Асгардец

После смерти Бальдра прошло два дня, после смерти матери — один. Не более суток потребовалось асам для того, чтобы соорудить погребальную ладью, на которую взошла Нанна, разделившая с супругом и это ложе. Форсети по-прежнему, возможно, даже с большей силой ощущал в душе глубокую, немую, тошнотворную скорбь, подобную той, что испытал, когда провожал взглядом скользящую вниз по реке лодку; когда, возведя глаза к небу, исступленно молил Ран о том, чтобы златокудрый Улль промахнулся, и Ньерда — лишь бы только тот скорее гнал ладью дальше от берега. Этот юноша, уступающий ему в силе, не знал себе равных в стрельбе из лука и должен был выпустить первую горящую стрелу. Форсети слышал, как стоявший по правую руку от него Улль медленно выдохнул, как делал всегда, прежде чем натянуть тетиву, и отпустил стрелу, глухо вонзившуюся в деревянный борт ладьи. Затем еще одну. Улль всегда попадал точно в цель и никогда не промахивался. Он был спокоен сейчас, продолжая выпускать одну стрелу за другой вслед убегающей ладье, охваченной пламенем, потому что должен был, потому что, отдавая дань традиции проведения похоронного обряда, заставил себя забыть о том, что там находилась еще живая мать близкого его друга. В то утро Форсети слышал, как она кричала. Вопль ее, словно стрела, отвернувшаяся вдруг от прежнего своего курса, вошел ему под кожу. Подобно ядовитой змее, с чьих клыков каплями сочился яд, прополз меж вен и сухожилий, и обвил сердце, и больно впился в него зубами в тот момент, когда обратившийся в хрип материнский крик оборвался. Хель, должно быть, была рада принять в дар ее черные косы, а Локи — срезать ногти. Подобно ворону он вился над их семьей и жаждал избежать кровной мести, на которую мальчишка, юнец, казалось, не был еще способен. День — знамение, день, перешедший в ночь под пенье Браги. Того пенья, под которое раньше пил эль и танцевал, Сети больше не мог выносить: жажда мести точила его изнутри, словно Нидхёгг, вгрызающийся в корни Великого Ясеня, сушила плотно сжатые в одну прямую линию губы. День, когда стенания Нанны, однажды ознаменовавшие его рождение, теперь значили смерть, как для нее, так и для него; когда он, задыхаясь от несправедливости, готов был от всего отречься, что прежде было дорого и почитаемо. Отравленный ядом преждевременно отобранной материнской ласки, которую еще не успела заменить женская, он тлел изнутри. Не поднимал рога за Локи. Не чтил его, как должно. По молодости лет Сети не мог понять, как после всех козней и клевет Всеотец по-прежнему оставался способен даровать ему прощение, как могла врожденная услужливость его стать причиной терпимости асов? Не знал причин, что заставили Одина и после смерти сына пировать с Локи за одним столом и принудили Тора умерить пыл и подавить в себе желание отмстить за кровного брата. Ему недоставало мудрости и опыта для того, чтобы принять эту необходимость путем различных ухищрений, заискивания отсрочить грядущее, продлить свой славный век. Славный век отныне бесславных богов Асгарда, что закрыли глаза на того, кто продолжал плести за их спиной интриги, ни на минуту не откладывая веретена и подстрекая Хель встать во главе войска, подняв своих смердящих сынов на их последнюю битву. В то время как Асгард, будучи пристанищем живого, что всегда стремилось как можно скорее вернуться к привычному ходу жизни, просыпался от мертвенного сна, сбросив с плеч покрытые трупными пятнами цепкие руки Хель, не отпустившей отца из своего чертога, Форсети не мог избавиться от наваждений, видений, страшных снов, которые не покидали его и все последующие дни. Они не позволяли ему забыть, когда все вокруг забывали, как то обычно бывает по прошествии нескольких дней. Форсети и прежде слышал от мудрого Бальдра, что никак иначе равновесия в мире не достигнуть, слышал и о том, как важен баланс сил противоположных. Его отец — первый скальд Вальхаллы, предсказавший собственную смерть и смерть всего, что ни есть в мире, в день, когда Ёрмунганд всколыхнет воды океана, учил его смирению, но тщетно. Юноша ждал, что рано или поздно быстрокрылые вороны Одина-Всеотца найдут того, кто отказался скорбеть и был виновен в том, что отец его не возвратился из мира мертвых. Вороны не станут медлить, а Сети не станет лгать, пусть даже должен будет выступить на тинге против самого Локи. Ему достанет смелости сказать свое слово. Хватит отваги обзавестись таким врагом, иначе не творить ему историю, не быть и правде во всех девяти мирах Иггдрасиля. Но… что, если вести уже достигли ушей верховного аса? Что, если Один хранит молчание, смиряясь с прорицанием Вёльвы, уверовав в него? Минул день, на крыльях девы валькирии мчалась ночь, целуя полуприкрытые веки, унимая тревогу и огонь души, но только на время — всего лишь ловушка, в которую веришь до прихода первых снов. Когда во снах кричала мать, наконечники пылающих стрел врезались в борта ладьи и звучала траурная песнь, Форсети видел иное и забывал о покое. В возвышающемся столбе пламени и клубах дыма он мог различить черты торжествующего коварного Локи, чьи зеленые глаза смотрели, казалось, в самую его суть, выведывая сокрытые от посторонних мысли и тайны, а рыжие волосы растворялись в огне. Потирая руки, сплетая тонкие пальцы, что впивались в плечи, не позволяя ему подняться со шкур, Локи смеялся. От этого смеха Форсети всякий раз просыпался, с омерзением ощущая на себе страх, липкий, вязкий, словно слюна, что вот-вот упадет на лицо с волчьей пасти, сколько ты ни извивайся под тяжелыми лапами, опустившимися на грудь. Он приравнивал страх к одному из тех ощущений, которые невозможно забыть, но от которых можно избавиться, смыв с себя, подобно усталости или грязи, а потому, поднявшись со своего ложа, направился под высокие своды купальни. Форсети шел по пустующему лабиринту коридоров, понимая, что все это — иллюзия одиночества, которая рассеивалась каждый раз, как асы все вместе собирались за одним столом, чтобы начать пиршество. Тогда начинала играть музыка, совсем не грустная, но живая и веселая, пьяняще-простая и красивая, дышащая одной эмоцией какого-то нутряного ликования, которым наполнялись сердца всех присутствующих. Но вот босые ноги его осторожно ступили по холодным, скользким от воды ступеням, что спускались ко дну неглубокого, но широкого бассейна, находящегося в центре залы. Немного неуютно, почти непривычно было быть здесь одному, среди высоких немых колонн. Помещение было настолько просторно, что удержать на плечах эту гнетущую тишину, перемешанную с прозрачной пустотой, казалось, невозможно. Юноше хотелось, чтобы этот монолитный груз был кем-то разрушен, расщеплен — кем угодно. Будь у него меч, Сети сам, стоя по пояс в воде, непременно рассек бы им воздух, перехватив рукоять обеими руками. Но меча не было, а сам он был наг и безоружен перед лицом незримого наблюдателя, смешон, когда вздрогнул от звука рассыпавшихся по полу плоских костяных бусин, на каждой из которых была вырезана руна. Форсети оглянулся и непроизвольно передернул плечами, увидев перед собой Локи. Так и не преклонив колено, не отказавшись от идеи мести, единственно возможной расправы над тем, чьим словам уже давно никто не мог верить, Форсети знал, что однажды он придет не во сне, и видел перед собой истинного своего врага. Будь у него меч… — О чем ты жаждешь поведать им? На что хочешь открыть глаза? Пиршествуя, они слышат, как молот Велунда обрушивается на наковальню, и чувствуют тепло кузниц, в которых куют новые доспехи сыны Ивальда, — губы Локи исказились улыбкой, словно сталь от сокрушительного удара Мьёльнира. — Бог справедливости есть бог-слепец, покровительствующий тому, чего нет, исступленно ждущий тинга, возможности воспользоваться мудростью отца, чтобы уличить меня во лжи. Каждый из них готов к приближению этого дня, каждому известно, кто я есть. Но, — тут Локи сел, подтянув к себе ногу. Уперевшись пятой в край бассейна так, что носок сшитого из кожи невысокого башмака, доходящего до щиколотки и перехваченного чем-то вроде шнурка или ремешка, едва касался воды, он приготовился слушать, — ты можешь рассказать обо всем, что видел, мне. Ведь ты видел, как я срезал ногти твоего отца, и знаешь, что именно их недоставало мне для того, чтобы заделать последние щели в драккаре Хель. Именно я повинен в том, что Бальдр не вернулся. Я жду гибели богов. Мои деяния должны быть пресечены словом истины, — вкрадчивый, как будто понимающий голос его скатился до шепота, змеиного, пропитанного сладковатым ядом лжи, которым он покрывал губы Сети, не смевшего перебивать. Ему и это казалось сном — не убийство, но разговор. — Потомок самого Одина, — уголки губ его рванулись было в разные стороны, но вмиг остановились, словно цепные псы, — из поколения в поколение ваш род мельчает. Попробуй это принять, умерь свой пыл. Ты не сможешь не допустить того, что уже предрешено. Каждый из нас обречен, сын Бальдра, — Локи смотрел ему в глаза точно так же, как делал это, приходя во сне — неотрывно. Обращался к нему как угодно, но только не по имени, уязвляя тем самым мальчишескую гордость, давая понять, что признает заслуги предков, но в нем самом не видит ничего, что было бы достойно почитания. — Разница состоит лишь в том, что перед смертью, познав боль сына, ты не успеешь познать боли отца, чьи дети лишь ждут часа, который я намерен приблизить, но погибнешь ты как мужчина, воин. Эту истину втолковывает вам седовласый Тюр, пока вы колотите друг друга палками? Он жестоко поплатился за то, что солгал моему сыну. Чем заплатишь ты, если решишь оклеветать меня пред славными своими родичами, о красноречивый сын Нанны? — Я никогда не лгал и не сказал бы о тебе того, в чем не было твоей вины, — Форсети старался говорить хладнокровно, равняясь на отца, однако голос его срывался, идя на поводу у того, кто только этого и добивался, желал показать мальчишке, что тот сам собою владеть не способен; дать понять, что не готов он еще к тому, чтобы держать ответ. — Стало быть, можешь в том поклясться? — уподобившись лису, спросил Локи, склоняясь к нему и протягивая вперед руку. — Так клянись, пока руны пророчат тебе жизнь… Форсети не мог верить ему. Лихорадочно ища подвох, он невольно убеждался в том, что действительно слеп, словно щенок, а значит, так же, как щенок, ни к чему не способен. Нет, не мог он более медлить, не представ в глазах Локи трусом. Но трусом он себя не считал и менее всего желал показаться таковым, а потому клялся с достоинством, крепко сомкнув пальцы на запястье Лукавого. С достоинством он выдерживал и его взгляд, однако чувствовал, что проиграл, что еще не равен ему ни в силе, ни в мудрости. Сын Бальдра был искренен тогда, заключая договор, но не откровенен; откровенность — совсем иное. Был чист, как чиста и вода, принявшая в свои объятия с уходом Локи. Но главное — был справедлив и рад тому открытому ходу, что сделал Локи, не мысля ни о чем ином, кроме как о правосудии, которое в скором времени должно было свершиться. Вода, доходившая теперь до плеч, тепло ласкала грудь, оглаживала шею, смывая усталость и тревогу, убеждая в том, что принятое решение и есть единственно верное. Убирала все ложное, очищала от ненужного, освобождала сознание, не находящее покоя даже в ночи. Форсети чувствовал, как постепенно уходило все, опустошая его, делая изнутри похожим на то место, где он находился, но и в прозрачном чистом водоеме может быть растворен яд. Позволив воде вобрать в себя все то, что его тяготило, Сети испытал нечто похожее на перерождение, какое сулил всем девяти мирам Рагнарёк, и мог теперь покинуть это воистину священное место. Влажные ладони уперлись в холодную поверхность каменного пола, принимая на себя вес тела, одним точным движением, покинувшего плен воды. Штаны и туника, сшитая из шерстяной и довольно грубой ткани, окрашенной в матовый зеленый цвет, неприятно тронули кожу, прежде чем разума его коснулись тревоги грядущего дня, а на тело обрушились удары деревянных мечей. Но не успела колесница Дагра скрыться из виду, как Форсети уже валился с ног, моля Нотт о том, чтобы та даровала ему хотя бы одну ночь спокойного сна, не повторяла своей излюбленной пытки, ведь день завершился не так скверно, как мог бы. Приятная боль пропущенных ударов уступила хмельному веселью, когда содержимое кубка затушило сотни тлеющих по всему телу очагов, что согревали преимущественно бока и руки. Ног же он вовсе не чувствовал после того, как под раскатистый смех Тора позвал тучную девицу Брюнхильд, что была в два раза крупнее его самого, танцевать. Сети и с закрытыми глазами, казалось, видел, как тугие огненно-рыжие косы, обрамляющие грубое лицо ее, словно отпущенные кем-то канаты, ударялись и отскакивали от покатых плеч под звуки арфы, струн которой любовно касался Браги. С гордостью в сердце он думал о том, как сам Тюр выделил его, назвав первым среди равных. С улыбкой на губах вспоминал, как славно бился, когда они, побросав палки, схватились врукопашную, как, столкнувшись с Уллем, увлек его за собой, как неистово тот лягался в попытке сбросить его с себя, а сам Сети не мог подняться, зараженный смехом. Быть может, именно поэтому Тюр не стал пытаться с ними сладить, позволив выплеснуть в этой рукопашной схватке скопившееся за последние дни напряжение. Но из этого таинственного состояния полудремы его вывело странное ощущение, будто бы по ноге, оплетая щиколотку, икру, угловатое колено, а затем и бедро, ползла змея. Обвив талию, она подняла свою голову и туловище, словно готовясь к тому, чтобы вцепиться ему в шею. Поначалу с этим ощущением удавалось бороться, как некоторое время удается сопротивляться кошмарам, контролируя сон и убеждая себя в том, что все это не больше чем видение. Открыв глаза, он готов был закричать, но, не увидев ничего, подавил в себе этот порыв — крик оборвался, так и не успев сорваться с уст. Форсети лежал недвижно, слыша приглушенное биение своего сердца, продолжая ощущать ту мнимую тяжесть, которую оставил после себя змей. В ту ночь с ним снова говорил Локи. — Я — твое отражение, твое сомнение… — шептал он. — Мне известно, о чем ты мечтаешь, что стыдливо себе запрещаешь… Но грядет последняя зима, Скади ступит на реки Мидгарда. Их затянет льдом до того, как небо затмит плывущий меж облаков Нагльфар… Люди вспомнят забытое пророчество, ты будешь там, чтобы не мешать мне здесь… Рагнарёк всем вынесет справедливый приговор, и если люди не услышат правды, в возродившимся мире последнее слово останется за мной… Мое наследие… — Ты лжешь! — выкрикнул юноша, поднимаясь с кровати. Беспечная радость сменилась в нем бешенством, сравнимым разве что с яростью самого Гуллинбурсти, сон же давно испуганно отпрянул от него вместе с ночным наваждением. — А ты не знаешь наверняка… — скользко улыбнувшись, Локи открыл ему то, что было, на первый взгляд, лишь незначительной частью их договора: каждое слово лжи, оброненное им, пусть даже по незнанию, возвращалось ударом невидимого кнута, что оставлял после себя воспаленные красноватые борозды. Один из таких следов пересек спину на уровне лопаток и разошелся жгучей, пульсирующей болью, заставив Форсети приглушенно шикнуть. Сети, подобно собаке, что, пытаясь угнаться за своим хвостом, часами бегает кругами, непроизвольно обернулся, сквозь грубую ткань рубахи прикоснувшись к недавно приобретенной отметине, чтобы убедиться в том, что это не очередная иллюзия, и только потом перевел растерянный взгляд на Локи, начиная осознавать смысл его слов. — Убирайся… — этого слова, произнесенного, казалось, одними губами, было достаточно для того, чтобы Сети, схватив плащ, толкнул массивные двустворчатые двери и оказался в одном из неосвещенных коридоров чертога отца. Когда застежка железной бляшки щелкнула, стянув края тяжелого плаща около шеи, Форсети, подгоняемый позором, направился в сторону библиотеки, прилагая все усилия для того, чтобы как можно скорее добраться до нее. Под капюшоном скрыв от посторонних глаз свое лицо, обрамленное давно не стрижеными волосами, Форсети почти бежал туда, где надеялся найти способ переместиться в Мидгард, минуя Биврест и всевидящего стража его — Хеймдалля. Сети стаскивал с полок одну книгу за другой, бегло просматривая каждую, а затем возвращая ее на прежнее место. В них писали обо всем, кроме того, как избежать единственного прямого пути в мир людей, а потому одна книга в его руках сменялась другой. Несмотря на то что он стал намного внимательнее просматривать содержание страниц, по крайней мере, старался делать так, ответа по-прежнему не находилось. Ложные предчувствия терзали его, заставляя сердце бешено колотиться в груди, а кровь — пульсировать в висках, заглушая тихий скрип открывающейся двери, в которую непременно с минуты на минуту должен был войти Хеймадалль. Тогда на тинге судили бы уже не Локи, а его самого. От этой мысли руки начинали дрожать, впрочем, подрагивали они еще и от волнения, и от усталости, потому как каждый фолиант обладал внушительным весом, а сам юноша на протяжении нескольких ночей к ряду был лишен здорового крепкого сна. Однако спустя несколько часов утомительных и безрезультатных поисков ему на глаза попалась книга, содержащая в себе толкование каждой руны, а также сведения о том, что может дать то или иное их сочетание. При тусклом свете факела указательный палец его скользнул вниз по последней странице, представляющей из себя список многочисленных глав, и остановился на той, что он так старательно искал. Водрузив том на широкую поверхность деревянного стола, Сети открыл нужную страницу, ту, что хоть в чем-то могла помочь ему и начиналась словами, которые должны были предостеречь открывшего книгу — того, кому было заведомо плевать на них. Красивым непечатным шрифтом в левом верхнем углу были выведены следующие слова: Рун не должен резать тот, Кто в них не смыслит. В непонятных знаках Всякий может ошибиться. После шло толкование некоторых из них, впрочем, весьма неясное, размытое, но дававшее возможность ориентироваться на контекст. Форсети и раньше много раз слышал подобные предостережения, неплохо знал руны, но прежде никогда не пользовался их силой, никак не связывался с колдовскими чарами предков, а потому вдумчиво перечитывал каждую строку, стараясь хорошенько осмыслить ее содержание и верно его истолковать. Заклинания я знаю, что людям неведомы, — Даже знатным и женам князей. Имя первому: Йеру — что делу благому, Итог обещает успешный. И второе я знаю, тем людям полезное, Что, Райдо срезав с футарка, Удачу в пути обретешь ты и славу. Она путь сократит, сопрямит и верно направит. Мне Эйваз известно, которое путника путь облегчает, Преграды великие и расстояние преодолеть верно способное, Если начертано будет исправно… В правом же углу пожелтевшей от времени страницы был от руки нарисован круг, включающий в себя эти три руны, но ни единой подписи, а потому юноше ничего не оставалось, кроме как, вооружившись ножиком, начать вырезать на поверхности стола нечто отдаленно напоминающее рунический круг, изображенный в книге. Он спешил, поэтому руны, в чьих названиях и обозначениях и без того было непросто разобраться, еще и внешне мало чем отличались друг от друга. — Если начертано будет исправно… — повторил каким-то сдавленным, натужным полушепотом Форсети, окончив работу, словно бы только что остановился после длительного бега или закончил бой на деревянных мечах, ускользнув от требовательного взгляда Тюра. Нет, он, определенно, не видел, не замечал даже имевшихся сходств, однако же времени на то, чтобы предпринять вторую попытку у него не было. Закусив губу, он полоснул извлеченным из ножен кинжалом по ладони, поморщившись от боли. Форсети был почти уверен в том, что жертва эта окажется напрасной, а красные чернила означают вовсе не кровь. Перехватив кровоточащую руку повыше запястья, он в нерешительности остановился на секунду, а затем, зажмурившись, все же прижал окровавленную ладонь к столу, так, что она пришлась на самый центр рунического круга. Ладонь, а затем и всю руку его пронзила боль такая дикая, будто ее распороло не острое лезвие кинжал, а клык вепря, могущего впасть в такое неистовство, что не каждый ас будет способен одолеть его. Руку теперь невозможно было отнять, а руны словно наполнялись кровью, впитывали ее. Для того чтобы обрести магические свойства, им нужна была эта жертва, налог крови, признанный народами севера и богами, что им покровительствовали. Но ничто, даже подобная пытка не может длиться вечно, потому как все рано или поздно должно оканчиваться. Последовала яркая вспышка света, словно острие секиры, рассекшая полумрак древней библиотеки, а затем так же внезапно, как и появилась, исчезла, оставив после себя только тяжелую, веками царившую здесь тишину, открытую книгу и вырезанный на поверхности стола, запачканного пятнами крови, рунический круг. — Беги, мальчик, беги… Я указал тебе путь…