***
Никакие костры, разводимые посреди этих богом забытых болот, не спасали от холода, потому что тот шёл изнутри, из пустоты, поселившейся в сердце Хоука после всего. Сапоги насквозь промокли, хлюпая в очередной трясине, норовящей утянуть вторженцев в местное спокойствие вниз, на дно, которого словно и нет. Маг упрямо кутается в едва живой от здешних испытаний плащ, зачем-то вновь и вновь укрывая голову, точно опасаясь, что его здесь кто-либо узнает, пусть то и было дикостью — на ближайшие мили едва ли здесь была хоть одна живая душа, помимо них, однако привычка после долгого бегства на самый край света привела к нежеланию "светиться". Пальцы на руках покраснели от холода, ноги гудели, но Хоук продолжал молча идти дальше, пусть они и не преследовали никакой цели в этом пути: их нигде не ждали, им никуда больше не нужно было. Логичнее всего, как казалось Гаррету, было бы попросту остановиться и позволить трясине утянуть себя вниз, ведь ни позади, ни впереди ничего не оставалось, однако он, вопреки здравому смыслу, шел дальше и тащил за собой собственное бремя в лице одного конкретного полоумного мага, который всю дорогу учтиво и виновато молчал, выводя Хоука из себя лишь сильнее: Андрес ему сдался. Принял участь виновника и отдал собственную жизнь и судьбу в руки возлюбленного, который его ныне ненавидел такой чистой ненавистью, что та способна была сжечь эти болота дотла, коль он бы ей позволил. Послушной псинкой тот следовал по пятам, принимая и резкие порывы Хоука идти сутками напролет в неизвестном направлении, и его спонтанное бессилие и нежелание пошевелиться. Сносил молча и терпеливо все, что приходилось, вплоть до побоев, и когда в очередной раз после удара по лицу спокойно смотрел потухшим взглядом голубых глаз на любимого Гаррет бесился ещё сильнее, отпихивая Стража от себя как прокаженного, с нескрываемым отвращением, и отворачивался. Принятие роли мученика Андерсом вызывало у Защитника столько праведного гнева, что ему нестерпимо хотелось размозжить голыми руками голову тому, ведь это было чушью. Нельзя годами вынашивать такой план, убить десяток невинных людей и привести в хаос и состояние войны целую страну, а после строить из себя жертву — уму непостижимо, как Андресу удавалось оправдывать себя в своей голове и искренне не понимать, отчего Гаррет не видел очевидного. Злость в том кипела так остро, что сводила его с ума, сбивала дыхание, доводя до полубессознательного состояния, мешала спать, мучила кошмарами. Когда в одну из первых ночей вдали от всех Андрес попытался успокоить Хоука тот чуть не задушил его. Грубые руки мага сомкнулись на чужой шее и давили так сильно, что у Стража едва глаза из глазниц не выкатились; глазницы покраснели, он цеплялся ногтями в кисти рук Защитника, инстинктивно пытаясь спастись, не думая, а Гаррет все душил, раздираемый ненавистью и обидой. Предательство Андерса убило его, растоптало, унизило. Как мог он зваться Защитником Киркволла, если допустил такое? Действительно ли он не понимал, что происходит, или предпочитал не замечать тревожных звоночков в возлюбленном, чтобы не терзать себя сомнениями? Неужели Хоуку настолько хотелось довериться кому-то, что он закрывал глаза на очевидное и слепо верил в лучшее? Хотел любить и быть любимым, поддался странным чарам Серого Стража с таинственной одержимостью и красивыми глазами — вот она, расплата за доверие и глупость. Никакой он не Защитник, не герой и не спаситель. Не заслуживает Хоук ни единого доброго слова, ведь пропустил чудовище перед собой, любил безоглядно, доверяя, не того. И не убил не только из желания самостоятельно отомстить, но и потому, что где-то глубоко внутри вопил истошно тот самый Гаррет, что любил. Хотел поверить и простить, но нынешний был попросту не в силах. Руки размыкаются, Андерс кашляет, отчаянно хватает ртом воздух, сгибаясь пополам на боку, не веря, что ему оставили его жалкую жизнь. Но Хоук ведь обещал — до самого конца, покуда сам Создатель не дарует магу прощение, что, как они оба понимали, никогда не случится. Защитник стал личным проклятьем чародея, от которого тому никогда уж не избавиться. Позади послышалось шумное усталое дыхание и хруст веток, принудившие Гаррета остановиться и оглянуться: Андрес держался за посох, опираясь на тот, и тяжело дышал, едва выдирая ноги из трясины, чтобы сделать следующий шаг. Выглядел он очевидно болезненно: бледный, с впалыми щеками и темными кругами под глазами, истощенный и опустошенный не только физически, но и духовно. В Диких Землях было мало света, здесь, в лесах, среди болот, практически не было солнца, постоянная влажность и эти длительные марш-броски ни за чем изводили обоих, а сверху налегала ноша ненависти и отторжения, тяготы случившегося, груз ответственности, от которого никому из них не сбежать. Интересно, как Варрику удалось написать книгу обо всем? Как удавалось ему просто жить дальше? Ответ был очевиден даже самому Хоуку — он не был Защитником, а значит, не был виноват. Виноват был только он. И Андрес. Больше виноватых не было. — Устал? — за последние пять суток это первое, что сказал Хоук. Андрес вздрогнул от неожиданности, поднимая удивленный взгляд на мужчину, и его тяжелый выдох был красноречивее всех слов: так устал, что даже говорить трудно. Прикинув, Защитник рассудил, что они не ели почти двое суток, и когда он это понял то и сам ощутил, как бессилие накатило на тело; мышцы заныли, желудок свело спазмом и дышать стало тяжело. Это побудило его нахмуриться пуще прежнего и длинно выдохнуть, окидывая местность взглядом. Сплошное болото, как и вчера, как и будет завтра, — найди где остановиться, я за едой, — сухо отрезал Гаррет, отворачиваясь от спутника и пробираясь дальше, не оглядываясь. Они не разговаривали за ужином. Не вели бесед в пути. Существовали рядом, но каждый по отдельности, мыслями оба были где угодно, но не друг с другом, и каждый стал забывать, какого это — ощущать тепло чужого тела. Как бы ни было холодно или тяжело, даже когда Андерс оступался или не мог быстро выбраться из трясины, Хоук не подавал руки, не оказывался рядом, чтобы помочь. Все смотрел пустым взглядом, ничего не ожидая. Прикосновения были лишь с позиции жестокости — когда Гаррет бил или душил, когда отпихивал от себя, плюясь ядом и злобой. Слова и те причиняли боль, как заклинания, раня Андерса снова и снова, но этого всегда было мало. Какие бы слова ни сказал ему Хоук, этого было недостаточно. Слишком мало в сравнении с преступлением Стража.***
— Как думаешь, ты когда-нибудь сможешь простить? — звучит среди очередной ночи вопрос. К тому моменту Гаррет теряет силы на ненависть, ощущая лишь пустоту и отрешение, нежелание даже лишний раз шевелиться или думать. Уходит все глубже в болота и в себя, все реже замечая Андерса рядом с собой. Становится невыносимо быть рядом с ним каждую минуту, осознавая, что тот сделал и что Хоук допустил. Однако силы на то, чтобы причинить боль, всегда имеются, неизменно: — Как думаешь, что сейчас с близкими погибших? И скольких магов замучили храмовники после случившегося? Андерс промолчал. Хоук оставил его с этими мыслями одного, никак на того более не реагируя. А через месяц, то и дело заводя разговоры о людях, страдающих от последствий решения мага, доводя того до истерики и отвратительных рыданий, как у младенца, молящего о прощении, он просто ушел. Не прощаясь, не предупреждая, оставляя где-то среди болот Диких Земель, отрезая последнюю нить между ними. Потому что сил ненавидеть не осталось, на прощение их и не находилось, а месть, какую бы мерзкую Хоук ни придумал, не сможет тягаться с тяжестью решения Стража. Так что пусть издыхает в самобичевании самостоятельно, верно? Никто его не простит. — Я вечно буду тебя ненавидеть, — последнее, что сказал ему Хоук, за несколько дней до своего исчезновения, во время очередной истерики. Держа за ворот исхудавшего, изможденного лекаря, который был на грани безумия, грязного и бессильного пред жестокостью любимого. — Прости меня, — все шептал он, но Хоук был непреклонен. — Вечно, — ледяным тоном повторяет Защитник, глядя в уже пустые глаза Андерса.