you take my breathe away.

Ровно за две недели до того, как я надел на Хэллоуин чёрно-красный полосатый свитер, шляпу и дебильные острые когти; За две месяца и одну неделю до Рождества, когда мой отчим произнёс нереально скучный тост, в который умудрился запихнуть СССР, Иран и Чемпионат мира по боксу; За три с половиной месяца до того, как на тупом семейном совете было решено, что после выпуска я уезжаю на службу, Мы целовались с Маршаллом Мэтерсом. И должны были перестать смотреть друг другу в глаза на всю оставшуюся жизнь. Но каким-то образом всё осталось по-прежнему: нет, неловкость присутствовала, но на каком-то допустимом уровне. Приятном, даже — с щекоткой в районе живота, где сраные бабочки устроили какую-то дикую перестрелку. Мы всё ещё были лучшими друзьями. Но касались друг друга так, что это было красноречивее тупых треков о любви на радио: переплести пальцы, когда никто не видит, будто бы в шутку прикусить кожу на шее, обнять не на пару секунд, а на добрые минуты. А когда воздух вокруг слишком уж электризуется — прикоснуться к мягким искусанным губам в долгом, осторожном поцелуе, едва сдерживая неисправную взрывчатку в центре груди. Не давить, делать всё постепенно, давать ему возможность отстраниться, сказать «нет». Только Маршалл не отстранялся. Притягивал ближе, сам углублял поцелуй, сжимал мою футболку на груди, зарывался длинными тонкими пальцами в волосы. А у меня крышу сносило наглухо. Пространство и время спутывались, будто старая гирлянда, которая год пролежала в кладовке. А теперь она бьёт тебя током и поджигает ёлку и весь дом. — Как думаешь, мы педики? — всё-таки серьёзно спросил однажды Мэтерс, кусая распухшие от очередного поцелуя губы. — Да хуй знает, — я усмехнулся, а потом посерьёзнел, — Слушай, если ты хочешь, чтобы всего этого больше не было, только скажи. Потому что… — Нет. — Что? Маршалл покраснел и уперся лбом в мою грудь. Вздохнул: — Что слышал. Я не хочу, чтобы это заканчивалось. Пока — нет. — Как скажешь, — я улыбнулся, наверное, очень по-глупому, и бережно прижал Мэтерса к себе. Я, правда, старался быть взрослым. Винил себя за то, что не остановил его ещё тогда, 17-го октября. Но когда я признался в этом другу, мы разругались к хуям в первый и последний раз в жизни. — Ты, блять, в жертву какую-то меня не превращай, — скрипнул зубами Маршалл и сжал кулаки, — Заебал уже в душу лезть, не могу с тобой больше разговаривать. Он ушёл, а я прокричал вслед: — Разберись со своим дерьмом, окей?! Потом очень мерзко стало на душе, потому что я сам был полон дерьма. К счастью, уже на следующий день Маршалл подошел ко мне в школе и позвал проветриться. Я выкурил из его рук одну сигарету Lucky Strike, и только потом друг проговорил: — Я понимаю: то, что мы делаем —дичь какая-то, и за это пиздить можно справедливо. Но меня почему-то это не парит, веришь? И я… — он вздохнул, — Счастлив, Фред. Я огляделся: в самом дальнем углу школьного стадиона, куда даже дворники не забредают, не было ни души. Потом приобнял Мэтерса за плечо и привлёк к себе. — Нормально всё. Я тоже счастлив. Говорить об этом было сложно, язык тормозил слова, а мозг не давал переходить размытую мичиганским дождём границу, что ещё с горем пополам оставалась между нами. Но я радовался тому, что не вру. Хотя, на правах старшего, всё равно заметил: — В конце концов ты найдёшь себе подружку и всё станет… обычным. — Да быстрее ты найдёшь, дурака кусок, — рыжий рассмеялся, — Какие нахер подружки, я тебе кто, Джон Траволта? — Скажи это Ким Скотт, она с тебя глаз не сводит, — в притворном раздражении я закатил глаза, на что Маршалл только фыркнул. — Да затрахала уже со своими девками, как ни подойдут, вечно какие-то наезды от них слышу. — Не хочет авторитет терять, вот и не признаётся. Только вот у неё на лице всё написано, Ромео недоделанный. — Ты там ревнуешь, что ли? — Маршалл снова рассмеялся, а я просто ловил каждую его улыбку и раскалённым железом выжигал в своей памяти. Я гордился тем, что он спорит со мной и другими, не стесняется своего смеха, продолжает писать музыку. Гордился тем, как он менялся и оставался собой. Редкий смех Маршалла был заразительным, поэтому я тоже ржал, как идиот. А мышцы болели, словно после тренировки — очень уж хотелось его обнять, только нельзя было. И сейчас хочется. Когда он стоит посреди студии в своей огромной белой футболке, со своими огромными голубыми глазами, я впиваюсь ногтями в ладонь, чтобы не обнять его слишком уж несдержанно. Это потом… потом. Пусть он ударит, пусть расскажет всем, какой я пидорас — это не имеет значения, как-нибудь выкручусь. Сейчас мне нужен Маршалл Мэтерс, которым я никогда не переставал гордиться. Неуравновешенный мальчишка, который в своих текстах кроет благим матом всё, что движется, сейчас выглядит тихим, чуточку потерянным даже. Но я знаю, что за всеми этими масками скрывается нечеловеческое упорство и большое, полыхающее, израненное сердце. У нас с тобой всё получилось, ты видишь, Маршалл? На секунду думаю о том, что он (был?) женат на той самой Ким из школы, и ненавижу себя за то, что мне похуй. Каждый рокер хоть раз уводил чужую девчонку, а мне до этого везло, так что… с почином, ёпт. Тут, правда, не девчонка совсем — поинтереснее будет. Обнимаю его всё-таки, мгновенно врастаю каждой клеткой тела в холодную кожу и не понимаю, кто из нас дрожит, несмотря на +30 за стенами. Осознаю, что не остыл, пусть и пальцы у меня ледяные от волнения. За 12 лет не остыл. Маршалл рядом, его руки, его голос, обращённый ко мне — всё ещё самая правильная вещь во вселенной, и я повторю эту фразу миллиарды раз до тех пор, пока мы не усвоим все уроки и больше друг друга не потеряем. Или отпустим — но так, чтобы навсегда. Пытаюсь разглядеть в голубых глазах хоть какие-то искры, блики, затмения и ответы. Что он чувствует ко мне? Остались ли в сердце Эминема воспоминания Маршалла Мэтерса, или Слим Шейди сожрал их на поздний завтрак вместе с мамкиными спагетти? Я сейчас сам себя сожру, если не поговорю хоть с кем-то из этой белобрысой компашки с глазу на глаз — желательно, в ближайшую минуту. Беру его за руку и понимаю, что Маршаллу тоже есть, что мне сказать. Он хватает меня крепко, делает незаметное движение ладонью в попытке переплести наши пальцы, потом останавливается, а дрожь в его руках отдаётся колющей болью в моём запястье. Небо в глазах темнеет, как перед летним дождём, который смоет все страхи и останется вокруг свежим, землистым запахом: он тебя убивает медленно из-за каких-то там химикатов, но ты, вроде, и не против. Чувствую кожей: скоро полетят искры и засмеётся гроза в сердце Маршалла Мэтерса. Она тоже меня убьёт, и фиг знает, куда отправит меня мальчик с Земли: в райские кущи или преисподнюю. Но мне не страшно, хоть я и не понимаю, что скажу ему сейчас. Главное — он здесь. Спустя 12 сраных лет. Закрываю дверь. Мы одни, это осознание разливается по телу мелкой дрожью. А потом у меня окончательно отъезжает кукуха, и я говорю буквально то, что думаю. — Маршалл Мэтерс, я пиздец как хочу тебя поцеловать.