Затми мой мир

Калитка его дома не скрипит, однако Жан все равно открывает ее очень медленно, словно петли внезапно могут мерзко и протяжно взвыть, перебудив тем самым всех в округе. Жан крадется к входной двери, достает заранее приготовленные ключи и освещает экраном телефона замочную скважину – два предельно осторожных оборота до щелчка; Жан замирает, прислушиваясь к обстановке в доме. Тихо и темно – хорошо, что все уже спят, допроса с пристрастием не будет, по крайней мере, до утра уж точно, а к рассвету Жан придумает достойное оправдание, сейчас он слишком устал, чтобы беседовать с недовольными родителями. Мысли упорно не желает покидать Марко с поджатыми губами и обвинением во взгляде, совсем некстати там обосновывается вместе с ним и Райнер с блуждающими по облаченному в бинты телу руками. Жан сжимает губы в тонкую бескровную полоску, про себя выругиваясь – утром он подумает и над этим, как и над тем, как прийти в палату к Марко в начале смены в понедельник и встретиться с ним взглядом. Кто бы из них двоих не предпочитал мужчин, стыдно и неловко оказывается именно Жану, причем утихание некоторых эмоций в голове заставляет его взглянуть на всю ситуации более трезво и в меру спокойно. Подобные точки зрения посещают его голову редко, оттого он сразу проникается ими, накручивая себя еще больше. Хотя раздражение все же не покидает его до конца, Жан под его напором почти слепо влетает в темноту на второй этаж, наплевав на тишину и осторожность. Размашисто шагая, он не сразу понимает, что под его ногами оказывается что-то большое и мягкое; Жан подпрыгивает на месте и сам едва смачно не вскрикивает от почти грохочущего для ночной умиротворяющей тишины лая, переходящего под конец в протяжный вой. – Лара, черт побери! Чего развалилась тут?! – надрывно шепчет он сквозь зубы, вжимаясь в стену. Контуры двери родительской спальни в темноте коридора загораются от света ночников; Жан игнорирует виляющего придавленным хвостом зенненхунда, так и норовящего, несмотря ни на что, поприветствовать припозднившегося члена семьи, бежит в спальню. На ходу быстро кидает сумку в сторону – она летит куда-то в район захламленного стола, скидывает кеды, отправляя их ногами в полет под кровать, быстро юркает под одеяло, закрываясь с головой и прислушиваясь к внезапно пробудившейся по его неосторожности жизни в доме. Приглушенные шаги, голоса, дверь в его комнату приоткрывается, Жан радуется, что лег к ней спиной и прикрылся, хотя все равно закрывает глаза для пущей надежности. – О, ну прямо картина маслом – возвращение блудного сына. И всего-то третий час, – едко подмечает отец в полный голос. – Эй, мистер, а чего не под утро? Как раз бы к завтраку. – Тише, не шуми: видишь, ребенок спит, – а вот мама уже шепчет. Нерадивому чаду мгновенно хочется вскочить и завопить, чтобы она, наконец, прекратила его так называть, но Жан давит в себе этот порыв и надеется, что все-таки ему повезет. Не успокаивает и то, что еще входит собака – ее дыхание слышится со стороны письменного стола, она начинает вынюхивать небрежно швырнутую сумку, знакомясь с необычными для нее запахами, раздражая Жана. – С какого перепугу? Полминуты назад почти что с матами чуть не снес Лару, а теперь уже видит десятый сон? Разумеется, так заработался в больнице, что отключился сразу, едва лег, удивительно, как еще ноги до дома донесли! – вот отец снова заводит одну из любимейших, помимо политики и врачевания, тем. – Наверняка со своими дружками-бездельниками опять веселился, эти-то пустоголовые ничего в жизни не хотят, им учеба не нужна – только развлекухи одни на уме еще как были со школы, так и остались, вот и будут всю жизнь на заправках работать да картошкой фри торговать в общепитах. И этот таким же вырастет, если за ум не возьмется, хотя я уже не знаю, есть ли он у него или нет. – Сейчас все равно не время для нотаций, пусть пока спит, а у тебя завтра дежурство, надо выспаться хорошенько, – мама ненавязчиво оттесняет отца к выходу, не давая вспыхнуть нежеланному скандалу посреди ночи. – Да, а утром я узнаю, где этот раздолбай был и с кем блудил всю ночь. Лара! И ты оставь его в покое, а то он и к обеду завтра не поднимется, иди спать, девочка. Собака послушно направляется к выходу, довольно виляя хвостом; отец треплет животное по голове, прежде чем закрыть дверь. Когда становится тихо и относительно безопасно, Жан испускает вздох, полный невыраженной обреченности: теперь ему не соврать, как и планировал, что он пришел домой хотя бы в полночь – родители имеют обыкновение ложиться в одиннадцать вечера, в половину двенадцатого от силы, но теперь это уже не столь и важно. Наверное, он действительно устал, потому что с этими мыслями незаметно для себя и засыпает. Ранним утром из сна его начинает выводить голос матери, настойчиво повторяющий его имя, и ее руки, пытающиеся в не самой ласковой манере стащить с него одеяло. Спросонья Жан вцепляется в него крепче, хмурится и плохо разборчивым бормотанием просит оставить его в покое. – Жан Кирштайн, а ну вставай немедленно! Давай-давай, не выбивайся из графика, это посложнее, чем бегать полночи непонятно где, – она с усилием тянет одеяло и, наконец, отбирает его у упертого сына. – А это еще что такое?! Жан сразу и не понимает затуманенным ото сна разумом, что так ужасает мать, а когда вспоминает, то сам обреченно закатывает глаза – переодеться-то он забыл, так и лег в чем ходил целый день. Хорошо, что еще… – …Хоть обувь снял! Что за дело: в этом же обтираешь сиденья в транспорте, где неизвестно кто до тебя сидел, ходишь по всяким общественным местам сомнительного толка, в этом же ложишься в постель и спишь, как ни в чем не бывало – это негигиенично! Ох, зря я тебя перед отцом выгораживала, всыпать тебе надо было сразу! – Не кричи на меня! – ощетинивается Жан, повышая голос до уровня материнского. – Я в больнице был, слышишь, в больнице… Врач просила остаться и помочь, пришлось согласиться, меня же взяли на место уволенной сотрудницы, там персонала нехватка, тем более в сезон отпусков. Отец же запретил давать мне больше денег, чем необходимо на еду и транспорт, а у меня потребности, глупо от такого заработка отказываться. Вот так и рождается ложь во спасение, отчасти здесь обосновывается и правда, но истинную причину пребывания в больнице он оставит при себе. Брови женщины вскидываются в изумлении вверх; она прижимает к груди одеяло, рассматривая Жана совершенно иным взглядом, пока он поднимается с кровати и блаженно потягивается. – Ох, Жанни, – его на этом слове передергивает, – мальчик, я все надеюсь, что работа тебя изменит, и ты проникнешься горячо нашим делом, возьмешься за ум и поймешь, что именно сейчас ты закладываешь фундамент будущей карьеры, что будет кормить тебя и сделает достойным в обществе человеком, – она аккуратно складывает одеяло на кровати рядом с Жаном, тепло ему улыбаясь. – Минут через пятнадцать будем завтракать, не опаздывай, а то все остынет. Женщина оглядывает комнату, в которой стабильно обосновался бардак без какого-либо намека на порядок, покачав головой и неодобрительно щелкнув языком, она покидает помещение. – Лучше заправки и общепиты, – Жан со стоном падает обратно на кровать. – Чертова больница все лето портит, будь она неладна… А ведь сейчас бы он по собственной воле пошел бы туда к Марко, как и обещал – к полудню, по дороге зашел бы в супермаркет и набрал бы им того, что в больницах никогда и ни за что не подадут. Не придавая значения протестам и отговоркам, выволок бы его на улицу прочь из блеклых, тошнотворных в белом однообразии, стен, где впервые бы увидел, как тот щурится от яркого солнца, и как золотые лучи отражаются в темных волосах и ложатся среди россыпи веснушек на щеке и носу. Пока они ели бы, Жан продолжил бы рассказывать истории из собственной жизни, на ходу вспоминая еще случаи, оттого и перескакивал бы с одного повествования на другое, давясь смехом, а Марко все бы воспринимал с так идущей ему улыбкой. На большинство вопросов о себе он бы по обыкновению своему отмахивался, говоря, что ничего особенного в интересующих Жана вещах он поведать не может, предпочитая интересоваться его жизнью. А еще в палате у него есть телевизор, сегодня Жан планировал предложить ему в воскресенье взять у себя из дома приставку и подсоединить ее, он думал научить Марко управляться геймпадом одной левой. Теперь же Жан не знает, хочет ли до сих пор Марко его видеть: под тягостно закрытыми веками снова возникает его ошарашенный взгляд, в котором шок и испуг быстро сменяются негодованием и ледяным безмолвным обвинением. Наверное, он действительно слишком опрометчиво и нетактично влез в чужую жизнь, проникнувшись жалостью к покалеченному юноше и жгучим намерением помочь, чего тот не просил. Жан мог бы убедить себя в этом, почти поверить собственным мыслям, если бы не помнил бессильных слез и всхлипываний, как Марко жался к нему и сбивчиво шептал, что он одним своим присутствием вытаскивает его из пучины отчаяния. Наверное, Жан впервые в жизни имеет право обозвать себя трусом, но он действительно не может набраться смелости, чтобы сдержать слово и прийти к Марко, которого назвал своим другом, как и обещал, хотя бы для выяснения отношений. А еще становится невыносимо стыдно, но уже не за то, что он узнал об его ориентации в такой компрометирующей и неловкой для Марко ситуации, а за собственные слова, жестоко вторящие Райнеру. Жан наврал – ему не плевать, иначе он бы не лежал сейчас на постели, сжимая простынь в кулаках, пока мысли мечутся в голове. И Марко неправ – Жан пришел бы к нему, даже если бы друзья никуда не уехали. Мысли о них, о Конни в частности, уже вызывают бурю негодования и возмущения: да какого хрена этот лысый придурок посылает его на три буквы, не давая возможности объясниться?! Жан с недовольным сопением лезет под стол и достает валяющийся там среди прочего хлама и бардака телефон – он вполне удачно выпал из раскрытой сумки на лету, приземлившись в кинутый кучей свитер. – Сейчас ты у меня туда же отправишься, – с предвкушением и диковатой улыбкой приговаривает Жан, находя нужное имя среди прочих контактов. Несколько длинных гудков, и вызов сбрасывается; Жан повторяет свою попытку дозвониться до Конни. Теперь два гудка, и тот же результат. Жан сопит и тычет с еще большей силой в экран, словно это может наверняка привести его к желаемому результату, однако теперь монотонный женский голос сообщает ему стандартную фразу про нахождение абонента вне зоны доступа и про выключенный аппарат. Жан сам прекращает звонок, не дослушивая до конца. Он мысленно предлагает Конни идти еще дальше в трудновыполнимое анатомическое путешествие, приплетая названия детородных органов в тех синонимах, которые не написаны в его учебниках; теперь уже он ищет Эрена, вполне справедливо считая, что на Конни свет клином и подавно не сошелся. Раздражение вскипает еще с большей силой, когда до Эрена не получается дозвониться по той же причине; Жан пытается тщетно связаться со всеми друзьями, уехавшими на побережье, но эти попытки ни к чему аналогично не приводят – его намеренно игнорируют. – Да пошли вы, – бурчит в сердцах Жан, он пытается сгенерировать в мыслях причину, по которой им сейчас без него хуже, чем ему, однако получается все упорно наоборот. Жан достает из комода полотенце, трепля не без этого похожие по форме на разоренное диким медведем птичье гнездо волосы, идет в направлении ванной комнаты. Он скидывает одежду и комом запихивает ее в корзину для стирки, включает воду в душевой кабинке и встает под теплый поток. – Полное дерьмо, – подводит он итог всей ситуации, глядя на то, как вода исчезает в отверстиях слива – душ всегда настраивает его на философский лад. На ощупь он тянется к полочке с принадлежностями, не глядя, выдавливает на ладонь так смачно гель, что тот не удерживается в руке и с щекочущим ощущением стекает меж пальцев по мокрой коже вниз, к локтю, откуда срывается к ногам густыми каплями. С упоением Жан вплетает пальцы в мокрые волосы, массирующими движениями растирает кожу; объемная, пахнущая цитрусом пена сползает по шее и плечам вниз; Жан растирает ее по груди и животу, подставляет лицо навстречу обильному водному потоку, встряхивает из стороны в сторону волосами, чтобы с них слетели остатки геля. Рука останавливается на выступе косточки бедра; Жан думает о том, что он очень утомился, напряжение всю неделю с каждым днем все надежнее обосновывалось в его теле; пальцы касаются влажных кучерявых волосков под животом, дыхание замирает, едва… – Жанни! – дверца душевой открывается нараспашку; Жан еле успевает одернуть руку, отшатываясь к стеклянной стенке. – Мама! – вскрикивает он, хватает мочалку с полки, роняя шампуни и гели, прикрывается ею, негодующе просверливая мать взглядом. – А ну закрой дверь, живо!!! – Ой, ну чего я там у тебя не видела? Кто тебе подгузники менял, купал, переодевал, помнишь, как ты нагишом вдоль озера бегал, тряся причиндалами? – Прекрати! – вспыхивает Жан до кончиков ушей. – Сколько лет назад это было?! – Для меня ты всегда останешься моим маленьким мальчиком Жанни, – с умилением продолжает щебетать женщина. – Господи, когда же это кончится… – Я заметила, что ты не взял с собой одежду, вот, – она чуть приподнимает в руках стопку, показывая Жану предмет разговора. – Я в комнате оденусь, обернусь в полотенце и пойду туда! – По всему дому включены кондиционеры, ты знаешь, что сейчас самое опасное время для простуды? Пройдешь разгоряченный после душа под ними – вмиг простудишься! Там еще в футболку белье завернуто, разворачивай осторожно, не урони. – Оставь на стойке! – спорить бесполезно: чем быстрее он пойдет на уступки, тем скорее останется в успокаивающем одиночестве. Постояв еще немного, прислушиваясь к звукам, Жан с силой закрывает краны, шлепает мокрыми босыми ногами из душа и широким размахом закрывает щеколду. Он вытирается пушистым махровым полотенцем и косится на большое зеркало над раковиной: так и не удалось ему выспаться в ночь на выходной день, и вовсе не из-за практики, а из-за того, что бездумно ходил полночи по городу под впечатлением от свалившихся на него новостей. И почему Марко врал, что у него, якобы, есть девушка? Жан вспоминает, что нелестно отзывался о людях нестандартных предпочтений после того, как не очень удачно провел время в клубе, и неоднократно после, однако Марко и повода не давал, поддерживая щекотливые для себя разговоры как ни в чем не бывало, и ни сколько не убавил после них своего желания общаться с ним. Жан стоит долго и неподвижно в замешательстве, снова возвращаясь мыслями во вчерашний вечер; удар в дверь выводит его из оцепенения. – Есть спускайся, бездельник, – голос отца становится глуше по мере его отхода дальше от входа в ванную комнату. Жан с остервенением вытирает влажные волосы, натягивает на себя одежду и приглаживает расческой торчащие во все стороны пряди. Когда он выходит за дверь, слышится задорный лай собаки с кухни – там не хватает лишь его. Лара действительно вьется возле матери, не сводя с ее рук взгляда и виляя во все стороны хвостом, почти ударяя себя им по бокам, она смиренно ждет, когда со стола ей что-то перепадет. Марта Кирштайн и этим днем не отказывает себе в привычке завязать русые волосы в тугой хвост, ее невысокая и полноватая фигура облачена в коричневое ситцевое платье и зеленоватый фартук. Жан, конечно, любит ее, но старается этого сильно не показывать, его до одури раздражает, что она, порой, проявляет слишком гипертрофированную заботу о нем. Он нередко становился объектом смешков еще в школе, причем старшей – женщина могла прийти посреди дня и прилюдно начать причитать по поводу забытого им дома ланча на глазах у всего класса. Однако репутация оголенного нерва со взрывным характером и с полным отсутствием сомнений при распускании рук в различных спорах избавила его от участи обзавестись клеймом всеобщего посмешища. Перед началом учебы в колледже Жан поговорил с матерью предельно серьезно, и в результате получил против воли то, что, в случае чего, забытые вещи ему отдавали уже преподаватели. Однако навечно обосновавшийся в его комнате бардак, в который Жан запрещал ей влезать, не сразу давал понять, без чего же очень важного мальчик Жанни может уйти в тот или иной раз. А еще мама всегда выгораживает его перед отцом – пожалуй, за это Жан благодарен ей больше всего. Джон Кирштайн уже сидит за столом и лениво листает свежую утреннюю газету, его взгляд хмуро бродит по строчкам, он фыркает и переворачивает страницу. Внешне Жан пошел в него, он даже думает, что к его возрасту различия вообще могут стереться, если, опять же, его характер испортится тоже. С главой семейства у Жана конфликты возникают часто, главным образом отца постоянно не устраивает весь его образ жизни: от выбора друзей и досуга до учебы; Жан же тоже за словом в карман не лезет, отчего бурные дебаты вспыхивают часто, однако все они разрешаются не в его пользу. А еще Жан отца побаивается. Он крайне редко повышает голос до крика, никогда не рукоприкладствует, но умеет посмотреть так и сказать такое вкрадчивым, опасно тихим голосом, отчего у Жана вмиг пропадает весь напор на споры. – Чтобы я еще раз отдал свой голос за них, ты только почитай, что они опять хотят. Нет, я не понимаю, на что идут мои налоги, и ради такой ерунды я встаю в несусветную рань и прихожу домой вечером, чтобы потом читать вот такое? – отец встряхивает газетой, словно она настолько мерзкая, что ее неприятно даже держать в руках от содержащихся в ней новостей. – Не нервничай, от этого ничего не поменяется, – Марта ставит перед собакой на пол полную миску еды. – Представляешь, сколько я отдаю государству в год денег? Я надеялся, что они пойдут на решение иных проблем, более насущных и неотложных, как и остальные миллионы налогоплательщиков, что со мной согласны, чем тешить амбиции этих вояк. Угу, а эти сенаторы перед выборами каких песен только ни поют, только так врут, причем такие вещи говорят, что действительно хочешь им верить. Вот и Жан так же: навешал тебе лапши на уши, а ты и прониклась. В больнице, разумеется, я его только там представлял весь вечер, а он думал, что мы сразу расплачемся на плече друг у друга от умиления, услышав его лепет. – Он проблемный ребенок, ему нужна наша помощь и содействие, мы много работали в свое время, ему так не хватало в детстве внимания. Думаю, это подсознательное желание привлечь его к себе таким образом, – рассуждает Марта, разливая кофе. – Ремня ему не хватало, вот чего! И ты еще потакаешь ему, выслушивая все его капризы, машину ему купить хотела на поступление, хотя уверен, он бы ее через месяц всю ободрал бы и испещрил вмятинами, завтраки ему готовишь, когда он сам не в состоянии даже омлет себе простейший сделать или чай заварить! Конечно, чего ему становиться разумным и самостоятельным, когда ты сама ему все в рот кладешь. – Ты сам ездил на машине, а он в общественном транспорте поздно вечером в темноте катается непонятно с кем! Давно криминальные хроники смотрел? – А что делать поздно вечером-то на улицах нормальному человеку? Заметь, я купил пусть и подержанную, но на свои, заработанные честным трудом, деньги. Кто ему мешает после колледжа подрабатывать? – Не сравнивай годы, твои родители сами гроши зарабатывали, оттого ты так усердно и пахал, а мы можем позволить сыну наслаждаться быстротечной и беззаботной юностью, обеспечивая его всем необходимым. Пусть ходит в колледж и отдыхает с друзьями в оставшееся время. – Так если бы еще учился нормально! А то по всем основным предметам полный завал на этом курсе, не общался бы с этим Арлертом, так вообще бы уже документы забрал, вот этого парнишу точно в университет возьмут на грант, а этот за ним полы подтирать будет. – Да нихрена я не такой! – не выдержав перемывания собственных костей, злится Жан, заходя в просторную кухню. – Кто освятил нас своим ликом – лучший медицинский работник месяца, – фыркает отец, снова утыкаясь в газету. – Даже сверхурочно остается. – И тебе доброе утро, – мямлит Жан, опускаясь на стул. – И до скольки ты вчера спасал отдельную ячейку области здравоохранения? – Не помню, до полуночи, – пожал плечами Жан, вдыхая перебивающие друг друга ароматы кофе и омлета. – Ты практикант, тебя не имеют права выводить в ночные смены, а они как раз начинаются с одиннадцати. Господи, хоть бы осведомился в таких делах прежде, чем врать, – фыркает отец. – Врач попросила, говорю же! Это не официально, я сам хотел поучиться, да еще я много отпраш… – он осекается, вовремя одернув себя. – В конце концов, мне уже двадцать, я имею право решать, как проводить пятничный вечер. – Если бы каждый год хоть каплю убавлял бы в тебе инфантильности и безалаберности. А так я не вижу, чтобы твое взросление хоть как-то отражалось на характере. Я сам в двадцать учился на «отлично» и успевал подрабатывать, считая недостойным брать деньги у родителей, еще планировал создать семью, что и сделал через год, женившись на твоей маме. Не сомневаюсь, что только за любимой работой ты и желаешь проводить свободное время, в этом весь ты. Как твоего доктора зовут? – А? – Жан абстрагируется от очередного поучающего монолога отца, так похожего на все предыдущие, и наверняка последующие будут отличаться не сильно. Джон Кирштайн закатывает глаза, откидывая газету на другую сторону стола. – Кто просила тебя остаться, – вкрадчиво, отделяя каждое слово. – Дай мне хоть успокоение, что ты запомнил ее имя потому, что работал, а не ныкался всю неделю по углам, играя в дебильные игры на плеере – не удивлюсь, если ты и на такое способен. – Ханджи Зоэ, – отвечает Жан, с негодования от такого мнения о себе откусывая добрую половину сырной булочки, его утешает то, что это просто проверка, и отец не станет связываться с его больницей в поисках правды. – М-м-м… – многозначительно тянет отец, отпивая кофе: что значит этот ответ, остается лишь догадываться. – Не знаю, чем ты там маялся полночи, но в следующий раз я закрою изнутри замки ровно в десять, и будешь спать на коврике под входной дверью, если не вернешься вовремя. Передай это Зоэ, а еще лучше уясни сам, понял меня? – Джон, ты не можешь так поступать, – снова за него вступается мама. – Ого, получается, что у меня в этом доме одни обязанности, а у него только лишь права. Мне это надоело уже, Марта, понимаешь? Хочет быть взрослым – пусть ведет себя подобно взрослому, нет – будем обращаться как с неразумным дитяткой, контролируя каждый шаг. В самом-то деле, здоровый парень вымахал, а все детство в одном месте играет. Я еще посмотрю, как практика пройдет, потом к началу нового семестра будешь подтягиваться по основным предметам, слышишь меня, Жан? Не втягивай еду словно удав, которому в задницу пылесос вставили для ускорения, ты все равно не выйдешь из-за стола раньше, чем я закончу. Проверю лично все твои результаты, а то ты на третьем курсе погрязнешь так, что даже Армин тебя не спасет, вылетишь из колледжа и пойдешь улицы подметать. – Теперь я свободен? – кисло спрашивает Жан, отодвигая от себя пустую тарелку. Отец кивает; Жан пулей вылетает из-за стола и выбегает на улицу – у него впереди целый день и ни малейшей мысли, чем себя занять. Сегодняшний день оказывается не менее жарким, чем все предыдущие, поэтому проводить время на открытом воздухе нет ни малейшего желания; Жан думает, куда бы ему отправиться, и в голову приходит не раз упомянутый за утро из уст отца Армин – он не самый интересный для Жана человек в роли компаньона для фривольного времяпрепровождения, однако пока что единственный. Может, ему удастся расшатать тихоню-отличника на что-то по-настоящему фееричное и отвлечься от грузных мыслей. Арлерты живут неблизко, но потребность в общении может завести Жана еще дальше. Он долго стучит в простую деревянную дверь фермерского дома, но ответа не следует, Жан уже хочет уйти, но внезапно слышит шевеление, смех, какое-то шкрябание, и вот Армин нараспашку отворяет перед ним дверь: смеется, волосы растрепаны. – Ой, Жан, привет, не думал, что ты придешь ко мне, – он откашливается, с трудом придавая себе серьезный вид. – Первые отчеты мы должны сдать через четыре недели, я еще даже план не набросал, так что пока не могу ничем помочь. Э… ты ведь за этим? – Разумеется, только об этом и думаю в субботу, – презрительно фыркает Жан, улавливая отголоски смеха где-то в глубине дома. – Что-то случилось? – Армин начинает выглядеть обеспокоенно – чтобы Жан пришел вот так к нему в выходной и не просил помочь с учебой… – Ничего не случилось, просто так пришел, – Жан ведет плечами, сам удивляясь не меньше Армина. – Что у тебя там за увеселительный балаган? – Ах, это... Мне разрешили забрать Микасу на выходные сюда, ко мне домой, мама сейчас учит ее делать котлеты из телятины, – Армин рассеянно треплет волосы на затылке. – Даже не думал, что столь обыденный процесс с приятным сердцу человеком может превратиться в нечто очень забавное. Он хихикает, чуть смущаясь; Жан закатывает глаза от этого столь вопиющего для его ушей звука. Наверное, сегодня здесь его скромное присутствие несколько лишнее, он уже хочет развернуться, как Армин хватает его за руку и буквально заволакивает в дом. Он не ожидает такой прыти, но очень похоже, что у Армина веселье проходит в самом разгаре, и среди всего этого вдруг внезапно находится место и Жану. Пока он думает над тем, что веселее: лепить котлеты в приторно-идиллистической атмосфере или все-таки улизнуть, Армин затаскивает его в большую просторную кухню. У него семейство большое, будучи старшим из пяти детей, он плюхается за стол в окружение многочисленной родни, состоящей из братьев и сестер, что радостно галдят, показывая друг другу плоды своего труда, пожалуй, кроме матери и той же Микасы, что просто улыбаются от уха до уха и переговариваются. Пространство между ними усыпано мукой и заставлено фаршем, все налепленные котлеты оказываются настолько разномастными, что Жан невольно задумывается: готовят ли они или больше просто-напросто развлекаются, уж очень некоторые из них напоминают ему какую-то чудовищную абстракцию, что он творил на лепке в начальной школе и при этом испытывал невообразимую гордость за себя. – О, здравствуй, Жан, давно ты не заходил! – от широкой улыбки на круглом лице миссис Арлерт мгновенно идут паутинками глубокие морщинки; она пытается вытащить почти изо рта младшего ребенка мясо, которое он не возжелал обкатать в панировке, а сразу съесть. – Работаем, времени мало, – Жан умалчивает, что экзамены кончились, и как минимум до начала августа помощь с отчетом ему не потребуется. – И тебе нравится? Армину так очень, каждый день мне рассказывает что-то новое, а я, вот беда, мало чего понимаю в этом деле. – Прекрасная и благородная работа, как ее можно не любить, – на автомате отвечает Жан. Женщина начинает в тему что-то рассказывать ему о своей юности, пока Жан рассматривает картину перед собой. За мелких он еще сохраняет спокойствие, что с задором вырезают из раскатанного фарша нечто отдаленно напоминающее раздавленных асфальтоукладчиком несчастных животных, но вот у Армина все плохо настолько, что Жан даже не решается подобрать подходящего сравнения. Одна из сестер постарше показывает ему свое творчество на вытянутой вперед ладошке, однако Армин остается глух к ее просьбам – все внимание устремлено на девушку напротив, оттого под руками и лепится не пойми что, и смех вырывается невпопад. Жан неотрывно смотрит на нее тоже, пока мама Армина что-то продолжает вещать из своей молодости, контролируя работу отпрысков и время от времени поощряя их деятельность. Микаса гораздо симпатичнее вот так, не на фото в телефоне, и невдалеке на скамейке в садике больницы, а близко, вживую. Наверное, это из-за того, что ему всегда больше нравились темные волосы и глаза. Он сглатывает и неуверенно поднимает руку в качестве приветствия, едва карий взгляд в обрамлении густых длинных ресниц встречается с его собственным. – Ой! – вдруг внезапно вскидывается Армин, отчего хрупкая атмосфера между двумя, придуманная самим Жаном, мгновенно рушится. – Я же забыл вас представить непосредственно друг другу! Жан, это Микаса, Микаса, это Жан. – Привет, – Микаса улыбается и приветствует его таким же жестом; Жан заглядывается на ее черные волосы – очень красивые, и такой приятный акцент… – Хех, она уже немало наслышана о тебе как о моем лучшем друге, – смущенно бормочет Армин, непроизвольно крутя в пальцах мясной шарик, превращая его в неровный овал. Микаса переводит взгляд снова на него; Жан с острорежущим сожалением замечает, что ее взор видимо меняется, становится более наполненным и теплым, когда останавливается на Армине – на него самого так не смотрела ни одна девушка. – Армин! Где манеры? – возмущается миссис Арлерт еще громче сына. – Ты даже не представил их друг другу до этого? И чего это я сама-то?.. Жан, садись к нам, присоединяйся, или давай я тебе принесу печенье с молоком, все не покупное, наше, просто поешь и поговоришь, – всплескивает руками женщина, поняв, что гость Армина до сих пор стоит в дверях. Он готов торчать на пороге словно вкопанный, лишь бы Микаса еще раз повернулась к нему, но та вновь утыкается в свою работу, лишь чуть хмурится, вслушиваясь внимательнее в слова неродной ей речи. – Нет, спасибо. Я просто проходил мимо и захотел поинтересоваться, как у Армина дела, мне надо идти, – он понял, что здесь он точно лишний, и его присутствие из-за Микасы нисколько не интересует Армина. – Э… до свидания. Он засовывает руки в карманы шорт, разворачивается и понуро идет к выходу: ситуация складывается отвратительная, появляется чувство, что он никому не нужен, даже тихоня Армин, с которым никто, кроме Жана, не общался, смог найти замену его компании. И не чью попало, а красивой девушки, симпатия которой бесспорна, и та лишь мельком взглянула на Жана из вежливости. Едва Жана касается входной двери, он слышит топанье ног за спиной, словно кто-то бежит, разворачивается и видит Армина. – Не, вот провожать меня лишнее. – Погоди, Жан, – тот переводит дух после быстрого бега, прежде чем добавить: – Я хочу с тобой поговорить, ты действительно куда-то направляешься, не отвлекаю? – Если тебе так оно надо, – пожимает Жан плечами, нисколько не желая торчать больше в этом доме. – Очень, – выпаливает Армин и тащит его за собой на улицу; Жану от смены локации чуточку на душе становится легче, но все же он предпочел бы остаться в прихожей, нежели торчать за курятником. Армин разгоняет прочь кур, словно кудахтающие пернатые могут подслушать разговор, к которому тот настроен предельно серьезно – он усаживает Жана на скатанный сноп сена, сам садится напротив на перевернутое ведро. Жан откидывается спиной к стенке сарая, скрещивает руки на груди и вытягивает вперед длинные ноги, тем самым разваливаясь во фривольной позе; Армин же скован, он слышит отголоски смеха из дома и улыбается от этих звуков. – Тебе понравилась Микаса? – спрашивает, что называется, в лоб; от этого вопроса Жан ощущает, как в груди холодеет – неужели заметил? – Она... очень милая девушка, – с расстановкой молвит Жан. – Я считаю, что ты сделал очень правильный выбор, и вижу взаимность в ее взгляде, когда она смотрит на тебя. Поэтому я не... – Правда? – воодушевленно выдыхает Армин. – Ты действительно считаешь, что я нравлюсь ей тоже?.. Голубые глаза вспыхивают такой радостью и восторгом, что Жан снова убеждается в своей неуместности в их отношениях – он тот самый третий лишний. Безоговорочно. Он не полезет в это. – Слушай, Арлерт, к чему все это, а? – Ты мой единственный друг, – продолжает щебетать Армин, не обращая внимания на то, как скис этот самый друг. – А еще ты лучше меня разбираешься в девушках, отношениях, мне важно услышать твое мнение, я очень рад, что все оказалось ровно так, как мне мечталось, и тебе тоже понравилась Микаса. Я же говорил тебе, она чудная! Жан хмыкает, выражая тем самым одновременно и согласие, и польщение. А еще он рад, что они с разным подтекстом понимают значение глагола «нравиться». – А завтра повезу ее кататься, заедем в заповедник, покажу ей животных, которые точно не водятся у нее на родине, ей должно понравиться, – Армин входит в раж, даже начинает жестикулировать. – Как думаешь, все-таки мне лучше очаровать ее домашней фермерской едой собственного приготовления, или это слишком просто, и лучше отвести ее в ресторан? Хотя я не хочу ее утомлять, еще она немного комплексует по поводу своего внешнего вида... Жан слушает его планы, декламируемые сбивчивым от волнения и предвкушения голосом, уже не ожидая, что его пригласят тоже на увлекательный уик-энд. Вот и Армин нашел себе более интересную компанию. Жан все больше жалеет, что вообще поперся к Арлертам – сидел бы лучше дома и играл в приставку, отец все равно на работе, так что нотации по поводу еще одного совершенно бесполезного дня никто бы не читал. От посещающих его мыслей становится малость веселее; Жан склоняет голову к плечу, ожидая, когда же Армин выговорится, чтобы наспех попрощаться и уйти. – Так что, ты получил мое благословение, теперь будешь встречаться со своей ненаглядной Микасой уже с чистой совестью? – он закидывает ногу на ногу и выпрямляется, всем видом показывая, что больше всего ему хочется уйти. – Право слово, не стоило меня волочь в свой зверинец ради таких вопросов. Ну нравится она тебе, какое тебе дело до мнения других в том вопросе, кого тебе любить и с кем жить? Даже если весь окружающий мир восстанет против твоего выбора, скорее поменяй его, чем того человека, которым ты дорожишь – он заменит тебе все. – Не думал, что такие слова будут исходить от тебя, – удивленно произносит Армин. – А ты чего, думаешь, я тупой? – с вызовом выпячивает грудь вперед Жан. – Нет-нет, вовсе нет, просто это немного необычно... для тебя, – Армин выставляет руки вперед в примирительном жесте. – Ну вот и все тогда, – Жан встает с места и стряхивает с шорт сухие травинки. – Поговорили очень мило, содержательно, а главное – плодотворно. – На самом деле, я хотел спросить тебя кое о чем еще, – мямлит Армин, немного смущаясь. – Чего? – вот ведь клещ. – Как думаешь... если я сделаю ей предложение... она согласится? – он смотрит на Жана таким взглядом, словно его ответ должен стать пророческим. – Стой, какое предложение? – опешивает тот, его брови сходятся на переносице. – Если встречаться, то чего нет-то? Многие парочки практикуют чувства на расстоянии, только редко когда это выливается во что-то фундаментальное, но отчего бы и не попробовать, особенно если современные технологии позволяют. – Нет. Я хочу жениться на ней, – гордо заявляет Армин. – Только я не знаю, как это лучше сделать, хочу спросить у тебя совета, за этим я и приволок тебя сюда. Он все-таки вспоминает о конспирации, поэтому его голос становится на последних словах совсем тихим, но не менее богатым на эмоции. А Жан закатывает глаза: во время этого действа его взгляд совершает закрученный пируэт и останавливается на стайке птиц в небе. – Сколько ты знаешь эту девицу, а, Армин? – бормочет Жан в направлении неба, уже рассматривая редкие и крошечные белые облака. – Я помню, как ты рассказывал мне, что к вам привезли девушку с тяжелой травмой ноги, это было в начале этой, ещё не кончившейся, недели. Я понимаю, что она не может убежать от тебя с гипсом, но пользоваться этим и волочь ее под венец – немного негуманно. – Я думал о том, что прошло совсем мало времени. Но мы эти дни провели так замечательно друг с другом, что мои чувства к ней только крепли! Мне не ясно, что же тут тянуть? – Армин, – Жан с сожалением грузно опускается обратно на сено, – может, ты считаешь, что если ты познакомил ее с будущей свекровью, посмотрел, как она ладит с детьми, и научил азам кулинарии, то она уже готова с радостью стать миссис Арлерт, я вынужден тебя наперед огорчить. Ты хоть ее семью видел, а они тебя? Жана начинает веселить сложившаяся ситуация: создать такую и надежно обосноваться в ней мог только Армин. – Они не могли прилететь на этой неделе, однако обещали навестить ее на следующей. Но мы виделись по Скайпу, ее родители милейшие люди, я уверен, что мы подружимся. Жан размашистыми движениями и очень громко аплодирует над головой, еле сдерживая смех; Армин смущается, вытирает вспотевшие ладони о брюки, опускает взгляд в сторону. – Не смейся над тем, чего не понимаешь, – обиженно возражает он. – Ты никогда не был ценителем серьезных и стабильных отношений, я же не ты, и не хочу тратить время на кратковременные, оттого пустые и совершенно бесполезные связи. Если я люблю ее, а она, возможно, меня тоже, так отчего же заслуживает лишь смеха мое желание создать с ней семью? Армин действительно обижен: скрещивает руки на груди, поджимает губы, даже несколько нахохливается, словно уже готовится отражать нападки и насмешки Жана. Того это забавляет, делать нечего, можно, конечно, подразнить обидчивого Армина, но они никогда не ссорились, не хотелось, по правде говоря, из-за мелочей делать задел первой трещинки в их отношениях. – Хорошо, Армин, я тебя понимаю, просто у нас немного разные жизненные приоритеты, – Жан начинает рыть пяткой землю под ногой, рассматривая разрастающуюся ямку так, словно вот-вот в ней появится уголок ящика клада. – Женись, если тебе так оно надо, я тебе уже сказал, что в таких вопросах тебя не должно волновать ничье мнение, мое в том числе – только твоей избранницы. Однако сам пораскинь своими отнюдь не тупыми мозгами: тебе еще доучиваться в колледже, она у себя в Японии чем-то там занимается, сомневаюсь, что кто-то из вас на данном этапе готов бросить учебу. Кому-то придется работать, или устроитесь на шее у родителей? Фигня все это, Армин, вы оба не готовы к этому. – Я и об этом думал, – Армин расслабляется, поняв, что Жан отступает от желания вступить в конфронтацию. – Микасе здесь нравится, оказывается, она уже неоднократно ездила к нам в страну. Ну а про деньги… Я уже разговаривал с доктором Риваем вчера, он хоть и ругал меня часто, но сказал, что я могу пригодиться больнице, так что я останусь там на август и постараюсь подрабатывать осенью – и заработок, и знания: практика здорово поможет мне как будущему врачу. Чем быстрее я вольюсь в дело, тем лучше – мне важно стать хорошим специалистом. – И тебе что, не лень убивать все лето на учебу и работу? – непонимающе переспрашивает Жан, подаваясь вперед. – Уж не знаю, на что ты грохаешь все свое свободное время, лепишь котлеты или откармливаешь гусей, но и это явно интереснее больницы! Да можно придумать столько разных развлечений на последний оставшийся месяц! – Не знаю, мне нравится. Я добровольно, вообще-то, пошел в медицинский, стать хирургом – моя мечта с детства. – То есть, когда все мальчишки дрались на палках, обустраивали домики на деревьях и пугали девчонок пауками, ты мечтал кромсать людей?! – Жан опять не может сдержать громкий смех, от которого немного успокоившиеся куры вновь бросаются врассыпную. – Не, ты, конечно, рассказывал, что тебя в детстве часто обижали, но это уже немного жутко. Но мы-то ведь друзья, меня ты трогать не будешь? – Не в этом дело, – Армин снова тупит взгляд, обижаясь, – просто эта профессия подразумевает что-то чарующее и захватывающее, ты только представь: влезать в самое нутро человека, что скрыто от людских глаз, чтобы обмануть природу естества, отрезать ненужное и сшить разъединенное, спасти жизнь. На самом деле, это очень увлекательно и поистине невероятно – только представь себе схожесть работы машины и человеческого организма, только в одном случае бездушные металлические валы, зубчатые колеса, муфты, а у людей идеальное сплетение клеток, живых тканей, насколько природа все продумала! Мне так нравится делать надрезы, отгибать плоть, чтобы видеть все это идеальное сплетение крови, костей и органов, в совокупности творящих величайший феномен жизни… – Слушай, я не понимаю, – останавливает его запал Жан, заметив, что Армин говорит так, словно его перед ним нет: у него появляется лихорадочный и отчасти фанатичный блеск в глазах, голос приобретает необычные дрожащие интонации. – У меня складывается ощущение, что ты не относишься к этому нейтрально, а тебе действительно нравятся кишки, кровища, кости и сухожилия напоказ. – Ну… да, – чуть размыслив, неуверенно отвечает Армин, снова опуская взгляд, словно провинившийся щенок. – Хорош тихий омут, – присвистывает Жан, – ничего не скажешь. В нем не то что черт, а целый Ктулху обосновался. Армин хочет сказать что-то в свое оправдание, даже приподнимается на ведре, но тут у Жана звонит телефон. Он, кривясь, лезет в карман, гадая, ищет ли его мама по какой-нибудь глупости, либо отец решил возобновить воспитательную деятельность по какой-то внезапно открывшейся причине; рука чуть замирает, когда его посещают мысли о работе и о том, что это может быть Ханджи. Но это Саша Брауз – она смотрит на него с экрана на снимке в одном из кафе очень гневным взглядом с полным ртом картошки фри и рукой, тянущейся к телефону в неудачной попытке его вырвать. Сюрприз, однако. Посвящать Армина в резко упавший статус среди собственной компании до уровня аутсайдера Жан не хочет, поэтому он размашисто шагает к сараю, бросив Армину, чтобы тот никуда не уходил, так как сам он скоро вернется. Корова лениво жует траву в своем загоне и смотрит на него огромными глазами, чуть дребезжа разукрашенным колокольчиком; Жан грозит ей пальцем и нажимает на зеленую трубку, устраиваясь прямо на полу. – Саша, да неужели хоть ты первая переступила через свою гордость и решила позвонить мне, такому убогому и никому не нужному? Я как раз собирался кинуться с моста под поезд от собственной ущербности! И тут черные тучи безысходности, сгустившиеся над моей головой, разошлись от света, ниспадающего от твоего светлого лика, и у меня снова появился резон жить! – Какая длинная и жалостливая тирада, я буду проще: и тебе здравствуй, – кисло отвечает Саша. – Где твой любимый и ненаглядный гном носится? Что, обиделся как девочка, даже трубку не берет? – Он сказал, что тебя надо игнорировать так, как ты всю неделю игнорировал нас, остальные его поддержали. Я нарушаю правила, разговаривая с тобой. – Ты мне первая позвонила, вообще-то, – язвит Жан. – Да, из женского туалета на заправке, чтобы никто не услышал! – шикает Саша. – Надеюсь, Мина не зайдет сюда. Знаешь, хоть ты и редкостный дурак и хам, я все равно хочу понять, что такого произошло, раз ты так резко поменялся, ты всех нас настораживаешь. – Прекрасно. Мне объявили бойкот, игнорируют, а еще при этом я всех беспокою, очень похоже на это, – с максимально присущим ему сарказмом растягивает слова Жан. – Да нифига! Как ты еще смеешь говорить такое, когда сам открыто пренебрегаешь нами! Я хочу услышать эти самые причины уже от тебя самого, не от Конни, отчего это вдруг какой-то там Марко стал для тебя таким неоспоримым авторитетом, ты ведь и вчера вечером не пришел к нам из-за него? Жан стискивает зубы, пока слушает сбивчивую речь – он действительно не пришел из-за Марко, но лишний раз упоминать его имя кажется чреватым, да и просто-напросто не хочется вплетать его в подобные разборки, однако теперь становится ясным, что инициатором бойкота стал Конни. – Значит так, Саша, я не буду тебе ничего говорить, пока ты сама не расскажешь о том, что же этот твой идиот наговорил! – Жан решительно ударяет кулаком по доскам пола, отчего корова на секунду прекращает жевать; огромные глаза начинают смотреть на него уже более осмысленно. – Ну… – Саша подозрительно сникает, исчезает из ее голоса напор, и Жану это ох как не нравится. – Давай-давай, а то сейчас они пошлют за тобой Мину, а я не успокоюсь, пока не узнаю! – Сам знаешь, Конни иногда перегибает палку, это было, наверное, сказано в сердцах… – Господи, Саша! – не выдерживает Жан, повышая голос настолько, что Армин даже откидывается назад на своем ведре, чтобы разглядеть издалека все ли в порядке у него, а колокольчик на корове звенит. – Или ты говоришь напрямую, или я прямо сейчас отправляю через соцсеть твоему дружку сообщение, что ты нарушила запрет в обход ему! Если он еще меня не удалил и оттуда… – Он психанул, сказал всем, что Марко, наверное, отсасывает у тебя за круглосуточные услуги сиделки, и тебе это очень нравится, поэтому и проводишь с ним все время, отказываясь знакомиться с найденными нами девушками и встречаться с нами… Он тебя и на хуй послал, приговаривая при отправке сообщения, что на нем тебе точно понравится. Еще ты очень изменился за эту неделю, и это кажется ему не просто совпадением, – выдает Саша на одном дыхании. – Он там ебанулся?! Я не такой!!! – ревет Жан, вскакивая на ноги; корова жалобно и пугливо мычит, поднимается и Армин со своего насеста, опасливо озираясь в сторону дома с открытыми настежь окнами. – Да и не смейте оскорблять Марко, его предпочтения вас вообще не касаются! «Твою мать…» По спине проходит неприятный колющий холодок. – Чего? – удивленно переспрашивает Саша, у нее вырывается нервный смешок. – Так он что… все же такой?.. Жан мысленно ревет еще громче, понимая, что случайно дал Саше неосторожный повод задуматься о частичной правоте слов ее задиристого бойфренда; тут выскакивает и Армин, жестами показывая не орать на весь двор матом, он кидается к опасливо вжавшейся в стену корове, пытаясь успокоить ее. – Да не цепляйся ты к словам!!! – продолжает вопить Жан, не обращая на него ни капли внимания. – Передай Спрингеру, что если он не прекратит пиздеть, я по его возвращению засуну ему в жопу его же мобильник, раз он грезит обо мне в каких-то своих извращенных голубых фантазиях, пусть тоже получит удовольствие, включив режим вибрации, как и я с Марко!!! – Да что там у вас происходит?! – миссис Арлерт высовывается почти наполовину из окна. – Армин! Почему Жан так громко кричит? – Он… он вляпался в навоз новыми белыми кедами! – врет тот, отрываясь от перепуганной коровы. – Не похоже что-то! И к чему нецензурно, его, вообще-то, и дети слышат! – возмущается женщина. Армин прижимает указательный палец к губам, глядя на разбуянившегося Жана почти умоляюще, однако тот шикает на него, закрывает свободное ухо рукой, чтобы не слышать посторонних шумов. – Не кричи на меня! Я вообще могла бы тебе не звонить и, как мне кажется, правильно бы сделала! – огрызается Саша и бросает трубку. Жан рычит, пытается дозвониться до нее, но ожидаемо безуспешно – Саша опять отключает телефон. Жана все еще трясет от дикого негодования, он готов прямо сейчас пуститься за компанией друзей следом, чтобы каждому из них высказать все, что о них думает, а персонально Конни набить морду до сбитых в кровь костяшек. – Я пошел, – бросает он ошарашенному Армину, – извинись за меня перед матерью, это хреново вышло. – У тебя проблемы с друзьями? – участливо спрашивает Армин, монотонно гладя корову. – Нет у меня никаких проблем! – отмахивается Жан, зыркая на него так, что Армин неосознанно отшатывается. – Все шикарно! Давай, пока, удачно повеселиться с Микасой. Он быстро уходит прочь, чтобы у Армина ничего не зачесалось спросить еще на тему, о которой сейчас Жану вообще не хочется говорить, да даже думать; негодование и злость переполняют его, а еще совершенно угнетающее понимание, что сейчас ему не удастся ничего поменять или исправить. Жан люто ненавидит этот июль, всей душой, всем сердцем, каждой клеткой тела, что вопит в протесте к ситуации, усугубляющейся вокруг него с каждым долбанным днем. – К черту, всех и вся… Нахрен… – сбивчиво бормочет Жан слова, словно диковатую молитву, что может избавить его от всей череды несуразиц. Ближайший магазин дисков как раз по дороге, на карманные он покупает какие-то игры для приставки и направляется домой, где весь оставшийся день пытается забыться в виртуальном мире от проблем реального. Глупо, бесполезно и неудачно. Но этой ночью Жан хочет исполнения своей крошечной мечты – маленькая и драгоценная радость – он ложится пораньше, чтобы хорошо выспаться. Ему не снятся сны – оно и к лучшему, потому что, засыпая, Жан думает о том, что после всего произошедшего ему точно приснится какая-то шизофреническая ахинея. Однако ночь проходит не так гладко, как хотелось бы: глубоко за полночь его будит звонок. Жан слепо находит телефон на прикроватной тумбочке, не глядя на номер, принимает вызов. – Да? – Жан не знает, кто это, поэтому не хочет сразу хамить звонящему, испортившему его сон, однако недовольство нарочито подчеркнуто в его хриплом голосе. А в динамике лишь молчание. Правда, есть странный звук, словно некто на том конце еще секунду назад хочет что-то сказать, но передумывает, однако Жану играть в молчанку посреди ночи – единственной, которая может дать ему долгожданную возможность выспаться – как-то совершенно не хочется. – Эй, ну чего надо? – откровенно начинает терять терпение Жан, даже привстает на локте. Возможно, уже явно недружелюбно настроенный тон решает исход глубоко содержательного телефонного разговора, потому что вместо так раздражающего молчания начинают слышаться монотонные стандартные гудки. – Пьянь, наверное, какая-нибудь… Жан не знает этот номер, он ему совершенно незнаком, недолго думая, он кидает телефон на пол, надеясь, что тот приземлится на что-то мягкое, например, на сваленную кучей одежду, и переворачивается на другой бок. Сладко зевая, засыпает Жан мгновенно. Утро встречает его двумя неприятными мыслями: первая о том, что сегодня воскресенье – последний день выходных, а вторая о том, что завтра надо идти в несусветную рань в больницу, где придется наведаться к Марко. Все страхи и переживания, отступившие ночью, нахлынывают новой, еще более сильной волной. Про компанию друзей вообще вспоминать не хочется ни под каким предлогом. Марко будит настойчиво в нем мирно спящую очень крепко все двадцать лет совесть, ведь она снова начинает разговаривать с ним и теперь уже корит за то, что ее обладатель не явился в обещанное время в больницу прошлым днем, как и обещал, и при этом ничего не сказал. Снова лезут непрошеные мысли о том, насколько он грубо бросил в порыве эмоций резкую фразу, от звучания которой даже у самого Жана в груди что-то пугающе дернулось. Может, Марко и заставил его опешить, смутиться и почувствовать себя последним идиотом, выставившим себя из благих намерений посмешищем перед всеми, но детское желание задеть, намеренно ужалить и причинить боль тогда, сейчас отыгрывается на нем самом. Жан знает слабое место Марко – одиночество, и не смог сдержать себя, чтобы хлёстко, со всем чувством, не ударить по нему. И вот, теперь Марко действительно один, обида на него улетучилась еще ночью, во время бесцельного шатания между кварталами – сейчас остаются лишь стыд, страх и нетерпимость к самому себе. А еще Марко оказался геем – это добивает Жана больше всего. Он совершенно не знает, что ему делать, как себя вести и что говорить. В нем борются два чувства: одно, подгоняемое едкой совестью, что заевшим шепотом повторяет его собственным голосом слова, называющие Марко другом и обещающие никогда не оставлять его в трудные минуты, и другое, кричащее на него голосом Марко, что он лезет туда, куда его никто действительно не просил, и рушит все, словно неуклюжий медведь. Жан переворачивается на кровати, заворачивается в одеяло, словно в кокон, будто бы оно может защитить его, жмурит глаза, но перед взором в темноте закрытых век еще отчетливее из памяти выступает образ сгорбленного на кровати юноши, глядящего на него с плохо скрываемой печалью, а под руками будто не одеяло, а такое легкое и, кажущееся хрупким, тело, точно такое же, что доверчиво жалось к нему и дрожало от всхлипов. Жан вскакивает с кровати, находит раскиданную по углам одежду, плетется в ванную. Задорно виляющая в утреннем приветствии хвостом Лара не удостаивается ничем больше, кроме как небрежным поглаживанием между ушей, но она все равно следует за членом своей стаи до тех пор, пока перед ней не захлопывается дверь ванны. Стоя под прохладной водой неподвижной статуей, Жан думает о том, что он должен пересилить себя и прийти к Марко с самого раннего утра, не заходя ни к кому по дороге, даже к Ханджи, открыть дверь палаты, по обыкновению плюхнуться на кровать и заявить Марко, что Райнер не может быть прав, и что сам Жан врун под стать ему. Но ему нужен совет, в его мыслях крутится слишком много «но», «что, если» и «как», Жан знает единственного человека, который в компетенции ему помочь, вечно его ругающий, воспитывающий, но продолжающий оставаться его семьей – отец. Начинаются вещи, в которых надо проявлять тактичность и осторожность. За завтраком Жан не роняет ни слова, не желая, чтобы его проблема перерастала в целый диспут; он подкармливает под столом громко причмокивающую собаку, то и дело получая замечания от матери прекратить портить животному желудок тяжелой для него пищей. Джон Кирштайн расправляет в руках свежую прессу, мимолетно кидая взгляд на кислое выражение лица Жана, который за весь завтрак только выковыривает желток из яичницы, однако никак это не комментирует, предпочитая продолжать изучение событий в более масштабном мировом объеме. Однако он удивляется позже, в момент, когда уходит дочитывать газету в гостиную, и Жан при этом целенаправленно идет за ним по пятам. Отец опускается в кресло, Лара ложится у его ног, ну а странно ведущий себя Жан садится на диван напротив. – Мне надо с тобой поговорить, – фраза, которую он первый раз в жизни говорит отцу. – Оу, интересно. И что, это какое-то добровольное признание? – газета вмиг отправляется в полет на стеклянный журнальный столик. – Нет, это должен быть разговор отца и сына, – Жан сам удивляется, насколько невероятно для него это звучит, но ему просто необходим совет. – Какие-то проблемы? С девочками, что ли? – русые брови отца удивленно приподнимаются. – Нет, с этим все в порядке. – Да неужели? А мне вот кажется, что у тебя всегда с ними были трудности, потому что я имею в виду нормальных семейных девушек, которым нужны серьезные и перспективные отношения, а не этих бездельничающих кукол с ветром в голове, которые только и клюют на тебя – вот таким ты как раз и сдался. Жан с каждым словом сжимает губы во все более тонкую и бескровную полоску, ему даже не до конца понятно, случается ли это оттого, что отец как всегда попадает в цель, или оттого, что снова их разговор скатывается в разбор его недостатков. Впрочем, укор про приличных девушек он уже от кого-то слышал… – Давай закроем эту тему! Я хочу попросить совета по поводу друга, – Жан садится поудобнее, готовясь предельно тактично излагать щекотливую тему. – Вот ведь у тебя, папа, есть друзья? – Разумеется, все они прекрасные люди, я основательно, еще с юности, выбирал себе окружение, некоторые из них даже с риском для собственной жизни и без страха готовы вытаскивать раненых из-под града вражеских пуль… Хотя тебе-то уж не понять в окружении таких-то лоботрясов. Послушай моего совета, парень, они тебе не нужны, двигайся от них вперед, я тебе дурного не посоветую, даже тот же Арлерт, на которого ты насмешливо фыркаешь, гораздо больше заслуживает уважения, чем они. Упоминание всей развеселой компании, успевшей с подачи Конни скрестить его с Марко во всех мыслимых позах, вселяет в Жана дикое желание вылететь из комнаты, смачно хлопнув дверью, чтобы задрожали косяки, а с потолка посыпалась белоснежной пылью штукатурка. Нет, он точно уроет их по возвращению, каждого лично, а Конни будет мучиться особенно долго, пока сам не отправится следом за остальными. Но Жан решает промолчать и проглотить сейчас очередной упрек. – Ты его не знаешь, он не из той компании, – предельно спокойно и непринужденно. – Да? – отец склоняет голову к плечу и вытягивает вперед ноги. – Ты с ним в больнице познакомиться успел, что ли? Работник, практикант? – Ни то и ни другое, он пациент, и его зовут Марко. – А я-то думал, что ты там всеми пациентами в хирургии будешь брезговать, а, оказывается, даже с ними общаешься, – по-доброму усмехается мистер Кирштайн. – Откровенно говоря, он единственный, кто избежал этой участи, – прямо отвечает Жан. – И чем же он тебя так привлек? Жан пожимает плечами: раньше он сказал бы, что стал общаться с Марко из-за того, что они ровесники – теперь же такое заявить чудесным образом язык не поворачивается. – Марко особенный, и это его выделяет не только среди пациентов, – просто и откровенно. – Ладно тогда, так что с ним не так, раз ты даже решил меня подключить к этому? – Мы… поссорились из-за одной неприятной и щекотливой темы, я боюсь, что такие люди как он переживают это очень болезненно, – Жан подбирает каждое слово, вуалируя саму суть, но с волнением понимая, что ради помощи необходимо выложить все без прикрас. – Не ходи вокруг да около, прямо говори, ты меня мало чем уже шокируешь в моем возрасте. Нет, он так не может, сердце бьется если не быстрее, то, кажется, словно громче. – Вот если бы открылось, что кто-то из твоих друзей, которым ты дорожишь, оказался тем, кого ты презираешь? И при этом ты неоднократно говорил об этом, даже не подозревая ни о чем, а во время ссоры едва не обозвал этого человека таким словом, после которого вы бы уже не смогли общаться, но при этом ты все равно больно задел его? – Он что, наркоман? Жан, ты связался с наркоманами?! Я давно подозревал, что в своей глупости ты и до такого докатишься! Да к черту все. – Я задел его за его ориентацию, он гей, папа. Мне не понятно, как после этого смотреть ему в глаза. Становится так тихо, что кажется невыносимо громким тиканье часов в соседней комнате и смех детей через несколько домов вниз по улице; даже собака поднимает голову и смотрит на хозяина, словно почувствовав его настрой. – Просто замечательно, – упавшим голосом произносит отец. – Ты переживаешь, что отшил гомика, которого не знаешь и недели? – Не надо так о нем говорить, – Жан устало трет переносицу, чувствуя, что затеянное выйдет ему боком, – ты же его не знаешь. – Да, не знаю и знать не хочу! – начинает терять выдержку Джон Кирштайн. – Ты понятия не имеешь, что это за люди, гомосексуализм – сексуальное отклонение, он даже может быть болен СПИДом, они там все в повышенной зоне риска! – Да не такой он! – вскидывается Жан, вскакивая на ноги. – Слышишь?! Не смей его сравнивать с этими разукрашенными бабоподобными петухами! Он сам пугается повышения собственного голоса на отца и того, с каким жаром и надрывом вылетают слова в защиту Марко; отец смотрит на него холодно, этот холод проникает в самого Жана, он ощущает его колючее движение вдоль позвоночника и секундное онемение кончиков пальцев. Жан оседает обратно на диван в полной растерянности – его туда возвращает взгляд серых глаз. – Если тебе нужен мой совет, то вот он: этот твой Марко отныне для тебя лишь один из многих пациентов, не больше, слышишь? Поссорились – оно и к лучшему, а тебе стоит действительно тщательно подбирать себе окружение, пока это не пустило твою жизнь под откос. Понял меня? На последнем вопросе голос отца грубеет и повышается; Жан вздрагивает и лишь кивает, оставляя все мысли при себе. Зря, зря, зря все это было затеяно! Он вскакивает с дивана и пулей, провожаемый полным подозрения взглядом отца и скулежом Лары, влетает в свою комнату, кидается на кровать, со всей дури молотя кулаками по подушке, бьет до тех пор, пока с ударами не выходит вся ярость. Жан ложится на спину, прячет лицо в изгибе локтя, он думает, отчаянно мечется в своих мыслях; прошло полчаса, и руки ложатся вдоль тела, глаза раскрываются и фокусируются на плафоне потолка. Жан поднимает с пола телефон, ищет номер Ханджи, вызывает ее. – Да? – слышится и возня, и смех детей. – Доктор Зоэ? Здравствуйте, это Жан, ваш практикант. – О, добрый день! Как твои дела? – голос Ханджи, кажется, бодр и весел всегда, и не может принять усталых интонаций никогда. – Не очень, – начинает Жан. – Знаете, мне нездоровится: умудрился простудиться, просидев долго под кондиционером, забавно, правда? Можно у вас отпроситься на понедельник? Не хочу заражать больных. – Как жаль! – Зоэ действительно расстраивается. – Но, к сожалению, случаи распространения простуды подобным образом в жару не редкость. Прими… – У меня родители врачи, они все знают, – протараторивает Жан, не упустив возможность громко закашлять. – Так я могу завтра отлежаться дома, всего на денек? – Конечно, конечно! – добродушно воркует Ханджи. – Здоровье – самое главное, лечись, сколько потребуется, я прощу тебе пропущенные часы. – Спасибо вам. До свидания! – Пока, выздоравливай! Вот и все. Жан отчаянно хочет, но не может поступить иначе, в понедельник он в больницу не пойдет, лишь мысленно попросит прощения у Марко – на большее не хватает смелости. – Ты трус, Кирштайн, ты последний трус, – бормочет Жан своему отражению в черном экране телефона. Однако выкинуть Марко из головы, как и выдрать собственную совесть из груди, не получается – остается лишь глупая надежда, что все еще сможет вернуться на места без его участия, а маленькая и первая трещина его мира не будет расползаться дальше.