Рассвет

Прошло около месяца после родов. Пирим держала на руках двух очаровательных малышей, одного темноволосого, а другого светловолосого. Никто из семьи Бальфонов не удосужился тогда прийти и просто даже поинтересоваться, что случилось с малышом, с их, можно сказать, единственным наследником рода. Как будто бы его и не существовало вовсе. Но сама женщина и не расстраивалась по этому поводу, ведь для неё Раду был маленькой, хрупкой частичкой её дорогой и любимой старшей сестры. Встретили её довольно скромно, по настоянию уже Альвара. И он был в числе тех, кому первым довелось увидеть малышей, разумеется, после матери и Милки, а уже потом было позволено взглянуть на них и другим родственникам. Были там и представители рода Асран с очаровательной Астороше, чьи волосы пока ещё были насыщенного алого цвета. Малышей она не видела, и мало что понимала, однако даже её охватывал некий благоговейный трепет от одного вида матери с детьми. Наверное, именно в такие моменты мафусаилы и понимают, почему же они так чтят свою Великую Мать всех мафусаилов, Великую Императрицу Истинного Человечества Августу Врадику. Однако так как Пирим была очень слаба, было решено не затягивать с праздником, да и вообще устраивать его практически без её прямого участия, на что было получено высочайшее разрешение. Теперь, сидя на берегу фонтана, больше похожего на искусственное озеро перед поместьем, она бережно убаюкивала малышей. Слабость во всём теле порой болезненными спазмами отдавалась в каждой клеточке её тела, но она старалась не подавать виду. Тем более что Ион с Раду постоянно были с ней, даже в такие страшные моменты. Несколько дней назад им сделали прививку от «крестовой» болезни и были они чрезвычайно слабы, потому Пирим и не отходила ни на шаг от детей, постоянно держала их на руках, пусть даже иногда от этого казалось, что руки вот-вот попросту отвалятся, а новые появиться не успеют. Дети упадут, коснутся земли, но не закричат, засыпая вечным сном – она частенько это видела в своих кошмарах, но не хотела в это верить, потому и уходила сюда, на берег, где было легче справиться с тяжестями и невзгодами, пока Альвар занимается семейными делами. Тихо-тихо напевая колыбельную для малышей, она порой заботливо поправляла на них пелёнки, нежно убирая волосы с их чистых, невинных и таких родимых лиц. Теперь уже были видны некоторые различия между ними, хотя, несмотря на это, они всё равно были для неё самыми дорогими на свете, они оба. Потому-то, как только вначале закричал от голода один, а потом и другой, Пирим, тихо рассмеявшись, осторожно достала грудь и принялась ею кормить малышей, бережно прижимая их к себе. - Тише, тише, мои хорошие, всё хорошо, мама рядом. Милка с болью наблюдала за поведением дочери. Она видела, что что-то не так, но тогда списывала всё на простое сожаление от того, что Пирим не смогла присутствовать на похоронах сестры. Фортуне старшей даже сама мысль о том, что с её единственной оставшейся в живых дочерью может быть что-то не так, что она уже больна чем-то таким, что медленно выгрызает её изнутри, была страшна и ужасна. Но и приблизиться к ней, узнать, что же тревожит её дочь, не могла, потому что боялась услышать обвинения, что это она виновата в смерти Балькис. Хотя, может, так думала лишь она сама? В любом случае, подтвердить или опровергнуть эту мысль не мог никто, даже она сама. Порой Милка брала детей на себя и уговаривала дочь хотя бы немного поспать. В конце концов, это ведь и её внуки, значит, играть и проводить время с ними она имеет право, которым пусть иногда, но хочет пользоваться. Разумеется, Пирим частенько сопротивлялась, но ещё чаще после споров попросту смирялась и благодарно улыбалась. Время шло, дети росли. На втором году их жизни ушёл в царство мёртвых Альвар, и после этого молодая мать окончательно замкнулась в себе, общаясь лишь с детьми и проводя время преимущественно лишь с ними, иногда пуская в свой маленький замкнутый мирок и мать. В три года, как и полагается малышам, они начали говорить, и Пирим уже вместе с Милкой прикладывали немало усилий для их обучения. Примерно в это же время на горизонте стал мелькать род Бальфон, тонко и пока ещё ненавязчиво прося вернуть им наследника их дома, но на все их просьбы они получали отказ. Тогда, впрочем, они и не сильно-то настаивали на возвращении ребёнка. В четыре года Раду рассказали правду, частичную правду о том, что он принадлежит семье Бальфон – ведь по документам всё было именно так. Однако, несмотря на это, тут же и разъяснили, что с Ионом они молочные братья, и дом Фортун всегда будет открыт для него. Тогда он, может, этого и не понял, но вести уже тогда начал себя немного иначе. Как слуга ведёт себя по отношению к господину, что заставляло Пирим днями мучиться от угрызений совести. Как же хотелось ей, чтобы рядом с ней была её любимая Балькис. О, сколько проблем тогда решилось бы в миг! Но нет, её не было, и нужно было справляться со всем самостоятельно. Ион, будучи резвым и шумным мальчиком, как и его отец, частенько подшучивал над своим молочным братом и также частенько его вытаскивал погулять на солнце. Да, он знал, что Раду – не его родной брат, но и тогда, и потом для него это было не важно. Он для него был другом, а это важнее всего на свете. Между тем болезнь Пирим прогрессировала, и она уже не могла подняться с кровати самостоятельно. Раду проводил всё больше времени за книгами, а Ион частенько убегал на луг за поместьем, чтобы нарвать цветов и принести их матери. Когда его мучали бессонницы, он знал, что мама обязательно расскажет ему какую-нибудь историю или сказку, после которой он обязательно заснёт. А если сильно-сильно попросить, то расскажет что-нибудь и о папе, портрет которого он видел пару раз на её столе. В один из дней она попросила подозвать к себе обоих мальчиков, благо, что авто-куклы всегда быстро выполняли приказы. И пока Раду с Ионом бежали до неё, она старательно что-то доставала из тумбочки под тщательным присмотром матери, потому как та теперь не отходила от её кровати ни на шаг. Когда же мальчики прибыли, она, со слабой улыбкой на лице, осторожно протянула им небольшие коробочки. - Г-госпожа Фортуна? С удивлением спросил Раду, поднимая свой недоуменный взгляд на женщину в кровати. То же проделал и Ион, не понимая, что это за коробочки такие. Небольшие, но изящные, а открывать их без спроса как-то не хотелось, пусть даже желание заглянуть внутрь и было велико. - Это мой Вам подарок. Откройте. Коротко кивнув головой, Пирим ласково посмотрела на мальчишек, после уже наблюдая за их реакцией. Она была более чем забавная – удивление и ещё большее недоумение. - Мааам? Что это такое? Мы же не девочки, чтобы серёжки носить! Несколько недовольно возмутился Ион, чем вызвал слабый, но счастливый смех матери. - Серёжки носят не только девочки, милый мой, но и мальчики. Ведь это не просто какое-то украшение, это – мой Вам подарок на память и оберег. Когда Вам будет трудно или будет казаться, что весь мир против Вас, коснитесь серёжек, и Вам сразу же станет спокойнее. А где спокойствие, там и решение. Мягко улыбнувшись, Пирим осторожно поманила пальцем к себе мальчиков, после чего, вооружившись иголкой, самолично аккуратно проткнула им уши. Протерев аккуратно полученные дырочки спиртом, мягко подув на ранки, а потом ещё и применив «специальное средство» - простой материнский поцелуй – осторожно вдела в их уши серёжки, после чуть отстраняясь. - Вам они очень идут, Ион, Раду. - Спасибо, мама! - С-спасибо, госпожа Фортуна. Радостно воскликнул Ион и несколько пристыженно пробормотал Раду. В любом случае Пирим, счастливо улыбнувшись, ненадолго прижала обоих мальчиков к своей груди, как это было когда-то, давным-давно. - Носите их с гордостью. А сейчас простите, но я хочу немного поспать. Идите, погуляйте, покрасуйтесь, хорошо? Бережно потрепав по волосам мальчиков, она проводила их взглядом до двери, ненадолго прикрывая глаза. Топот маленьких ножек, радостный смех и бурные обсуждения, у кого серёжки красивее. Эти звуки Милка запомнила надолго. - Я немного посплю, мама, хорошо? Тихо произнесла Пирим, сползая на подушку, и как-то не по-живому она посмотрела на Милку. Как будто бы прощалась. - Конечно, спи, милая моя. Пирим заснула, заснула на рассвете нового дня, когда мальчишки убегали из дома в сад рано поутру, желая застать рассвет солнца из-за горизонта. Она заснула затем, чтобы больше не проснуться. Но даже несмотря на это, на её лице была блаженная улыбка, и эта улыбка многого стоила. Милка осознала это слишком поздно, потому, едва сдерживая слёзы, могла лишь тихо прошептать. - Спи спокойно, моя дорогая, любимая Пирим. Окончив свой рассказ, Фортуна старшая уже не сдерживала слёз, но и не переходила в рыдания. Это были материнские слёзы, которые никто не в силах сдержать, но это были сдержанные слёзы, ведь обе её дочери ушли с улыбками на лицах. Ион, тихо выдохнув, смахнул и со своего глаза скупую мужскую слезу, после ненадолго покинул склеп, чтобы вернуться обратно с небольшим букетом только что сорванных полевых цветов. Разделив его пополам, один он положил на саркофаг матери, а другой на саркофаг тёти, после чего со слабой улыбкой повернулся к бабушке. - Идём, бабушка, уже совсем скоро рассвет. - Да, пожалуй ты прав. Идём. Утерев последние слёзы, она осторожно поднялась со своего места, оправила платье и потом, тихо-тихо вышла из фамильного склепа. Никто из них не проронил больше ни слова – ни Ион, ни сама Милка. В этом просто не было необходимости. В конце концов, ведь не даром говорят среди мафусаилов, что похороны устраиваются не для мёртвых, а для живых. Да, очень больно терять тех, кого любишь, но пока ты жив, нужно двигаться вперёд, несмотря ни на что. Смерть подобна ночи, и вся тёмная скорбь невольно сгущается. Однако, несмотря на это, она кончается, и наступает новое утро, новый день с маленького рассвета. Ещё темно, и грусть пока не отступила, но вера в новый день уже приходит в душу, тёплые солнечные лучи ласково обогревают всех и каждого, даря новую надежду на жизнь и на счастье, не обделяя вниманием даже тех, кто уже ушёл. Быть может, именно за это так и восхищаются рассветом. А между тем, солнце медленно вставало из-за горизонта и освещало последние уходящие фигуры аристократов, забираясь в самые тёмные уголочки леса, кустов, склепа… его пока ещё слабые лучи едва-едва касались тонких, хрупких лепестков, а в тихом ветре, гуляющем по склепу, слышался весёлый и задорный смех двух девочек…