всё кажется бессмысленным. Ты обезумел, аль-Хайтам. В конец и в край. Думаешь, почему еще я явилась?
Бред. Ложь и провокация. Способ демотивации из сборника профессиональных способов демотивации.
Стряхивая с руки чернеющие один за другим маленькие крошечные зеркала, аль-Хайтам вновь собирается: поливает цветы и грибы, оставленные Тигнари; начищает латунные чайники, декоративные; натирает до идеального блеска бока турки.
— Представь, как ощущает время тот, кто этим временем уже по горло сыт, — скучно размывается адовое пятно бездны на турке. —
Ответ — никак. В твоей голове столько воспоминаний, что память просто-напросто не выдерживает и удаляет все последние данные, кроме основных. Как Акаша — процессор перегружен, аккумулятор изношен, система сбоит. Или как старик в глубоких летах. Что ему помнить, помимо собственного имени и пары фактов из жизни? Он даже не помнит, что делал три секунды назад. ТЫ даже не помнишь, что делал три секунды назад.
Турка аккуратно отставляется подальше на кухонную полку, а аль-Хайтам вбирает в себя запахи — закатник на рассвете, хрустальные колокольчики и фонтейнское печенье, сосна с можжевеловой ноткой. Яблочный бабл гам.
— Ты маразматик.
Зеленый чай в шоколаде.
— Я мыслю вполне ясно, — кленовый сироп. — Более того, не вижу оснований полагать, что мои воспоминания стираются, — вишневый бум из продукции элитных вин столетней выдержки.
— Не стираются, говоришь… Ха. Тогда скажи, куда ты собираешься?
Он накладывает тряпку на тряпку — отжать их нужно, чтобы отжать. Ради чего и зачем, наверное, знать не нужно. В целом оно не нужно. Да. Собираться не нужно.
— Разве сейчас ты живешь нормально? Разве сейчас ты не совершаешь снова прыжки в воспоминаниях, от одного этапа плана к другому? А может быть, нет никаких прыжков — просто ты, колеса и Большой Качественный Наркотрип.
Нужно решить парочку вопросов. Возомнить что-нибудь, перелопатить.
— Ты же и сам понимаешь, что в твоих рассуждениях нет смысла.
Ну, возможно. Возможно, да. Есть немного. Не без грешка за душой. Он раскладывает конфеты из пакета: конфета за конфетой, пересчитывает калории, просматривает массу нетто, указанные на каждой упаковке. Нужно составить план: какое количество энергии надо потребить сегодня, завтра и послезавтра, чтобы спокойно сосуществовать дальше.
— Куда ты собираешься? — повторяют зеркала вопрос.
— Если подумать, то, возможно, что-то я и перестаю помнить, — рассуждала кожура банана, вздувшаяся от шоколадной крошки аромата аромасвечи. — Но не стоит делать преждевременных выводов, — все же, как мы знаем, повторение есть идеал. — Не исключаю, что я просто не помню те или иные вещи. Что восприятие их, соответственно, искажается. Но одно я знаю точно: я в другом цикле, в иной реальности.
Банан, банан. Банановый коктейль с убойной порцией банана.
— А вдруг нет? Вдруг ты просто увидел свою смерть в будущем, а сейчас перескочил назад? Смотришь те воспоминания, которые не видел раньше?
Фруто-няня с горячим хлебом — зажигается свечка посреди подоконника.
— А вдруг у тебя просто синдром отложенной смерти? Тебе не приходила в голову такая потрясающая мысль, что, может быть, если ты не умрешь на этот раз в пустыне, то просто умрешь позже в другом месте? В другое время, в течение года, а потом вновь начнешь новый цикл жизни, пытаясь спасти самого себя. Как тебе? И ты просто живешь, всего лишь существуешь. Уставший.
Тирамису с виски. Да, он немного устал, но не настолько же. Не настолько же?
— Джаст синк эбаут ит. В один чудесный день ты узнаешь, что вся твоя жизнь — это бесконечное мгновение перед смертью, которое ты растягиваешь и растягиваешь, переживая несбыточное, все-таки сбывшееся и уже невозможное. Питаешься попадающимися под руки воспоминаниями, моментами, и все — обречены обратиться в одну дурную историю. Как был один такой-то аль-Хайтам, как так-то, сяк-то он мучился и страдал, путаясь в растяжимом понятии времени, ради чего-то, чего сам не мог вспомнить. Хорошая драма, скажи?
— Я ничего не понимаю.
И в общем и целом, он не врал. Не привередничал. Не делал ничего противозаконного.
— Ты говоришь слишком уверенно для той, кто допустил сразу несколько логических ошибок.
Например, куда делось удаление самого себя из Ирминсуля. Как возможно жить после биологической смерти мозга — когда по его разветвленным путям извилин перестала течь электрическая симфония импульсов. Куда делась логика? Куда делся крадущийся запашок пачулей и фруктово-ягодного пюре с ноткой лимонной цедры?
— Как хочешь. Твое дело, как думать. Я просто накидываю варианты, что с тобой происходит. А выбирать из них — личное решение. Обращай внимание на факты, сопоставляй. Можешь думать, что ты всего лишь обречен вечно смотреть свои же воспоминания, перескакивая одни и забывая другие, — аромасвечи с ноткой извращения и сумасшествия. —
Или, как ты думаешь, ты умер и теперь просто переживаешь новый цикл. Возможно, чтобы спасти самого себя. Или же ты стер себя из истории мира, из-за чего твой разум подвергся необратимым изменениям. Или тебя просто далеко и надолго накрыло. Или ты сошел с ума. Или всё сразу.
Скорее, всё сразу.
Или нет… или да. Аль-Хайтам как-то неопределенно поморщился и отмахнулся от что-то бормочущих зеркал. Они путают. А аль-Хайтаму, наоборот, надо распутаться, следовать плану.
И так он режет прошедшие месяца — октябрь, август — и пишет на них сначала надпись:
Шаг 11. Дойти до шкатулки. Выяснить, почему Сайно стер себя из истории.
А затем дополняет остальные листы строками описания всех известных ему воспоминаний — так, мало ли Астарот не запугивает насчет постепенного стирания памяти. Записывает краткий синопсис каждого, по дням, с самого начала, пока на заднем плане что-то бормочут, переговариваясь, Нахида и Сайно. Сегодня утром в доме Сайно, наполненном доверху матрами, где бледные лучи рассветного солнца горделиво выступают из-за окон. Сегодня, стоя перед шкафом, в котором ночь назад прятались Кавех и Хайтам, в котором помогали Сайно поговорить с Тигнари, в котором было очень-очень тесно, в котором случился самый идиотский в жизни аль-Хайтама поцелуй.
Сегодня они обсуждают то, что Хайтам еще не слышал.
— Поймите, малая властительница Кусанали, — уверял Сайно, окруженный десятками рыщущих по комнате матр. — Потому я и опасен. Аль-Хайтам выдвинул вполне разумную теорию. Если и он, и я оба стерли себя из Ирминсуля, то мы военные преступники. Нас нужно… изолировать.
— Но это не военное преступление, если вам было весело!
Глупая улыбка застыла на губах Кавеха, когда в него ввинтилось свыше десятка глаз — Нахиды, Сайно и заодно всего-то абсолютно всех матр. Кроме аль-Хайтама, он не отрывался от своего занятия. Так и стоял Кавех — с кривой улыбкой, с медленным осознанием, насколько в попытке поднять всем настроение он знатно… выкинул коленце.
— Что насчет изоляции тебя и аль-Хайтама, — осторожно вернулась к теме Нахида, замяв неловкую паузу, — я не думаю, что в подобных радикальных мерах есть необходимость.
И прежде чем Сайно открыл рот, она мягко вытянула перед собой руку. На ней, на крошечной ладошке, вспыхнула, разрослись зеленые фигурки — кинопроектор и две бобины с пленкой. Даже аль-Хайтам оторвался от бешеного строчения текста поверх дат и дней недели и озадаченно нахмурился.
— Тут такое дело… — протянула Нахида, — я не спорю с теорией о вмешательстве сразу двух человек в Ирминсуль, но аль-Хайтам как-то до всей этой ситуации с Сайно обронил фразу о возможности существования других реальностей.
— Да?
— разом спросили они.
— Да?
Хайтам и Кавех синхронно переглянулись, удивленно похлопали глазами и отвернулись друг от друга, зарывшись каждый в мысли.
«Опять что-то, чего я не помню? — мысленно вздохнул Хайтам, массажируя напряженный лоб: старался избавиться от кольнувших в мозг слов Астарот о постепенном стирании воспоминаний, но озадачился еще больше другим фактом: — И ладно я, но Кавеху с чего удивляться?..»
В отдалении, на заднем плане объясняла Нахида аналогию времени с кинопроектором. Она как раз заканчивала, когда аль-Хайтам показал на иллюзорные бобины с пленками в ее ладони и сказал:
— Если я правильно понимаю, получается, ты думаешь, что этот кинопроектор, то есть механизм времени, может воспроизводить в себе сразу две пленки. Что-то вроде сопряжения одной реальности с другой.
— Почти, — кивнула Нахида и сплела из мельчайших дендро частичек, витавших в воздухе, еще штук десять бобин. — А точнее, сопряжения их бесконечного множества. Я думаю, они находятся в одном «кинопроекторе», но не соприкасаются. Но что, если однажды одна пленка наслоится на другую?
Забегали цифровато-зеленые частички, образовали из модели кинопроектора схематичные лучи света, а те, в свою очередь, — картинку из рододендронов на второй ладони, которую Нахида приподняла в качестве своеобразного экрана. Картинка затрепетала, исказилась и немного искривилась, как только к кинопроектору приставили вторую бобину, но уже через пару секунд выровнялась, хотя цветы на ней стали несколько раздвоенными, как будто наслоенными друг на друга.
— «Бред», — пробормотал Сайно и вдруг тряхнул головой, сообразив, что его могли неправильно понять. — Та болезнь — последствие соприкосновения «пленок»… В таком случае причина, по которой лишь у меня одного сохранился «бред», это…
— В том, что ты и есть та самая точка соприкосновения, — цветы на картинке рассыпались в крошку вместе с кинопроектором и бобинами. Вместе со всей иллюзией. А цветы в глазах Нахиды резко сузились, уменьшились до размеров крошечной точки. Дендро Архонт обернулась и резко моргнула. — Сайно, ты и твоя шкатулка из другой реальности.
Шаг 12.
Что за фантасмагория… Закончить дешифровку шкатулки. Перевести последние слова.
nihillI.nullI.
ᨈᨙᨑᨙᨅᨗᨀᨂᨗ
ᨀᨑᨅᨈᨙᨂᨚ
Дразнили своим видом мудреные символы, хвастались, мол, ха-ха, не разгадаешь. К ним временами, когда Кавех, занимавшийся неподалеку расчетами их бюджета на грядущий месяц, отворачивался, тянулись щупальца крошечных бездн — раскидались повсюду, оплели подобиями корней весь пол палатки.
Они снова в пустыне, посреди исследовательской экспедиции.
— Что за фантасмагория? Первое — язык Бездны, но сама фраза совершенно непереводима… информации о последнем языке так и вовсе не существует… — бормотал Хайтам, в который раз изучая диковинные слова.
Столько попыток в трубу. Даже сейчас, проживая вторую жизнь, аль-Хайтам не мог хотя бы приблизительно подобраться к истине. И почему именно эти слова настолько тщательно зашифрованы — понять не мог так тем более. Только если там не содержится нечто поистине важное, ключ к правде, который невозможно перевести без соответствующей сноровки и доказательной базы…
— Что? Не можешь расшифровать? — повернулся к нему Кавех. Он рассеянно покрутил в пальцах правую серьгу, пробегаясь глазами по словам, и сказал: — Так вот же, nihillI.nullI — это 01:01, цифровая запись языка Бездны. Она малоизвестна, а нуля в письменности созданий Бездны нет, вот они и записывают нуль либо как nihill, либо как null. Двоеточия у них тоже нет. А вот это, — он показал на «ᨈᨙᨑᨙᨅᨗᨀᨂᨗ», — Уже другая письменность. Переводится как Содом. Соответственно, это, — он передвинул палец на «ᨀᨑᨅᨈᨙᨂᨚ», — Гоморра. В тексте выглядит так: «…Да вскормит ими в соблюдении закона 01:01 алчность божью». И: «А когда глаза его зальют чернила, построит он Содом. А ты построй в реке забвенья Гоморру…»
Кавех расписал листок убористым почерком с пояснениями, улыбнулся уголками губ и преспокойно повернулся обратно к своим бухучетам. А аль-Хайтам только смотрел на выведенные им буквы, на закорючки, на наклон — точь-в-точь такие же, как в медкарте Хайтама, как в непонятном заявлении о непричастии в деле Пустынников. И аль-Хайтам думал:
«Да кто же ты такой?»
Шаг 13. Избежать смерти.
«Нет, я не буду ему доверять, — говорит он себе. — Нет, я не буду поддаваться его чарам. Нет и еще раз нет. Я рассуждаю здраво, когда сплю с ним. Мне просто надо не терять рассудок», — уговаривает он себя.
Зеркала молчат, не двигаются, не шевелятся и не говорят, пока аль-Хайтам выбрасывает лопату к бездновой бабушке, далеко, надолго и навсегда.
Больше не умрет.
Для подстраховки аль-Хайтам аккуратно поправляет каждый пустячок в палатке: проверяет спальные мешки на объект твердых, острых, тупых и прочих смертоубийственных предметов. Прощупывает хлопчатобумажные стены — тонкие, плотные и оттого еще более опасные. Вдруг что проникнет? Сверяет лампадки на пожарную безопасность.
— А я говорила: ты сходишь с ума, — все-таки забухтела. Астарот неприятным комком запуталась в ромбах самопоявляющихся зеркал: Хайтам их даже не призывал, она сама воспользовалась его силой. —
Посмотри на себя, кем ты стал? Мог бы просто отказаться от него. Забыть, как страшный сон.
Аль-Хайтам останавливается и впервые за прошедшее время действительно прислушивается. По крайней мере, делает вид. Увлеченно и очень реалистично: грызет губу и задумчиво, почти нервно потирает тыльные стороны ладоней в местах бывших порезов.
Потом переводит взгляд на просвет палатки: туда, где во тьме гаснет последняя полоска света — это опаловое зарево махало дню ручкой расплавленного облака, похожего на опадающую и вздымающуюся грудь. Красиво. Очень. Напоминает кое-что: знакомую грудь, туловище, горячее и желанное…
Хайтам трясет головой — нельзя. Дурное наваждение, от которого надо бы избавиться, но воображение уже рисует не самые целомудренные картины.
— Наркоман, — не удерживается от язвительного комментария Астарот.
Дендро зеркала темнеют один за другим. В них картины, прямое олицетворение бушующих в голове чувств: похоть, томительная жажда прикоснуться вновь к манящему телу; лень, усталость в отсутствие нормальной размеренной жизни; гордость, нежелание признавать правоту Астарот; обжорство, желание поглотить еще больше воспоминаний.
— Скажи… можешь ли ты хотя бы вспомнить, за что полюбил его?
Светодиодная подвеска на горизонте висит, темнеет. В ней гаснут последние огни ушедшего дня — они топятся в дымке тяжелого свинца туч, стекающихся к краю бездонной пустыни. Аль-Хайтам знает ответ.
Это болезненная привязанность… одержимость из беспомощности. Когда не можешь обойтись без человека, как без воздуха. Ломка от наркотика, абстинентный синдром — это зависимость. Ты тянешься и тянешься, молишь еще порцию чужого — чужого, чужого, чужого, потому что свое не нужно, оно лишнее, — тепла. Зажмурь глаза, закройся — ты все равно видишь. На внутренней стороне век, вот оно — клеймо, это лицо, въелось в подкорку, не вытравить никаким дихлофосом. Хоть надышись дымом через выхлопную трубу, хоть пробей голову о стену, но ты не убежишь. Это лицо, этот глоток угарного газа под знаменем его имени, это «это» теперь часть тебя, фантом или призрак, сдирающий тебя своими когтищами в бездну безумия, желания и голода.
Это твой грех. Твой маленький Содом, построенный собственноручно воспаленным мозгом.
Наслаждайся.
Шаг 14.
She confusas he. Hewa memori realle erasas. Drugi realle affectas hewa mind. Nan i memori actualle confusis ĉar he livis tooe longe. Ĉar he alreade deadis.
…
Когда Хайтам проснулся в том дне — в дне своей смерти — он надеялся, что у него будет, ну… день. В чем проблема? Дожить до вечера, ответить на вопрос Фарузан об их с Кавехом отношениях… как… как…
«Наблюдается положительная тенденция, прогрессия не стремится к нулю», — подсказывают зеркала на дне чашки, перед которой сидит аль-Хайтам, и эти исчадия Бездны тут же пропадают, заливаемые кофе.
— Так, молодой человек, расслабься, расслабься. Сейчас лепешки принесу, — по-доброму бухтит Фарузан, суетясь вокруг приунывшего Хайтама.
А приуныл потому, что…
«Ну почему тебя снова выкинуло в самый ответственный момент? — дополняют мысль булькающие в чашке стеклышки. —
Вот теперь сиди и разбирайся, как сделать так, чтобы он перестал дуться за твое "Просто друзья"»
«Спасибо за напоминание, о да, — раздраженно выдыхает аль-Хайтам, осматривая обстановку в скромном домишке Фарузан: старье на старье, скупленный у барахольщиков антиквариат, провонявшая бабкиным сундуком мебель и целая гора побрякушек и наполовину разобранных пустынных механизмов. В свободное время можно было бы поинтересоваться о предназначении последних, но у аль-Хайтама как-то дело невпроворот: — В конце концов, сидеть сложа руки до истечения этого цикла я не буду».
Поэтому он решил запустить тяжелую артиллерию.
— Что?! Ты хочешь, чтобы я помогла тебе извиниться перед Кавехом? — Фарузан так и вскочила, едва успев сесть за стол.
Аль-Хайтам медленно кивнул, круча в руке настолько угольную лепешку, что впору бы задаться вопросом, а не перепутала ли ее Фарузан с настоящим углем.
— Вы же видели, у нас весьма… непростые отношения, — уклончиво кашлянул аль-Хайтам, как будто подавился горелым запашком, витавшим в воздухе.
— Но… Вы же… ну… — Фарузан невольно залилась краской, словно девочка-подросток, и поспешила скрыться за гигантской деревянной лепешкой, сделав вид, будто бы ест ее: — …ну, вы же все равно занимались сексом. После того разговора.
— Именно по этой причине наши отношения особенно непросты, — напряжённо постучал по столу Хайтам. — Мы спим вместе, но не общаемся от слова совсем, хоть и до сих пор живем в одном доме после экспедиции. Кавех словно игнорирует мое существование.
Фарузан бросила попытку отгрызть хотя бы кусочек от живого воплощения камня, плотнее пододвинула ко столу стул, пропахший доброй порцией бабушкинских духов, и, безуспешно скрывая фонтаном бьющий энтузиазм, спросила:
— То есть ты хочешь, чтобы я стала вашей свахой?
Тяжелый вздох.
— Да, если вам так будет угодно. И почему всем настолько нравится это слово?..
Но Фарузан уже ничего не слышала после слова «Да». Она вспорхнула со стула с победным кличем и вихрем улетела куда-то в туалет: видимо, сплевывать попавшие в рот крошки от несчастной лепешки.
«Зря ты это удумал», — бубнила Астарот капельками кофе в чашке, когда на следующий день Фарузан оккупировала дом Кавеха и Хайтама, попутно выгнав первого.
— Коллеи, значит, ты говоришь, что у тебя уже есть опыт свахи? — сосредоточенно мерила шагами комнату Фарузан. Коллеи стояла рядом навытяжку, прямо-таки рядовой перед командиром.
— Нет, мэм! То есть: да, мэм! — выпалила Коллеи. Хайтам постучал по чашке с плававшим в ней глазом, молясь, чтобы Фарузан не включила барабанную армейскую дробь.
— Докладывай: какие способы применяла?
— Есть, мэм! Докладываю: применялись способы игры на раздевание, запирания в одной комнате, разговора по душам и…
— Достаточно, — движением руки остановила Фарузан. Тут она прищурилась и резко остановилась, встав нос к носу перед Коллеи. — Вольно, девочка. Весьма неплохо для твоего возраста, признаю в тебе талант. Переезжай ко мне, поднатаскаю тебя получше этих несносных мальчишек, — и Фарузан красноречиво махнула на Хайтама и куда-то вдаль, видимо, имея в виду Тигнари. — А пока что позволю тебе усвоить один прекрасный урок от человека, опытного в делах сватовских.
«Сейчас снова что-нибудь выкинет. А я же говорила: не иди к ней», — чавкнул в термоядерной коричневой жиже под названием кофе глаз, иронично закатившись.
«Не говорила ничего подобного», — мысленно фыркнул аль-Хайтам, а сам невольно напряг все мышцы в ожидании, что же выдаст Фарузан.
С звонким цоканьем туфель Фарузан топнула ногой по полу, запрокинула руку и сказала:
— Время! В отношениях решающую роль играет время! Создавайте больше совместных воспоминаний, помогайте друг другу и относитесь к партнеру так, как хотели бы, чтобы он относился к вам!
А потом чуть подумала и добавила:
— Или пользуйтесь правилом трех «не»:
Шаг 15. Не поддавайся. Не думай. Не забывай.
Чудесно и прелестно. На подъеме, на исключительном воодушевлении. Они идут в горку, обвитой, увитой сложным лабиринтом лоз. Зелено. Душно. Лишь где-то в отдалении шуршит плеск водопада, и уже высится вдалеке купол ротонды, медленно и неторопливо.
Иногда обзор на нее резко перекрывается возникающей перед глазами спиной — это Кавех, решая сделать последние пару рывков, внезапно останавливается в попытке отдышаться. Душно до омерзения, но аль-Хайтаму вовсе не неприятно.
В конце концов, момент прекрасен.
— Смотри! — задыхаясь и обливаясь сто десятым потом, пыхтит Кавех и вытягивает вперед руку. — Групповое осознание неописуемого ужаса начнется через две минуты.
По взаимной договоренности они смещаются на два сантиметра влево, вытягивают шею вперед под углом в сорок пять градусов и заваливаются на бок так, чтобы шпиль Алькасар-сарая, выглядывающий из-за вершины холма, оказался в горизонтальном положении. При этом еще и держатся друг за друга, пытаясь не упасть в подобной недопозе собаки мордой вниз.
— И на что я подписался? — ворчит аль-Хайтам, недовольно перехватывая плечо Кавеха.
— Только так и можно увидеть его, — похоже, слова Кавеха должны были звучать как шутливое оправдание, но вышло как-то слишком мягко, с каким-то слишком задорным смешком. Кавех повернул голову и посмотрел на аль-Хайтама так ясно, так убаюкивающе и ласкающе, как никогда не смотрел. Прорезал теплотой отсвечивающим закатом глаз.
Не поддавайся.
Лучи заходящего солнца таяли на глазах, но напоследок вспыхивали особенно ярко, прежде чем скрыться за линией небораздела. Они пленили неповторимым цветом, размазывали ощущение реальности: как так возможно, что насыщенная зелень вдруг наряжалась в оттенки бледного рубина под прощальной солнечной резьбой? Как так возможно, что гранит дворцовых плит впитывал в себя палитру розы, янтаря и пурпура?
Плечо аль-Хайтама восторженно, почти с придыханием сжимают длинные пальцы, словно лозами оплетают — захватывают в добровольный плен.
Не думай.
В моменте плавится и дымится. И назойливо скребется желание забить на всё, на смысл и цель долгого путешествия по холмам, по горам и просто взглянуть на Кавеха.
Неохотно и не очень быстро, как если ты очень устал и видишь мир чуть более заторможенным, сброшенным на якорь, восходит луч. Восходит второй, восходит третий. Безумная вспышка; стелит глаза. Пальцы замирают, и кровь в них на секунду забывает, как бежать по венам. Отвлекается мысль.
Миллисекунда. Мгновение. И над миром столб высится, по миру, по двум сторонам от столба, снизу две планеты газовыми гигантами расходятся.
— Ахрененно жмыхнуло.
Они стоят под гигантским световым членом.
Словно они — прихожане церкви, вдруг призвавшие молитвой его светлейшее величество бога, опускающее на них свою карающую десницу; или словно два максимально обкислоченных торчка.
Это момент — и этот момент прекрасен.
Не забывай.
Кавех не соврал: их своеобразный бог перегорел уже спустя две секунды, и кусочек зардевшейся как будто от смущения ротонды вновь стал обычным кусочком ротонды. Ничего нового, ничего старого.
Как-то нехотя они отцепляются друг от друга и, один — глупо улыбаясь, а второй — успешно подавляя идиотскую улыбку, говорят друг другу:
— Отныне ты проектировщик пенисов.
— А ты солевой кардинал Академии.
Вот она — романтика.
В небе, далеко-далеко над головами, проносятся с мелодичным кличем попугаи, подолгу взмахивая и подолгу опуская цветастые, так и мельтешащие крылья; потрясая хвостами. В разрисованном пастелью небе, в перистых, что застывший полог листвы, облаках, раскрашенных детской ручкой заката, птицы застывают, поймав поток ветра. А потом медленно сужаются — в маленькие, еле-еле различимые точки.
Аль-Хайтам не смог перед ним устоять. Не в силах.
Шаг- нет, по-другому:
***
Вчера, 29 августа, 13:04. Ходили к Фарузан.
Близился к концу очередной месяц из жизни. День из дня. Хайтам не особо сильно различал их: сами понимаете, тяжело живется, когда новый день может быть на самом деле вчерашним или послезавтрашним. Он не знал, сколько времени прошло, много ли или мало, знал только, что, по крайней мере, пока что не умирал, и что лично по его времяисчислению улетело достаточно листов календаря.
Поудобнее устраиваясь за рабочим столом, аль-Хайтам читает, что еще произошло из того, что он не помнит:
Приходили вместе с Тигнари спросить, собирается ли Фарузан отдавать Коллеи обратно в лес Авидья. В итоге просидели четыре часа за чашкой некоего кофе по особому древнему рецепту, слушали дифирамбы успехов Коллеи в учебе. Девочка чуть не сгорела со стыда, когда Фарузан во всеуслышание заявила о ее желании заниматься психологией после опыта свахи.
Пояснение: уже почти полгода, как Фарузан окончательно сделала ее своей ученицей. Кто бы мог подумать, что Коллеи действительно согласится.
Аль-Хайтам, не спеша, перелистнул страницы и слегка качнул головой: похоже, у них на глазах добровольно-принудительно похитили ребенка. Вскоре перешел к следующей записи:
29 февраля, 12:24–13:01. Вернулись из экспедиции.
Передали Нахиде перевод шкатулки. Она помрачнела, но велела передать Сайно, что шкатулка не подтвердила его вину, значит, он может быть свободен. Сама Нахида о переводе ничего не сказала, только попросила оставить ее одну.
Не хочет распространяться об узнанном.
В самом деле, весьма удобный способ сохранить память. Пусть аль-Хайтам и не знает, был ли он в том или ином месте, делал ли что-либо, забыл ли что-то или просто не помнит — не важно. Всегда можно просто спокойно сесть в кабинете в любой день и в любое время, достать из ящика стола стопку бумаг и прочитать:
30 марта, 18:48. Заходил Сайно.
«Бред» прошел, теперь просто бредит: упорно предлагал Кавеху запить с ним горе на кухне из-за того, что Тигнари по-прежнему отказывается с ним общаться. Пришлось подключиться и отговорить Кавеха от его предложения.
Или:
16 октября, 21:44. Вернулись домой с массажным креслом.
Продавец отказался возвращать кресло. При попытке сдать товар оказалось, что Кавех не смог оплатить стоимость кресла, поэтому взял его в кредит. Влипли в долги на два миллиона моры.
Или:
26 апреля, 06:16. Астарот назойливо шептала на ухо рецепт шаурмы и способы контролировать время и пространство при помощи брикетов лапши быстрого приготовления.
Неторопливо, со сдержанным вздохом разочарования — Хайтам отложил бумаги, протирая глаза от рябивших букв. Устал. Он не помнил, в каких из описанных событий бывал, в каких нет… ему немного нет дела. Немного не стоит внимания, немного не имеет значения.
— Снова в прошлом копаешься?
Аль-Хайтам невольно замирает, мгновенно переполняясь под завязку сладким предвкушением.
Немного много.
Кавех почти что вплывает в кабинет, одаривая жестом истинного благодушия и доброй воли — долгожданной кружкой нормального кофе, а не того химического оружия массового поражения, которым обыкновенно поила его Фарузан. Недовольно закатывая глаза при виде листов календаря, Кавех сгребает их в охапку и водружает долгожданную чашку на стол, а под конец, прежде чем выпрямиться, оставляет на губах легкий, но проникновенный поцелуй, от которого, кажется, враз перегорают несколько лампочек в мозгу.
— К чему такая щедрость? — усмехается аль-Хайтам и принимает внезапный порыв доброты.
В ответ Кавех лишь беспечно покачивает плечами.
— Просто захотелось, — и глупо улыбается чему-то своему.
Весь день они обсуждают всякую мелочевку: планы на завтра, что будет на ужин, как взбесил очередной заказчик, куда катится Академия и что делать с перебоями в горячей воде. Обмениваются меж тем дурацкими касаниями, а когда за окном собираются тучи, перебираются на диван: Кавех с блуждающим взглядом лежит на Хайтаме, читающем книгу из серии «Исчезнувшие ритуалы варварских народов».
— Тебе письмо приходило, — невзначай отпускает аль-Хайтам. — От матери.
Он всем телом чувствует, как усиливается сердцебиение Кавеха, и разом кровь взвивается галопом по тесным переулкам вен — так и норовит выплеснуться.
— И… что она пишет?
— Что приедет завтра посмотреть, как ты живешь, — шелест страниц, и на обороте предстает иллюстрация окровавленных скальпов, вывешенных на стене. Каждый — с подписанным именем.
— Мм, — Кавех немного елозит, вызывает предательский ворох мурашек по спине. — И ладно.
Ночью зарядил неприятный холодный ливень, при взгляде на который возникал смутный абрис какого-то позабытого дня, далекого, словно из другой жизни. Астарот отпустила какой-то неопределенный комментарий, мол, она же говорила, что так и будет — воспоминания будут стираться, но аль-Хайтам предпочел ее компании общество Кавеха.
Хотя он имел некоторые опасения, что как-то больно резко у них с Кавехом наладились отношения. Возможно, было во всей этой ситуации что-то не то. Возможно, он слишком доверился Кавеху. Возможно, аль-Хайтам забыл какие-то опасения касательно его личности. А возможно, Фарузан действительно помогла, а Хайтам просто зря краски сгущал. И все же, возможно…
В шею сзади мягко утыкается знакомый нос, и Хайтам слышит шумный вдох — как будто Кавех впитывает его запах каждой клеточкой тела.
…и все же все эти «возможно» можно отпихнуть на второй план. Потом разберется.
Лежа сейчас, на кровати. Кавех цепко оплетает руками его живот, стремится быть поближе, так, чтобы между ними не оставалось ни одного свободного миллиметра. Все еще вбирает в себя его запах, пока аль-Хайтам судорожно борется с горячим комком, туго стянувшимся в животе, плавно падающим всё ниже и ниже.
Когда Кавех уже куда требовательнее сжимает руки на животе и прикусывает мочку его уха, аль-Хайтам почти готов сдаться и позволить нарастающему напряжению наконец выплеснуться: жадно разорвать мешающуюся одежду, перевернуть его на спину и…
А потом за стеной раздаются тоскливый шорох и одинокий стук.
Кровоток вновь возвращается в мозг.
— Не сегодня, — бормочет Хайтам, отнимает от себя руки Кавеха и крепче кутается в одеяло.
Ему кажется, что еще некоторое время Кавех, не мигая, прожигает ему дыру в спине. Несколько противно долгих мгновений, лежит и смотрит, просто смотрит. Но нет: в скором времени раздается досадливый вздох с пожеланием спокойной ночи и шорох — тоже отворачивается к нему спиной.
А аль-Хайтам закрывает глаза и отсчитывает:
Раз.
Два.
Три.
Пятнадцать минут. Каждое число — отсчет пяти минут. Через пятнадцать минут аль-Хайтам приподнимается, попутно наклонившись над Кавехом и проверяя его дыхание, и крадучись выходит из спальни.
Он давно был готов. Нет, не просто готов: уверен в том, что должен сделать.
В ночи коридора холодно, лишь ход часов отбивает ровный ритм, шаг в шаг с аль-Хайтамом.
Вставая перед дверью с добытым ключом в руке, Хайтам не думает, что делает что-то неправильное. Что, может быть, лучше бы всё тайное не становилось явным.
Просто уверен — надо.
Надо осторожно, едва дыша, повернуть ключ в замке, до тихого щелчка. Замереть. Толкнуть дверь и убедиться, что он готов ко всему. К пустынным лисичкам, например.
Запах говна и несмытой мочи. Мешается с потом. Приглушенное копошение мух по затемненным углам не затихает даже посреди ночи. Равномерно с капелью дождя и заунывным тиканьем часов — Хайтам делает шаг, и от его ноги нечто с тихим железным перезвоном откатывается в сторону — пустая консервная банка.
Она катится. Эта консервная банка, неуверенно позвякивая, всё катится и катится, катится, пока не впивается во что-то мягкое и бесформенное — в какую-то черную стухшую массу у противоположной стены комнаты, прямо под синеватым квадратом окна. Куча слегка вздрагивает, когда банка врезается в нее, и вдруг со звоном цепей встает, и то, что недавно казалось бесформенным хламом, приобретает очертания человека.
Кажется, человек покачивается, делает пару неуверенных шагов. Что было дальше, Хайтам плохо помнил — человек вихрем влетел в него, так что Хайтам не успел даже сообразить, что происходит.
Оно что-то промычало. Вроде как. Похожее на «Помогите!», но какое-то слишком сдавленное и почти беззвучное. Почему — стало понятно, как только аль-Хайтам рассмотрел в потемках заклеенный скотчем рот незнакомца, затем перевел взгляд на всклокоченные сальные волосы, на сухие заплаканные глаза, показавшиеся знакомыми.
Звеньк — покатилась еще одна банка. Это Хайтам в ужасе сделал шаг назад, поняв, кого видит перед собой.
Кавех.
Взъерошенный и исхудавший, он отчаянно впился закованными в кандалы костями, перетянутыми сетью сухожилий и сморщенной кожей, в грудь аль-Хайтама и судорожно молил о помощи.
Звеньк — остановилась банка. Уперлась во что-то мягкое за спиной аль-Хайтама, при виде которого глаза Кавеха в ужасе округлились.
В синеватом квадрате окна мелькнула косая молнии, прогрохотала несколько проклятий на дьявольском языке.
Аль-Хайтам обернулся — и в белоснежной вспышке молнии красным светом полыхнули две червоточины. Как они там называются? Глаза?..
— В счастье и горести, дорогой.
«Другой» Кавех невинно улыбнулся. Невинно занес над головой Хайтама лопату.
— В богатстве и бедности.
И опустил.
