Fever ray

Он внезапно со всей ясностью осознал, что сидящий рядом парень не шутит и готов исполнить своё обещание. Он видел горящие голубым пламенем глаза, ослепляющие своим светом и обескураживающие своей решимостью. Ещё мгновение, и вот он уже совсем близко, опаляет жарким дыханием лицо, губы тянутся навстречу его губам и чуть касаются их, легким, как крыло бабочки, движением, и замирают в нерешимости сделать следующий шаг. Сердце Вилле в панике заходится, не зная, что делать, но Бэм уже запустил по венам это безумие, и выхода нет. И Вилле сдается, заранее зная, что позже горько пожалеет об этом проявлении слабости, но это слишком сладко, чтобы остановиться сейчас. А он так слаб перед этими спятившими от нежности глазами, обещающими доставить его на седьмое небо скорейшим экспрессом. И он… Покоряется этой неземной нежности, с которой чуткие пальцы касаются его плеч, расслабляя, прося довериться. И он доверяется, забыв о том, что он не должен, что всё это неправильно, о том, что завтра предстоит сложный день и новый перелёт, забыв обо всём на свете, кроме этих рук. И Бэм, почувствовав оттепель, срывается. Сметя преграду, которой уже не существовало, он стремительно ворвался в сладкий ротик и тут же застонал, не выдержав этих волшебных ощущений: Вилле ответил ему! Он так ждал этого, столько раз представлял себе это, но это было лучше всего того, что могла родить его богатая фантазия. Это было неописуемо! Он наслаждался мягкостью его губ, их невыразимой сладостью. Это был их первый поцелуй, и он обязан запомнить его как можно отчётливей. Тот, что был до этого, Бэм в расчёт не брал, это была всего лишь нелепая и грубая попытка заставить Вало заткнуться и выслушать его. Хотя и действенная, надо признать. Бэм раз за разом брал его чувственные губы в плен, не желая прекращать это ни на секунду. Но Вилле оторвался от него, начав задыхаться, и Бэм не смог подавить вздох сожаления. Вилле прожег его не от вина пьяным взглядом, от которого Бэм едва не умер на месте, и чуть отстранившись, взялся за первую пуговку на своей рубашке и начал дразняще медленно расстегивать её. Господи, да за что он так его мучает?! Бэм с рычанием схватил его тонкие запястья и яростно дёрнул. Град пуговиц брызнул в стороны, затрещала ткань, но Марджере было решительно плевать. Он купит ему ещё 666 рубашек, но потом, всё потом… Сейчас же у него есть дела поважнее: утопить Вилле в ласке, в сносящей крышу нежности, искупать в пламенной страсти, от которой голос превращается в крик. Пусть он забудет все и всех, забудет даже сам себя, пусть лишь одно имя срывается с его губ… Вилле лишался последней одежды, а Бэм – последних остатков разума. Это тонкое тело было не просто совершенно, оно – настоящее произведение искусства. А касаться его, чувствуя его жар, и воспламенять его своими прикосновениями ещё сильнее, было просто невозможным, запредельным удовольствием. Но Вилле недолго дал любоваться собой, он обвил руками шею Бэма, требуя решительных действий. И они последовали незамедлительно. Сумасшедший вихрь поцелуев пронесся по груди Вилле и истаял на животе. Бэм ласкал ту самую татуировку, которая не давала ему спокойно спать многие ночи, повторяя языком все ее причудливые очертания. Чуть помедлив, скользнул ниже, захватывая ртом пульсирующую плоть, и Вилле задохнулся от вмиг накатившего удовольствия. Бэм двигался убийственно медленно, растягивая удовольствие, мучая Вилле, словно отыгрываясь за все обиды. Тот упрямо сжал зубы, но молящий стон всё равно сорвался с губ. Бэм поднял голову, едва переводя дыхание от затопившего его до краёв вожделения, и чуть усмехнулся. Где же твоё хвалёное самообладание, а, Величество? Он стоял на коленях перед своим Богом и взглядом просил разрешения. Глаза расширились в неверии: ему позволили! Не торопясь, стараясь сделать это как можно приятнее для Вилле, он коснулся шаловливым язычком точки, которая в скором времени собиралась стать для него центром Вселенной, увлажняя, готовя к вторжению. Вилле просто сходил с ума от этой сладкой муки, рыча сквозь зубы. Что же ты делаешь, Бэм, что же ты со мной делаешь… Одно быстрое движение – и его тело пронзает резкая боль. Вилле заметался, как раненый зверь, не в силах вытерпеть это, но вот она уже сменилась ни с чем не сравнимым удовольствием. Голова восхитительно опустела, все мысли улетучились, позволив занять своё место неукротимому желанию раз за разом всецело отдаваться держащему его в объятиях мужчине. А Бэм как с цепи сорвался, размашисто работая бёдрами и просто вдавливая хрупкое тело в грозящий развалиться на части от зашкаливающей страсти диванчик. Перед глазами у него стояла пелена, он ничего не понимал, отдавшись первобытным инстинктам. И только отчаянный крик, полный боли, смог вывести его из этого состояния. Господи, Вилле…это же Вилле молит его о пощаде! Да он рехнулся вконец! Набросился на него, как дикий зверь, только что на части не разорвал. Это же настоящее насилие… его затуманенный взгляд зацепил следы пальцев на тоненькой талии Вилле. Сейчас они едва заметны, а завтра непременно нальются тёмной кровью. Как он мог?! – Вилле, любимый…прости, прости меня… – нежный шепот на грани слышимости до краев наполнен виной и сожалением, – Иди ко мне… Бэм потянул почти невесомое тело на себя, усадил на колени, как ребёнка, и бережно прижал к самому сердцу, как драгоценное сокровище. Вилле не сопротивлялся, он мелко дрожал, хриплое дыхание едва вырывалось из его груди. Он слышал яростный стук сердца Марджеры, колотившегося о грудную клетку в бешеном ритме его песен, будто просясь на волю. Его прикосновения, поцелуи, сам звук его голоса, который ласкал нежнее его пальцев… всё это было выше его сил. В конце концов, он всего лишь человек, кто бы что ни говорил. Есть люди, поцелованные Богом, а Вилле же, судя по всему, Господь просто засосал по самые гланды, осыпав своими дарами: невероятной, какой-то необузданной красотой, разящей сердца, подобно стреле Купидона; неиссякаемой, фонтанирующей сексуальностью, от которой трещал воздух вокруг него и дымились фотокамеры, ловящие каждое движение его длинных ресниц; и, конечно же, талантом рождать шедевры, испепеляющие души. Сам Сатана продал бы сам себе душу за ночь с НИМ. И всё же… он только человек, со своими слабостями, пороками, заморочками и выводком тараканов в голове. Вилле затих у Бэма на груди, не двигаясь, и даже, казалось, не дыша, словно искал защиты у того человека, который минуту назад был готов совершенно растерзать его. А потом поднял свои невозможные глаза, взял в ладони его лицо и поцеловал так нежно, так проникновенно, так невыразимо сладко… Бэм взвыл диким зверем и насадил его на себя, забыв об осторожности, но Вилле уже и сам этого хотел. Он сам обвил ногами талию Бэма, сам выбрал этот неистовый темп, от которого искры сыпались из глаз. И вот тут Бэм не выдержал. Мир перевернулся, взорвавшись миллионами хартаграмм. А когда бесовское пламя, бушевавшее перед глазами, наконец, улеглось, он увидел перед собой лицо Вилле, испытывающего то же, что и он секунду назад. Как же прекрасно оно было в этот момент! В голове Бэма мелькнула мимоходом мысль, что это лицо будет стоять у него перед глазами всегда, как только он закроет глаза. И даже умирая, он будет видеть его таким, с прикрытыми дрожащими ресницами глазами, полными мятного тумана, закусившим до боли губу, чтобы не выпустить рвущийся наружу крик, с разметавшимися в беспорядке по плечам локонами… он был пленительно прекрасен.

***

– Я никому тебя не отдам, слышишь, ты мой, только мой, – жарко шептал Бэм в ухо Вилле уже утром в спальне, куда они переместились, чуть остыв после первого взрыва страсти. Вилле спал, как младенец, совершенно измученный бесконечными ласками ненасытного Бэма. Они лежали, обнявшись, на широкой кровати, и Бэм наслаждался незатейливой игрой с волосами Вилле, то чуть оттягивая локоны, то сжимая их пальцами. Такие мягкие и гладкие, будто из чистого шёлка, они могли бы принадлежать ребёнку или женщине, безвылазно торчащей в салонах красоты, но никак не мужчине. Впрочем, в этом мужчине было удивительно всё. Разве у обычных мужчин бывают такие сладкие губы, почувствовать вкус которых тянуло, как магнитом? Разве может быть у них такая бархатистая кожа, которая так и требовала оценить её прелесть? И как могут быть у парня ТАКИЕ глаза с совершенно девичьими ресницами, от одного взмаха которых сердце замирало в сладкой истоме? Немыслимо, однако, именно с этих губ Бэм совсем недавно пил сладчайший нектар, в эти глаза смотрел, вновь и вновь дивясь их красоте, и ощущал тепло этой кожи, целуя изящную шею Вилле. Бэм неотрывно смотрел на его мягкий профиль и чувствовал, как внутри что-то кипит, готовясь взорваться, не выдерживая напора нахлынувших враз чувств. От его слепящего глаза совершенства хотелось плакать, но Бэм только вздохнул и крепче сжал руку вокруг талии своего любимого. Он уткнулся ему в плечо, чтобы не видеть рвущую его душу в клочья картину, размышляя о том, что делать дальше. Волшебство ночи исчезло, раздавленное суровостью обязанностей нового дня. Нестерпимо хотелось показать им средний палец и остаться в этой постели с любимым, но Бэм знал, что это невозможно так же, как снег в пустыне Сахара. И от этого знания сердце сжималось стальной рукой тоски. Невыносима была одна мысль о том, что его мальчик сейчас проснётся, откроет свои нефритовые глаза и скажет, что всё это было ошибкой, чего только по пьяни не учудишь и прости-прощай, Бэмушка! Нет, этого он просто не вынесет! Лучше будет, если Вилле проснётся так, как привык – один. Стоп, а с чего это он вдруг решил, что знает, как привык просыпаться Вилле? Может, он с утра сам себя найти не в состоянии после весело проведённой ночи с парочкой симпатичных фанаток? Волна ревности прожгла Бэма насквозь. Ох, не о том думаешь, Бэм… Нужно уходить, и уходить быстро, иначе пожалеешь, что на свет родился. Он нехотя отпустил Вилле и осторожно встал с постели, стараясь не потревожить спящего ангела. Сейчас его лицо было таким юным, таким беззащитным, на нём не было ни следа от обычного ехидного выражения. Однако слабым всё равно чувствовал себя Бэм. С каждой секундой его покидала решимость куда-либо идти. Но он знал, что так будет лучше. Для всех. Вот только сердце было абсолютно не согласно и тихонько скулило, но Бэм не обращал на него внимания. Не первый раз он рискует заработать сердечный удар из-за Вилле, переживёт… если уж пережил эту ночь. Он склонился над Вилле, вслушиваясь в размеренный ритм его дыхания, запечатлевая этот образ, собираясь унести его с собой в своем сердце, и коснулся его губ прощальным быстрым поцелуем с полынным оттенком. Выйдя из спальни, он собрал свои шмотки, разбросанные по всей комнате, кое-как нарядился в них, возясь с пуговицами и шнурками, казалось, целую вечность. Пальцы не слушались, дрожали, будто сомневаясь, что он поступает правильно, уходя вот так. Но Бэм всё уже решил. Окинул комнату беглым взглядом, проверяя, не забыл ли чего, и, покосившись на многострадальный диванчик, вытерпевший все их скачки, вымелся из номера. Вилле проснулся только пару часов спустя. С улыбкой на припухших от яростных поцелуев губах потянулся, гадая, что было вчера и почему в голове стоит такой непроглядный туман. Он помнил лишь, что ему снилось что-то невероятное: горячая ночь, полная страсти и порочной нежности. Ночь, проведённая с мужчиной… Что это был за мужчина, от сознания Вилле ускальзывало, как мокрый кусок мыла из пальцев. Он потряс головой в надежде, что там само собой всё прояснится, и тут… его взгляд упал на стоящий на прикроватной тумбочке букет. Руки сами потянулись к багряным лепесткам и извлекли спрятанную между бутонами не замеченную вчера открытку. Глаза в неверии расширились, едва он прочитал короткое: «Прости меня, если сможешь. Люблю тебя. Твой Бэм…». Едва слышный шёпот распугал тени в углу, сорвавшись с губ: – Бэм…