Затми мой мир

Ханджи бодра и весела, и Жан начинает подозревать, что у нее встроен где-то дополнительный модуль питания, или же она просто не с этой планеты – ни один землянин не в состоянии светиться таким количеством энергии в столь ранний час. – Что такой понурый, неужели не выспался? – Да, немного непривычно, – отвечает Жан, опуская примечание, что летом он обычно в такое время только ложится спать. – Ничего, сейчас я загружу тебя работой, мигом взбодришься! Вон, посмотри, я тебе халат твоего размера достала, а также сделала бейджик. Ты прямо как настоящий врач, Жан! – приговаривает она, нацепляя на него докторское одеяние, пока он мученически терпит. Больница так же пустынна, как и улицы за ее пределами; Жану еще хочется попросить у Ханджи маску на лицо ко всему прочему врачебному обмундированию, едва он осознает, что они приближаются к палатам. Он хочет абстрагироваться от всего, что с успехом и притворяет в жизнь: здесь нет «расчлененки», гор окровавленных бинтов, криков и болезненных стенаний – только невеселые и примученные лица, и немного жутко становится, когда под тонким одеялом ноги заканчиваются там, где должно сгибаться колено. Медикаментами все же пахнет; Ханджи, за что Жан ей безмерно благодарен, не привлекает его к помощи, разрешая стоять и смотреть за своей работой. Или делать вид. Дальше только хуже: дело даже не в увечьях, а в том, что Ханджи уже просит его изучать истории болезней, прикрепленные к изножью кровати, а потом уже за дверями спрашивает его мнение и интересуется предложениями по улучшению лечения. И так палата за палатой. Жан не понимает, как после всего этого Зоэ может щебетать об утреннем кофе с печеньем, которым она обещала угостить его сразу после обхода. «Хоть не беконом, залитым кетчупом, тогда я точно отобью у работников аппетит на месяцы вперед». В коридоре у нее звонит телефон – какая-то невменяемо задорная мелодия, из-за любви к которой Ханджи тянет с принятием звонка. Жан хочет, чтобы она говорила подольше, кто бы на другом конце линии ни ждал ответа, слушая монотонный пульс гудков. – Мне нужно спуститься в регистратуру,– наконец объявляет Ханджи, роняя мобильник в широкий карман халата. – Осталась последняя палата, ты ведь парень головастый, схватываешь все на лету… «Как это она, скажите на милость, смогла определить, когда я постоянно во время осмотров стоял и смотрел в пол?» – …зайди туда и сделай все, что мы делали раньше. Не беспокойся, я подойду совсем скоро, тебя не брошу тут одного надолго. Просто попробуй. И уходит быстрым шагом, оставляя Жана растерянно стоять возле последней двери. Первая мысль не предпринимать никаких действий и терпеливо дождаться возвращения Ханджи – возможно, она действительно вернется совсем скоро после пустякового дела, но проходит минута, вторая, а ее все нет. Бесцельное стояние тут, без наличия на то причин, вызовет у Ханджи как минимум недоумение, никаких вариантов не остается. Право дело, может, он просто поздоровается, вежливо поинтересуется о самочувствии, пропустив мимо ушей жалобы, что пациент якобы все еще чувствует саднящую конечность, которой уже давно нет? Потом посмотрит в дело о болезни, не видя написанных там строк, а после уже, наверное, Ханджи подойдет и возьмет все в свои руки. Собственный ход мыслей Жану нравится, возможно, его настроение даже поднимается, пусть и на ничтожную, мизерную часть. Он открывает дверь и заходит внутрь, осматриваясь. Этот пациент не спит, расположившись на кровати полусидя и прислонившись прямой спиной к взбитым подушкам, не давая возможности увидеть своего лица – вид за окном привлекает его взор куда больше, чем открывшаяся в положенное время дверь. – Привет, – Жан по привычке поднимает вверх руку, хотя этот жест необязателен в силу своей незаметности. Интонации незнакомого голоса действуют ожидаемо; в его сторону разворачиваются, и Жан с неким облегчением и радостью понимает, что они ровесники: наверняка парень одного с ним возраста захочет поговорить о чем-то помимо больничных тем. Однако в этот же самый миг он осознает, что бинты, кажущиеся ослепительно-белыми в темных волосах и на чуть тронутой загаром коже, перехватывают его голову, скрывая глаз и щеку, заслоняя почти всю правую половину лица. Жан всего на секунду забывает, где он и куда зашел. – Ты кто, где доктор Зоэ? – удивленно спрашивает парень. – Скоро придет, я практикант, помогаю ей, – Жан закрывает за собой дверь и подходит ближе к кровати. – Ясно… – отзывается тихо тот и опускает взгляд куда-то в складки одеяла. – Меня Жаном зовут, – он протягивает руку для приветствия. Несговорчивый пациент смотрит на нее, не предпринимая никаких действий; Жан чуть хмурится, не сразу понимая свою главную оплошность. Кровать стоит к двери так, что ему не удается разглядеть всего сразу, а этот парень будто не хочет выставлять этого напоказ: правый рукав белой рубашки завязан в узел посередине, и, судя по тому, как неуклюже висит материя, с плечом тоже не все в порядке. Жан дает себе мысленно подзатыльник, когда понимает, что беззастенчиво пялится на скрываемое одеждой увечье, с содроганием представляя, что за месиво там может быть на самом деле. Он мгновенно выставляет для приветствия другую руку. – Ты точно медик? Странный ты какой-то, – скептично спрашивают его, хотя произнесшие это губы трогает слабая улыбка. – Меня Марко зовут. Теплая рука уверенно обхватывает его собственную. – Я первый день в больнице, – оправдывается Жан, все еще ощущая легкую неловкость из-за своего конфуза. – Понятно, в учебных заведениях такого не увидишь, – соглашается Марко, неловко ерзая на месте. Жану хочется спросить, впервые за тот час, посвященный хождению с Ханджи по палатам, что случилось. При этом возникает доселе не присущее ему чувство удивления: глупо полагать, что в подобного рода ситуации попадают лишь люди зрелого возраста, однако видеть своего ровесника… Это оказывается странным и необычным. Пальцы единственной руки поднимают как бы невзначай ворот рубашки, закрывая переплетение повязок, словно Марко ощущает пристальный взгляд, осматривающий его тело, почти физически. – Извини, – моментально говорит Жан. – За что? Жан переминается с ноги на ногу, как провинившийся школяр. «За то, что рассматриваю тебя, думая, каково это – жить молодому парню без правой руки и, наверное, без глаза». – За то, что стою и туплю, хотя должен что-то сделать, – увиливает Жан. – Хах, ну так ты сам сказал, что это твой первый день, так что простительно, – Марко снова улыбается так мягко, словно они сидят в кафе и разговаривают об учебе. «Он может скрывать свои эмоции, но его лицо не сравнить с тем, что я видел в ту секунду, когда он обернулся ко мне. Я же при всем желании не могу нацепить на себя маску. К сожалению». Марко приподнимается, опираясь на руку и морщась от боли, разнесшейся моментально по всему телу; подушки, лишившись давления спины, сползают на простыни; карий глаз тоскливо смотрит через плечо – не получится использовать единственную руку, чтобы вернуть все в прежнее состояние и не упасть. По тому, как дергается поврежденное плечо, Марко еще не до конца смирился с потерей конечности. Жан берет себя в руки, поднимает и взбивает подушки сам, осторожно помогая новообретенному приятелю принять удобное положение, придерживая его за спину. Марко дергается, словно пальцы Жана раскалены до предела, а тот одергивает себя, едва ощущает под тонкой тканью неровности бинта. «У него еще что-то с телом?» – проносится в голове мысль, но почему-то вопрос Жан считает некорректным, даже несмотря на то, что они в больнице. – Ты, наверное, привык помогать девчонкам, – усмехается Марко. – Не ожидал, что будешь взбивать подушки парню? – Я многого не ожидал, подавая документы в медицинский колледж, – невесело усмехается Жан. – Не нравится? Жан задумывается: он знает Марко всего несколько минут и не имеет понятия, может ли доверить ему такой деликатный вопрос, ибо через него всякая информация может дойти до Ханджи. Однако эта открытая улыбка не отдает никакой фальшью, предлагая довериться, но он все равно решает остаться при своем. – Не, отчего же, просто никогда до этого не видел ничего подобного. Знаешь, не каждый день приходилось лицезреть людей, в прямом смысле пожеванных жизнью. Марко отводит взгляд и мрачнеет; Жан опять мысленно дает себе по лбу, понимая, что тот мог видеть собственные увечья сразу после их получения, что не идет ни в какое сравнение с тем, что видел он в палатах. – Извини, – автоматически выдает Жан. – За что? Ах, за это… Не надо жалеть меня, пожалуйста, мне от этого тошно, ладно? – голос Марко вполне серьезен. – Я ощущаю себя недочеловеком, когда надо мной начинают причитать, я и так начинаю терять в жизни нечто большее, чем физическое здоровье. – Что ни говори, наверное, тяжело так внезапно… заставлять себя привыкать к новой жизни. – Будто у меня есть выбор, в двадцать один год не каждому жизнь подносит подобный подарок, приходится смиряться. «Мне двадцать, и я очутился в хирургическом отделении, но как персонал, слава Богу, а не как пациент», – думает Жан, однако по понятной причине не озвучивает вслух своей мысли – Марко навряд ли поймет. Дверь распахивается громко, настежь и неожиданно – Ханджи на пороге, она тяжело дышит, наверняка почти бежала. – Как дела, справляешься, Жан? Он ничего не сделал из того, что просила его Зоэ, однако механически кивает головой. Марко, похоже, не собирается возражать. – Доброе утро, Марко. Надо перевязать тебя, как бы неприятно это ни было, – заявляет Ханджи, потирая руки и двигаясь в направлении кровати, – да и мне надо посмотреть твою ногу, есть улучшения, чувствительность прибавилась? Марко после небольшого замешательства отрицательно качает головой. – Это плохо… – расстроено анонсирует Ханджи, – я думала, тот курс лечения тебе поможет. – Я тоже. – Я соберу консилиум, мы посмотрим, что можно будет еще сделать, чтобы поставить тебя на ноги. Жан чувствует себя не в своей тарелке, он смотрит на длинные ноги под одеялом, которые с виду выглядят вполне прилично в сравнении с тем, что ему удавалось видеть. Но при этом только сейчас он замечает особенность, на которую не обращал внимания – правая нога почти не двигается, в отличие от левой, совершая редкие и простые перемещения. – Доктор Пиксис хочет тебя видеть, – внезапно говорит Ханджи, обращаясь к нему. – Мы с тобой так увлеклись, что забыли о некоторых вещах. Встретимся у ординаторской минут через двадцать пять, это за поворотом, спроси любого, тебе ответят, где это, если заблудишься. Похоже, то, что он здесь лишний, чувствует не только Жан. Как бы ни хотелось влезть в дело и узнать подробности, он должен уйти. Жан сам удивлен переменой своего настроения. Последнее, что он видит, прежде чем закрыть дверь, это как Ханджи садится на кровать и, положив руку на плечо Марко, начинает что-то ему говорить, отчего тот хмурится еще больше. Уже в коридоре странное чувство накрывает его, некая жалость, которую он испытал к Марко, которую не ощущал никогда до этого. Однако Марко ясно дал понять, что не нуждается в этом. «Сильная личность, не то, что я. Наверное, я бы на его месте был не в хирургии, а у психиатра, или уже на том свете, это не жизнь. Надо вечером будет развеяться, слишком много негатива». Пиксис хочет от него несколько подписей, которые Жан ставит, даже не глядя. На этом его пребывание у Дота заканчивается, теперь он официально собственной рукой подписал себе приговор. А как только он покидает кабинет главврача, он понимает, что сюрпризы не заканчиваются: Армин Арлерт, держа увесистую записную книжку, идет по коридору. – Эй, Армин, – громко привлекает к себе внимание Жан; тот смотрит на него. – Привет! – Ты где вчера был? Из-за тебя, идиота такого, меня направили в хирургию, ты представляешь?! Это должно было быть твое место, не мое, ты же знаешь мое отношение к крови и прочему! Армин мрачнеет, обидчиво поджимает губы, нервно проводя пальцем по ребру записной книжки у себя в руках. – Я не хотел, получилось так, что я смог приехать только к половине двенадцатого, у моей машины двигатель накрылся прямо на мосту, пришлось вызывать эвакуатор, тащить в автосервис... – Да мне похрен, что у тебя там, Арлерт! Из-за тебя этот месяц будет самым отстойным в моей жизни! Хирургия, долбанная хирургия, я там сегодня такое видел, что к августу мне самому понадобится помощь специалистов! – Я в травматологии, – тихо отвечает Армин. – Там переломы, вот как раз иду к доктору Риваю, там девушку привезли, у нее вывих ноги, вроде, альпинизмом занимается. Буду наблюдать за вправлением. Не знаю, что для тебя лучшее из двух зол, но уже ничего не поделаешь. Жан прикрывает глаза, едва представляет звук вправляемого сустава. Да, это не лучше. – Э… Я пойду, ладно? А то доктор Ривай очень не любит, когда опаздывают. Я не слышал, чтобы еще кто-то заставлял за провинности мыть целый этаж, а вот как раз о моем враче такие разговоры ходят. Вчера пришлось перемывать все мензурки за свое опоздание, так что мне за тебя уже отомстили, не злись, в этом плане тебе с начальником повезло больше, доктор Зоэ, да? – Ну да, верно. – Крепись, – Армин дружески ударяет его по плечу. – Это поначалу сложно и непонятно, потом втянешься, и тебе понравится. – Говоришь, как извращенец. Армин несколько нервно смеется, косясь на наручные часы, и уходит, оставляя Жана одного посреди коридора. Тот смотрит на свои часы: прошло уже двадцать минут, надо ползти к ординаторской и слушать дальнейшие указания от Ханджи. Он возвращается практически вовремя: Ханджи выходит из палаты Марко, нет на обычно ясном лице улыбки, она хмура, неизвестно, какие мысли будут ворошиться в растрепанной голове, если в ее поле зрения Жан попадет не сразу. – О, уже вернулся! – она опять лучезарно улыбается. – Я обещала тебе кофе с печеньем, помнишь? – Я не голоден, с утра плотно позавтракал, – отвечает Жан. – Брось, – отмахивается Ханджи. – Потом времени не будет, я договорилась о твоем присутствии на операции по вырезанию грыжи. Малость, а познавательно, что скажешь? Это через часик. Земля уходит из-под ног, а тело немеет, пульс останавливается на секунду, а потом глухим ударом отдается в ушах, оглушая. Конечно, присутствие на операциях в качестве наблюдателя предполагалось, но не так же скоро! – Не переживай, и я там буду, даю слово комментировать тебе каждое действие, чтобы не оставалось вопросов. А он еще думал абстрагироваться… – Может, не стоит? – Ну, Жан! Другие были бы рады, получив такую возможность! А… Или ты стесняешься? Да будет тебе, – отмахивается с улыбкой она. – Теперь пойдем, я налью тебе кофе, и поговорим о деле! Ему не остается ничего, кроме как просто молчать и впадать в отчаяние. Меньше, чем через час, он увидит разрезанный живот человека со всеми внутренностями, и будет плохо, если в стерильном помещении под комментарии Ханджи его вывернет наизнанку прямо на операционный стол. Очень плохо. В ординаторской народу почти нет; он устало опускается на стул, ожидая, пока Ханджи управится с кофеваркой; на него поглядывают, обсуждают, в некоторых Жан узнает бывших старшекурсников, которые теперь работают здесь. – На, держи, – чашка оказывается прямо перед носом. – Вот печенье с шоколадом, мои дети любят его, тебе тоже должно понравиться. – Спасибо, мэм, – Жан берет предложенное угощение и отправляет его в рот. – Думаю, завтра ты будешь заниматься разносом еды по палатам, это не страшно, у нас не гастроэнтерологическое отделение, так что, в общем, еда у всех одинакова, напутать невозможно. – Все по тем же палатам? – уточняет Жан, хрустя печеньем. – Да, ты же вроде со всеми познакомился, так что проблем возникнуть не должно, там люди лежат не первый день, уже привыкли, что да как, даже помочь подсказкой могут. Жан молчит по поводу сказанного – он вообще не запомнил почти никого, кого видел сегодня на осмотре, просто мельком бросал взгляд на их лица, повязки, и вновь уходил в себя. Разве что этот парень, Марко – единственный, с кем он завязал знакомство из пациентов. По крайней мере, у него будет возможность с кем-нибудь поговорить, когда работа совсем достанет. Ханджи достает мобильник, смотрит на часы. – О, совсем скоро ты, Жан, станешь свидетелем искусности наших хирургов, ты даже можешь похвастаться, что на второй день стал свидетелем операции, уверена, тебе будут завидовать! Жан представляет подобную сцену и реакцию своих друзей. Пожалуй, он скажет такое, если они его совсем достанут, и решение избавиться от их общества будет единственно верным. – Сомневаюсь, мэм. – Ты мало общаешься со своими друзьями в колледже? – Больше с теми, с которыми я знаком еще со школьных времен, – отвечает Жан. – Я знаю их много лет и могу с уверенностью сказать, что лучших и желать нельзя. Армина он тоже мог назвать так, но между тем он признавался себе, что учеба, а вернее его помощь с ней Жану, основывает их отношения. Жан не может утверждать, что сейчас общается с ним именно из-за желания повысить свою успеваемость, даже если поначалу это действительно было так – скромный и редкий совместный досуг тоже имел место быть. Но ненавистный колледж остается колледжем, и все, что с ним связано, остается за его порогом с окончанием последней пары. Армин хороший парень, но смешивать два аспекта своей жизни – раздражающую его, и в которой он находит отдушину, Жан не хочет. – Хорошо, если так, немногие могут заявить подобное с такой уверенностью. – Да, я вообще счастливчик, – иронично усмехается Жан, доедая уже половину содержимого пачки и стараясь вообще не думать о том, что ему предстоит меньше чем через час. Он, запивая последнее печенье оставшимся глотком кофе, принимает решение вынести это стойко. Но уверенность дает первую слабину, едва Ханджи заявляет, что им пора, и пропадает совсем, как только он видит на столе тело. Стеклянный взгляд следит за скальпелем, проводящим линию надреза, красная жидкость смотрится кричаще на бледной коже; потом Жан просто закрывает глаза, пока монотонный голос хирурга указывает сестре, что ей подавать и что делать. А Ханджи стоит рядом и как назло поясняет ему, что сейчас происходит, и мозг нехотя воспроизводит под закрытыми веками все описание. Потом он все же открывает глаза и видит рваные края раны, медицинские инструменты, зажимающие плоть, ему кажется, что внутренние органы дергаются с каждым ударом сердца, обливая их кровью, металлический запах лезет в ноздри через медицинскую маску, к горлу подкатывает волна… Теперь уже плевать, что думают другие: он выбегает, почти выбивая дверь, срывает с лица материю, чтобы жадно вдохнуть иной воздух, неиспорченный смрадом медикаментов и плоти. Жан прислоняется к стене, выравнивая дыхание – теперь поползут слухи, что он ненавидит кровь и боится видов любых повреждений на теле. – Позор, какой позор… Вот дерьмо… – шепчет он, запуская руку в светлые волосы и сжимая их в кулаке почти до боли. Он не знает, отчего вспоминает разговор с Марко сейчас. Мысли по поводу того, мог ли он видеть свои увечья, чувствовать боль от потери руки, глаза, истекая кровью на жестком операционном столе в реанимации, время от времени приходя в сознание и понимая, что прошлого не вернешь. А потом сидеть в четырех стенах в отдельной палате, наедине со своими мыслями, чувствуя, как под повязками ноет оголенная плоть. – Я жалок… – Вот ты где! – восклицает Ханджи, как призрак неожиданно оказавшись рядом и склоняясь над ним. Жан даже не замечает поначалу ее. – Что это было? – Извините, мэм… Доктор Зоэ неодобрительно щелкает языком, жестом заставляя его подняться. Жан неохотно подчиняется, он понимает, что красен, как вареный рак, ему не хочется заглядывать в глаза, смотрящие на него так внимательно через линзы очков. – Ладно, это моя вина, надо было думать, – говорит Ханджи. – Больше нет рвотных позывов? Жан вспыхивает еще больше, если это вообще физически возможно. – Хорошо, давай, я отпускаю тебя на сегодня домой, хватит с тебя впечатлений на день. – Доктор Зоэ, про меня не пойдут слухи? – Об этом? Брось, это не те люди, которые будут мусолить в курилке впечатлительных практикантов. Слухи не то, на что вообще должны обращать внимание здравые люди. Да и, в конце концов, я тебя в обиду не дам, а теперь иди домой, отдохни как следует, но чтобы завтра был как новенький, ясно? – Ханджи ободряюще улыбается, треплет его по волосам, приводя их еще в больший беспорядок. – Мы нужны этим людям в лучшем состоянии, чем они сами. Жан покидает больницу, ему кажется, на него все смотрят, словно все уже обо всем знают; стыд затапливает его изнутри, заставляет ускорить шаг, воспоминания о неэстетичном зрелище кишок кривят лицо в почти болезненную гримасу. «К черту, все это…», – Жан достает на улице мобильник, прокручивает список имен, выбирает один, нажимает. Гудки тянутся долго; Жан сжимает смартфон в пальцах, ожидая ответа, и, наконец, его терпение вознаграждается. – Да? – Привет, Конни. Вы ведь скоро уезжаете, как насчет прощальной пирушки? – Ты так говоришь, словно мы пропадем как минимум на год, да и если мы поедем, то в пятницу, Саша как раз уйдет в отпуск, Эрен сдаст сессию. А сегодня только вторник. – Не, ты не понимаешь, я хочу развеяться… – А… Ну так сказал бы сразу! – даже через километры Жан ощущает его кошачью улыбку. – Что, в больнице совсем отстой, старухам мыться помогаешь или тебя направили в отделение, куда бомжей привозят? – Спрингер, давай без подробностей, – шипит Жан. – Это только второй день, а то ты сейчас наговоришь, глядишь, и сбудется все, тогда вы точно по возвращению меня не увидите, разве что на похоронах. – Хех, не расстраивайся так, мы заберем тебя в восемь. Ему завтра рано вставать, и на это плевать, он хочет просто стереть из воспоминаний самый отвратный день своей жизни, разбавить его хоть как-то хорошими впечатлениями, забыться. Глупо? Жан не хочет отдавать себе отчет в действиях, по крайней мере, не сегодня. Хотя ответ на свой вопрос он знает.