Осторожно, дети!

      Первое, что меня поразило, это запах.       Как только за моей спиной захлопнулась дверь, я понял, что это место пахнет домом; не пылью и мебельной фабрикой, не выхлопами города, не дешевым одеколоном и отвратной едой, не пустотой, как это повсюду теперь в квартирах, а именно домом.       Запахи, что буквально обволакивали меня, были еле уловимыми: тут пахло одновременно и старой бумагой, и чем-то сладким и ароматным, как будто духами, и жженными спичками вперемешку с запахом сигаретного дыма, и чем-то вкусным тянуло, как я понял, с кухни. Чудилось, что даже тепло имело свой уютный, непередаваемый словами запах.       Тут пахло людьми, а не партийцами и пролами.       Пахло жизнью.       Именно жизнью. Не искусственной и фальшивой, не выживанием, а самой что ни на есть настоящей жизнью, и оттого пронизывающей и невероятной.       Я никогда не знал, как должен пахнуть настоящий дом, как он пах в прошлом, но сразу понял, что именно так, как пахло здесь. Так пахнет то, что все давным-давно позабыли.       Когда глаза привыкли к мраку, я смог различить детали места, в котором оказался.       Длинный коридор упирался в комнату или зал, откуда лился мягкий колышущийся свет, слева была дверь и справа — две, ведущие, наверное, в спальни. Все пять-шесть метров до освещенного зала были чем-то уставлены: прямо возле входа стояла небольшая лавочка на резных ножках; сразу за ней — кремовый, в цвет светлым обоям, комод для обуви; а с другой стороны и чуть поодаль ютился причудливый, даже неуклюжий сервант; следом — книжная полка из темного дерева… Все стояло плотно и тесно, так как сам коридорчик был не особо широким, но от всего веяло уютом и обстановка очень смахивала на магазин антиквариата. То там, то здесь лежали случайно оставленные вещи. Не покидало навязчивое ощущение, что их только-только положили туда; вокруг творился небольшой и совсем не раздражающий беспорядок.       В домах партийцев было только то, что жизненно необходимо, в домах пролов — только то, что они могли себе позволить; тут же был настоящий музей прошлого, словно вырванный и сохраненный кусок минувших времен…       Это место было обжитым во всех смыслах. Это место дышало.       Я очаровался и в первую же секунду беспамятно и уже бесповоротно влюбился, будто нашел то, что так долго искал…       И только свист привел меня в чувство. Даже если это был не тот свист, что изо дня в день будил меня на работу, он все равно заставлял нервничать.       — Позвольте… — тихо начал парень, а потом извиняющимся тоном добавил. — Это чайник. Разрешите пройти? А вы пока проходите в гостиную и располагайтесь. Проходите, пожалуйста.       У себя дома и, прося прощения, спрашивает, можно ли ему пройти… Его любезность, впрочем, как и его дом, будто никогда не знавали ни революции, ни нового мира, они будто остановились в определенный момент да так и замерли, или просто-напросто игнорировали реальность ангсоца. Теперь образ поведения и жизни, привычный для хозяина этого дома, был не просто странным, а каким-то извращенным и ставящим в тупик.       В центре стены был просто огромный, немного несуразный камин с кружевной салфеткой и многочисленными фотографиями в рамках на вершине. Возле — вполоборота стояли два мягких кресла, обшитых красным бархатом и с высокими спинками, а между ними — низкий столик. Над камином, в раме с обшарпанной позолотой, висело внушающих размеров полотно. У стены, где по моим догадкам должно было быть окно, грузно развалился диван. По остальным же стенам были сплошь полки и шкафы. Кое-как, заняв все оставшееся пространство посреди комнаты, втиснулся еще один, обеденный, стол с шестью стульями по кругу.       Из правого угла доносилось низкое тиканье часов.       Все упиралось в ковер теми же резными ножками.       В этой комнате обои были темно-бардовыми, и они навевали ассоциации с густой темной кровью, к тому же свет от языков пламени делал этот цвет еще более насыщенным. Нельзя сказать, что это было жутко, как раз наоборот — добавляло тепла.       По ту сторону стен все это называлось излишней, чуть ли не до отвращения непозволительной роскошью. Нецелесообразной вычурностью. Но именно она, и теперь я в этом не сомневался, скрашивала и наполняла каким-то таинственным смыслом серую и пустую жизнь. Теперь она казалась мне просто необходимой для счастья и радости…       — Вам кофе или чай? — послышался донельзя учтивый голос с кухни, который до сих пор ставил в неловкое положение. Попробуй, проживи в мире, где все равны, и попади потом туда, где с тобой обращаются так бережно, как с… монархом! Для того, чтобы привыкнуть, надо сначала мозг перевернуть на новый лад, и было это ух как не просто…       — Кофе, — как можно более уверенно ответил я, проходя к камину, чтобы разглядеть фотографии: мне было просто необходимо себя чем-нибудь занять.       На полке стояли снимки совершенно разных людей, друг на друга не похожих: были и взрослые и дети, и старики и младенцы, и мужчины и женщины разных времен и степени сохранности… Ни одной одинаковой рамки, ни одного повторяющегося лица, ни одной черты сходства.       Но не успело мне это показаться странным, как мой нос уловил новый для этого места запах, и мой мозг всецело переключился на него.       Пахло кофе.       Причем, не той бодягой, что я пил по утрам и в столовой министерства, не той химией, что я травил себя все эти тридцать лет, а настоящим кофе, который имел глубокий, насыщенный, терпкий и ни с чем не сравнимый аромат.       Этот запах, подобно талантливому гипнотизеру, завладел моим разумом до последней клеточки, и ни о чем я больше думать был не в состоянии.       Вскоре парень зашел в зал с подносом в руках.       — Молоко, сахар? — ангельски улыбнулся он, и я снова подумал, что то была извиняющаяся улыбка.       Он поставил поднос на столик и, не дождавшись ответа, вышел обратно в кухню, чтобы мигом вернуться с небольшим графином и сахарницей. Конечно, я только мог догадываться об этом, потому что никогда раньше их не видел.       Я был на раскопках прошлого.       Невероятно.       — Я поставлю здесь: берите, если понадобится. —  Сказал он и с тихим стуком поставил графин и сахарницу на стол, стараясь не смотреть на меня, будто дико этого смущался. — Присаживайтесь, пожалуйста.       Это была страшно неловкая ситуация, но то, что для кого-то она был еще более неловкой, делало меня все же ощутимо увереннее, поэтому я сел в ближайшее ко мне кресло. Парнишка по-прежнему скромно, но все-таки довольно улыбнулся и, сев напротив, взял в руки чашку.       Так неудачно настал именно тот вид тишины, которая делала неловкую ситуацию настолько неловкой, что хоть сквозь землю проваливайся, и которую обязательно следовало заполнить. По крайней мере, если ее чем-то не прервать, все могло выйти кране паршиво, пусть я и не знал, как это «все» должно выглядеть на самом деле.       — Откуда у вас кофе? — все же спросил я, обращаясь скорее к кружке, которую аккуратно поднимал с подноса и переставлял ближе к сахарнице, чем к самому хозяину. Но парень молчал, пока я насыпал себе три ложки. Медленно, вдумчиво, запоминая движение каждой песчинки: мне казалось, что я в первый и в последний раз видел настоящий сахар. — И сахар такой, ну, не в таблетках?       — Оно ждало нужной минуты, — еле слышно и так неоднозначно вымолвил парень, как если бы не желал, чтобы я услышал эти слова, но и не сказать их он не мог. — Еще с тех времен.       Его интонация заставила меня поднять голову — парень выразительно смотрел на меня и я сразу понял, про какие времена шла речь.       Однако я не подал виду.       — Кстати, я так и не знаю вашего имени. — Откидываясь на спинку, спросил я, наблюдая за напрягшимся в кресле парнем, чей взгляд стал более серьезным и сосредоточенным. Что-то волновало молодого человека, но мне было не дано знать, что именно.       — Адам, — улыбнулся он и виновато глянул на меня. Наверное, он опять решил, что крайне невежливо обошелся со мной, но я никак не мог определить, в чем именно он считал себя виноватым.       Он не спросил моего имени, да и вообще он любезно не интересовался, кто я и как оказался на его крыльце и почему так испугался его появления; он, как завороженный, смотрел на потрескивающий огонь и будто бы забыл о моем присутствии, что позволило мне получше разглядеть хозяина дома.       Гладкая, белая кожа казалась мертвой в темноте, и даже пляшущий на ней огонь не прибавлял жизни, когда как глубокие и больше глаза, обрамленные светлыми, практически невидимыми ресницами, смотрели поразительно пронзительно и в то же время невероятно печально; прямой нос и острые скулы делали лицо парня хрупким и, если не женственным, то очень молодым; песочного цвета волосы волной шли чуть ниже плеч, пару прядей небрежно были убраны за уши; тонкие запястья с длинными худыми пальцами смотрелись крайне гармонично со всем одухотворённым и утонченным образом Адама.       На нем не было печати усталости и неистовости партийца, не было и неотёсанности прола, в нем не было безумства революционера. В нем было что-то изящное и аристократичное, статное и такое забытое в наше время, практически неземное. Плавные и грациозные движения, эта осанка, эта легкая и непринужденная походка, кроткий, неуверенный взгляд опущенных в смущении глаз, непонятная мне грусть…       Все, все это уже давно кануло в лету!       Он больше походил на призрака прошлого, чем на реального человека, и именно этим привлекал мое пристальное внимание. Он был как будто доказательством, что прошлое существовало таким, каким его помнил я…       Первый удар.       Второй удар.       Третий.       Часы отбили десять, вдребезги разбив какую-то странную стену между нами, и Ада заговорил:       — Весьма необычно увидеть в столь поздний час человека, вроде вас, в районе, подомном этому. — Его голос, не теряя своей вежливости, все же переменился, став более вкрадчивым и двусмысленным. Его бледные глаза буквально впивались в меня уверенным и тяжелым взглядом исподлобья. Казалось, с рухнувшей стеной рухнула и его маска ангела.       — Я шел вглубь, потому что не хотел возвращаться. — Бесцветно ответил я, внимательно наблюдая за своим собеседником, который, впрочем, на правду никак не отреагировал. Да, я осознанно ему не соврал, потому что каким-то странным, не биологическим чувством понимал, что Адам… свой? Мне хотелось верить, что он был тем самым единомышленником, дарованным мне судьбой за столь долгое ожидание.       — И от чего же вы бежали? — изгибая одну бровь, не унимался парень, и на его губах появилась довольная улыбка, какая обычно появляется у заинтересованных людей. Мы, не называя ничего конкретного, говорили об одном и том же, и это неосязаемое понимание будоражило меня, меня, отчаявшегося найти отдушину.       Эта вся ситуация была настолько странной, что на секунду я допустил мысль, будто просто вижу до боли реалистичный сон…       — От этого мира. — Пожал я плечами. В таком месте и рядом с таким человеком мне было необычайно легко и нестрашно говорить о том, что было на уме. — От мира лжи, лицемерия и ненависти.       — Но любовь же тоже есть, любовь, преданность, радость. — Намеренно провоцировал меня парень, хотя по его взгляду было видно, что переубеждать он меня не собирался. Он лишь жаждал подтверждения того, что мы с ним были заодно.       — Любовь в семье заменена любовью к Старшему Брату, — враждебно начал я, смотря в блеклые, практически прозрачные глаза моего визави, — а что было прочнее любви внутри семьи? Внутри осталось одно предательство, а вне — найти ее нельзя. Разрушили любовь. Преданность — дело добровольное, а его насаживают каждый день, превращая в обязанность, за невыполнение которой ты несешь невообразимо жуткое наказание. Истерический фанатизм, а не преданность. Нет больше преданности.       — Радость, — задумчиво подхватил Адам, став вдруг суровым, — от убийств людей, от лишений и бедности, радость от рабства и ничтожности. Нет больше радости.       — Все истинное, настоящее уничтожили, до основания испепелили и развеяли по ветру и пустили новые корни в души людей. — Проговаривая каждое слово сквозь зубы, все сильнее заводился я. — Пустили все ложное, мнимое, нечеловеческое, взяв всю возможную мерзость за аксиому нравственности и превратив людей в послушный скот.       — Как умно и отвратительно. — Согласно прыснул парень, с отвращением сморщивая нос, и опять воцарилось безмолвие. Но теперь тишину не нужно было заполнять, потому что в ней парила наша ненависть, наше омерзение и презрение. Тишина была заполнена словами, которые не нужно было произносить.       — Где вы работали? — спросил Адам совсем другим, непринужденным тоном. Он, решив, видимо, что я все-таки свой, расслабился в кресле, но от прежней скромности в его взгляде не осталось и следа. Теперь мы говорили, будто знали друг друга уже сотню лет. — Ваша речь слишком красочна для простого партийного служащего.       — Министерство Правды, отдел литературы. Разрушитель великого, палач искусства и языка. — Неохотно признался я, стыдясь кощунства, которым занимался, считая благородством. — А ты чем живешь?       — Наследством родителей, — обводя взглядом комнату, пояснил парень. Он ненадолго замолчал, предаваясь воспоминаниям, и заговорил лишь тогда, когда я уже перестал этого ждать. — Уединение, изолированность и одиночество вкупе с самообразованием дают свои результаты.       — Лучше уж сидеть тут, чем быть причастным ко всему этому. — Признал я, и Адам согласно кивнул.       — Я могу бороться, сопротивляться ужасу, не допуская порабощения, но только внутри себя, — с горечью бессилия, такой знакомой мне самому, признался парень. — Выйди я наружу или, что еще хуже, затей бунт или просто покажи недовольство, как в ту же секунду превращусь в хладный труп.       — Если тебя раньше не распознает полиция мыслей, тебя разорвет бушующая толпа. — Отрешенно ответил я, представляя костры инквизиции. — Поиски, подозрения, клевета, расправы… Все в истории повторяется.       — В постоянном подозрении нет счастья. — С грустью добавил Адам, рассматривая холст, на котором бушевал багровый пожар. — Пока ищешь зло в других, твоя душа не обретет покой, да и ты сам не станешь лучше.       — И самое невыносимое то, что ничего нельзя изменить.       — Просто еще не время что-либо менять, — глубокомысленно заявил парень, мотая головой. Эта мысль не прибавляла надежды, а сильнее остальных волочила в отчаяние. — Еще нет той силы, которая была бы способна все поменять.       — А будет ли?       — Остается только способствовать этому и надеяться, — вздохнул Адам, переводя взгляд обратно на меня. В его глазах начинала читаться смертная усталость и нечто, граничащее со смирением, что теперь прибавило ему несколько лет возраста. — Ведь чем больше таких, как мы, недовольных, тем быстрее и глубже проникнет инакомыслие в стройный механизм, созданный партией. А это означает его смерть, не так ли?       — Подпольные организации?       — Бесполезно: партия контролирует все физическое в этом мире. Остается только мысль, за которой ей уследить неподвластно.       — Но мысль может вырваться наружу, выдать себя физически, и тогда ее носителя непременно уничтожат.       — Вот поэтому я и говорил, что нет пока той силы, готовой нанести сокрушительный удар.       Было так странно.       Обо всем сразу, без остановок, без плавных переходов, как будто боялись, что вот-вот и этот чудесный сон закончится… Нам нельзя было тратить ни единой минутой, подаренной сжалившейся судьбой.       В этот момент стекло как-то странно вздрогнуло и по молоку пошли круги.       Еще удар — задрожало и зазвенело стекло в шкафах и часах.       Третий удар — я ногами почувствовал толчок и резко схватился за ручки кресла, выливая прямо себе на колени кофе, благо, успевший остыть.       Чашка тонкого фарфора, встретившись с полом, звонко разбилась.       — Что это? — испугано спросил я, не чувствуя тела. Эти удары убили во мне чувство безопасности, развеяли иллюзию спокойствия и напомнили, что от партии еще никто никогда не уходил.       Эти толчки разбудили во мне панику, которую я старательно пытался душить.       Вспотели ладошки.       Я явственно ощутил свою смерть, она задышала мне в затылок, от чего, ко всему прочему, по телу забегали неприятные мурашки.       Пальцы уже ломило.       — Бомбы. — Опасливо оглядываясь по сторонам, одними губами прошептал Адам, после чего вперился в меня широко распахнутыми глазами. — Кто-то бомбит город.       Раздался еще один толчок, но уже ближе к дому.       — Надо скорее уходить отсюда! — в ужасе воскликнул я, но встать так и не нашел в себе силы. Ракеты были не новы и даже порой заносились в расписание, став обыденностью, как каждодневный рассвет или закат. Но крошащие асфальт и сотрясающие дома бомбы были в ужасающую диковинку.       Не успел я высказать свои предположения по поводу происходящего и повторно предложить убраться из дома, как послышалось шипение и в камине потух огонь, от которого остались лишь красные тлеющие огоньки да запах дыма.       — Зачем так? — всеми силами вглядываясь в темноту, спросил я.       — По свету и дыму проще швырять бомбы, — послышался шепот прямо возле меня, заставив вздрогнуть сильнее, чем от взрывов и страха перед разоблачением.       Тонкие холодные пальцы взялись за верхнюю пуговку моей рубашки, ловким движением расстегнули ее, и рука Адама сомкнулась на моем горле. Но только чтобы через мгновение скользнуть по ключице и спуститься ко второй пуговке.       Я слышал тяжелое дыхание парня всего в паре сантиметров от себя…       Кресло между моих ног со скрипом продавилось, и я ощутил тепло на своем лице. Я чувствовал, как участилось мое сердцебиение и дыхание, когда его рука легла на мой затылок.       Я судорожно вздохнул, поняв, насколько тело парня близко ко мне.       Мое же собственное тело было каким-то ватным.       — Адам… — обескуражено выдавил я, касаясь губами его губ, которые тут же прижались ко мне. Его пальцы сжали в кулаке мои волосы, и теплый язык настойчиво скользнул в рот, когда я наконец опомнился.