Асгардец

Боль отступила от бессознательного тела юноши, подобно откатившейся в море волне, когда кровь Одина вновь наполнила его сердце жизнью, а жар, что расточал очаг, обдал скованные холодом члены. Руны пророчили ему жизнь, когда Великий Ясень готовился лишиться последней листвы, которая осыплется под копытами лошадей, увлекающих за собой бесчисленное множество рокочущих колесниц, что, подобно лавине, вырвутся изо всех дверей Вальхаллы, исторгнутые величественной обителью Одина. Руны не лгали даже теперь, когда рука его, прежде тянувшаяся за сладкими яблоками Идунн, в тревожном сне искала резную рукоять кинжала, что, верно, остался в великой библиотеке Асгарда. Во сне он незамеченным пробрался в подземную пещеру, именуемую Гнипахеллир, под сводами которой таилось чудовищное порождение Локи — четырехглазый пес Гарм, кормящийся телами непогребенных воинов. Форсети крался вдоль окровавленной стены ее, бесшумно ступая по липкому полу, с каждым шагом все ближе подбираясь к спящему зверю, из чьей пасти не успеет вырваться и подобие воя, прежде чем острый меч опустится ему на шею и отсечет голову. Во мраке пещеры уже стали различимы мерно вздымающиеся и снова опадающие бока ненасытного пса, что проваливались под ребра, и свалявшаяся шерсть его, волокна которой были выпачканы в крови и липли друг к другу, топорщась так, будто Гарм ощетинился, почуяв его присутствие. Сети вдруг поскользнулся, оступившись, и выронил меч, упавший без звона на пол подземной пещеры, что устлан был растерзанной плотью мертвых и бурой кровью их, стекающей по стенам. Тогда ржаво прокричал кочет Хель, и пробудился Гарм, и ознаменовал Рагнарёк воем своим, перешедшим в скулеж изголодавшихся собак, когда юноша, словно все еще продолжающий видеть сон и разверзнувшуюся перед самым лицом своим зловонную пасть окровавленного зверя, покинул его, поднявшись на локтях. Тошнотворная вонь испарений и гниющей плоти сменилась резковатым запахом дыма, освежившим сознание и подтвердившим то, что все получилось, что руны привели его в Мидгард, как того и хотел Бог Проказ. Однако стоило ему пошевелиться, как шевеление это распространилось по всему дому и вывело из тени женщину, до того в молчании наблюдающую за тем, как непослушные, подрагивающие от холода пальцы дочери разделяли похолодевшие пряди ее волос и сплетали их в тугие косы. Она выбросила вперед руки, жестом обещая не причинить вреда, и, взяв со стола сальную свечу, приблизилась к нему. Беспокойный огонек рассеял мрак, сгустившийся у ее лица, подменив ледяную бледность его на тепло расплавленной бронзы, и отразился в зеленых глазах ее огнем кузни, где ковал Велунд, способный молоту своему подчинить и железо, и сталь. — Кто ты? Как твое имя? — негромко, но требовательно вопрошала хранительница ключей и очага, желая получить честный ответ от того, кого пригрела этой морозной зимой под крышей своего дома, быть может, подвергнув опасности собственных детей. Женщина не назвала имени, но голос, шедший той, что изо дня в день лаской усмиряет нрав мужа, исправно ведя хозяйство, и, подобно Фригг, являет собой отражение благих деяний знатного своего супруга; голос, не изменившийся вместе с когда-то прекрасным лицом ее, не поддавшийся влиянию трех долгих зим, шедших в ряд, открывал высокое положение Хёдд. — Форсети, сын Бальдра и Нанны, — отвечал юноша, чувствуя, как возвращается к нему почти забытое ощущение защищенности, дарованное происхождением и родом, но всего этого он был теперь лишен, а потому надеялся лишь на благосклонность женщины, принявшей его. Сети отвечал ей так, как она того желала: прямо и коротко, веря в то, что имя отца его одинаково хорошо известно во всех девяти мирах Иггдрасиля и равно любимо обитателями этих миров. — Ты обезумел, говоришь так, словно разумом твоим завладел Хитрый, — изможденное лицо ее оказалось способно произвести на свет сочувствующую улыбку, в которой, несмотря на отсутствие страха, не было еще доверия. — Форсети — бог, что справедливо судит на тинге, препятствуя распрям меж родичами. Приведя к согласию спорящих, он, потомок Всеотца, не допустит усобиц. Он обратит взоры славных асов на мир людей, умолит Бальдра пресечь ребячество Улля, что никак не прекратит осыпать Мидгард снегом и веселья ради изводить последнюю дичь, оставшуюся в наших лесах. — Мне незачем лгать, — тут Форсети вытянул вперед руку, но, обнаружив, что рана уже затянулась, поспешил спрятать ее от, казалось, почти смеющихся глаз женщины. Юноша был растерян и не знал, что может добавить к своей речи, ведь не был изгнан — бежал сам, а затяжная зима, лишь изредка сменяющаяся осенью, которая солнцем своим не согревала промерзшей земли, а потому не приносила ни плодов, ни злаков, не была забавой побратима его. Форсети был богом, чьи несовершенные деяния позорно опережали легенды, которые, подобно быстроходным ладьям, достигали Мидгарда, подгоняемые перебором струн, что скальдам покорны. Форсети — бог, которому не суждено оправдать надежд, пойманный в сети, сплетенные Локи. Бог, вопреки своим намерениям, доказавший обратное, подтвердивший, что род Одина обмельчал. Мальчишка, обреченный встречать закат миров с теми, кому нес правду. Правду, которая не могла изменить ничего, о которой он знал, но не мог рассказать, потому что губы немели так, словно были стянутые не нитями, а путами Фенрира, и сох язык от позорной жалости, сковавшей слово истины. — Бальдр не вернется… — Молчи, — приказала Хёдд, приняв вид благородный и воинственный, шедший более валькирии, чем ей. — Кем бы ты ни был, знай, я не хочу этого слышать в своем доме, — заключила она, вцепившись в него взглядом острым, словно вороний коготь. Женщина сделала движение, точно собираясь уйти, но переменила мысли и села на край скамьи, переложив на свои колени его свернутый плащ. Видно было, что все в ней металось, как мечется пламень свечи, подвластный свирепствующему ветру, прежде чем быть им затушенным. Это помешательство, этот разлад поселился в ее груди не так давно, но с тех пор лишь ждал часа, когда чьи-то слова дадут ему выход, когда кто-то другой подтвердит своими речами все ее страхи и опасения. — Поведай мне, чем наш народ прогневал Одина, за что Всеотец обрек нас на эти муки? Справедлив ли его гнев, унесший жизни двух моих сыновей? Но если не знаешь, то лучше молчи, оставь нам последнее, что у нас есть. Молю, оставь надежду, — нарушив гордое молчание, вопрошала Хёдд, трясущимися руками сминая дорогую материю. Доведенная до последней черты отчаяния, но противящаяся тому, чтобы под шепот Коварного сделать последний шаг, она достойно приняла данный ей ответ. — Пророчество скоро сбудется, и боги не властны над ним, — убедившись в невозможности уклониться от ответа, отозвался Сети. Паршиво, неуютно было говорить это, вопреки тому, что порицание Вёльвы, сделанное ею на заре веков, появилось на свет прежде него, его отца и деда, и участь их асам и ванам, гномам и великанам, духам и людям равно была известна. Еще несколько дней назад казавшееся легендой, это пророчество долгое время составляло нерушимую основу всех грез юноши о том, как он, потомок Бальдра, вступит в великую битву плечом к плечу с храбрыми эйнхериями и погибнет не мальчиком, но мужчиной. Падет лишь после того, как верный меч его унесет жизни многих врагов Асгарда. Но теперь истинная суть его становилась прямой и гладкой, как древко тисового копья Одина, и остро ранила, подобно его наконечнику, принуждая стыдиться собственной мечты. Выбора не было, ни у людей, что будут истреблены, словно изголодавшийся скот, выжжены огненными великанами, подобно златолистной роще Асгарда, ни у него самого, осознавшего вдруг, что Локи был прав, потому что умел глядеть дальше и видеть пустоту его ничем не подкрепленных стремлений. Локи, никогда не перестававший ощущать на языке вкус подходящих слов, найдя единственную зазубрину в древке копья, чужими устами рассказывал о том, что было главной ложью: в долине Вигрид сойдутся равные силы, но последняя битва повлечет за собой последствия, а значит, будут и побежденные, и победители, и только людской род с самого начала был лишен права принятия решения и возможности повлиять на него. С того момента, как семя Иггдрасиля было опущено в землю, все шло к этому дню. Пока же четыре оленя обрывали листву Великого Ясеня, питаемого водами трех источников, Нидхёгг вгрызался в корни и белка Рататоск мчалась от него по гнилому стволу вверх, неся речи мудрому орлу, все тропы вели путников к долине Вигрид; течения каждой из рек несли к ней крупицы времени. Но этого не могло принять ни сердце, ни рассудок юнца, которому Бог Огня предложил бежать к единственному источнику правды — к действительному миру, для жителей которого трехгодичная зима не была столь символична, как для него, едва научившегося держаться на ногах, не цепляясь за юбки Нанны. Щенок, не научившийся ничему, кроме как чересчур громко тявкать, будучи отлученным от пустой груди матери-волчицы, сбежал, но, утолив, казалось, ненасытимую жажду справедливости, скорчился и в агонии рванулся с привязи оттого, как горька на вкус оказалась эта справедливость. Локи о том было известно: кожа его еще помнила нестерпимое жжение яда, которым исходил подвешенный над ним змей, в руки и грудь еще врезались тугие кишки Вали, сына его, которыми повязали его благородные асы, а в спину до сих пор врезались скальные уступы. Форсети обводил взглядом комнату, в которой находился, с опаской находя все новые и новые подтверждения словам женщины. Большой дом, внутреннее убранство которого уже не помнило богатых украшений, только стены по-прежнему были увешены цветными щитами и оружием, полки же пустовали, несмотря на то что когда-то на них среди деревянной и глиняной посуды стояла стеклянная и серебряная, проданная за бесценок торговцам, приплывшим с юга в оскудевшие земли северян. Над очагом, вопреки ожиданиям или, возможно, надеждам, он не обнаружил ничего, кроме подвешенной рыбы, — это селение кормило море, потому как блеянье скота давно не нарушало тишины деревни, где люди изо дня в день общались все реже, стараясь выжить если не общиной, то поодиночке. Кормило и будет кормить, пока у мужчин есть силы, чтобы вытащить из морских недр сеть, пока достанет воли на равные доли разделить улов и не прогневать Ньерда, к ним благосклонного. На скамье у южной стены спал юноша, что был, должно быть, немногим старше него. Крепкий, хорошо сложенный, он спал, и сон его берегли. — Бейнир, мой сын, — произнесла Хёдд, которой не понравилось то, как надолго задержал на нем свой взгляд незнакомец. Она помешала наблюдениям, однако же Форсети и без того понимал, что тянущиеся вдоль стен скамьи не должны были пустовать, только высокое кресло по-прежнему не было никем занято по неведомой ему причине. — Это принадлежит тебе? — осторожно проведя указательным пальцем по фибуле, что поблескивала при тусклом свете свечи, спросила она, понизив голос до шепота, стыдясь себя перед глазами дочери, таясь от мужа и сына. Форсети перевел взгляд на свернувшегося кольцом Ёрмунганда, что в пасти удерживал свой хвост и прежде казался ему символом равновесия, спокойствия воды и мира, теперь же явил свои видом дурное предзнаменование, заставив отпрянуть от себя взгляд юноши, который, кивнув, ждал, когда Хёдд продолжит. Блестящую чешую змея лизал свет от крошечного пламени, делая изображение чудовища еще краше, еще ценнее в глазах женщины, когда та отстегивала застежку от самого плаща, что в полумраке комнаты, казалось, обращался в бездонное море, таящее в своих глубинах одного из трех хтонических чудовищ. — Красивая и, верно, дорогая, — дрожащими в нетерпении пальцами она вновь застегнула фибулу, опасливо, словно бы страшась того, что предчувствие ее ложно и деяние это прогневает бога, который не будет справедлив к ней, не удовлетворившись увиденным. Хёдд не была алчной, она лишь надеялась на понимание и снисхождение, как будто уверовав в происхождение того, кого приняла в своем доме. Она молила об этом ничтожном даре, который не мог бы вернуть на ее стол мяса, не успевшего сгнить на алтаре благодаря псам, что, исходя слюной, приняли дар вместо богов, но должен был помочь откупиться от беспощадной Хель, забравшей сначала скот и рабов, а затем и младших детей ее. — Ты гость здесь, но муж мой не должен знать об этом даре. Истинным счастьем будет, если мне удастся обменять ее на что-то более ценное. Даже сейчас находятся запасливые глупцы… — пугливо оглянувшись на дверь, за которой послышались шаги, женщина опустила бляшку в небольшую кожаную суму, висевшую у ее пояса, и благодарно улыбнулась, наконец успокоившись. Хёдд переложила плащ на широкую скамью и поднялась, глядя на того, кому он принадлежал, уже с большей благосклонностью. — Это плата за кров, — отвечал Сети, уязвленный этими словами: Хёдд говорила так, словно бы перед нею был жадный гном или скупой карлик, а не ас, который заплатил бы много больше, если бы имел при себе что-то еще, помимо слов, которые, впрочем, не избавили женщину от чувства стыда. Хёдд была горда и не ответила ему, направившись встречать славного супруга своего, возвращения которого, очевидно, ждала. Хродвальд не привнес в свое жилище ничего, кроме зимней стужи и запаха моря, но был ласково встречен своей женой, что рядом с ним по-прежнему казалась юной девой. Обхватив изможденное лицо ее своими грубыми ладонями, он приблизил его к своему, поцеловав открытый лоб Хёдд солоноватыми губами, и отпустил, чтобы снять с плеч отяжелевшую от морской влаги накидку, подбитую мехом. — Наши беды и страдания его еда и питье! — взревел Хродвальд, оставив жену и пройдя ближе к очагу, в мыслях кляня того, кто увел всю рыбу из фьорда, но, встретившись взглядом с Форсети, остановился, обхватив огромной своей ладонью части раздвоенной, будто выцветшей, бороды и соединив их воедино. Черты грубого лица его, пересеченного шрамом, оставшимся от глубокого рубца, омрачились вдруг злобой, но Хёдд вступилась за найденыша, которому, казалось, слишком многим была обязана, принимая тяжелую ношу супруга в свои руки и укладывая ее на еще теплые камни, окружающие тлеющий очаг. — Бейнир ходил к лесу на лыжах. Завтра им придется идти снова. Он обязан нашему сыну жизнью, а мы ему теми вестями, что он с собой принес, — суетливо болтала женщина, словно бы стараясь увести кровожадного хищника от свитого ею гнезда и заглушить своей песнью писк вылупившихся птенцов, уверить молчаливую дочь свою и гостя в том, что отец, вернувшийся ни с чем, не долго еще будет сердит. — Что за вести? — требовательно вопрошал Хродвальд, ступая по петляющим следам своей супруги, которая только и делала, что твердила ему о том, что не время сейчас слушать рассказ усталого путника, а сама дважды успела спросить, не голоден ли он, не нужно ли ей накрыть стол? Спрашивала, как и прежде, услужливо, словно, помимо сушеной и копченой рыбы, в ее запасах осталось и мясо, и молоко, и сыр, словно овощей и лепешек по-прежнему было в достатке! От голода в глазах Хёдд на миг потемнело, она ощутила сладковатый запах лукового хлеба и вкус сочного мяса, и тепло пищи, согревающей нутро, но возглас Хродвальда возвратил ей чувства: — Напьюсь и наемся после того, как утолю другой голод! — отрезал он, сжалившись над Хёдд, не успевшей еще оправиться после своей потери, которая была тяжела и ему уже оттого, что оба они были мальчики. Хродавльд гневался на богов и готов был, схватившись за боевой топор или копье, восстать против оскудевшего моря, но хвалил добрую хозяйку своего дома за то, что даже теперь она была гостеприимна и не испортила честного его имени. Но девочка, до того молчавшая, знала, что отец лжет, чувствовала, что в его присутствии ей, отчего-то все еще живой, в то время как братья были мертвы, следует не попадаться ему на глаза, а потому безмолвно ждала, когда мать и отец уйдут за занавесь, отделяющую их ложе от общей залы. Она немножко радовалась тому, что без младенцев жить стало сытнее, но в то же время будто стыдилась этой мысли, а потому никому ее не доверяла. Поджав колени к груди, Фрида опустила на них голову, наблюдая за беспорядочным танцем языков пламени, что играли в нем, и не обращала внимания на то, как плотная льняная рубаха сбилась, обнажив босые ноги, ступни которых тонули в густом меху, наброшенной на скамью шкуры. Не сразу заметив, что на нее смотрят, Фрида повернулась к юноше, позволив чужаку рассмотреть свое лицо и перебраться ближе к очагу, затем снова перевела взгляд на огонь: — Вам слышны наши молитвы?.. — Не всегда и не всем, — Форсети отвечал честно и просто, внутренне соглашаясь с тем, что говорить без имен, сбросив с плеч ответственность, возложенную родом, оказалось легче, потому что все они были теперь равны, и это равенство было единственно истинным и нужным сейчас. Если бы он слышал, о чем его молят здесь, то никогда бы не совершил подобной ошибки. Никогда бы не покинул Асгарда, прячась от людских бед за стенами своего обиталища — чертога Глитнир, что порой казался ему выше и крепче кроны самого Иггдрасиля, в то время как тяжесть его предназначения была сопоставима с тяжестью всех девяти миров. Глупец, отродившийся от великого мудреца, чьи ладони однажды зачерпнули воды из источника Мимира. Глупец и трус, который предпочел бы теперь бесславную смерть суждению на тинге, Форсети также стыдился своих мелочных дум. — Говорят, что в огне можно увидеть, что тебя ждет, свое будущее… — прошептала Фрида, словно делясь с ним чем-то сокровенным, дорогим, до чего никому из кровных родичей ее не было больше дела. Она робела, боясь показаться совсем глупой, но не знала, о чем еще можно завести разговор ночью, когда сон не шел, стороной обходя очаг. — Что ты видишь? — негромко спросил Форсети, отвлеченный ее словами. — Ничего, — отозвалась Фрида, чуть вздрогнув, но тут же улыбнулась, стараясь подбодрить саму себя, так как слышала то, о чем говорила мать с тем, кто теперь вместе с нею довольствовался малым, но ласковым теплом, исходящим от длинного очага, и треском оставшихся в доме сучьев. — Грядущее переменчиво, огню покровительствует бог-лжец, — неожиданно для себя Сети стал рьяно возражать правдивому, быть может, пророчеству, которым юная дева, будущая прислужница Гевьен, была расстроена, но которое, как оказалось, старалась истолковать по-своему, продолжая отрицать то, что жизнь ее должна оборваться так рано. Фрида чувствовала, что скоро перестанет сопротивляться повторяющимся изо дня в день предсказаниям, поверит в них, а значит, отказавшись от попыток пережить последнюю из зим, ниспосланных на землю богами, должна будет спуститься в царство Хель. — Отец говорит, что этот день наступит только тогда, когда сыны Тора растеряют последнюю доблесть. А еще он говорит, что, когда зима закончится, он с Бейниром отправится к западным землям, и мы вновь станем богаты, как цверги, — огонь не показывал ей будущего, согревая, казалось, уже мертвое тело, но безжизненный, потускневший взгляд девочки продолжал пытливо искать в его пламени ответы на мучающие ее вопросы. В отличие от Форсети, Фрида все никак не могла примириться с тем, что гибели богов не избежать, но и не противилась пророчеству. Она просто не верила и не надеялась, а только боролась за жизнь, ища ее в рыжеватых и чуть чернеющих, словно лисьи уши, языках пламени. — Это не просто легенда или сказание, — Сети устало возражал, чувствуя себя так гадко, как никогда не чувствовал, исступленно неся свою правду тем, кто боролся до конца, кого истощила Фимбулвинтер, тем, кто не был сломлен, а потому нисколько в этой истине не нуждался. Ни отец, ни брат ее, Бейнир, подобно Хродвальду готовый взять в руки меч и поднять его за тех, кто был унесен ветрами первых зим и голодом последней, уже наступившей. — Ты говоришь так, потому что на самом деле пришел сюда из Асгарда? — вопросительно взглянув на него, уточнила Фрида. Она была мала, а потому боялась больше, чем кто-либо еще, потому одновременно верила и подвергала каждое его слово сомнению. Понимание того, о чем говорил ас, давалось ей с трудом, но Фрида не боялась его, хотя, вполне возможно, возникни перед нею Тор или Один, она оставила бы очаг, укрывшись за опустевшими корзинами, которые вместе с почерневшим сеном были свалены в загоне для скота. Раньше там всегда приятно пахло шерстью и молоком новорожденного ягненка, раньше дом не пронизывали холодные ветра и внутри него было тепло и шумно, а она с матерью и братьями всегда пировала, когда Хродвальд возвращался из долгого похода. — Да, — кивнул Форсети, отчего-то сильнее стиснувший ногу повыше щиколотки и покосившийся на Бейнира. Он не знал, должен ли испытывать по отношению к нему чувство благодарности или то было обязательством человека перед покровительствующими ему богами и славным родом Одина-Всеотца? Должно быть, ему все же следовало отблагодарить его и его семью завтра же, на охоте! Человеку не дано ходить на лыжах и выслеживать зверя лучше, чем асу, а потому они отыщут и принесут в этот дом не только вязанку хвороста, но и вепря, огромного, самого Сэхримнира, и вдоволь насытятся жестким мясом, а после кости его вновь обрастут плотью! Но снова заговорившая Фрида отвлекла юношу от мыслей о новом великом свершении, которому, как и прочим, не суждено было осуществиться: — Тогда тебе должно быть известно, куда попаду я после смерти? Если вдруг Хель отнимет меня у матери? Говорят, в ее пустынных чертогах еще холоднее, чем здесь. — Фрида начинала волноваться, распуская кромку выцветшей рубахи, и сама не замечала, как часто поджимает губы, чтобы только не расплакаться от страха перед одиночеством и холодом, от собственной беспомощности и незнания чужого мира. — Проследуешь за своим мужем, куда бы он ни пошел… — Форсети осекся, когда кожа на его спине вновь лопнула, будто кто-то неведомый делал на нем свои зарубки. — Я уверен, он будет биться с яростью берсерка, — поспешил добавить асгарец, открыто улыбнувшись, чтобы только юная дева не заметила болезненной перемены в его лице. Биться отважно — попасть в Вальхаллу, но будет ли к тому моменту еще существовать это место, или все начнется отсюда, с этой деревни, куда он попал волей рун? Форсети не знал, будет ли разноситься над этой деревней хохот изворотливого Локи, или для них всех последний день существующего мира окончится, так и не начавшись? Однако йотун по-прежнему наблюдал за ним, посылая сны и знаки, чтобы он, сын Бальдра, предчувствовал приближение своего бесславного конца. — Спи, — шепнула Фрида, вновь ожив, как будто все это время только и ждала, что кто-нибудь отсрочит для нее Рагнарёк, хотя бы на словах пообещав, что после будет не так страшно, как страшно теперь. Девочка резво перебежала на другую сторону комнаты, перебирая ногами по земляному полу, и, обняв плечи брата, припала побледневшими губами к его выбритому затылку, учась тем проявлениям заботы, что переняла у матери. Взобравшись на крытую шкурами скамью, ночами служившую ложем, она еще некоторое время не могла устроиться, но вскоре затихла. Форсети долго слушал, как девы-волны, испуганные завыванием ветра, ревут и стенают, вцепляясь в голые скалы, словно безумные, и не могут покинуть плена стихии, на дне которой с трудом пробуждался от многовекового сна Ёрмунганд. Холодные, но жаром и солью обдающие стянутую ветром кожу бушующие валы, подобно взмыленным коням, еще долго, перекатываясь и неистовствуя, с рокотом обрушивались на безжизненный берег в погоне за семью резвоногими сестрами, что на заре веков дали жизнь Хеймдаллю, а норны заунывно пели траурную песнь закатным золотом зашедшемуся Асгарду.