Порок

      Когда я был ребенком, Рождество было моим любимым праздником. И не потому, что вокруг было много ярких огней, игрушек, просто в Рождество был мой день рождения. Я всегда получал в два раза больше подарков, чем другие дети. Родители, конечно, могли подарить мне что-то одно и на один, и на другой праздник, но мне почему-то везло, и на праздники меня заваливали всевозможными подарками и сюрпризами.       Я не помню, чтобы когда-нибудь я протестовал или жаловался на свою жизнь. У меня была хорошая жизнь, хорошая семья. До поры до времени.       Мы жили в центре Нью-Йорка. Мой отец был предпринимателем, а мать домохозяйкой. Она работала дизайнером интерьеров, но занималась этим дома, так что для меня это было сродни домохозяйке. К нам приходило много людей, и они занимали нашу большую гостиную. Они обговаривали какие-то вопросы и делали заказы. Матери просто нравилось проектировать чертежи, подбирать ткани, обои. Я не вникал особо, я же был ребенком, и меня это не интересовало. Единственное, что меня интересовало, так это огромнейший макет железной дороги, который стоял у отца в кабинете.       У него был просторный кабинет с окнами до пола. Мебель из красного дерева: я точно не знал, но почему-то я всегда думал, что из этого дерева. Я всегда приходил к нему, когда он работал, и он не возражал. Отец любил меня. Я был единственным ребенком в семье. Мы никогда не нуждались в деньгах, потому что они всегда были. Меня определили в школу с музыкальным уклоном. Я неплохо умел играть на пианино, немного на гитаре. А ещё мне нравился контрабас, хоть он и был раза в три больше меня. У меня была своя комната, в которой царил вечный хаос. Разбросанные диски, картриджи для приставки, одежда. Под потолком висели модели самолетов, а на полках стояли крошечные макеты паровозов. Мои окна выходили на парк аттракционов: там всегда было много детей, они бегали, веселились и катались на лошадях вокруг маленького озера. Еще там было колесо обозрения. Мы часто ходили туда с отцом и катались на нем, рассматривая с высоты птичьего полета здания, улицы. Люди были похожи на копошащихся муравьев, и тогда ты чувствовал себя королем мира. А зимой, когда выпадал снег, с высоты колеса можно было наблюдать огни гирлянд в чужих окнах и светящиеся елки. Когда мне становилось одиноко, я подходил к окну и наблюдал. Вообще я любил одиночество, я ценил его. По мне, я бы лучше провел вечер с хорошей книжкой или за просмотром фильма, в тишине и покое, чем пошел бы с соседскими мальчишками играть в бейсбол. Я был тихим и замкнутым ребенком. Мне стоило неимоверных усилий подружиться с кем-то или заговорить. Я постоянно молчал и держал в себе свои эмоции. Казалось, у меня было все, и я ценил все это, я так думаю. Хотя откуда мне знать, я же был ребенком. У меня был свой дом, у меня был отец, была мать, у меня была своя комната, моя музыка, но в один прекрасный вечер я всего лишился. Когда мне исполнилось двенадцать, моя мать начала пропадать. Она то уезжала, то куда-то улетала, а потом просто пропала, вместе с вещами. Вот так. Она ничего не сказала ни отцу, ни мне, даже не оставила хоть какой-нибудь сраной записки. Ничего. А как оказалось потом, она долгое время втайне от отца встречалась с любовником и в итоге уехала к нему на другой континент. Через какое-то время выслала бумаги о разводе. Про меня не было ни слова. Она словно забыла обо мне. Меня как будто и не было. Так я лишился матери, она умерла для меня. Вскоре отец ушел с работы и начал продавать вещи и списывать деньги со счетов. Он начал пить. Он очень сильно любил мою мать. Мои оценки с каждым днем становились все хуже, я не мог ни о чем думать, кроме отца, разбитого горем. На тот момент я уже ходил в школу, так скажем, похуже, естественно речи даже не шло ни о какой музыке, ни о кружках. У меня даже не было денег сходить в кино и поесть в забегаловке. Мне было пятнадцать, когда отец взял меня за руку и довел до автобусной остановки. В тот день он был одет приличней, чем в остальное время, но от него все так же пахло перегаром. Была осень, утро воскресенья, и до Хэллоуина оставалась неделя. Всюду были тыквенные фонари, окна и витрины магазинов были завешаны разными приведениями, вырезанными из бумаги, и ведьмами. Несмотря на теплую осеннюю погоду, ветер в то утро был пронизывающе-холодным. На мне была моя кожаная куртка-косуха, а в руках я держал шарф. Отец за это время так ничего и не сказал, да и я был не в настроении для разговоров. Через какое-то время подошел автобус, он буквально запихнул меня в него и залез следом. У меня было плохое предчувствие того, что он может сбежать, бросить меня, но я убеждал себя в обратном. Он не мог бросить своего единственного сына. Мы вышли, не доезжая одной остановки до конечной, и последовали за группой людей. Когда мы вышли на дорогу, уложенную плиткой, я увидел перед собой собор. Это была церковь. Я был в замешательстве. Мы никогда с семьей не посещали церковь по воскресеньям. Но я ничего не сказал ему, я просто шел молча, пока он вел меня за руку. Красивая музыка донеслась до моих ушей, как только мы вошли внутрь. Я узнал эту мелодию по первым звукам клавиш, и, когда мы сели на скамью почти в последнем ряду, я услышал божественный голос. Перед нами было много людей, и, так как я не был достаточно высоким, будучи подростком, мне пришлось вытягивать шею, чтобы посмотреть на обладательницу столь красивого голоса. На подиуме, прямо под распятием стояла девушка с темными длинными волосами, в платье небесно-голубого цвета и пела Аве Марию. Когда у меня еще было свое пианино, в гостиной, я частенько играл ее. Мне просто нравилось играть, я не был каким-то фанатиком или набожным человеком. Я не верил в бога. И причина, по которой отец привел меня сюда, для меня все так же оставалась загадкой. Я начал нервничать и украдкой посматривать на него. Он положил свою руку поверх моей и чуть сжал. Первая моя мысль была, что, возможно, он одумался, решил бросить пить и пришел сюда покаяться. Начать все с чистого листа, забыть мать, которая нас кинула. От этой мысли меня понемногу отпускало. Я смотрел на яркие солнечные блики, пробивавшиеся своими лучами сквозь мозаичные окна, на распятие и слушал этот завораживающий и в тоже время успокаивающий голос. Отец нагнулся ко мне и сказал, что ему нужно в туалет. Чтобы я сидел и ждал его тут и никуда не уходил. Перед тем, как выйти, он что-то сунул мне в карман куртки. Он смотрел на меня продолжительное время, затем сказал: “Прости”. Поднявшись и пройдя между рядами, он вышел. Я тогда не понял, к чему это было, ну надо человеку в туалет, подумаешь, зачем извиняться. Девушка закончила петь, на середину вышел священник. Мне не хотелось слушать его молитвы и я, нагнувшись как можно ниже, проскользнув к выходу, вышел на улицу. Я думал, отец увидит, что меня нет, и пойдет искать или дослушает священника и покается ему, я не знаю, и в любом случае выйдет. Отойдя от выхода, я сел на скамейку и стал ждать. В последнее время мне казалось, что я жил один в доме. Отец почти не выходил из комнаты, только по ночам я слышал, как он хлопает входной дверью, видимо, бегал в магазин за очередной порцией спиртного. Мне очень не хватало тех моментов, когда мы проводили вместе время, когда отец был добр ко мне. Мне не хватало наших прогулок, не хватало его возмущенных криков, когда я громко изображал пыхтение паровоза, когда играл в его кабинете с макетом в то время, пока он работал. Там была детальная карта местности, с водопадами из настоящей воды, остановками и маленькими людьми, которые ждали своего поезда. Маленькие лошади на лугу, маленькие здания и такой же миниатюрный вокзал. Я не знаю, сколько прошло времени, но, пока я вспоминал этот макет в деталях, я не заметил, как люди стали выходить из церкви. Я стал ждать. Я ждал до последнего прихожанина, который выйдет. Но отец не вышел. Я думал, может быть, я его не заметил. Но почему тогда он не искал меня? Я похлопал себя по бокам, открыл карман и запустил руку. Вытащив руку из кармана, я обнаружил пятьдесят баксов. Отец говорил, что у нас почти не осталось денег, и тут он сует мне эту сумму. Резко вскочив со скамьи, я направился к остановке. Автобуса не было. Я решил бежать до следующей. Я бежал и думал, что это конец. Доехав до дома с некоторой мелочью, что оставалась у меня в кармане джинсов, задыхаясь, я подбежал к двери и дернул. Никто не открывал. Я звонил, стучал, я бил ногой в дверь, но все было тщетно. Все мои опасения подтвердились: отец бросил меня. Я до сих пор не могу понять, почему? За что я заслужил это? Папа был единственным человеком в моей жизни, за мои пятнадцать лет, которому я мог открыться, с которым мог поговорить. Но после того, что случилось: измена матери, ее отъезд, все пошло под откос. Я слонялся по улицам и разбивал к чертям тыквы, давил, оставляя вместо красивых фонарей месиво из внутренностей, размазанное по асфальту. Зашел в торговый центр, купил поесть, но потом пожалел. Он оставил эти деньги с какой-то целью, чтобы прожить какое-то время, это дошло до меня не сразу. Жалкие пятьдесят баксов! Мне негде было спать, и пойти мне тоже было некуда. Я даже не знал, были ли у меня родственники, бабушки и дедушки, потому что моя семья никогда не приглашала их домой на праздники. У меня не было телефона, потому что они только входили в обиход, Телефон был у моего отца, я называл его кирпичом: слишком уж он был громоздкий. И то я не мог знать, пропил он его или нет. Мне было стыдно идти к соседям и просить у них помощи. Я больше чем уверен, что они позвонили бы в полицию, а потом меня бы определили в детский дом. Это было самое страшное, это пугало больше, чем скитание одному по улицам и ночевками на вокзалах. При словосочетании "детский дом" у меня начиналась паника и появлялось ощущение безысходности. Новые люди, брошенные дети – я встрепенулся. Первое время я ночевал в метро, катался просто так с одной ветки на другую. Спал в заброшенных домах, в торговых центрах, даже пару раз оставался в церквях, забиваясь в угол. Я заходил в магазины и набивал карманы и рот дегустационной едой, обычно это были какие-нибудь роллы, рулетики, мини бутерброды. Я умывался в туалетах тех же торговых центров или заходил в Макдональдсы. Мне даже удавалось иногда помыться: для этого я просто закрывался в кабинках, предназначенных для инвалидов. Потом я начал воровать еду в магазинах. Мне было очень сложно, я буквально переступал через себя. Я никогда этого бы не сделал, я даже никогда прежде и не подумал бы об этом, но потом привык. Я стал человеком без определенного места жительства, я стал вором. Такой жизнью я прожил последние года два. За это время у меня появились друзья, такие же, как и я. Мы жили в заброшенной квартире на окраине города, иногда даже в центре, на чердаках. Иногда на этих же чердаках и крышах, в тайниках мы хранили наркотики. Да, мне пришлось делать это. Дилеры и шестерки платили нам, чтобы мы прятали и в определенное время приносили их. Тогда мы могли по-человечески поесть, мы могли заказать пиццу с газировкой на эти деньги, снять номер в самом дешевом отеле и, наконец, помыться. Боже, я мог наконец-то помыться! Иногда по вечерам я ходил на железнодорожную станцию и смотрел, как отходят и приходят поезда дальнего следования. Мне хотелось залезть в вагон и уехать, все равно куда, лишь бы дальше от воспоминаний и своей никчемной жизни. Но я так и ни разу этого не сделал: я боялся, мне было страшно. Я стоял на мосту, который перекидывался через пути, и смотрел на пересечения рельсов, слушал звуки проезжающих поездов, их грохот. В вечернее время, а особенно по ночам, людей было меньше, и я мог спокойно стоять и наблюдать, оперевшись на перила со стаканом дешевого кофе за пару центов. Я все еще думал об отце, о том, где он мог находиться. Жалел ли он о своем поступке? Скучал ли он по мне? Мне не с кем было поговорить, некому рассказать, что сегодня, например, я видел клип Аэросмита “I Don't Want to Miss a Thing” с кадрами из фильма. Я был на улице, когда увидел его по телевизору, на распродаже техники, через стеклянную витрину: его транслировали по МТВ. Фильму уже было чуть больше года, но я до сих пор так его и не посмотрел, хотя очень хотел. Не было возможности, да и денег. Когда эта песня только появилась, и ее начали крутить по радио, мы в то время проживали на чердаке, под самой крышей. Под нами жила молодая семейная пара, они всегда громко слушали телевизор или музыку. Я прислонял ухо к полу и слушал, и я очень хорошо запомнил эту песню. Делил я этот чердак со своим другом, очень близким другом. Да, мы были вместе. Можно сказать, это был мой первый опыт с парнем. Хотя это был вообще самый первый раз, у меня до этого не было девушек. Мы делили с ним один единственный матрас, согреваясь в холодные ночи. Как-то раз он не пришел, а потом прокатился слух, что он умер. Его убили какие-то наркоманы за дозу, хотя он сам не был наркоманом. Один раз в неделю он обменивал товар на деньги, который передавали ему на улице странные мужчины. Тогда я стал осторожнее. Но я бы никогда не подумал, что меня поймают. Меня поймали прямо в начале декабря, за то, что я выгребал пожертвования из коробки Санта-Клауса. Он задергал в свой колокол и истошно заорал, когда я вынимал последний доллар и уткнулся прямо в полицейского, когда хотел убежать. Я сидел в коридоре участка, кутаясь в свою кожаную куртку, которую я проносил еще с осени, когда меня бросил отец. Я не знал, что со мной будет за воровство, но хорошо, что только воровство: если бы они еще пронюхали, что я был связан с наркотой, мне было бы сложней отсюда выбраться. Меня не посадили за решетку, не знаю, с чем это было связанно: с переполненностью тюрем или еще с чем-то. За столом, который стоял прямо в коридоре, рядом со скамейкой, где я находился, сидел полицейский и крутил переключатель радио. Настроившись на волну с хорошим звучанием, он убрал руки и стал барабанить пальцами по столешнице. В колонках радиоприемника зазвучал Фрэнк Синатра. Это был Нью-Йорк, я приложил ладони к ушам, чтобы как-то заглушить музыку. Мой отец всегда слушал его на Рождество, и голос Фрэнка заполнял наш дом. Поэтому Фрэнк Синатра, Новый год и Рождество, снег, яркие огни и веселье объединялись в одну неразрывную цепочку, без чего-то одного не могло быть другого. В детстве я вышагивал по центральному парку с его песнями, игравшими у меня в наушниках, и любовался снегом. Но сейчас, сидя в участке, мне не хотелось думать об этом, я хотел забыть любимого исполнителя отца, эти праздники, счастливое детство. Мне нужно было думать о другом: как слинять отсюда. - Твой шанс пришел, малыш, - сказал полицейский, обращаясь ко мне, вставая со стула. К нам подошел мужчина в длинном пальто. Он был в черных одеждах, а на его шее я увидел белый воротничок - это был священник. Я ненавидел священников, религию, Иисуса. Я возненавидел все это после того, как отец бросил меня прямо посреди службы в католической церкви, с его последними словами, что ему нужно в туалет. С пятьюдесятью баксами. Чертов сукин сын. Я не верил в Бога. Где был Бог, когда мать бросила нас? Когда отец кинул меня прямо в этом святом месте, где он был? Где был Бог, когда моего единственного друга убивали, вспарывая ему живот? Где он был? Священник встал прямо передо мной. Я не хотел смотреть на него, поэтому мне пришлось изучать его отполированную обувь. - Сын мой, - начал он. - Ты встал на неправильный путь. - Это что, отпущение грехов? – пробубнил я. - Пока нет. Я хочу помочь тебе, - ответил он и сел рядом со мной. - Тогда у меня есть одна просьба, - Я до сих пор так и не удостоил его своим вниманием, стараясь не смотреть на него. - Всё что угодно. - Вы не могли бы попросить этого копа выключить радио? Я не могу это слушать. Так как я не смотрел на него, я не мог видеть, что он показал полицейскому, но радио замолкло. - А я очень люблю Фрэнка Синатру, - поделился он своими мыслями. - Замечательно, а я его ненавижу. На мое плечо опустилась рука, и я вздрогнул. Это был полицейский. - В общем, парень, - начал он. - У тебя есть два варианта. Или ты отправляешься с отцом Эрвином в его приход и батрачишь там, или же ты отправишься в детский дом, так как ты несовершеннолетний. Хотя, еще ты можешь выбрать вариант отправится за решетку, в колонию для подростков. У тебя, оказывается, большой выбор! Закончив, он сильно хлопнул меня по плечу. Детский дом! Нет! Определенно, я не хотел туда! Самый большой страх – это детский дом! За решетку мне тоже не особо хотелось, и поэтому из двух зол, точней, из трех, я выбрал церковь. Повернув голову, я посмотрел на священника. Это не мог быть священник! Он не был похож на него! Я мог видеть его в роли модели, рекламы нижнего белья от Кельвина Кляйна, я мог представить его как актера на сцене или в кино, но не как не священником! Правильные черты лица, выделяющиеся скулы, тонкие губы, аккуратно выбритые виски и идеально уложенные на бок волосы. - Хорошо, я отправлюсь в ваш приход, - ответил я и встал. На самом деле, я думал, куда бежать и как вырваться, когда мы выйдем из полицейского участка. Мне не очень хотелось выполнять какую-то грязную работу в церкви, учиться. Ни одной минуты своего времени я не хотел провести перед пристальным взглядом спасителя человечества, прибитого гвоздями к деревяшкам. Священник встал рядом со мной и положил руку мне на голову. - И свет во тьме светит, и тьма не объяла его, - промолвил он и подтолкнул меня к выходу. – Ты выбрал правильный путь, сын мой. - До свидания, святой отец, - попрощался полицейский. Мы вышли из участка, и его рука переместилась мне на плечо. - Тебе предстоит длинный путь покаяния, чтобы замолить свои грехи, сын мой. Ты совершил преступления, украв деньги, которые были предназначены больным детям. - Их же забрали обратно. Я чист. Мне жаль, но я хотел есть. Он посмотрел на меня, и на секунду мне показалось, что его строгий взгляд смягчился. - Ты хочешь есть? – спросил он, изумленно вскинув брови. - Да. - До вечерней мессы еще куча времени, - произнес он, смотря на свои наручные часы. - Пойдем, я накормлю тебя. На перекрестке есть неплохая кофейня. Ты не замерз? Я помотал головой, давая знать, что нет. Хотя я дико замерз. Долгое время я ходил в одном и том же. Вся одежда давно поизносилась и совершенно не грела. Мы шли по направлению к кофейне, и в моей голове уже зарождался план. Я поем, а потом слиняю. Как мой отец. Да, я сделаю вид, что ушел в туалет, и убегу.