Затми мой мир

Жан едва не спотыкается, когда Ханджи заталкивает его внутрь; он успевает вовремя сдержаться, чтобы не выругаться в голос от переизбытка накатившего возмущения. Дверь за спиной захлопывается особенно громко; Жан сначала откидывается назад, ударяясь об нее спиной, а затем лягается – не поддается, словно Ханджи не шутила и точно не намеревается его выпускать. «Ладно…», – мысленно Жан принимает неизбежное решение встретить участь с достоинством, какая бы она ни была уготована. Он прощается со всеми планами по отступлению, поднимает глаза и понимает окончательно, где оказался: бывал тут и раньше, многократно, почти каждый день, крайне ненавистное место, принимая во внимание сложившиеся взаимоотношения с пациентами. Его встречает полная тишина, воцарившаяся в мгновение за его нестандартным появлением в помещении; Жан вызывающе вздергивает подбородок, встречая направленные на него взгляды с присущей для подобных случаев невозмутимостью и не показывая растерянности. «Кажись, Зоэ промахнулась чуток, на несколько дверей минимум, – думает он, – не выпустит меня через дверь – точно через окно выберусь. Похрен, что не первый этаж, да и все вылупились – все равно я не останусь здесь» Как притворить свой безумный план в жизнь Жан понятия не имеет; кураж бьется в груди, однако несуразность пришедшей в голову секунду назад идеи, наделяющей ее провальной абсурдностью, заставляет его продолжать стоять на месте. – Доброе утро, молодой человек, – один из пациентов в возрасте нарочно делает акцент на первых двух словах, как бы взывая к совести нерадивого практиканта и хоть каким-то зачаткам воспитанности или должных манер. – Утро. Доброе, – сухо откликается Жан, невзначай снова налегая спиной на дверь, даже не обращая на пациента никакого внимания. «Иди ты в жопу, пердун старый!» – Проявите уважение к находящимся в этой палате: не заваливайтесь сюда, как подвыпившая шпана в очередной кабак, так громко и неожиданно. Здесь, вообще-то, есть и люди в возрасте, мало ли что… – продолжает нотации все тот же мужчина, решивший взвалить на себя тяжкую ношу перевоспитания подрастающих кадров области здравоохранения. – Кардиология недалеко, успеют, если что, – настроение не без того отвратительнейшее, испортить его больше, чем неделей дополнительной практики, домашним и местным скандалами казалось просто невозможным. Где-то кто-то цокнул языком, кто-то усмехнулся, большинство проигнорировало колкость, решив это наилучшим вариантом. – Ай, оставь это дело: не выйдет из него ничего путного, не порти нервы… Скоро либо ты, либо он уже не переступите этот порог. Хотя, не скрою, что надеюсь на второе, – к концу реплики в голосе второго пациента проявилось сдерживаемое раздражение. – И сейчас ядом поплюется, да покинет палату. Жан, у которого не без того нервы уже натянулись до немыслимого предела, хочет огрызнуться, сказав, что скорее помещение покинет этот самый больной, причем вперед ногами, но едва он поворачивается, чтобы усугубить полемику (и пусть Ханджи его выгоняет за грубости, да поживее!), как все слова так и пропадают с языка. Трудно оказалось сдержать невольно вырвавшийся выдох, а потом уже задержать дыхание, глупо боясь привлечь внимание. «Что оторопел, смотришь, как будто видишь не Марко, а его призрак? – спрашивает у себя Жан. – Ну же, давай, выпади из ступора!» Марко тоже молчит, однако при этом не сводя с него взгляда. Жан успевает заметить, что пальцы его единственной руки не сжимаются по обыкновению на светлой ткани пододеяльника, как это происходило в трудные для Марко моменты – словно сам он, как и Жан, боится единственным движением нарушить то, на чем держится хрупкая атмосфера, повисшая меж ними, и без которой кому-то придется первым что-то сказать. – Привет… – голос Жана едва не подводит его на единственном слове, – так тихо оно звучит – но все замолкают. Марко размыкает чуть губы, но так ни звука с них и не срывается – он просто кивает. Жан отчего-то вспоминает далекий вторник, когда так же стоял у двери и после такого же приветствия спокойно пошел к кровати, но вот незадача – сейчас Жан словно пустил корни, что намертво вросли в пол и удерживают его на месте. «Давай, иди же… явно не Марко делать первый шаг. Слышишь, Кирштайн?» – признаваться себе, что он все-таки боится, Жан не может, он шагает вперед с абсолютно пустой головой, совершенно не задумываясь о том, что говорить и делать дальше. Все эти люди вокруг них: смотрят, снова переговариваются, не понимают, раздражают. Жан старается игнорировать их присутствие, но это невозможно – он видит всех, пока проходит вдоль ряда кроватей, слышит обрывки фраз. Постель Марко у стены, на полу лежит пара книг, на тумбочке – тетради, однако мобильника нет; Жан не хочет так некстати вспоминать, зачем Марко часто в нем копался, но он рад, что теперь телефон у него не под рукой. – Я могу присесть? – вопрос удивляет обоих – обычно Жан беспардонно плюхался, а Марко едва успевал сдвинуться или убрать в сторону хрупкую вещь. Марко меняет положение на кровати, предоставляя Жану необходимый островок пространства; тот пользуется предоставленной возможностью. – Как дела? – задает он банальный, но вместе с тем неожиданный вопрос. – А у тебя? – мгновенно переводит стрелки Марко. – Я? Да как обычно. – Все еще болеешь? – Марко взглядом проходится по одежде Жана, отмечая, что он не в привычном халате. – Симулянт он! Как козел скакал тут в пятницу, жарища на улице невыносимая, а он на неделю свалиться умудрился! – снова слышится голос одного из пациентов. «…Вас всех только нам не хватало!..» – Ханджи ведь он врать не будет, – спокойно возражает ему Марко, – правда, Жан? Его взгляд испытующий, но понятно, что ему не верят. – И ее обмануть можно! Ныкался где-то всю неделю, а теперь нарисовался! И то воспитанности не набрался… Гнать его взашей надо отсюда, давно говорю это Зоэ. Что, мало других студентов? – А мне вот показалось, что в прошлую пятницу он действительно себя неважно чувствовал… Даже ванной решил воспользоваться, долго там пробыл, выскочил раскрасневшийся, на лице все написано, – молвит Марко, тем не менее словно общаясь с Жаном, а не пациентом: его взгляд ни на секунду не покидает лицо Жана. – Хорошее наблюдение, учитывая, что ты сам сказал, как не мог и не хотел меня видеть! Трудно же тебе это подметить удалось, раз все так было проблематично, – Жан ощущает злость и досаду – какого черта вообще Ханджи посчитала, что Марко без него плохо? А он сидит тут как дурак перед всеми и выслушивает это, подобно провинившемуся малолетке. Не зря он не хотел приходить; Жан встает с места, надеясь, что Ханджи точно ушла от двери, да и главную свою задачу он выполнил, так что препятствовать она ему права не имеет!.. …Запястье обхватывает мягкое тепло; Жан останавливается на месте как вкопанный от этого ощущения, а не от хватки руки, что пытается удержать его. Ладонь чуть влажная, Жан на миг чувствует, как дрогнули, но затем крепче сжались пальцы. Он разворачивается: Марко смотрит на него, едва их взгляды задерживаются друг на друге дольше нескольких секунд, так он первым опускает взор вниз; Жан растерян, не двигается с места, однако то, что он успел рассмотреть за короткие мгновения в этом карем глазе, уже не даст ему просто так уйти. – Извини, я был неправ. Ты бы это услышал, не убеги раньше. Жан садится обратно на кровать, даже не зная, что ответить, и сожалея за свой эмоциональный выпад. – Что, он и у тебя постановки одного актера устраивал? – вновь подал кто-то ехидный голос. – Мы можем поговорить?! – шипит Жан, как разъяренный уж. – Без ненужных комментариев? Все стихает, но несколько пар глаз никуда не денутся – продолжат смотреть, а уши подслушивать и ловить каждое слово. И как тут нормально обсуждать что-то настолько деликатное, когда ты словно на сцене при полном зале? – Ты действительно болел? – осторожно спрашивает Марко, кидая беглый взгляд на «аудиторию», уже словно сам опасаясь вмешательства. – Плохо себя чувствовал, скажем так. А Ханджи мне сказала, что ты тоже не походил на пациента, идущего на поправку. – Было бы со мной все так шикарно, я бы здесь не лежал, – Марко устало выдыхает и откидывается на подушку, а потом добавляет уже тише: – Тут хотя бы люди есть, не одичаю. Жан фыркает, а потом понимает: на его руке все еще лежит рука Марко, теплая ладонь греет кожу, длинные тонкие пальцы обвились вокруг запястья, и Марко, по всему, не замечает этого. Жан впервые разглядывает крошечные, почти полностью затянувшиеся царапины, тонкие шрамы, что через несколько недель станут менее заметными; в воображении всплывают образы растения, что вынуждено жить в неволе и не видеть солнца, оттого и чахнуть. – Тебе нужно солнце, – говорит он в задумчивости, сам не зная отчего. Марко не отвечает, переключает внимание на его лицо, а затем и прослеживает направление взгляда, убирает руку, пытаясь сделать это плавно, словно невзначай, но движения получаются угловатыми. – Мне же тоже надо извиниться, хватит этого с тебя, – шепчет Жан, надеясь, что никто нарочно не напрягает слух. – Я тоже в тот день сказал на эмоциях то, что не следовало бы. – Тебя это шокировало? – внезапно перебивает его Марко. – Что? – переспрашивает Жан, хотя прекрасно все расслышал: по глупой наивности хочется оттянуть время и отсрочить щекотливый разговор. – Что ты видел, – после небольшой паузы уточняет Марко до невозможности тихим голосом, что даже сам Жан напрягает слух. – Не делай вид, что не понимаешь. – Я не с необитаемого острова, не в информационном вакууме живу… да и… не под запретом это самое сейчас, – бормочет Жан, ощущая непередаваемую неловкость, пожалуй, большую он ощущал, когда мама решила на его семнадцатилетие провести ревизию его половой жизни и стала посвящать его во все тонкости использования контрацептивов, не скупясь на примеры прогрессирования некоторых болезней. А еще вспоминаются все непринужденно произнесенные перед Марко слова, которые сейчас подавляют своей прямолинейностью. Марко вновь быстро проверяет, насколько его соседи по палате проявляют интерес к их разговору. Впрочем, выбора нет. – Я знаю твое отношение ко всему этому, сам мне рассказывал, да не раз. А ты знаешь, что жалости я не переношу. Если общение со мной противоречит… – голос Марко почти не слышен, – твоим моральным принципам, то это не будет откровением, поверь, так будет проще нам обоим, не только тебе. Лицо Марко не выражает эмоций; Жан пытается рассмотреть их на полускрытом бинтом лице, он не понимает, какие намерения прячутся за словами – желание убедиться, что для их отношений та роковая пятница не имеет значения, или просьба избавить его от неловкого общества Жана. Ему не удастся, как бы он ни пытался, разгадать желаемый для Марко ответ, поэтому придется говорить так, как он привык – напрямую, не юля. Что ж, пришел он сюда со страхом, с которым жил всю неделю, видел он его и в карем глазе того, к кому явился: Жан не уважает себя в подобный момент, но он хочет, чтобы Ханджи оказалась права, и Марко действительно переживал так же, как он – пусть неделю назад они оба были неправы и врали друг другу. Но Жан скажет всю свою правду. И Марко решать, что с ней делать. – Наверное, с тобой я могу видеть другие стороны человека, что способны затмить для меня иные недостатки. Давно еще я говорил, что боюсь крови и увечий, но раз они часть тебя, то я принял их, какими бы жуткими они ни были бы, – ему до отчаяния и рыка хочется, чтобы никого не было, чтобы все исчезли из палаты, больницы, жизни, искренне желает, чтобы ему поверили горячо и без задней мысли. – И раз за твоими стенами я увидел то, что снова бросило вызов моим убеждениям, то это не твоя вина – ведь их падения требовал именно я. Если бы мне было противно, я бы сюда не пришел – мою натуру ты знаешь. – Ты меня жалеешь, – не обвинение, не упрек, констатация усталым голосом; уголок губ чуть вздрагивает, Марко не выглядит злым, а скорее смирившимся. – Я бы никого не жалел, будь у него такой друг, как я! – Жан не может удержаться от шутки, желая хоть как-то избавиться от напряжения вокруг них. Позади кто-то смеется, слышится еще несколько смешков; Жан чувствует, что нервы вновь натягиваются, а кровь бурлит. – Вот это угроза! – смеется один из пациентов. – А что не так? – Жан разворачивается полностью, тон его не сулит ничего хорошего. – Был бы ты моим другом, такой хам и раздолбай, я бы уже застрелился! – тот самый, с которым он уже ругался несколько минут назад. Жан в курсе, что несдержанность не прибавит ему очков, что даже Ханджи может исчерпать лимит своего терпения, которое он испытывает день за днем, и накатать ему такую характеристику, что обучение в колледже встанет под вопросом. Но, черт побери, как его достали… – Тогда с радостью предложу дружбу, раз у нас не разрешена эвтаназия, – ядовито шипит Жан, с садистским удовольствием видя, как у пациентов округляются глаза. – Ах ты малолетний засранец! – возмущается иной пациент, с которым Жан тоже успел поцапаться. – Я сейчас же напишу жалобу, и ты вылетишь отсюда, как пробка от шампанского, тебе точно тут не место! – Да и вам не здесь, а давно уже пора в… яму два на метр! Вспыхивают возмущения, у Жана много вопросов, которые он не может оговорить в присутствии всех этих глубоко осточертевших ему людей, находиться в палате невозможно. Марко, не привыкший к такому откровенно хабальному поведению со стороны Жана, сидит слегка прибалдевший. У него самого многие мысли, что назойливо крутились и боялись быть высказанными, теперь покидают окончательно голову, и вновь по причине того же Жана, который откидывает одеяло в сторону и поднимает Марко на руки. Тот инстинктивно обхватывает плечи Жана рукой, прижимается ближе; в ушах мгновенно замолкают голоса, вместо них гулко отдается грохот сердца – мимолетная близость, которая прекратится, наверняка, совсем скоро – уже через полминуты – вновь возвращает ему сладостный трепет и вместе с тем тянущую грусть. Жан искренне надеется, что Ханджи уже ушла со своего «поста», он с Марко на руках со всей силы толкает плечом дверь, и та с грохотом распахивается – ему, а вернее Ханджи, везет. Закрыв за собой дверь ногой, Жан осторожно усаживает Марко на мягкий кожаный диван в коридоре, запоздало вспомнив, что он не мешок картошки, а, вообще-то, человек, у которого под бинтами то, что как минимум требует бережного с ним обращения. – Знаешь, многоместная палата, конечно, полнейший отстой по сравнению с тем, где ты лежал, да и придурки там одни, – говорит Жан, выравнивая дыхание. – Но я рад, тем не менее, что ты теперь в ней. Ну… ты понимаешь… – Прости? – Марко сам только оправился от резкой и неожиданной смены локации. – Я про этого говорю… – «Блин, Марко, не смотри на меня так!», – Райнера, короче. «Нет, все-таки не надо было про него» – Я при тебе говорил, что видеть его не могу, слышать о нем тоже. Его здесь отныне не будет… ни физически, ни на словах, – взгляд Марко не сулит ничего хорошего. – Каким местом ты вообще очутился у меня в ванной комнате тогда? – Думал, тебе потребуется помощь… и не ошибся. Хоть ты меня и выгнал почти что матом, я нисколько не пожалел о своем выборе. Марко тихо хмыкает, пытается устроиться удобнее; Жан и тут вовремя спохватывается, аккуратно помогая ему принять комфортное положение. Здесь, на темной коже дивана, не прикрытый одеялом, Марко кажется Жану совсем тонким, позвонки и ребра под пальцами выпирают, что ему думается – надави сильнее, и они треснут. «Маму бы мою сюда, она бы его в форму быстро привела своими обедами», – думает Жан, и снова допускает почти щемящее чувство жалости и очередное признание самому себе, что не боится ничего, что могло бы еще скрываться за медленно обваливающимися стенами. Наверное, Марко это понял тоже: смотрит так долго и пристально, колеблясь в желании снова задать тот самый вопрос, когда честность ответа не будет стеснена вниманием зрителей, но не делает этого – все понимает и без того. – Я испугался, идиотская защитная реакция, – Марко обнимает себя единственной рукой, словно сам стараясь огородиться. – Все в сердцах сказал, на самом же деле, не будь твоей поддержки, я бы не видел смысла вылезать из этой ямы. Вот черт побери, дико стыдно за себя, прости, повел себя, как мудак… – под конец он тараторит, сдвигает брови и устало потирает переносицу. – Под эмоциями как только не стараешься в ссоре ужалить оппонента, – Жан садится на корточки перед Марко, чтобы заглянуть ему в глаз, – тем более, в такой ситуации, когда кто-то внезапно вываливается… ну, из ванны при подобных обстоятельствах. Если говорить откровенно, то я тоже сказал не самые лицеприятные вещи. – Однако во всех «уколах» лежит тщательно скрываемая, но правда, что сидит глубоко в нашем подсознании и вылезает наружу, когда действительно хочется уязвить как можно сильнее, – отвечает Марко. – Тогда я влезаю в твою жизнь и переворачиваю ее вверх тормашками, – парирует Жан. – Фактически, я два раза тебе уже сказал, что это для меня оказалось подарком, на который не надеялся. Так что рассмотрим это как правду. – А я – врун, в этом уже убедились и у меня дома, и здешнее мое начальство, теперь и ты, – чуть подождав, отвечает Жан, разводя руками и поднимаясь на ноги. – Наверное, я единственный из всех, кто рад этому, – шепчет Марко, выдержав не меньшую паузу. – Кирштайн, что ты опять вытворяешь? – кого-кого, а Анни сейчас меньше всех хочется видеть, она появляется незаметно, так же вклинивается в разговор и теперь смотрит на них раздражающим Жана взглядом из-под тяжелых полуприкрытых век. – Явился все-таки. – Ты... – начинает он. – Не фамильярничай со мной, не дорос еще, – ее глаза чуть сужаются. – Ты и так на грани полного краха, не зли меня и не усугубляй тем самым свое положение. – Да как хочу, так и буду говорить! Твоя грань тоже близко – хоть сейчас пойду и расскажу всем, что ты сюда ночью кого попало водишь… за деньги, – Жан ощущает почти садистские удовлетворение оттого, что может поставить эту дрянь на место. – По сути, тебе нечем доказать свои голословные обвинения, тем более, у нас разный «вес» в этой больнице, сомневаюсь, что твои слова будут стоить дороже моих, учитывая мой стаж и твою репутацию. Вдобавок, можешь рассказывать это, кому хочешь – уверена, Марко не будет против, если все активно начнут обсуждать тему его бурной личной жизни. Но я думаю, что твоя маленькая месть будет стоить чести друга, так ведь? Анни выгибает бровь, чувствуя по выражению лица Жана, что у него кроме эмоций нет разумного и конструктивного ответа. – Доктор Зоэ просит к себе зайти. Это все, зачем я пришла сюда, – добавляет она. Анни награждает Жана в последний раз уничижительным взором, прежде чем оставить его с Марко. – Не вмешивайся в это дело, – Марко тянет его за рукав, выводя Жана из гневного ступора. – Поверь, это никому не надо. И тебе больше всех. Жан еще несколько секунд сопит, пиля взглядом поворот коридора, за которым скрылась Анни, думая о том, что более мерзкой девицы он еще не встречал, и Райнер этот ей под стать. Марко тянет его сильнее, окончательно обращая на себя полное внимание негодующего Жана. – Давай я отнесу тебя обратно, – бормочет Жан. Он склоняется низко над Марко, одна его рука проскальзывает под коленями, другая с осторожностью и бережностью ложится на спину; Марко ненароком вздрагивает, когда дыхание Жана опаляет лоб, и он понимает, насколько они близко друг к другу, но Жан воспринимает это по-своему, думая, что он задел особо болезненные участки. – Обними меня за плечи, – тихая просьба, – покрепче, чтобы сильно не упираться спиной о мои ладони. Марко сильно жалеет, что авария лишила его конечности, даже сильнее, когда вместо имени выводились неразборчивые каракули, а из ложки падала еда; он льнет к Жану, обнимая его единственной рукой и представляя, что делает это двумя – полноценно, вкладывая в объятие все чувства, что никогда и ни за что не могут быть высказаны вслух. Жадно ловя секунды близости, он жмется к Жану, который не обращает внимания, как Марко дышит ему в изгиб шеи, а бурчит и ворчит, пытаясь открыть на себя дверь палаты локтем; он рад до дрожащих ресниц, что жуткая неделя осталась в темном прошлом, и настало словно пробуждение от тягучего пугающего сна в надежно прижимающих его к себе руках. Марко не боится оставить на тонкой рубашке Жана следы от сильно сжавшихся пальцев, когда слышит звуки палаты, он не хочет поднимать голову и размыкать веки, не хочет видеть свою реальность. Он не слышит голоса – все молчат, взирая на них, походка Жана твердая, он волком оглядывает всех пациентов, пока идет к нужной кровати. Жан размыкает руки; Марко с печалью в душе чувствует холод простыней вместо теплоты объятий, оторвавших его от земли, по которой он сам ходить не может. Жан накрывает его одеялом, собирает книги, аккуратно поправляет растрепавшиеся от резких движений листы на тумбочке; он видит дневник Марко, ставший еще чуть более потрепанным с момента их последней встречи, видит тетрадь для занятий письмом – Жан вспоминает, как оставлял там свой номер. Между делом приходит воспоминание о ночном звонке и молчаливом абоненте на другом конце линии. Жан поворачивается к Марко спиной, невзначай достает мобильник и, пока тот не видит, копается во входящих вызовах, находит. Вибрация звучит тихо и очень глухо, она слышится из-за закрытой дверцы прикроватной тумбочки; Марко удивлен, что ему кто-то звонит, он хочет потянуться к ручке, но Жан сбрасывает вызов. Марко растерян, секунду спустя он замечает в руках Жана мобильник и его взгляд на себе; тот без слов, но с улыбкой достает смартфон Марко из места, где, судя по всему, он лежит уже очень давно, и кладет рядом на кровать. – Звони, когда станет совсем скучно, в любое время, – Жан сам хлопает себя по карману, – я всегда буду на связи. Ну, или пиши. Ладно, тут уже Зоэ мне, оказывается, прислала несколько сообщений, я пойду, пока она лично сюда не пришла или эту дуру Анни не прислала, но обещаю зайти позже, обязательно найду время. Марко кивает, провожает Жана до двери взглядом. – Ты – мое Солнце, Жан, – очень тихо, чтобы никто не услышал, и слова эти только его, ничьи больше. – И единственное, что мне сейчас нужно…

***

Когда Жан приближается к своему дому, он без удовольствия замечает, что отцовская машина на месте, это означает только одно – тот находится дома, и ему не удастся хотя бы недолго побыть в спокойствии: по сути дела, настоящего «разбора полетов» у них еще не было. Потоптавшись на тротуаре, Жан прикусывает щеку изнутри и направляется ко входу. Дома тихо, словно никого и нет; Жан начинает слышать отдаленно речь лишь тогда, когда подходит к кухне: мать и отец, оба тут; он пересиливает себя и все же заходит в помещение, уже будучи морально готовым к участи быть растерзанным нравоучениями. Родители сидят за пустым столом, еды нет, лишь в руке отца, лежащей на этом самом столе, что-то зажато; мама сидит заметно напряженная, даже грустная; Жан понимает, что тасканием за шиворот все не обойдется. – Ну, здравствуй, сын, – снова не предвещающий ничего хорошего голос. – Я был в больнице, – Жан скрещивает руки на груди. – Я врал, я прогуливал до этого, но каюсь, обещаю отработать все часы, а также принести в жертву весь август. Можете даже получать у Ханджи почасовой отчет по телефону, а ко мне прикрепить следящее и прослушивающее устройство. «Только не надо снова, опять и как всегда стандартными фразами насиловать мне мозг!..» – А вот знаешь, меня уже мало волнует твоя практика, – отец кладет на середину стола что-то не очень большое; Жан присматривается внимательнее и чувствует, как у него холодеют внутренности, он так поражен, что нецензурная форма выражения его чувств в данный момент застревает где-то на полпути ко рту, в горле. На льняной ткани, словно на витрине, лежит печально знакомый ему Ролекс – именно та самая модель. – Ты знаешь, что это такое? – Часы… – отстраненно отвечает Жан. – Но откуда они?.. – Мне кажется, это я должен спрашивать, а не ты. – Да где вы нашли-то их?! – Я решила убрать твою комнату, пока тебя не было дома, – начинает мама. – И когда стала разбирать твои вещи, сваленные кучей под письменным столом, я увидела их… Они твои? – Да как они могут быть его, Боже мой! Марта, я тебе сейчас показывал на сайте, сколько такие могут стоить, у тебя у самой челюсть отвисла! Да даже я не позволяю себе о таких думать, а, по-твоему, он с карманных денег себе их купил! – Сейчас много подделок, вполне возможно, что это как раз одна из них… Такие делают, что не отличишь от фирменных. – Господи, женщина, да даже если предположить подобное, то подделка такого уровня от подобных дорогостоящих часов точно обойдется в круглую сумму! Откуда у него, черт побери, такие суммы? Жан их не слушает, он лихорадочно, насколько позволяют вмиг разгулявшиеся нервы, логично осмысливает совсем нелогичную ситуацию: это ведь часы Райнера, точно такие Марко отдал ему, чтобы он передал их бывшему любовнику, но только вот как они оказались у него под столом?! Сущим бредом кажется предположение, что их туда подкинул сам Райнер, пробравшись к ним под покровом ночи, да и так, чтобы не услышал ни он, ни Лара, которая любит поднимать шум от любого неосторожного движения. Лара… Жану мгновенно вспоминается, что, когда он прибежал ночью домой, по неосторожности перебудив всех, собака долго вынюхивала что-то в комнате под столом, выводя его из себя. «Учуяла чужой запах, значит… Часы были там уже тогда» Сконцентрировавшись, Жан пытается возродить в памяти день недельной давности. Сам он расстался с треклятыми часами в тот момент, как отдал их Райнеру лично в руки, значит, от того они к нему и попали, но как, если сумка в тот вечер постоянно была при нем? Подкинуть тайком, незаметно, расчетливо… Любезно и услужливо память возрождает момент единственного раза, когда между ними расстояние сократилось настолько, что Райнер имел возможность подложить ему свинью в виде дорогих часов. А когда Жан быстро влетел в свою комнату, боясь наткнуться на проснувшихся родителей, он отправил сумку в полет под стол – часы как раз в тот момент вылетели и затерялись среди вещей. – Мне подкинули их! – громко озвучивает Жан свою версию. – Не мои они! – А ну замолчал! – отец бьет ладонью по столу и встает с места. – Эти часы будут у меня, пока я сам лично не разберусь, что к чему, и как эта вещь оказалась у нас в доме… или пока к тебе не заявится полиция, но это уже самый худший вариант, который я рассматривать не хочу. Он пресекает жестом очередную реплику Жана, которая едва не вырывается у него после судорожного вздоха матери вслед за упоминанием о полиции. – Кстати, завтра ты выходишь на смену – так быстрее отработаешь прогулянное, да и это в разы полезнее для тебя, чем просиживание задницы за приставкой. Все, старая жизнь заканчивается. Жан настолько поражен, что даже не хочет возмущаться и возражать – он просто продолжает стоять посреди кухни, даже когда родители покидают ее.