***
У Андрея есть протокол на случай Михи — в целом, у Андрея есть всё на случай Михи, кроме непосредственно Михи. Протокол «Ты как?» — никаких подробностей, никаких деталей. Просто статус. Чисто оценить время отклика, дикцию, артикуляцию — речевые и двигательные реакции. Когда живешь с героиновым наркоманом, не нужно быть нейрохирургом, чтобы интуитивно сплагиатить шкалу комы Глазго. От ответа на этот вопрос могло зависеть не только настроение Андрея, но и планы группы на день, а то и на неделю — будут ли репетиции, выйдет ли Миха на сцену, придется ли улаживать с журналистами, надо ли будет ментам деньги пихать, понадобится ли умасливать организаторов или срочно искать в городе барыгу, чтобы Михе на ноги поставиться. Андрей эти моменты просто и незатейливо по-животному ненавидел, но иногда по-другому было совсем нельзя — иначе Миху бы они потеряли. Миху в итоге они все равно потеряли, поэтому КПД всех компромиссов Андрея — ноль, ноль, ноль. Когда Андрей заходит в трейлер, он на рефлексах готовится запустить привычный протокол — просто спросить «Ты как?», а дальше действовать по ситуации. Ситуация поднимает на него глаза — и она аварийная. Не безвыходная, слава богу, но в этих проталинах, которые единственные и остались на лице Кости к середине съемок, Андрей четко видит внутренний разлом. — Ты приехал, — говорит ситуация. У Андрея дергается щека, как будто по ней съездили. Андрею вручают ответственность и право выбора, и он знает, как было бы правильно. Адекватно, пристойно, честно и здорово. Знает, где расположен эвакуационный выход из этой камеры пыток — блядь, он сам ее проектировал, конечно, он знает. «Конечно, я приехал, Костя — надо ж было посмотреть, как вы тут, тяжелый день все-таки, Костя, экватор съемок, Костя, последняя смена в городе, ну! Охуенно справился, Костя, ты молодец, Костя, дальше полегче будет, Костя, фэнтези-часть! Влад тоже приехал, Костя, все тебя поддержать хотят, Владька сегодня вне смены даже, ты бы вышел, успокоил его, Костя, а то и он нервничает, ты лицо свое видел, Костя, вылезай давай из роли, Костя, ты не Мишка, Костя, так нельзя, вышел из кадра — вышел из образа, Костя, Костя-Костя-Костя». Вот, что правильно было бы ответить, задать вектор вообще всему дальнейшему, весы ситуации качнутся — и Костя возобладает, тяжело, пробуксовывая, сквозь вязкую топь болота, но вытянется наружу. Андрей всё понимает, правда, но смотрит на… него, а у самого последние ошмётки сердца скукоживаются. Фраза эта — хуже не придумаешь, лучше и не скажешь. Ты приехал — ты не опоздал в этот раз, Андрюх. Дом этот проклятый, залив, плащ, чёрт его дери, и как же похож, сука, как же ты похож, и глаза такие же, пустые и обреченные. — Ну, конечно, приехал, Мих, — говорит Андрей, мягко подходя ближе и осторожно усаживаясь рядом в несколько приемов — гибкость уже не та. — Приехал, да? Рядом раздается рваный вдох, на Андрея тяжело наваливаются плечом и боком, жмутся башкой куда-то в висок — и это контрольный, конечно. Абсолютно михины телячьи повадки, лбом бодаться, ластиться и льнуть вот так к Андрею, помощи искать и не уметь сказать об этом. — Миш, Мишка, — Андрея срывает, он поворачивается, сгребая его за отвороты плаща, дергая к себе. Обнимает ладонями родное лицо, целует беспорядочно, наклоняя, как себе удобнее, перемежает прикосновение губ словами. — Миш, приехал, я же обещал, позвонить не смог, но приехал, да? — Не хотел, чтобы один, понимаешь? — шепчет тот, хватая его за футболку. — Один, вообще никого, думал, бросили все. Страшно пиздец. Что оставил. Кому теперь. Обузой кому-то быть — ну нахуй, лучше уж так. Потиху. А сам думаю подло, вот бы приехал. Ты чтоб приехал. Гадкая мысль-то, понимаешь, такая, но одному знаешь как невмоготу, — даже целоваться у него толком не выходит, частит, дышит загнанно, будто ему воздуха не хватает, и Андрей прижимается ртом к его губам. Еще пару секунд назад он понимал, что… мальчик не говорит «я», «он», «мне», «ему» — просто пересказывает, сурдопереводчиком работает, объясняет Андрею, вываливает общее, сплавленное, то, что так сильно резонирует в нем самом. У него внутри опять сломался Миха. Миха болит и тянется к Андрею. Андрей еще мог быть удержать их троих от окончательного сумасшествия, но Костя глухо и вымученно стонет невыносимо знакомым образом, и Андрея прорывает. Всё, что копилось двадцать пять лет — нерастраченное, упущенное, оборвавшееся, не отзвучавшее, вся эта шершавая бесконечная нежность, глупая ревность, бесконечная осторожность, беспокойная связь. То, чему не было названия. Взаимная безответная. И то, что взяло Андрея за горло десять лет назад — да так и не отпускает до сих пор: чёрное-чёрное горе, стылая тоска, вина, от которой шею впору гнуть, опоздал, не успел, не сказал. Андрей, который лучше всех знал, как Миха на самом деле боится смерти и одиночества, 10 лет живет с мыслью, что его Мишка умирал один. Все, что Андрей ему напоследок сказал — на погоны оставил, как две шестерки в подкидном дураке, — идиотская пошлая фраза «Ну, береги себя». Будто они одноклассники на вечере встреч выпускников, не сказал — а рекламный флаер из вежливости у промоутера взял и в ближайшую урну смято выбросил. Этот дом, в котором всё случилось (два слова, которые Андрей так и не научился произносить вслух — Мишка умер). Дом, в который Андрей приехал и увидел то, что потом назвали тело, и Андрея затошнило физически. Тело — господи, Миша, как же это. Миша. Тело. Выглядел Миха, конечно, скверно, краше в гроб кладут — ну, Мих, мы и положили. Андрей потом приезжал и приезжал в дом, трогал стены, гладил рукой кровать, на которой это произошло. Шарился в ноутбуке. Перебирал вещи. Листал книги. Все, что угодно, лишь бы нагнать и понять, как Миха жил эти два года, как провел последние дни, чем он дышал, прежде чем. Ну, случайно слиться в вечность. — Прости меня, — фраза получается комканная, в одно слово, и Андрей упорно продолжает. — Прости меня, Мишка, прости, прости, мой хороший, прости, ты не должен был тогда один, ты вообще один не должен быть, — он прижимает его к полу, наваливается сверху, погребает под собой, утыкается носом в шею. — Прости-прости-прости. Слово сливается в монотонный рефрен и от многократных повторений теряет всякий смысл — кажется, что Андрей выдумал его только что. Это его исповедь. Молитва. Прости, что не приехал. Прости, что не позвонил. Прости, что мы два долбоеба, что всё проебали, просто не так поняли. Ты закусился, я закусился, из-за хуйни, мелочно, злобно, капризно, как дети — тогда казалось, важные материи отстаиваем, за правду рубимся, а что за правда-то оказалась. Ты сгорел за два года и уходил в мучительном одиночестве. После твоих похорон я впервые в жизни ревел — ну, как по покойнику, господи, Миша. Потом бухал — как ревел: беспробудно, потому что нихуя не мог сообразить, а как дальше-то, если тебе половину души вырезали, или всю целиком даже, вынули, располосовали зачем-то и обратно впихнули, и она заживает теперь вторичным натяжением. И я вообще нихуя плохого не помню, Ми-их, только хорошее, и перескакиваю от возможности поговорить о тебе до возможности еще как-нибудь оживить и обессмертить. Не то чтобы мне не о чем было поговорить — просто как будто вообще всё так или иначе связано с тобой. Все дороги ведут к тебе. Если у тебя было хотя бы в половину так же (а у тебя было, Ми-их, я помню каждый их двух случившихся и сотни не случившихся разов), то какого ебаного черта мы вообще докатились до такого? — Прости, — требует Андрей, удерживая его голову прижатой к полу и не давай пошевелиться. Скорее всего, ему тяжело — но Андрею кристально похуй, он его из-под себя никогда и никуда уже, нет-нет-нет, его нельзя оставляться без присмотра, он чудит, дуркует и в вечность случайно утекает вне надзора. — Прости, — чуть прокатывается вверх, прихватывает губами под подбородком, ведет по линии челюсти, целует в щеку и приподнимается. — Скажи, — в бессилии командует Андрей, внимательно глядя в глаза и сжимая пальцы в черных отросших волосах (как тогда, как тогда). — Скажи, Миш, — повторяет Андрей, бесцельно перебирает пряди, обмирая от этой привычной нежности, которая тянется к нему через почти тридцать лет, из голодной и шальной юности, когда Миха точно также башку свою патлатую подставлял и гладиться хотел. Молчит, зараза. Всегда молчал, не мог про важное так сразу, и Андрей заводится тяжело, через напряг, как будто двигается под водой. — Скажи, — настаивает Андрей, приподнимаясь и цепко беря за подбородок. Почему-то просто разговаривать не получается — его хочется трогать-трогать-трогать, пиздец трогательный, сука. Хочется вырвать у судьбы, отмолить, отвоевать, отыграть, переиграть, Миха, как бы мы все по-другому, а, я бы не то что в 2013-м, я бы прям как из армейки пришел, тогда бы настоял. — И ты прости, Андрюх, ёлки, накосорезили мы с тобой, — сдается наконец, неуверенно укладывая ладони — одну Андрею на грудь, вторую на бок. Андрей дергает головой. — Не то. Скажи, Миш, — просит он, свободной рукой ласково убирая прядь волос со лба. Движение встречают коротким выдохом — растревоженное изумление. — Да не за что тебе извиняться, ё-моё, что заладил, блин, Андрюх, — кипятится, пытается дернуться, освободиться из-под веса Андрея и от хватки его пальцев на своем лице. Попытка героическая, но бесполезная, как обещание начать новую жизнь с понедельника. — Вдолбил себе в головешку, баран. Не виноват ты, не в чем виниться, понимаешь, да? — сердится, заводится, глаза разгораются чем-то невозможно родным и бесовским. — Скажи, — выдыхает Андрей, упирается на руку слева от его головы, наклоняется, обводит кончиком языка обкусанные губы и чувствительно прихватывает нижнюю. Рот тут же упрямо сжимается в полоску, и Андрей сейчас то ли зарокочет в окаянном восторге, то ли заорет в отчаянии, потому что это настолько хорошо и Миха, насколько вообще возможно. Упрямый как вол, как поезд литерный, не сбить, не сшибить, если курс взял. (Хорошо, Миш? Так хорошо? Здесь? Нравится, Миш? Говори, говори со мной, Мииш, — Андрей дрочит ему быстро и жестко, пытается заглянуть в глаза и не сдохнуть от любви, а Миха, который сам же его и зажал в подсобке, только жмурится и молчит как партизан). Как мальчишка интуичит — это невозможно, это не сыграешь даже. Он и правда живет Миху, от него шарашит Михой. Он чувствует как Миха. Он знает-знает-знает — почти всю историю, он прожил ее, впустил в себя, разрешил разрастить и дать побеги, он может разделить с Андреем это. Он понимает, все понимает, беспощадная умница. — Прости, — совсем тихо сдается Андрей, неловко сползая ниже, вжимается лицом в знак анархии, знакомый до каждого штриха, и это точно как вернуться домой, только еще лучше: это как Миха. — Прости меня, — он вздрагивает, когда на шею и на затылок опускаются пальцы. Прежде, чем разрезать воздух, слова щекотно вибрируют в груди, аккурат у Андрея под щекой. Андрея этим Я тебя прощаю, сказанным михиным голосом с неподдельными михиными интонациями, в которых нет фальши, нет зла, нет горя, нет обиды и камня за пазухой — этим прощением Андрея убирает в щепки. Перепахивает, как бороной, вздымая сухой, мертвый, потрескавшийся грунт. Господи, Миша. Миша. Андрей целует его везде — в грудь, не тронутую ни единым шрамом, идеально гладкую, ровную, широкую, кусает, жадно оглаживает бока, вылизывает ключицы. Внутри как в горниле тектонически переплавляется боль, боже, кто бы знал, что самое страшное в боли — это то, сколько она отнимает сил, — но сейчас Андрей чувствует, как она топится, тает, расползается, меняет агрегатное состояние. Эта вечная мерзлота, ледяным панцирем сковавшая ребра, когда Агатка зашла к нему и сказала всего одно слово — «Миха», — щерится, но сдается, сдается, расслабляет тиски, и сквозь них прорывает. Андрей несет все, что приходит в голову, все, чего никогда не мог сказать — «хороший мой, родной, Мишка, люблю тебя, такой красивый, не могу, соскучился пиздец», — и шарит руками слепо и голодно, разложив его на плаще этом, как на медвежьей шкуре. — Во ты бешеный, Андрюх, обожди ты, — бормотанием сверху, цепкими пальцами за воротник футболки. — Да стой, слышь, — Андрей только недовольно дергается, высвобождаясь, тянется ниже, укладывая ладонь на пах, втирается, пытаясь на ощупь огладить, но пальцы помнят другое. Сверху раздается сиплый вздох, и Андрей приподнимает голову с немым вопросом. — Да не встанет у меня, ну, — прокатывает сердито и пытается извернуться, чтобы его трогать перестали. — Не смогу, ё-моё. Понимаешь? — он огрызается беспомощно, как припертый к стенке, дышит тяжело и выглядит так уязвимо и смертоносно одновременно, что у Андрея снова щемит в груди. Блядь, это Костя настолько хороший актер, что даже покоцанную героином биохимию Михи смог воспроизвести или? Или просто не хочет Андрея. От этой простой мысли во рту становится сухо и кисло. — Да не буксуй, Андрюх, — он быстро справляется с неловкостью и нарочито небрежно ухмыляется. — Я могу тебе, да? Ну, как если бы я под герычем, понимаешь? Андрея пронимает в момент — как будто он ребенка увидел, играющегося с опасной бритвой. Костя, доиграешься же. — Кость, — оторопело говорит Андрей, отодвигаясь и приваливаясь спиной к кровати. Утирает лицо ладонью и неверяще смотрит на него. Костя тут же подбирается, накидывает плащ на плечи. — Кость, дохуя уже, да? — предупреждает он, а Костя смотрит побито, но упрямо. — Иди сюда, — решает Андрей, поднимая руку, и Костя тут же оказывается прижатым спиной к его груди. Андрей обнимает его поперек живота и легко раскачивает. Они сидят так минуты две, Андрей поглаживает Костю по голове — ничего не может с собой поделать, руки сами тянутся, — и Костю, кажется, это реально умиротворяет. Андрей бы просидел с ним вот так хоть целую вечность, тем более что с этой ракурса ему видны только черные с проседью длинные волосы да анархический плащ, а широкие плечи и приятная тяжесть на груди ровно такие, что даже воображение подключать не нужно. — Кость, — окликает он тихо в самый затылок. — Прям совсем не? Живот под руками напрягается, и Андрей успокаивающе ведет носом по макушке. — Не совсем, — после недолго молчания коротко сообщает он, и Андрей даже не берется судить, что хуже. Если бы Костя только сказал — извини, Андрей, ну мебелью подыграть могу, прорабатывай все травмы, обнимай, я тоже тактильный, знаю я, видел, да, у меня ментальный стояк и платоническое возбуждение, перенос аутичных эмоций Михи, ну, так бывает — Андрей бы принял. Закрыл историю и больше к этому не возвращался, это ведь не главное, правда. Он с михиным психоэмоциональным вожделением четверть века проехал, там, где ты преподаешь, Костян, мы в приёмной комиссии сидели. Но вот от этого «не совсем» — всего от двух слов — расслабившийся было внизу живота узел снова начал туже закручиваться. Не столько предвкушением, сколько возможностью предвкушения. Неслышное «спасибо» тревожит Косте волосы — не за этот эскиз обещания, конечно. И даже не за прощение. А просто за возможность еще немного побыть его.***
Не то чтобы Влад засекает, но успевает посмотреть полторы серии «Рика и Морти» — а это значит, что Князев выходит через полчаса. Выглядит он так, будто все безвкусные черно-красные футболки погибли в мировом пожаре, но одну он все-таки успел спасти — пиздец скорбный, но одухотворенный. Блядь, во что Влад собирается ввязаться, а. Ладно, отмена миссии — во что Влад ввязался, сука, зачем, это не его война, вот еще с пенсионными фондом он не тягался, спасибо. Князь с Костей — катастрофа, конечно, ебовая. Один недолюбивший, второй недолюбленный — ну как друг для друга выточены, идеально, втереться травмами и в экстазе нездоровом слиться. Но хочет Влад этого или нет, готов он это признавать (упаси бог озвучивать) или нет, но он уже беспокоится, ему уже сильно не все равно, он уже сдал себя, проявил заинтересованность. Костю ему надо, Костю — я б забрал, да, — но хочется, чтобы Костя сам пошел, сам пришел. Не чемодан же он, не собака, в конце концов (не для протокола, но Влад об этом иногда помнит). Недолюбленный он, блядь. Влад тоже может, может. Влад тоже, ну, вообще-то, здесь — Князь не один тут умеет. Да чё там уметь-то, господи. Вообще нехитрое дело. В теории любить Костю — проще простого, самое легкое занятие на земле. Он же буквально создан для этого. От Кости в восторге все — гримеры, осветители, режиссеры, продюсеры, Князев, семья Князева, семья Влада, продавцы, официанты, прохожие, водители, дети, собаки, ворчливые старушки. Отрада для мудаков, всех скорбящих радость. Но это в теории. На практике мало кто приглядывается и видит то, что видит Влад. Но напряг в том, что Владу и мутная, обратная сторона этой Луны по имени Костя в тему. Все ему надо. Весь пойдет. Нормально. Сработаемся. Влад выжидает еще минут десять — просто для того, чтобы придумать повод не делать то, что собрался делать, а не для того, чтобы Костян успел, допустим, привести себя в порядок. Но все равно тащится к трейлеру — паломничество, блядь, к святым мощам у них сегодня. Ладно. Косте хреново. Влад хороший друг, приехавший в свой выходной поддержать его на сложных съемках — почему он не может зайти и убедиться? Он складывает прогоревший стик в пачку и дергает на себя дверь. — Ну и что ты тут? — инспектирует Влад, заходя внутрь и закрывая за собой. Костя сидит на кровати, одетый в простую черную футболку и джинсы — переоделся после сцены, слава богу, вот еще таращиться на его голую грудь в этом михином плаще. — Кость, ты чё? — меняет интонации Влад, потому что от одного вида Кости становится неладно как-то. — Хуёво? — Влад берет стул и подтаскивает к постели, усаживаясь по-хозяйски напротив Кости. — Да… нормально, на самом деле, — тут же отзывается Костя. Если бы не обещание Влада самому себе не закатывать глаза всякий раз, когда Костян забывает переключаться и выдает ему Мишу, к концу съемок Влад бы точно заработал косоглазие или черепно-мозговую травму, например. — А это нормально сейчас здесь, с нами, в одной комнате? — раздражается Влад, потому что очевидно же, что нихуя не нормально, и как же бесит, что Костя от него баррикадируется. Костя вскидывается и ловит взгляд. Улыбается. — Бля, Владь. Да ну… поднакрыло чёт. — Князь? — ровно уточняет Влад. — И Князь, — смиренно соглашается Костя и тянется зарыться пальцами в волосы. Влад перехватывает его ладонь, подтаскивает к себе и двумя руками начинает обстоятельно поглаживать тыльную сторону, с силой нажимая большими пальцами, расходясь круговыми движениями по всей поверхности. У Кости горлом идет короткий стон, он на секунду прикрывает глаза. — Кайф, знаю, — самодовольно хмыкает Влад, растирая поочередно каждую фалангу. — Это расслабляющая техника. Помогает быстро справиться с тревогой. — Техника, — задумчивым эхом отзывает Костян, не сдержав короткого стона, когда Влад с нажимом потирает подушечкой большого пальца самый центр его ладони. — Хорошо, что техника. А то я мог бы подумать, что это ты подкатываешь так. — А я не подкатываю? — уточняет Влад, сосредоточенно и увлеченно разминая сразу все пальцы, чёрт побери эти твои пальцы, Костян. — Влад, — звучит резко и одновременно просяще. Влад вздыхает, останавливается и просто перекладывает ладонь себе на колени. Одной рукой прихлопывает сверху, чтобы не рыпался, а второй на мгновение сжимает переносицу и трет глаза. Не выспался опять нихуя, в такую рань вставать — это не просто негуманно, это против Вселенной как таковой. — Кость, ну чё ты, а, — устало произносит он, горбясь на стуле. — Спрашиваю же по-человечески, чё как ты, приехал вот посмотреть на тебя, дурака, сегодня. А ты че? Костя молчит и смотрит на свою руку, а потом сжимает ее на колене Влада. — Пустой я, Владька. Как гроб непроданный, — он говорит аккуратно и экономно как-то. Владу жутко и от сравнения, и от этой его манеры говорить, так непохожей на привычный, щедрый, размашистый балаган. — Андрюха, блин. Всю душу вынул. Выскреб нахуй. Прощай по команде, кончай по команде, я вам всем и правда собака, что ли, — бормочет он, неосознанно то вцепляясь Владу в колено, то постукивая по нему пальцами. Влад словно на гнилое яблоко босой ногой с размаху наступил — с чавканьем, мерзким и тошнотворным, и сразу хочется отмыться. Не от Кости, конечно. От ощущения. Что это, блядь, вообще значит, что вы тут устроили, вы все тут ебанулись, наглухо. За что Косте Князева прощать? Что у него блядь в голове? Про кончать, да еще и по команде, Влад честно пытается запретить себе думать — иначе от самообладания останутся такие жалкие крошки, что даже не рассыпать, чтобы обратный путь по ним найти к здравомыслию. Но получается наоборот, и он все крутит эту фразу в голове, сука, сука, Костя, покажи на кукле, где бешеный из «КняZz» тебя трогал. — Кость, — зовет Влад, снова беря его за руку и принимаясь поглаживать большими пальцами. — За что тебе прощать-то его? — Да не мне, — морщится Костя и смотрит на Влада как на дурачка. Точно. Счётчик просто молчит подозрительно последние пару дней, вот Влад и расслабился без надоедливого «дзззззынь». Не мне прощать, а Михе. Просто охуительно, Князь. Добывать о мальчика-на-замену прощение, чтоб тебе полегче стало? Вот вам признание, выбитое под пытками — диджею ставим «класс», пусть продолжает педалить куда-то угодно, лишь бы репертуар КиШа разбавить. Ничего такого, ну, это же просто слова — от Кости не убудет. А что, от Кости не убудет и еще чё исполнить — кончать по команде, блядь, ну серьезно, что это вообще значит? — Простил? — тихо уточняет Влад, большим пальцем невесомо поглаживая по этим линиям-сгибам, которые ладонь перечерчивают. — Простил, — дергает плечом Костян, и, блядь, разумеется, кто бы сомневался. Чтобы Костян — и не простил, тем более чё ему, не его ж прощение, можно и простить, Косте несложно, а Князю сквозить через дыру в груди поменьше будет. — Ему надо было услышать, Владь, понимаешь? Нельзя так любить — и без возможности сказать об этом. Это… выматывает, — снова осторожничает со словами Костя, и как же ему не идёт это. Алогично хочется оттащить Костю к Князю, усадить перед ним и сказать — чини, сука, делай как было, откатывай к заводским настройкам, ты чё навертел тут, посмотри на него, реально, как гроб непроданный. Пустой-пустой, но пригодится ведь. Им на этой площадке точно — ну, есть ощущение, что скоро понадобится. Это всё плохо кончится. Ни к какому Князю Влад его, конечно, не потащит. Но и к себе тоже, наверное, не стоит. Блядь, если бы только чуть-чуть по-другому всё было. Если бы Владу было так же без разницы по большому счету, как Князю — можно было и подтащить. Но это же Костян. У него и так голова в руинах, полный раздрай и хаос внутри, сам дал ёбу и Миха внутри ёбнулся, все поплыло и оплавилось, к Князю тянется чужой тоской, пришлой памятью, которую еще и подогревают вот этими эмоциональными виражами. Выудил из него прощение, заставил простить, блядь, заякорил — ты Мишка, и ты меня прощаешь, — и Костя согласился, произнес вслух, и это же как с шизой: как только ты начинаешь разговаривать с галлюцинациями — ты признаешь их для себя, и обратной дороги нет. Ты окончательно спятил. Иегова, нам хуёво. Ну и куда на эту вечеринку психотравм еще и Влад со своими ништяками — нравишься ты мне, Костян, пиздецки, давай целоваться уже в самой животной манере. Костю они так точно потеряют. Влад не мудак, хотя, видит бог, это бы сильно облегчило ему жизнь. Поэтому он просто мягко хлопает Костю по ладони и говорит то, что нужно было сказать еще месяц назад: — Пойдём подышим? Костя моргает, жмурясь, как от долгого чтения, зачесывает волосы назад и перехватывает руку Влада за запястье. — Владос. Дак ты не ответил, — серьезно говорит он, но в глазах наконец проявляется знакомый проблеск. — М? — Ты подкатывал или нет? — Костя цепко держит его за руку, но Влад встает и стряхивает хватку. — Но непонятно, что конкретно ты имела в виду, — хмыкает он, разрешая себе сегодня в порядке исключения закатить глаза. — Костян. Давай потом. Пошли подышим и пожрём, тебя ж не кормили еще сегодня. — Удивлен, что ты заметил, — поддевает Костя, поднимаясь следом и запихивая ноги в разношенные кроссовки, которые гоняет вместо тапочек. — Не удивлен, что ты не заметил, — отбивает Влад. Ну, это Костя-стайл: если для работы надо, можно и не пожрать два дня подряд. Есть режиссеры, которые вообще специально заставляют актеров играть голодными — так больше проникновенной живости и страданий выходит якобы. Спасибо, что Рустам не настолько прогрессивный. Костя накидывает куртку и выходит следом, тянет из кармана сигареты и с наслаждением прикуривает — пойдем подышим никотином, маршрут перестроен, но и так сойдет. Всё сойдет, лишь бы не смотрел так больше этими глазами своими, на гробы не проданные реально смахивающими. Влад мягко подцепляет Костю за локоть, увлекая подальше от трейлеров, и не оборачивается на фантомный тяжелый камень, прилетевший между лопаток — спасибо, что не по голове. Где ж вы так смотреть научились, Андрей Сергеевич — чтоб взгляды бросать, как из пращи. Это всё, конечно, плохо кончится — но можно уже поскорее, а.