Затми мой мир

– Хватит витать в облаках, ходи уже. Думаешь долго, но на твоих комбинациях это не отражается. Жан не смотрит на Марко и даже не обращает внимания на явно насмешливый тон, его напряженный взгляд всецело на шахматной доске поверх больничного одеяла и черно-белых фигурках, мысли отданы их последующим комбинациям лишь отчасти. – Ничего ты не понимаешь, я продумываю тактику, – он задумчиво растягивает гласные в каждом слове, словно этим можно оттянуть время, – а это дело не нескольких секунд. Меня, вообще-то, в восемь лет отдала мать в шахматную секцию, посчитав, что там я, как она говорила, «разовью мозги», так что я вспоминаю комбинации ходов. Кажется, как-то можно поставить мат в три хода… – Не знал таких специфических особенностей твоей биографии, – тон Марко не меняется – «угроза» потенциальной опасности оппонента нисколько на него не подействовала, в карем взоре ни на миг не угасает спокойствие и уверенность в собственных действиях. – И долго ты посещал это место? – Несколько месяцев, забросил после девятого дня рождения, как мне купили компьютер и пару видеоигр в довесок. Я что, похож на того, кто готов сидеть долго на жопе ровно и передвигать похожие друг на друга пиздюлины по куску дерева? Он не видит, но прекрасно чувствует неодобрительные взгляды нескольких пациентов, уколовшие его в спину в эту секунду. – Ну, это объясняет три… то есть два твоих предыдущих проигрыша. Хотя мне кажется, что суть видеоигр со стороны выглядит схоже: ты сидишь на жопе ровно, а вместо пиз… фигурок ты переключаешь кнопки. – Нет, я тебе принесу все-таки приставку… Не знаю, как все получится в этой палате, но я попробую, – Жан недобро зыркает через плечо в сторону остальной части палаты и единственного телевизора, оккупированного старейшими пациентами, на экране которого творится какая-то дичь, похожая на шоу, где роются в грязном белье и перемывают кости. Он презрительно фыркает и с горделивым видом, жестом полным пафоса передвигает пешку со своей позиции. – Так и думал, что ты пойдешь именно таким образом, – Марко пододвигает своего ферзя краем пальца на несколько клеток к беззащитно открывшемуся белому королю и довольно анонсирует: – Тебе мат, уже три проигрыша в ряд. Жан долго смотрит на попавшего в печальное и безвыходное положение короля, словно все еще не веря в безоговорочную капитуляцию, и немного становится неловко, что все закончилось довольно быстро и без особого накала работы мысли. Три раза подряд. «Теперь он думает, что я полный идиот, раз не в состоянии сыграть с ним достойную партию, которая длилась хотя бы больше десяти ходов». – Ты словно витаешь в облаках, все в порядке? – интересуется Марко, поняв, что ферзь стал действовать на Жана почти гипнотически. – Ты сегодня несколько рассеян. – Я умею играть в шахматы, – бурчит Жан, – день просто неудачный. – Любой рабочий день в выходной по умолчанию неудачный, – ободряюще улыбается Марко, давая понять, что из-за проигрышей честь Жана в его глазах нисколько не упала. – Но, стоит признать, ты не очень перетруждался сегодня в отсутствие Ханджи. – Видимо, меня стремаются уже врачи, хотя я почти на коленях просил ее не отдавать меня под руководство доктора Ривая, ну и добился своего: на словах вроде как за мной типа приглядывает Пиксис, чтобы я не шатался без дела, но так как ему особо не до меня, – куда уж мне до фляжки коньяка – то мне просто оставили небольшой список дел, с которым я уже справился. По сути, если рассматривать подтекст в ее словах, то получается, что мне лучше вообще меньше чего-то делать и тем самым навлекать на себя еще большее недовольство, чем я и занимаюсь сейчас. Да, хреновые выходные, но я рассчитывал на худшее: чистить сортиры целый день там или провести восемь часов в обществе Ривая. Хотя это не отменяет воспитания дома – папаша не успокоится, пока не испортит мне лето окончательно. – Не ругайся с отцом, сомневаюсь, что это к чему-то желаемому приведет, – качает головой Марко. – Понимаю, что он у тебя дядька суровый, характер у него тяжелый, но твои взбрыкивания хуже же сделают лишь тебе. Слушайся или делай вид, что слушаешься, соглашайся, когда он тебя третирует… – Хех, методы общения с твоим папаней с моим не пройдут… – Впрочем, я и вправду не могу позиционировать себя как надежного советчика, будучи вдали от всей твоей внутрисемейной каши. Однако ты не заморачивайся особо… – Марко поводит плечами, разминая кости позвонков, пытаясь разгадать причину то и дело появляющейся отстраненности во взоре Жана, – это ведь поэтому твои мысли не здесь и не сейчас? Жан зачесывает пятерней русые волосы на затылок, в который раз примечая пугающую проницательность Марко, однако если он соврет, тот пусть и догадается, но в душу лезть не станет; при этом Жан понимает еще более пугающую вещь: теперь кроме Марко поговорить по душам ему не с кем. – Не совсем, – решается он. – А о чем же тогда? – Марко выжидает тактичную паузу, словно сам не до конца будучи уверенным, что он лезет туда, где действительно нужен. Жан глубоко вздыхает, почесав кончик носа; он сгребает в сторону фигурки, очищая доску, переворачивает ее, складывает деревянных пехоту и офицеров внутрь. – В тумбочку, средний ящик, – напоминает Марко, уже сам поняв, что захватывающих партий не наметится, и вся идея была, мягко говоря, неудачной. – Так что произошло? Его голос переходит практически на шепот: он уверен, что, несмотря на всеобщее внимание на экран, многие слушают их, а не слова ведущего. – Ты очень не хочешь, чтобы я поднимал эту тему, но как думаешь, – Жан наклоняется ближе, – когда Райнер сказал, что я пожалею о том, что влез в ваши… личные дела, он ведь просто хотел меня напугать? Марко не возмущается – он скорее удивлен, но вместе с тем и в неком замешательстве. Тема Райнера не могла быть забыта так быстро, однако он никак не ожидает, что ее начнет Жан, причем именно в таком ключе. – С чего это ты про него вспомнил так внезапно? Можешь счесть это комплиментом на свой счет, но мне казалось, что ты не из тех, кто мог бы испугаться. – А я и не боюсь! – Жан гордо выпячивает вперед грудь, его голос снова заглушает звуки телевизора и привлекает всеобщее внимание. – Думаю, беря во внимание все те годы, что мы были вместе, я могу сказать, что калечить он тебя точно не станет, равно как и убивать, – смеется Марко. – Ну а остальное, думаю, тебе не страшно, ведь ты у меня не в меру храбрый. В довесок, я сомневаюсь, что он придет опять: наши отношения уже трещали по швам, а в ту ночь они лопнули окончательно. – Но при этом я еще разумный, так что хорошо, если ты прав, – Жан попытался изобразить подобную беспечность, но перед проницательным взглядом Марко снова получается скверно. – Что-то произошло? Он как-то напомнил о себе? – Марко словно становится стыдно за свое некстати вырвавшееся веселье, а Жану тоскливо оттого, что оно пропало. Можно было сказать о внезапной неприятной находке, Марко имел право знать, но что он в сущности мог сделать в своем положении, кроме как начать волноваться или, что еще хуже, пытаться связаться с Райнером и устроить очередной раунд бессмысленной и нервотрепной ссоры? Нет, этого он допускать не хочет. – Да так, просто я решил спросить на всякий случай, а то у меня не без того проблем много. – Он был моим любовником довольно долго, за это время я ни разу не подумал, что он связан с каким-то криминалом или пробивал себе карьеру незаконным путем, я бы даже сказал, что ему присущи некоторые благородные качества, которыми обладают не все люди в наше время. Тебе не стоит волноваться, что он подкараулит тебя в темном закоулке с обрезком трубы в руках, в этом я уверен. Жан мельком улыбается, оценив шутку. Однако неприятное чувство так и не покидает его: оружия он не боится, а вот дорогущих часов у него дома – очень даже, и маловероятно, что ими Райнер собирался проломить ему голову. – Что-то я сомневаюсь, что вы расстались с ним из-за его излишне благородных качеств, – не сдерживает свой язык Жан, слишком запоздало его прикусив. Однако Марко не выражает никакого раздражения, его взгляд расфокусируется, словно все мысли вновь возвращаются в реальность давно минувшего прошлого. – Знаешь, между нами много всего было, и мы оба не святые, – тихо начинает говорить он. – Это сейчас я вспоминаю те дни и вижу себя эгоистичным подростком, который был ослеплен чувствами… и не только любовью. Райнеру не очень было легко со слишком молодым любовником, да и я порой был чересчур требовательным к нему, считая, что раз он затмил всю мою жизнь, то это взаимно. Я не принимал во внимание ни его работу, ни то, что он с другого континента, где у него были родственники и своя жизнь, которая меня никак не касалась. Представь все это восприятие для осиротевшего семнадцатилетнего парня. Говоря открыто лишь тебе, он не был моим единственным партнером, хотя стал первым и последним на сегодняшний день, но я не могу сказать, что то были измены – то было восполнение пустоты, частей меня, что он вырвал. А он заполнял свою со мной с самого первого взгляда, едва меня увидев, заполнял постоянно, глядя мне в глаза. Но знаешь, ему хватило благородства не раскрыть карты в самый тяжелый для меня момент и вытащить меня из ямы пустоты и отчаяния, в них уже подглядел я… когда его жалость и сострадание стали убивать меня сильнее, нежели увечья и беспомощность. Марко замолкает; Жан мало что понимает из негромкой речи, поэтому не находится с ответом – лишь назойливо бубнит и надрывается криками телевизор. – Ладно, это длинная и занудная история о том, как с годами мой мир разрушался, пока не разлетелся на сотни осколков, как лобовое стекло моего автомобиля – это повествование не на час и не для этих стен, да и пока эти воспоминания только отдирают не зажившую корку, принося неприятные чувства. Возможно… Я очень надеюсь, что когда-нибудь я расскажу тебе честно и правдиво, как мои же разрозненные осколки сошлись снова в новый мир нового меня, – улыбка Марко снова из горькой становится мягкой, такой, какой Жан так привык и хотел ее видеть. – Буду следить, чтобы никто снова не разрушил его, обещаю, – Жан размашисто, но не пренебрегая осторожностью, треплет Марко по волосам. – О, слышал? Наверное, это сообщение пришло, от Пиксиса… Жан лезет за мобильником. – Угу, точно он, просит зайти к нему. Что же, надеюсь, что старик умаялся от меня и пошлет на все четыре стороны со всякими бредовыми поручениями хотя бы на выходные. Ладно, я зайду к нему, а потом к тебе, договорились? И, дождавшись кивка, Жан выскакивает за дверь. Ему хочется побежать до места назначения сломя голову, потому что его не покидает уверенность, что почему-то пофигизм главврача сыграет ему на руку, и вполне возможно, что Пиксис просто-напросто освободит его от рутинных и никому ненужных обязанностей. Шанс мизерный, но на него так хочется рассчитывать. Жан стучит ради приличия и толкает дверь, не дожидаясь ответа, в эту же самую секунду он готов поприветствовать начальника своим громким «Здрасьте», но приветствие высказывается лишь наполовину – на середине слова он замечает, что Пиксис не один. Тот сидит за своим столом с неизменно блестящей лысиной и несколько расфокусированным от легкого хмеля взглядом, направленным в сторону Жана, перед его рабочим местом два стула, направленных друг к другу: за одним сидит отец Жана, а за другим не кто иной, как Райнер Браун. Ярость начинает зарождаться в груди, колющая и клокочущая – словно и не прошло тех дней, между которыми они не видели друг друга, неприятная завязка истории продолжается у Жана в подсознании, сразу после хлопка дверью под слова о грядущей мести сменяется часами в зажатой отцовой руке, чувство подпитывается отвращением к человеку напротив. Картина получается слишком яркой, чтобы вызвать не менее острые эмоции, порождающие дрожь на кончиках пальцев. «Что тебе тут надо?» – с вызовом спрашивает Жан одним лишь обжигающим взглядом, однако Райнер в немом ответе лишь смеряет его уничижительным взором, но мельком – у него своя игра, потому что спустя секунду он вновь безучастен, будто не знает Жана вовсе. Жан же понимает по густому напряжению в кабинете, что себя лучше сдерживать и не озвучивать единственный вопрос вслух – от наломанных им за неделю дров лесопилка в их семье работала на полную мощность, пиля Жана по поводу и без. – Мистер Пиксис, я тут. Пришел. Папа, привет. На последней фразе больше вопроса, чем утверждения – что отец тут забыл? В последнее время встречаться с ним желания у Жана нет – ни к чему хорошему это не приводило. – Я не филоню, – как-то совершенно по-детски, наивно и растеряно решает добавить Жан. – Это подтвердят. Джон Кирштайн отрывает опущенную голову от ладони и что-то бурчит, даже не глядя в его сторону, слова достигают только ушей Пиксиса – он растягивает испещренные по краям неровными линиями морщин губы, почти учтиво спрашивая так, что уже слышат все: – Может, все же коньячку? Давай, снимет напряжение и усталость, нервы успокоит, как врач говорю, – Пиксис в довесок к своим словам потряхивает фляжкой; жидкость внутри ударяется со специфическим приглашающим журчанием о металлические стенки. – За рулем, сказал же ,– ответ сухой и слишком резкий, почти рычащий; у Жана начинает зарождаться нехорошее предчувствие – в сумме совокупность всех слагаемых дает не очень хороший результат. – Как знаешь, – пожимает плечами Пиксис; наградив флягу задумчивым взглядом, он все же убирает ее в ящик стола. – Мистер Кирштайн, мне действительно жаль, что я начал все это, – наконец подает голос уже сам Райнер, – вам пришлось оставить рабочее место, да и сейчас я прекрасно понимаю ваше состояние, однако поймите тоже, что иначе эту проблему не решить. – Я тоже прекрасно все понимаю, – отец Жана полностью выпрямляется на стуле. – Еще раз прошу прощения, мне действительно неприятно видеть вас в подобном состоянии – такой уважаемый человек, как вы, этого не заслуживает, – с напускным – а Жан в этом не сомневается – сочувствием добавляет Райнер. А еще он хорошо понимает, что тот пользуется вполне очевидным рычагом давления на отца – это можно понять и невооруженным взглядом. Однако для чего? Но пора это заканчивать, и без разницы, что его язык снова окажется его врагом – удерживать эмоции невозможно, да и не хочется. – А ты тут что делаешь? Я-то думал, ты свалил к себе в Германию, или я так тебя ущемил, что теперь это тебе покоя не дает? – Жан ядовито шипит в сторону Райнера, желая ужалить интонациями, однако чувствует себя глупым первоклашкой под насмешливым и уничижительным взглядом брутального хулигана-старшеклассника, который всем видом показывает, что тот ему и в подметки не годится. – А ну закрой свой рот!!! – от удара ладонью по поверхности стола вздрагивают почти все – даже взор Пиксиса становится почти испуганным, хмельная дымка испаряется, делая взгляд полностью осмысленным. Жан же не вздрагивает: липкое чувство страха тянуще заныло между ребер, под кожей закололо холодом – он слышал крик отца нечасто, но когда это происходило, то ничем для Жана хорошим никогда не заканчивалось: вплоть до алых, а впоследствии и синих полос на заднице и бедрах. Но тогда он был младше, и подобное наказание ремнем давало действительно ощутимые результаты, превращая его в почти идеальное и усидчивое чадо. Сейчас же, когда ему двадцать, он вымахал ростом с отца и раздался в плечах едва ли не шире, подобные методы кажутся абсурдными; однако под его взглядом Жану хочется, чтобы отец просто дал ему по заднице ремнем, потому что в голову закралась мысль, что в его ситуации это лучшее, что может произойти. – Когда слово дадут. Тогда ты. И будешь отвечать, – предельно вкрадчиво отец выделяет каждое словосочетание, стараясь удержать себя в руках. Он не зол – он в бешенстве. – Я тебе такси закажу, а машина пусть стоит, – почти переходит после недлительной паузы на шепот Пиксис, его рука тянется опять в ящик, в ладони оказывается маленький стакан, через секунду на поверхности стола рядом появляется фляжка. – Все же, как я понял, мистер Браун не хочет предавать дело огласке или добиваться какого-то… официального наказания с привлечением соответствующих инстанций, верно? Так вот, – почти самодовольно продолжает он после утвердительного кивка, – это дело эти стены не покинет… Да не убивайся так, Джон, все нормально! – В самом деле, – опять елейно начинает Райнер, – мне просто нужно ваше родительское заверение, что вы разберетесь с сыном, разъясните ему последствия скользкой дорожки и наставите его на верный путь, пока не стало поздно. – Может, мне кто-то скажет, что тут происходит? – осторожно спрашивает Жан, окончательно осознав, что паршивый день окончится еще хуже, чем начался. Отец молчит, Райнер открыто игнорирует вопрос, рассматривая носы своих туфель, Пиксис достает из нагрудного кармана платок, проводя им по взмокшей ни то от алкоголя, ни то от волнения лысине. – Мы собрались тут не просто так, а из-за тебя, – его взгляд лениво ползает по столу в поисках чего-то. – В общем, мистер Браун говорит, что ты… скажем так, взял у него кое-что… Жан стоит в ступоре, слова залетают в уши словно через вату, мир сужается до единственной точки; отец вытягивает вперед вторую руку, в его ладони тот самый Ролекс, как тогда, на кухне, и все остальное окружение в помещении гаснет в своей незначимости. – С-с-с-ука, – со свистом пораженно шепчет Жан, даже сам не слыша себя – такой грязной подставы он не ожидал. – Знаешь, я понимаю, у тебя сейчас такой возраст – друзья, девушки, развлечения, хочется всего, а денег нет… Но пойми, что всему тоже есть пределы, мы могли бы обсудить с тобой твой график, поговорить об оплате и… – Ложь! – выпаливает Жан, не желая давать Пиксису возможности закончить несправедливые обвинения в свой адрес. – Грязная подстава, я… – Ты украл эти часы, – игнорируя слова Жана, на повышающемся с каждым словом тоне говорит Джон Кирштайн. – И если ты не перестанешь строить из себя умалишенного имбецила, которым ты, кажется, действительно являешься, то я за себя не отвечаю, и пусть меня прямо отсюда отправят в ту же тюрьму за нанесения тяжких увечий, в которую отправишься и ты за воровство! – а потом совсем тихо-тихо, едва можно расслышать: – Вот, блядь, позорище семейное, наградил же Бог сыночком… Отец никогда не матерился, никогда не разговаривал с ним такими словами и тоном на публике. – Я понимаю, что он ваш единственный сын, надежда семьи, продолжатель рода… а тут такая оказия, – Райнер открыто давит на отца, открыто играет на его чувстве стыда и вины. – И именно поэтому я не пошел в полицию, зачем ломать мальчику жизнь? Я рассчитываю на ваши воспитательные методы. – А может, стоило бы вызвать полицию? – Жан отрывается от своего ступора, стараясь, чтобы голос не дрожал от злости; он медленно приближается к столу. – Пусть порыскают, проверят и установят, что кражи не было, а?! Мне бояться нечего! Мистер Пиксис, спросите Марко Ботта – часы были его, он передал их мне, чтобы я отдал их Райнеру, что я и сделал! А этот… Он мне подкинул их, чтобы отомстить! Отец, да кому ты веришь?! Ты его видишь впервые в жизни, а я твой сын! – Именно. Я тебя знаю достаточно хорошо, чтобы не верить тебе – сколько ты меня обманывал за последний месяц, почему именно сейчас я должен поверить тебе? Какой смысл мистеру Брауну очернять тебя? – Джон говорит спокойно, однако его взгляд готов испепелить Жана на месте. – Чтобы не быть голословным, я провел собственное расследование, – кажется, Райнер был готов и к этому – он полез в карман пиджака, вытаскивая свой айфон. – Я поговорил с сестрой Леонхарт, она мне и сказала, что моя пропажа, возможно, будет у Жана, и, как оказалось, она не ошиблась. – Спросите Марко, – настаивает на своем Жан. – Только не надо отрицать, что у тебя с ним ничего не было и ты его не знаешь. – Отчего же я буду отрицать? Я оставил часы в палате у Марко, когда навещал его, а потом заметил, что их нет, когда вернулся через определенное время. Понимаете, мальчик – сирота, а я был другом его семьи, не мог оставить ребенка без поддержки в такой тяжелой жизненной ситуации ради его покойного отца. А Жан, как я понял из рассказов Анни, навещал Марко очень часто, даже чаще, чем следовало бы, – на этом моменте взгляд золотистых глаз вновь колет Жана в легком опасном прищуре. – По этой самой причине я думаю, что не стоит привлекать в эту ситуацию Марко, так как у него свои интересы с Жаном. – Это еще какие? Думаете, это сговор? – Пиксис становится по-настоящему заинтересованным – даже наклоняется вперед. Райнер снимает блокировку с телефона. – Тема довольно деликатная. Если вы позволите, я могу включить запись моего разговора с Анни Леонхарт, что подсказала мне идею о направлении пропажи часов, поскольку у нас тут все неофициально, думаю, это может опровергнуть голословность моих обвинений. – Итак, как вы поняли, что мои часы взял именно практикант по имени Жан Кирштайн? – Я часто видела, как Кирштайн заходит и выходит из палаты Марко, так что он первый, на кого я думаю, вам стоит обратить внимание – он проводит там очень много времени. Вдобавок, парень он неспокойный, это не только мое мнение, что он способен на антисоциальные выходки, в том числе и на воровство. – Вы ведь узнаете голос своей сотрудницы, доктор Пиксис? – прерывает запись Райнер. – Анни, конечно. – Прекрасно. – Думаю, вам стоит поговорить с нашим главврачом – он давний друг отца Кирштайна, если парень украл, то выяснится это быстро… – Я говорю, поговорите с Марко! – почти рявкает Жан, заглушая монотонный голос Анни. Райнер останавливает диктофонную запись, но продолжает рыться в телефоне. – Мне не хотелось этого включать, однако я думаю, что Марко не скажет правды по личным причинам. Сейчас… Ах, вот. Снова звучит знакомый и монотонный до отвращения женский голос. – Мне кажется, вам стоит убедить Марко перестать так часто принимать Жана – он своим поведением испортит его, и даже окончание практики не спасет его. – Отчего? – Я уверена, что Марко и Кирштайна связывают далеко не приятельские отношения. Я сестра в этом отделении, мимо меня мало что проходит. Я неоднократно видела, что когда Жан выходит от Марко… Я не знаю, как сказать… В общем, его одежда была часто мятая, а сам он слишком довольный и раскрасневшийся, а как-то раз они даже заперлись – я зайти не могла. Вдобавок, я видела Кирштайна в больнице ночью, и шел он в известном направлении, если вы мне не верите, мистер Браун, этот факт подтвердит женщина, что была на ресепшене, его пропуск даже засветился там… Зачем ходить просто к другу на ночь глядя? Я подошла к двери… знаю, это плохо, но я решила послушать… – И что же там было слышно? – Возня, шорох и стоны… У меня нет никаких сомнений, что у них была половая связь. – Я искренне прошу прощения за столь интимные подробности, однако именно поэтому я считаю, что не стоит напрягать Марко и выслушивать его точку зрения – я его знаю, он не станет выдавать любовника, слишком благороден. – Это правда? – выгибает почти бесцветную бровь Пиксис. – Да, я, почти что как его опекун, знаю его достаточно, чтобы быть в курсе таких подробностей. Вдобавок, мальчик сам случайно обмолвился в разговорах со мной, что Жан своим частым присутствием рядом начинает колыхать в нем соответствующие чувства. Мы даже поссорились из-за этого – при всем уважении… но я бы не хотел, чтобы Марко якшался с парнем, у которого настолько неоднозначная репутация. Однако если при всем этом вы все еще хотите выслушать его… Райнер выжидает паузу; на самом деле, делая вид, что подбирает подходящие слова, он сознательно дает время присутствующим принять всю услышанную информацию. – Нет, не будем лишний раз перегружать мальчика, – решительно отметает предложение Пиксис. – Дело не в личной заинтересованности. Он только-только начал показывать хоть какую-то положительную прогрессию в восстановлении, стресс может отбросить все наши усилия на месяцы назад… И ты, Жан, даже не смей рассказывать ему о своих проказах! Слышишь меня? Нарушу врачебную этику и скажу специально в твоем присутствии – у Марко были серьезные проблемы в психологическом плане, вплоть до попытки суицида, он даже был у наблюдения психиатров. Все это в значительной мере тоже может вызвать регресс. Поэтому даже не смей его дергать по поводу произошедшего, если случится рецидив… – Пиксис не договаривает, но неодобрительно качает головой, при этом выражение его лица не сулит ничего хорошего. – Я понял, мистер Пиксис, – почти с леденящим спокойствием кивает Жан, подходя к столу уже вплотную. – Не бойтесь, я не буду привлекать Марко – это не его дело. Только мое… и мистера Брауна. Последние слова он буквально рычит. У него нет никаких доказательств в своей невиновности, этот нелепый суд, шитый неудачными совпадениями и наглейшим оговором пусть и является чистейшей ложью, но против него нет никаких шансов. Этот ублюдок сдержал слово, наверное, даже сам для себя, возможно, не зная, что не только окунул его лицом в дерьмо, а просто-напросто утопил в нем. Хотя Жан не отметает мысли, что Райнер подошел к делу старательно и даже навел справки, составил досье. Если он и будет погибать, то с честью. «Да ебись оно все конем» – мелькает шальная и единственная мысль под мелкие аккорды нервной яростной дрожи в конечностях. Одна из этих самых конечностей сжимается в кулак, вырвавшаяся наружу ярость вспыхивает в глазах Жана фанатичным блеском, с опытом частых потасовок он замахивается и отправляет удар аккурат в лицо Райнера. Жан предвкушает сладкую боль от саднящей на костяшках кожи, когда кулак попадет в цель, сквозь глухую ватную пульсацию в ушах уже слышит звук ломающейся челюсти или зубов. Жан готов ко всему… но жесткий профессиональный захват уводит удар в сторону – его кулак лишь мазком задевает скулу Райнера, заставив того отшатнуться и прижать ладонь к поврежденному месту. Все еще полыхая в неистовом пожаре ярости, бессилия и жажды мести, Жан пользуется оставшимися у него секундами и смачно плюет Райнеру в лицо. В общей суматохе мало кто обращает внимание, но Жан победоносно замечает, что для Райнера этот плевок бьет сильнее пощечины – по тому, как удивленно расширяются его глаза. То доли секунды маленького триумфа, коим он наслаждается, что вызывает трепет – месть его ничтожна по сравнению с тем, что придумал Райнер… но это тоже месть. – Блядь белобрысая, – одними губами выговаривает Жан, но сомнений нет – тот его понял. – Ну-ну-ну! – вскакивает со своего места Пиксис, полный негодования. – Это уже не к чему! Жан, да что с тобой! Ты соображаешь вообще, что творишь?! Боль в перехваченной руке становится почти нестерпимой – именно она отрезвляет от состояния аффекта; отец грубым рывком разворачивает его к себе и отпихивает в сторону, видимо, сам еле сдерживаясь, чтобы не врезать Жану. Повисает тишина; Райнер, никак не ожидавший такого, кажется, только начинает приходить в себя, Пиксис растерянно пытается сообразить, что делать дальше. А Жан выпадает из этой реальности и попадает в другую, где он мышь перед огромной коброй, мышь, у которой нет шансов: перед глазами с сузившимися зрачками лицо отца, до белизны напряженное, с тонко сжатыми губами и раздувающимися ноздрями. На мгновение Жан решает, что отец действительно готов сделать то, что по сути никогда не делал… но тот только лишь опять выругивается, очень грязно и не в свойственной для него манере, хватает со стола стакан и осушает коньяк одним залпом. – Стой, Джон, ты же за рулем! – невпопад очухивается от ступора Пиксис стремительно выходящей из кабинета фигуре коллеги, дверь распахивается с таким треском, что ручка оставляет видимую вмятину на стене. От накатившего чувства слабости и начавшегося онемения кончиков пальцев Жану думается, что он готов потерять сознание прямо тут; он бросается за отцом, даже не желая думать, что может увидеть и услышать вся больница. Запоздало оказавшись на парковке, он только лишь мельком замечает исчезающий за поворотом кузов серебристого Мерседеса и знакомый рев двигателя. Повторяя под нос одно и то же ругательство, Жан действует чисто машинально – несется на ближайшую остановку, заскакивает в первый же подошедший автобус, даже не утруждаясь посмотреть на его номер. Ни один общественный транспорт не может опередить автомобиль, это прекрасно понятно, поэтому остается только смиренно и, сипя от бессилия, терпеть частые остановки и витиеватый маршрут. Голова немного остывает, давая место мыслительному процессу и полному осознанию того, что произошло в кабинете главврача – его оклеветали, выставили вором, а Марко безвольным идиотом со сломанной психикой… От якобы возникшей между ними любовной связи становится физически тошно – до такой хуйни надо было додуматься! Ну, ничего, он потом всем им покажет, если не дойдет, как умом… Плевать, раз они хотят видеть в нем начинающего уголовника, терять нечего. Сейчас надо решить более срочные дела. Страшно хотелось попасть домой и при этом страшно становилось от мысли, что его там могло ждать. Отцовский Мерседес у дома стоит неровно, колесами заехав на газон на переднем дворе, от резкого торможения на нем осталась уродливая коричневая борозда, из-под шин торчат примятые цветы, обрамляющие каменную дорожку в гараж. Мусорный бак лежит на боку – на крыле видны специфические царапины, отыгрывают отсветом вмятины. Чтобы отец так обходился с домом и дорогой машиной? Это отрезвляет окончательно, вновь сковывает страх, мысль о погибели с честью кажется более отчетливой и оттого более пугающей. Приходит даже какая-то бредовая мысль, что отец не станет убивать его при матери, что он сможет, если что, сбежать через кухню на задний двор, а там у соседей декоративный забор, через который можно перемахнуть в один прыжок… – Идиот, – сам себя обрывает Жан. – И мысли только идиотские. Прошло достаточно времени – отец уже должен был успокоиться, мать убедить его, что Жан ни в чем не виноват, что незнакомый мужик не может просто так прийти и наговорить о нем черти что. Незнакомый мужик, у которого нет никакого мотива в глазах общества оклеветать его, кроме как наставить на путь истинный. Совершенно незнакомый, чья подлая мстительная душонка скрыта за солидными костюмами, статью, гордой осанкой, репутацией и вкрадчивыми речами; нет смысла и незнакомой медсестре, прекрасной работнице, которая без зазрения врет, глядя на него большими серыми, почти кобыльими глазами, без капли человеческих эмоций… На что она спустила уже деньги? Нет защиты и против собственных действий и вранья, вырывших ему глубокую яму. А у Жана в ответ только дерьмовая репутация, через которую никто не увидит истины. Как бы то ни было, отец не может просто так купиться, не может – он будет бороться до правды! Собрав в кулак всю силу воли, что растил в себе все двадцать лет жизни, Жан, превозмогая себя, идет в дом, толкает приоткрытую дверь, настораживаясь тишине, действие совершенно бесшумное, но с лестницы слышатся быстрые шаги – мама спускается по ступенькам ему навстречу. – Жан, Господи, что произошло? – у нее шальные глаза, в руках криво закупоренная бутылочка капель, едкий запах лекарства просачивается через щели между стеклянным горлышком и пластиковой пробкой, будя в Жане не самые приятные воспоминания. – Отец тут? – лишь выдает он, глядя за ее спину, сам пытаясь найти ответ на свой вопрос. – Что у вас опять произошло? – Марта его словно не слышит, не останавливая причитаний, готовых перерасти в слезы. – Он мне ничего не сказал… «Значит, не стоит ее беспокоить этим». – Да ничего! Где отец, говорю? – Жан пытается говорить как можно спокойнее, но получается плохо. – На кухне… – мать побеждено отходит в сторону, будто бы сама боясь узнать правду. Тихо. Даже Лара лежит в стороне, лишь молча кидая на него взгляды больших темных глаз – никакого громкого собачьего приветствия, лая и лизаний. Шаги матери отдаются вслед за его собственными – она узнает все, всю грязь, что на него выльют обильным ушатом в родных стенах. Уже под взглядом глаз, так похожих на его собственные, становится все понятно. В них проносится все: сначала удивление, затем презрение, даже отвращение, разочарование и то, что Жан определить не может – все то, что ни один родитель не должен испытывать, глядя на своего ребенка. – Пришел? Что же, я думал, что у тебя смелости, как и чести, уже не осталось. – Мне теперь можно дать слово? Могу ли я хоть дома сказать что-то в свою защиту? – голос подводит Жана, впрочем, как и само тело – видимая уверенность канула в лету, теперь уйдя и сделав его похожим на провинившегося, что пришел искупить совершенные грехи. Джон не отвечает, перефокусировав взгляд на стоящую позади жену, которая усердно пытается понять происходящее и при этом стараясь как можно меньше обозначить свое присутствие. – Ну давай, рассказывай, – отец откидывается на стуле за пустым обеденным столом, – давай начнем с причины, по которой ты украл у мистера Брауна часы. Ни намека на участие, желание разобраться, какая-то усталая злость, которая передается самому Жану; мама за спиной лишь тихо ахает, Жан буквально чувствует, как она прижимает руки ко рту, пораженно уставившись на его затылок. – Подкинули, – коротко, словно на суде отвечает Жан. – Сам этот Браун. Ненавидит он меня, конфликт у нас был. – Да, я знаю, что за конфликт. Он тебе же сказал, не лезть к этому… Как его там? Марко, – Джон склоняет голову к плечу; тон ядовит, саркастичен, он придает очевидный подтекст им обоим, но намеренно неясный стоящей за ними женщине. – Друг твой, который «особенный». Жан сипло вдыхает сквозь затрепетавшие ноздри – «все, что будет сказано, будет использовано против вас» – этот немецкий ублюдок словно намеренно отрезал ему все пути к оправданию. Да и сам он был хорош, когда разоткровенничался в свое время с отцом на не ту тему. – Давай по пунктам, – отец явно собирает воедино всю свою выдержку, как и Жан стойкость, оба пытаются запихнуть эмоции поглубже. – Хорошо, хрен с часами этими, зона тебе все равно не грозит, скажи спасибо мистеру Брауну… Усталый выдох, полный пережитого и оставшегося стыда, напрягаются мышцы на скулах, белеют костяшки. Присутствие впечатлительной жены заставляет аккуратно подбирать слова и удерживать все, чему так хочется дать волю. – …он хочет, чтобы ты еще извинился за свое поведение – Пиксис написал только что... Думаю, спесь с тебя это собьет. Потом обсудим твои другие наклонности. В больницу, живо! В грудной клетке словно нечто осязаемое сжимается, затем подобно неконтролируемому взрыву вспыхивает, слова доходят не сразу, но внутренние струны напрягаются и в мгновение вытягиваются еще до того, как мозг успевают обработать информацию, выпрыскивая жгучие потоки злости; выдержка разлетается нарастающей яростью. Тело охватывает мелкая дрожь, взор застилает пелена видений из недавних воспоминаний, погружая разум в первобытное, почти животное состояние одних лишь инстинктов и эмоций. Выдержка, закрыть глаза. Вдох-выдох, зубы стиснуты до болезненных отголосков в челюсти. Дать первой неконтролируемой волне пройти. Открыть глаза, дать уязвленной гордости взять все на себя: придать почти безбашенную решимость и подавить последние страхи. – Я могу поехать к нему хоть сейчас, окей. Только в этот раз уже раскрошу его гнусное ебало наверняка, – как ныряние в холодную пучину – трепещущее, пробивающее, это чувство, накрывающее с головой, но такое опасно-сладкое. Мама пораженно выдыхает, еле слышно шепча его имя. «Мама, ты еще тут? Извини». Жан вытягивается, расправляет лопатки, заводит руки за спину, сцепляя их в замок, глядя на то, как отец встает с места, смотря на него совсем уже не по-доброму, но уязвленное чувство пышет, бьет фонтаном. Лучше сдохнуть, чем это – отчего-то именно сейчас язык завязывается узлом, но остальное тело готово к подобному повороту. – Джон, – предупреждающе выходит вперед Марта, становясь между ними, предчувствуя нечто крупнее, чем очередной скандал. – Что произошло? Может, кто-то уже объяснит? Отец останавливается на полпути; действительно тишина, словно затишье перед бурей. – Ну, Жан, мама спрашивает. Вытащи язык из собственной жопы и объяснись, – еще немного, и его не остановит даже жена. Без нее стало бы проще, но теперь она никуда не уйдет, ни за что. – А зачем? Тебе просто нужен очередной повод обвинить меня, иначе ты бы разобрался, не дал бы этому человеку смешивать меня с дерьмом! – с каждым словом его тон нарастает, выше и выше – срывается; это отчаяние, обида, наверное, со стороны заставляющая его выглядеть ущемленным подростком… Но разве тело обманешь и заставишь играть? Пробитая брешь стала истекать и саднить. – Боже мой, да что случилось? – причитает вновь Марта. – Что случилось?! Так вот, твой сын ворует, распускает руки, обманывает, да и ко всему прочему… – отец не может это сказать – только отвращение на его лице. – Хотя я до этого мог догадаться… – Джон! Успокойся, все обошлось, что бы ни произошло! – мать сама не понимает, что случилось, но пытается сгладить острые углы до безопасных кромок. – Побереги сердце! – Мало того, он хотел избить его, прямо там, перед Пиксисом! – Джон сам забывает, что мать сама ничего не знает. – Марта, ты представляешь, что было бы, не перехвати я его руку?! Что смотришь на меня?! Мой сын идиот, тунеядец, лгун… и, как оказывается, вор и педрила! А то у Армина он был! У Армина учился! Да в жопу он ебаться учился! – в сердцах восклицает отец, нисколько не заботясь о чувствах жены. – Заткнись!!! – выкрикивает Жан, уже на последних звуках понимая, что и кому сказал. Оплеуха очень сильно бьет по губам – они немеют, потом наступает жжение, наверное, лопнула тонкая кожа. – Джон! – взвизгивает Марта, бездумно разрываясь между желанием успокоить мужа и проверить состояние сына; Лара, испуганная суматохой, громко лает на людей, поджав хвост; все вокруг давит вакханалией звуков, в голове стучит только понимание того, что отец впервые в жизни ударил его. Жан дотрагивается до губ – на пальцах в прозрачной слюне расплывается рваными бордовыми краями кровь. – Ненавижу тебя! – кричит Жан, придя в себя. – Ненавижу! – Ах ты щенок! Живешь в моем доме, жрешь за мои деньги, гуляешь! Даже задницу подтираешь бумагой, купленной на мои деньги! Докажи сначала, что стоишь хоть чего-то в этой жизни, а потом рот на меня открывай! – Ну и хер я тут останусь, слышишь? Не нужно мне от тебя ничего! Жан пулей вбегает на второй этаж, оставляя шум и крики позади, ничего не видя от застилающих взор эмоций, горячих, стекающих по пунцовым щекам. Он распахивает дверь своей комнаты, в собственном бардаке он прекрасно знает, где что; хватает рюкзак, распахивает все отделения, начинает запихивать туда все подряд: нужны точно документы, что-то из вещей, планшет, заначка отложенных карманных денег в одной из книг… Что, в собственности, у него еще в этом доме? Ничего. Молния поддается резким рывкам плохо, но ему удается закрыть ее, не сорвав. Рюкзак на удивление легок. – Жан! Жан! – мать хватает его за плечи в коридоре на подходе к лестнице. – Ты куда собрался?! – Пусть идет! Двадцать первый год мальчику, – кричит отец, как ни в чем не бывало расположившись на стуле с уже прочитанной газетой. – Давно пора слезть с родительской шеи, раз такие у тебя дерьмовые родители, и если сам такой крутой! Давай, Жанни, раз уж сказал, что сваливаешь, так держи слово! – Как ты можешь так говорить о собственном сыне?! – Лучше бы меня под Кувейтом в девяностом все-таки та пуля добила, и не было бы ни меня, ни его, ни этого позорного балагана! – Это он не со зла, не со зла… – шепчет Марта, отчаянно гладя Жана по напряженным плечам. – Господи, Джон, да что же ты такое говоришь! Жан вырывается из цепкой хватки матери, последний раз злобно смотрит на отца. Плевать, все, что у него есть – живая гордость и никому ненужная правда, с ними он и уйдет! Лучше сдохнуть на улице без гроша в кармане, чем жить под одной крышей с тем, кто так о нем говорит. Годы… Чего? Да насрать. Он выбегает из дома прочь, пока квартал не остается далеко позади. Теперь остается решить, что делать дальше.