Сад нераскрывшихся цветов

Когда мне было двенадцать, я решил сказать своей матери, что собрался стать писателем. Почему-то она сочла меня сумасшедшим и строго заявила: «Будто ты не знаешь, что все писатели пьяницы, показушники и геи!». В тот момент я тяжко вздохнул и подумал лишь о том, что ей не стоило смотреть со мной фильм об Оскаре Уайльде. Не знаю, зачем я решил поделиться своей мечтой, ведь наперед предполагал, что не буду понят. Возможно, в тот момент я, еще ребенок, боявшийся даже самого себя, пытался найти поддержку. Тем временем мать продолжала всплескивать руками, только от восклицаний она перешла к вопросам: «Почему не адвокатом, как твой отец? Или как дедушка? Он был прекрасным ювелиром. Столько профессий, Нил, мой мальчик... Я обязана рассказать Эду!» Я вновь вздохнул и крепче сжал в руках «Коллекционера»¹, спокойно наблюдая за тем, что происходит в моей комнате. Чай, который принесла мать, давно остыл, и я, едва отхлебнув, ощутил ненавистный вкус лимонной цедры. Мне было уже двенадцать, а она все еще не могла запомнить, что я терпеть не могу цитрусовые. — Нора, — тихо произнес я, обращаясь к матери. Называть родителей по именам давно вошло в привычку. — Я еще твердо не решил. — Правда? — она успокоилась, перестав причитать. И тут опустилась на край кровати, затем приобняв меня. Я через силу сделал глоток из своей чашки и положил голову ей на плечо. — Кстати, мне кажется, что эти детские обои в твоей комнате давно стоит переклеить. Ты уже такой взрослый, Нил. Так быстро растешь... — Эй, Нил, ты уснул?.. — Нет, — встрепенулся я, щурясь от искусственного света. Вокруг уже почти не было людей, кроме Урсулы. — Через полчаса я хотела закрывать библиотеку. Ты не высыпаешься? — собеседница опустилась на соседний стул. — Не заболел? — Нет, — помотал головой я, все еще пытаясь прийти в себя. Библиотека, Урсула, книги, уроки. — Вообще, я могла бы дать тебе этот учебник с собой. Тебе необязательно проводить столько времени здесь. Семестровые каникулы длятся всего неделю... — Все в порядке, — вновь возразил я, поднимаясь со своего места и собирая вещи. — Вы не видели Лили? — Нет, Нил, если ты говоришь о Блейн. Возможно, я упустила ее, но, думаю, она бы поздоровалась, как делает это обычно. Урсула такая многословная... Я любил общительных людей. Но, возможно, превращаюсь в мизантропа вроде Дарси. Заразно. Кстати, пропущенный от Лили. Я встал и наспех собрал книги, вручив их уже полюбившейся работнице библиотеки. Все с той же нервной спешкой накинул на плечи куртку и двинулся к выходу, пробормотав что-то вроде: «Я зайду еще завтра. Обязательно. Не убирайте далеко». В ответ Урсула кивнула, а затем сочувственно помотала головой, то ли жалея меня, то ли недоумевая. Недавно она спросила меня, общаюсь ли я с кем-то из класса. Сперва я решил соврать, но, вспомнив, что делаю это неубедительно, рассказал правду. После этого вместе мы хаяли Колина и близнецов. Урсуле не нравились люди, не умеющие заботиться о книгах. «Меж страниц душа, — говорила она, — и оставлять масляные пятна на бумаге, по-моему, истинное проявление свинства». Я соглашался, хотя в тот момент мне было не совсем до этого. Голова была забита прошедшим балом. Я вышел из читального зала, когда время на часах близилось к половине девятого. В тот момент начинало темнеть, и воздух становился таким тяжелым, что легкие будто опоясывал обруч. Я прошел сотню метров, не стал сворачивать к общежитию, а опустился на оградку клумбы. У меня болела голова, и все вокруг казалось густым, как мазутное пятно, мрачным. Выдохнув, ладонью я скользнул меж серебристого пара, пытаясь ощутить его призрачное тепло. «Ты всегда должен быть учтивым, это поможет тебе в жизни, — говорила мать. — Улыбайся тете Роуз, даже если она сидит совсем рядом и у нее дурное дыхание». От тети Розалин и впрямь плохо пахло, но я искренне любил ее, и мне не нужно было проявлять учтивую любезность. Она была единственным человеком, кто поддерживал мое стремление писать книги. Мы сидели за обеденным столом все вместе, когда на мое тринадцатилетие она привезла мне коллекционное издание Шекспира из Стратфорда-на-Эйвоне. — Держи, мой любимый книготочец, — произнесла она, протягивая мне увесистый сверток. Я распаковал его и провел пальцами по тесненным буквам, не веря ни ей, ни своим глазам. — Это правда мне? — Тебе, дорогой, — ответила тетя. — Нравится? Я не ответил, а только крепко обнял ее за шею и улыбнулся. — Роуз, — обратился к своей сестре отец. У них были довольно напряженные отношения, и Эд всегда избегал ее появления в нашем доме, — ты балуешь моего сына. Тем более у нас уже есть Шекспир. — И что? — перебила его Розалин со всей строгостью. — Тише, — вступила в их разговор Нора. — Нил, принесешь бокалы для вина?.. Все это время я молчал, но наконец-то мать спасла меня, избавив от неловкого присутствия. Я схватил тяжелые книги и поднялся к себе в комнату, чтобы отнести их. Тетя Роуз почему-то считала, что я пошел в ее покойного мужа, хотя с ним мы не были кровными родственниками: всю жизнь он мечтал написать книгу, но четверть века проработал на энергетической станции. Он умер за год до моего тринадцатилетия, и с тех пор тетя носила причудливые траурные платья, оплакивая своего Джоуша. Нет, дядя действительно казался прекрасным человеком. По крайней мере, я помнил его таким. Он был единственным, кто поддерживал моего отца в трудную минуту. Сейчас Эд — успешный адвокат, но это лишь последние два года. До этого он занимался безнадежными делами местных воришек, а когда тех справедливо судили, не получал обещанного оклада. Но в какой-то момент ему выпало ответственное дело — отстаивать интересы предпринимателя-убийцы, который, кстати, таковым не являлся. Мне нравилось, когда отец рассказывал эту историю: мистер Райх был осужден за двойное убийство — собственной жены и ее любовника. Мотив был прост и понятен, алиби подтвердить никто не мог. Обвиняемый и сам плохо помнил, что случилось, потому что в ту ночь перебрал в баре. Как оказалось позже, убийцей была их двадцатилетняя дочь, имевшая связь с тем же мужчиной, что и мать. Обыкновенная ревность и человеческая глупость. Но отец был горд собой. Они выиграли дело, после чего работа пошла в гору. За помощью обращались друзья Райха, затем — друзья друзей. Мы разбогатели, и тетя Роуз перестала приезжать. Теперь мы не нуждались в ее финансовой помощи. Сестра Эда владела аптекой в Вест-Энде² и часто вносила в наш семейный бюджет большие суммы. Но сейчас все иначе. Надо бы как-нибудь позвонить ей... Капнуло. Затем вновь. Я почувствовал дождь, мелкий, мерзкий, стоило лишь поднять голову к небу. Во время семестровых каникул школа немного пустела, и я казался себе еще более одиноким. Ведь был одним из тех, кто в это время оставался здесь. Мне было некуда ехать — моя семья, мой стержень, треснула, рассыпалась. Мать в Рочестере, отец в Нортгемптоне, я в пригороде Хартпула. Но я все еще надеялся, что способен изменить случившееся. Однако как жаль, что шестнадцатилетние мальчишки так мало понимают в этой жизни. Я укутался поплотнее и обратил взгляд в сторону огоньков у ворот: ребята возвращались из города. Иногда старшеклассников отпускали за пределы школы, чтобы те не чувствовали себя словно узники. Конечно, время, когда те обычно являлись обратно, было четко установлено, но даже в дневное время суток кто-то всегда успевал сотворить глупость. Внезапно я тоже подумал, что хотелось бы посетить какой-нибудь книжный магазин в поисках современной прозы. Я так давно не читал ничего подобного, что уже и забыл, как пишут люди в наше время. Тут же я вспомнил, что не всегда любил книги. Но нашелся человек, который помог понять мне это и найти самого себя. А точнее, наоборот — пропал. В Рочестере я провел не всю жизнь: когда мне было восемь, одно время мы жили недалеко от Гастингса. Это были всего каких-то два года, отрезок обстоятельств, но именно они позволили мне узнать, кто я и для чего создан. Девочку, с которой я подружился, звали Джанет. Ее мать была француженкой, поэтому в речи дочери зачастую проскальзывали непонятные мне словечки. Но это забавляло меня, казалось изысканным и очень нравилось, как и она сама — миниатюрный, смешливый, очень жизнерадостный ребенок. Ей было уже десять, но мы неплохо ладили, и нам никогда не было скучно вдвоем. Нашей любимой забавой стал шалаш под деревом — вместе мы строили его практически целое лето, таская из дома и со свалок картон, доски и всякий ненужный хлам. Так однажды мы наткнулись на целых две коробки, доверху набитые разными пыльными книгами. «Пусть в нашем домике будут и они, — с важностью тогда заявила Джанет. — Не можем же мы бросить их тут. Мама говорит, что книги как живые. Все помнят, все знают. Возьмем, капитан!» Такое уж прозвище дала мне подруга — безумно нравилось и вдохновляло на подвиги ради нее. Мне казалось, что мы вырастем, поженимся и построим уже настоящий дом. Но кто же скажет ребенку о том, что у жизни не матовая поверхность? Однажды в конце лета я заболел: меня лихорадило несколько дней, и около недели я не видел Джанет и не слышал о ней никаких вестей. Стоило лишь прийти в себя, как я обратился к Норе с просьбой позвать подругу. Но мать отчего-то не торопилась этого делать и, как мне казалось, выглядела весьма взволнованной. Позже она сказала мне, что Джанет уехала навсегда, и запретила мне подходить к ее дому. Конечно, я не послушался — каждый день подолгу стоял возле забора, вглядываясь в занавешенные окна. Свет горел, но Джанет не было. Больше я никогда не видел ее. А в нашем шалаше я остался один, при этом чувствуя себя бесконечно одиноким: больше не с кем было поиграть в салочки, порисовать мелом или порешать головоломки. Первый раз в жизни я вкусил горького, словно терн, одиночества, но книги спасли меня. Постепенно я разбирал те самые коробки, и, на удивление, в них было много детских историй. Дома мне редко читали, в основном я сам листал журналы или учебники с младшей школы. Но здесь, в уютном шалаше, я мог сидеть часами, гуляя по стране Оз, смеясь над Милновским Винни-Пухом или проникаясь уважением к храброму Айвенго. Я прочел все книги, которые были в коробках, но мне хотелось еще и еще. Несколькими годами позже мать рассказала мне о том, что случилось с Джанет: в сильный ливень она возвращалась домой мимо брошенного котлована, и ветер унес ее соломенную шляпку прямо в яму. Девочка перелезла через ограду и попыталась достать свою вещь, но поскользнулась на размытой глине и покатилась на дно. Возможно, я бы и увидел ее тогда через неделю, если бы не бетонные блоки на дне. Джанет умерла, и, пока я болел, ее родители успели похоронить дочь и поседеть от горя. Чудилось, что я будто засыпаю под дождем, закрою глаза — рухну в лужу, растворюсь в себе, в мыслях, в переживаниях. Но щелчок зажигалки не дал мне этого сделать: я обернулся и рядом с собою увидел юношу, подкурившего сигарету. Удивленно я окинул его взглядом с ног до головы, но в темноте было сложно понять, знаю ли я его или нет. — Не знаю, как ты тут сидишь, — голос был знакомый. — Жутко неудобно. — Как-то, — престранно произнес я, прижимая пальцы к вискам. От вечерней влажности запах сигарет становился очень резким. По голосу я узнал собеседника, но не мог понять, как он тут оказался и с какой целью. — Сигарету, может? — продолжил парень, протянув мне пачку. Из вежливости я вытянул одну штуку и покрутил ее меж пальцев, как это обычно делал Арлен. Тем временем школьник услужливо чиркнул зажигалкой, и я подкурил, закашляв с непривычки. — Спасибо, — попытался ответить я, но глотнул дым и вновь разразился кашлем. Сидящий рядом мягко рассмеялся, скинув капюшон белоснежной спортивной ветровки. — Меня зовут Вацлав. Кажется, ты тот самый парень, которого этот унылый мизантроп толкнул на лестнице. Еще, по-моему, он был с тобой на танцульках, — старшеклассник захихикал. — Было забавно тогда. Все глазели. — Да уж, — поежился я, не зная, что и ответить. С неохотой я затянулся и выпустил клуб дыма, словно огнедышащий дракон. — А где Арлен? — Да черт его знает, — сплюнул юноша, пожав плечами. — Может, с девушкой какой. Не видел его сегодня. Вы друзья? — Не совсем, — ответил я, подняв взгляд к лицу собеседника. Вацлав был довольно смазливым и забавно вел себя — слишком непосредственно, чтобы нравиться девушкам. Обычно те предпочитают мрачную загадочную красоту, и это было единственной проблемой парня, а вовсе не польские корни. — Несколько раз он выручал меня. Передай ему мое спасибо, если увидишь. — Выручал? — удивленно произнес старшеклассник, будто не веря мне. — Нет, ты издеваешься? Чтобы он кого-то когда-нибудь выручил? — Я серьезно. Последний раз он разбил нос Колину... — А. Слышал, — Вацлав тут же закивал, последний раз затянувшись и потушив сигарету. Я тоже потушил в знак солидарности, к тому же успел несколько раз пожалеть, что вообще решился покурить. Но, говорят, это сближает. — Вообще, я узнал тебя издалека. Решил спросить, как самочувствие. Давно стоило бы. Еще пару месяцев назад. Ну и идиот этот Дарси... — Да ладно, — попытался отмахнуться я, но Вацлав покачал головой, недоумевая: — Вечно он так. Никакой помощи или хотя бы сочувствия. Я деликатно промолчал и решил, что лучше не рассказывать о том, что произошло с нами за все эти два с половиной месяца. Интересно, Вацлава привел сюда только запоздалый интерес к моему самочувствию или нечто иное?.. Хотя я не питал особенной неприязни к парню — было понятно, что к девушкам он относится специфично, впрочем, как и большинство молодых людей в наше время, но меня это не касалось и делало этого юношу нейтральным персонажем Хартвуда. Нам стало не о чем говорить, и в воздухе повисло тяжелое молчание. — Ладно, — вздохнул я и поднялся со своего места. — Спасибо за то, что составил компанию. Но я пойду. — Пока, — без сожалений ответил Вацлав и вновь накинул на голову капюшон. Направляясь к общежитию, я растерял все свои мысли. Такое бывает — не думаешь ни о чем. Разум — белоснежная бесконечность, и ничего не существует. Будто ты никогда не жил. Едва я поднялся на свой этаж, как почувствовал что-то неладное: ребята в коридорах странно переговаривались, занижая тон, о чем-то беспокоились. Особенно озабоченность скользила в лицах выпускного класса. Я был слишком робок, чтобы поинтересоваться, поэтому решил обратиться к Гаррету. Но, когда я зашел в комнату, его еще не было. «Тренировка, — понял я по раскиданным вещам, хотя взгляд тут же скользнул к часам. — Но уже девять...» Я преспокойно убрался в комнате, съел сэндвич с семгой, припасенный с ужина, и, включив настольную лампу, утонул в очередной книге. И вынырнул только когда услышал голос коменданта в половине одиннадцатого: «Через полчаса гасим свет!» Тогда я забеспокоился. Манн не мог уехать — все каникулы он должен был готовиться к соревнованиям, а сейчас почти отбой, его все нет. В принципе, на семестровые мало кто уезжал, поэтому в школе было почти так же шумно и многолюдно, как обычно. Почти одиннадцать. Тогда со вздохом я поднялся с кровати и босиком скользнул в коридор, о чем пожалел. Но возвращаться за обувью было лень. Мужчина, тонкий, как стручок, жеманный и непреклонный, стоял около лестницы и что-то жевал. — Простите, — произнес я, хватая того за рукав. Комендант отдернул руку и гнусаво произнес: — Чего тебе? — Мой сосед не возвращается. Он не планировал уезжать, и... — Манн? Гаррет, кажется. Ты о нем? — собеседник дожевал, прежде чем ответить. — Да, он. — Если ты так беспокоишься о нем, то где ты был, когда он сломал ногу? — Что сделал? — переспросил я, не веря сказанному. — Сломал ногу. Ты глухой? Отличные же вы друзья. — Простите... — отстраненно извинился я и перевел дух. — Как такое могло случиться? — Я что, был там? Что за глупые вопросы, мальчик? Ты точно не с этажа средней школы? — Все в порядке, — пробормотал я и, пребывая в прострации, вновь спросил: — Он в школе? — До завтрашнего дня. В госпитале. А теперь прекрати разгуливать и иди спать. — Хорошо, — кивнул я, тут же опуская голову, и двинулся к себе в комнату. Каждый шаг казался непреодолимым. Внезапно кто-то окликнул меня: — Рискуешь заболеть, Уэбб. Конечно, этот голос не спутать с другим — Арлен. Я обернулся и взглянул на него пустыми от шока глазами. Отвечать не хотелось. Он тоже промолчал, а затем захлопнул дверь, будто смутился. А я... Что я? Шагнул через порог пустой комнаты, на ходу выключил лампу и рухнул на постель, не разбирая ее. Я был готов простить Гаррету даже то, что он разбрасывал вещи, мусорил, разговаривал во сне и забывал выключать свет, когда уходил. Лишь бы не один. В снедающей тьме.