Дым. Истории ломаных линий

«Пляска смерти началась, ждите приговор. Трепещите, жулики, ибо грядет мор!» Майор Гром

Гил замер, глядя почти прямо перед собой, не моргая. Впереди была ровная, некогда белая стена, сейчас больше напоминавшая поле битвы. Столько крови… хотя рисунок, конечно, был красивым. Даже оттирать жалко, папа, наверное, замучается… Мысли, как и глаза, старательно сосредоточились на том максимально безличным, что умудрились найти. Не думать, не видеть, если проблему не вытаскивать на свет, её попросту можно не замечать. Кастерлей никогда бы не подумал, что может оказаться таким вот трусом. Никогда. До этого утра. Гил никогда раньше не трусил, но теперь… просто не мог. Не позволял себе скосить глаз чуть вниз, не позволял увидеть тёмное дуло, смотревшее куда-то в район груди, сосредоточенно пустые глаза самого близкого человека, решительно замершие, ничуть не дрожавшие руки. Как назло ещё надел белую рубашку, почему в их квартире было так много белого? Мало им психушки, что ли… - Последнее слово? – изменился даже голос, стал куда грубее, лишился немного смешных и ставших уже родными лёгких заиканий, по которым всегда можно было понять состояние его буйного Солнышка. Да уж… буйного… Осторожно сглотнув, Гилберт всё же скосил глаза на прикрытую дверь. Ключ в замке явно намекал на то, что перепрыгнул его любимый мальчик уже давно. И как тут не почувствовать себя профессионалом, да? Да и… как вообще можно о чём-то заикаться, когда рядом уже, может, и месяц, жил совершенно дикий, незнакомый человек, маньяк, совершивший парочку кровавых расправ. Гил не знал, как давно, по какой причине его милый, немного пугливый ребёнок превратился в чудище, пугавшее, пожалуй, даже само себя. - К чему такие почести? – хрипло отозвался альфа, невольно облизывая пересохшие губы. Несмотря на бьющий в висках пульс, мешавший думать, сосредоточиться на чёрной блестевшей проблеме огнестрельного характера. Нет, нет, нет-нет-нет, не думать, не думать, не бояться. Вдох-выдох, сейчас на волоске висела не только его жизнь, но и рассудок его Солнышка. Соберись, тряпка, ну же, соберись, я не могу, не могу, он же без меня… - Я тебе не так улыбнулся? Молоко на другую полку переложил? – придать голосу хоть какой-то оттенок, сделать звуки громче еле слышного шёпота… было уже почти не страшно, едва ли жутко: нервы, точно заледенев, отказывались передавать информацию дальше, в мозг, отказывались понимать, воспринимать… трудно признать даже самому себе, что твой парень, не один год отлежавший в психушке с тобой же под боком, сейчас сменил себе субличность и тыкает в грудь заряженным пистолетом. А человек напротив не злился, не рычал загнанным зверем, лишь приподнял правую бровь, ухмыляясь. Это ведь не Солнышко, не его беззащитный человек, которого нужно было от всего защищать, о нет. Перед ним как раз стоял тот, кто защищал, вырывал чужую плоть зубами и терпел всю боль. Он привык принимать решения и отвечать за последствия. Очевидно, сейчас жизнь Гила – меньшее из зол. Кастерлей знал ещё до того, как ответ прозвучал: решение окончательное и обжалованию не подлежало. Его просто пустят сейчас в расход, даже не поморщившись. В глубине души расцветает надежда, что этот доморощенный очиститель мира от скверны свалит куда подальше, прежде чем исчезнет в глубине чужой головушки. Солнышко этого не заслужил. - Ты его портишь. Ты – помеха, но я всё исправлю, как всегда, не переживай, он в надёжных руках. Я исправлю всё. Как всегда, - усмешка портила чужие губы, уродуя лицо. Вот только Гил ничего не мог сделать. Никогда не мог, блядь! Совсем как тогда, в детстве, когда родители рушили свои жизни. Он ведь потому и пошёл на эту работу, рассорившись с отцом: чтобы понять, чтобы помочь, остановить… Глаза невольно закрылись, ладони сжались в кулаки, чтобы не тянуться вперёд. Не больно совсем, совсем не больно. Не хотелось протянуть руки вперёд, притянуть поближе обманчивое, хрупкое тело, успокоить. Вернуть. Раздавшийся выстрел отдаётся странным, непривычным шумом в ушах. Да уж, теперь простой уборкой не отделаться.