***
Без Гели, казалось, Царман сделался ещё недружелюбнее к чужакам, которых теперь с ним будто и не связывало ничего, кроме жалких бессистемных копошений, порождённых необходимостью выполнять задания от господина Хашера. Цещ начал печь особенно зло, и даже в охлаждающем скафандре жара стояла невыносимая: казалось, если не скроешься вовремя из-под его излучения – сваришься. Цейса даже приболела однажды из-за того, что слишком долго пробыла на этом зное – тошнило, кружилась голова, не помогли ни скафандр, ни шлем. Ей стало лучше ещё ко второму дню, но снова возвращаться в это пекло так не хотелось, что она всю неделю говорила себе и другим: да, я, конечно же, немножечко окрепла, но голова всё-таки ещё подкруживается чуть-чуть, так что я пока ещё полежу. Конечно, Цейса понимала, что всё это довольно нехорошо и она всех подводит, ведь лидер должен всегда быть в строю – но она всё ещё чувствовала себя такой слабой, такой ужасно слабой… От одной мысли о том, что нужно будет опять выйти на улицу, начинало подташнивать, и она уговаривала себя – ещё денёчек, а потом сразу работать! Денёчек растянулся бы и на вторую неделю, если бы как-то к ней не вломилась Шесса и не вопросила возмущённо, знает ли она, какой сегодня день. - А… - Цейса чуть не спросила, а что же сегодня за день. Этого Шесса ей бы точно не простила. Сто шестьдесят пятая годовщина Великой Тершской Революции. День памяти о всех погибших за время тех событий тершцах. Начало нового года, в том числе и учебного, по принятому сейчас календарю, а потому – и день объявления их годовых результатов по очкам. – А разве не присутствовать было бы так плохо? - Не присутствовать было бы преступно, - с апломбом сообщила Шесса, и Цейса невольно вспомнила, что с ними связывалась как-то сама госпожа Канцлер, а значит, господин Хашер, вероятно, как-то связан с правительством. Может быть, и правда сходить? Ничего не делать, просто посидеть, послушать про очки… Цейса даже не особенно опоздала – когда она заняла своё место в главном салоне, час скорби едва начался. Монотонный голос из аудиоматериала в газете перечислял имена погибших за годы революционных событий, не делая пауз, швырял их одно за другим в эфир, как в братскую могилу. Все сидели за столом с прямыми спинами, со сдержанной печалью на лицах. Один лишь Тэшлин даже не пытался скрыть скуку, но регламент не нарушал. Цейса тоже изо всех сил старалась не ёрзать на месте, устраиваясь поудобнее, и сохранять скорбное выражение на лице – что было не так уж трудно, учитывая, сколько требовалось неподвижно сидеть, ни с кем не разговаривая и даже не поев. Папа всегда учил её серьёзно относится к таким патриотическим мероприятиям, чтобы никто не получил ни малейшего повода в чём-либо заподозрить их семью… Правда, ещё он учил, что всё это пропагандистская чушь, ежегодная промывка мозгов. «Всегда помни, звёздочка, что они оплакивают убийц, - так он говорил. – Все они убивали кардо, то есть наших с тобой предков. Но наших предков никто не помянет часом скорби». - Год прошёл – настоящий, не царманский, - сказала Шесса, когда голос диктора растворился в воздухе. – Мы прилетели сюда чуть меньше года назад. Осталось ещё четыре, но об этом лучше не вспоминать… Она хотела, кажется, сказать и что-то ещё, но тут экран загорелся. Господин Хашер помахал им электронным блокнотом, сияя не очень-то уместной в день памяти ухмылкой. - Умерли ради нашей жизни, - с непонятной залихватской интонацией выдал он традиционное для начала нового года приветствие. - Живём ради их памяти, - в один голос подхватили все, даже Тэшлин, хоть и без особого энтузиазма. - Как думаете, будут такое говорить о вас, когда вы тут сгинете, а? – господин Хашер оглядел всех серьёзными глазами и тут же загоготал. - Ваши шуточки в такой день неуместны, господин Хашер, - Шесса вскочила с места, стремительно зеленея. Руки у неё сжались в кулаки, точно она хотела ударить господина Хашера прямо в его бесчувственное изображение. – Вы оскорбили память революции и обязаны принести извинения! Господин Хашер посмотрел на неё так, словно очень хотел сказать что-нибудь вроде «смешная зверушка». - Ну, думаю, революция меня уж как-нибудь простит. К насущному - у меня на руках ваши оценки, как вы, надеюсь, помните. Сразу сообщу, что я уломал всех ваших тренеров по военно-спортивной подготовке поставить каждому из вас максимально возможное количество очков, потому что, по-моему, тот, кто год прожил на Цармане, достаточно подготовлен к любой войне. Факультатив по космическому ориентированию также обеспечил вас максимальным количеством очков. Цените. – Он поглядел в Шессину сторону, проверяя, видимо, не хочет ли она опять его перебить. Шесса демонстративно отвернулась. – Оглашаю, начиная с самого низкого результата. Тсейра Нарц, ноль очков! - Сколько-сколько? – покатилась со смеху Шесса. – Ноль?! Вот это успеваемость! Представляешь, - она пихнула сидевшего рядом Склайза в бок, - мы всё это время выслушивали ценное мнение человека с нулём очков! - Ноль очков! – хохотал, как ни странно, и Сарк, что было с точки зрения Цейсы довольно невежливо. Не то чтобы ей было жалко эту, но они же вроде как помирились и снова общаются теперь… Как-то неправильно это – высмеивать друзей. – Это с учётом максимума очков по ВСП! Сколько ж у тебя изначально было? - Минус шесть тысяч, - сообщила эта таким тоном, точно ничего необычного тут не было, с кем, в самом деле, не случается. Но глаза у неё при этом так сияли, словно на неё снизошло благословение богини Кэндарэа и списало долги по очкам. Цейса никогда не видела у неё такого лучистого, открытого взгляда. Направлен был взгляд, конечно, совсем не на Сарка. – Я думала, мне никогда не закрыть… Спасибо. - Больше не задалживай, пожалуйста, - кивнул ей господин Хашер. – Кстати, отныне ты учишься в классе 1-2-6-8. Постарайся, чтобы тебя оттуда не отчислили. Эта нерешительно моргнула, как бы не до конца веря в то, что только что услышала. - 1-2… Это Первый корпус? - Считай это стипендией от планетарного правительства. - А могу я… - она вся побледнела, лицо заострилось ещё сильней обычного, - отказаться от стипендии? - Не можешь, - отрезал господин Хашер. – Тебе нужно получить расширенный доступ к факультативам в старшем звене, разве нет? - Не хочет учиться, - фыркнула Шесса. – Должно быть, Первый корпус ей не по способностям, господин Хашер. Эта даже не съязвила в ответ. Странно это было, даже более странно, чем решение отказаться от стипендии. Что это с ней такое? Не то чтобы Цейса беспокоилась, конечно… Следующим результатом оказался её собственный – 3562 очка, 835 место в рейтинге тысячи лучших учеников среднего звена. Не очень-то высокая позиция, но Цейса не рассчитывала ни на какую, так что обрадовалась и этому. Могло быть больше очков, с сожалением отметил господин Хашер, но она не выбрала никаких факультативов, кроме трёх обязательных, и её заминусил школьный начальник лично за безынициативность. Тэшлин попал на 508 место рейтинга, и Шесса с её 372 местом была несказанно горда тем, что удалось его обойти: хотя после той их ссоры прошло уже много недель, отношения у них оставались натянутыми. Склайз занял второе место, как это происходило из года в год, а первое, как тоже выходило из года в год, оставалось за Сарком, хотя он опережал Склайза всего лишь на каких-то пятьдесят шесть очков. Что такое, в сущности, эти пятьдесят шесть очков? На два задания больше или, может быть, на пять заданий лучше. Ведь нет большой разницы, первый ты, или второй, или третий. Всё это результаты, которые не снились не только ей, но и обожающей науку Шессе, и эрудиту Тэшлину. Отчего же тогда никто не поздравляет Склайза? Отчего он сам так восторгается результатом Сарка, а тот не выразит ни капли уважения в ответ? И Цейса решительно протиснулась к его месту мимо Шессиной спины, тронула за плечо. - Склайз?.. – он обернулся, привычно раздвинул губы в улыбке. – Просто хотела сказать, раз никто не говорит почему-то – ты правда молодец! Я имею в виду, ну – второе место это же потрясающе! И ведь это уже не первый год такой результат… В общем, - она вдруг замялась, сама не зная, почему, - думаю, это очень здорово – быть вторым! - Да, - отозвался он медленно, не прекращая улыбаться, - спасибо тебе большое, Цейса. Ты и не представляешь, как это здорово – быть всегда вторым. Но улыбался он слишком уж широко, говорил чересчур гладко, отвернулся стремительно, и что-то в этом показалось Цейсе неестественным. Она сама не знала, почему, но ей вдруг стало немножечко жутко. Она снова потрогала Склайза за руку, и, когда он оборачивался, успела заметить в его глазах отблеск тусклой, усталой злобы. Всего миг – и он заулыбался снова, ласково уточняя, что бы она хотела ему сказать. Цейса молчала и пыталась убедить себя, что ей показалось, просто показалось. - У тебя всё в порядке? – удалось ей только выдавить из себя. – Ты выглядел… выглядел… э… - Что ты, Цейса, - сказал он несколько переслащенным голосом. – Всё хорошо, прошу прощения, если вдруг чем-то напугал… Но я не могу больше перебивать господина Хашера, он, кажется, пытается сообщить нам что-то важное. Господин Хашер и вправду уже снова о чём-то разглагольствовал – Цейса прислушалась на пути к своему месту. Было даже не так важно, что слушать и кого – лишь бы не думать, не думать больше об этом. Что Склайзу, кажется, не очень нравится Тэшлин, Цейса поняла давно, но она-то чем могла заслужить такой взгляд? - Я нарочно распорядился не подключать ваши инфоустройства ни к каким другим функциям, кроме получения газет, но в честь начала нового года всё-таки сделаю вам поблажку. Включите их сейчас, вам там написали школьные товарищи. Если вы захотите, можно будет устраивать это и почаще, почему нет… Цейса потянулась к устройству – палец дрожал, то и дело соскальзывал, нажимал не туда, открывал совершенно ей не нужные газетные страницы с прыгающими в глазах заголовками и беззвучно проигрывающимися видео. Но вот наконец, после всех газет – письма, письма, письма…Цейса даже не могла окинуть взглядом все одновременно – Шипта из хора, Шорт с позапрошлогоднего факультатива по варшайрянской культуре, Тщисса из её группы по военно-спортивной подготовке, и это не считая одноклассников… Как она по всем ним скучала, оказывается! Сердце сжалось опять и нестерпимо заболело, когда Цейса вспомнила, что никогда уже не посидит после уроков в кафетерии с Цорой, не побывает на подпольных политических дебатах, которыми руководит Сэрна, не прогуляет парочку уроков в зале отдыха ограниченного доступа, куда её по дружбе проводил Ретшиль, сын директора. Ведь когда она вернётся на Терш, ей уже будет двадцать и она закончит обучение в Школе… Может, ей нарочно остаться на второй год? А ещё лучше – на третий? Вот тогда будет здорово! - Тебе ни одно не пришло, да? – расслышала она, когда чуть отвлеклась от собственных мыслей: это Тэшлин разговаривал с этой. – Так я и думал. - Я этого и не хотела, - сказала эта таким надменным тоном, что Цейса засомневалась в правдивости её слов. - Не сомневаюсь, - кивнул Тэшлин. – Я тоже не хотел бы, чтобы куча совершенно неинтересных мне людей прислала мне столько писем, половину от которых наверняка составляют любовные признания. Удалю их немедленно. - Я свои прочту, - нарочито громко объявила Шесса, хотя раньше всегда враждебно встречала любую попытку кого-либо, кроме Цейсы, завести с ней неформальный разговор, а уж многочисленных поклонников унижала с особой изобретательностью. – И даже на них отвечу. Её брат тем временем с упоением досчитывал письма – вслух, чтобы все знали, насколько он стал востребован: - Двадцать пять… двадцать шесть… ага, двадцать семь! Слышали? Двадцать семь писем! – даже у Цейсы было намного больше, что-то около шестидесяти, а уж у Шессы и у Тэшлина, как она подозревала, их количество должно было и вовсе перевалить за сотню. Но она ничего не сказала – это бы Сарка сильно обидело. – Ха! Раньше вы на меня и смотреть не желали – что, съели теперь? Я им отвечу всем, конечно, но не сразу – пусть помучаются, простил я их или нет. - Двадцать семь – это половина класса, - вставил Склайз с умеренным придыханием. Цейса украдкой глянула в его сторону, чтобы хоть приблизительно прикинуть, сколько писем у него: чуть за сорок, кажется. - Да! – подтвердил Сарк с нескрываемой гордостью. – Половина… так, стоп. А где от другой половины письма? Что же они, в газете про меня не читали, что ли? Ну знаете ли, это плевок мне в самое лицо! Я напишу, чтоб передали им… Склайз тоже не выглядел довольным при чтении одного из писем – сперва он ещё улыбался, будто по привычке, потом слегка нахмурился, дёрнул ртом и плотно сжал губы. Выражение было не столько опечаленное, сколько напряжённое: такое же у него было, когда… Цейса вздрогнула и сразу опустила глаза, но прочесть письмо, как собиралась, не успела, потому что тут её кто-то ткнул в бок, и этим кем-то была, понятное дело, Шесса. - Сегодня снова будешь отлынивать? - Она, кажется, тоже не особенно радовалась тому, что ей наприсылали: до того, как Шесса сердито захлопнула инфоустройство, Цейса заметила, как она отправляет кому-то лаконичный ответ: «Ненавижу. Умри». – Если да, то нам со Склайзом снова придётся брать Сарка с собой, потому что у этих двоих, - эти слова Шесса сопроводила максимально выразительной гримасой, - сегодня выходной. Знала бы ты, как он нам мешает! - Знаю, я же его напарница, - напомнила Цейса. – Прости, Шу, мне правда очень жаль, но я, наверное, всё-таки… - Всё ясно, - оборвала её Шесса. – Сарк, заткнись ты уже и давай с нами на выход! Сегодня будем следить за пищеварительным процессом восьминогов. Сейчас всё это кончится наконец, думала Цейса со стыдливым облегчением, пока поднималась по лестнице. Сейчас она снова залезет на узкую спальную полку, поджимая ноги, и прочитает все письма одно за другим, а потом перечитает, а потом сочинит для каждого ответ, всё это время что-нибудь грызя… Чего-то не хватает, вспомнила она уже заходя в каюту. И поняла почти сразу – инфоустройства. Оно осталось там, в главном салоне, внизу, так что поневоле приходилось спуститься. Тэшлин всё ещё сидел там, совсем один, и с позеленевшим от напряжения лицом пялился в одну точку. Точка эта располагалась где-то в воздухе, так что выходило, что он с отчаянием вглядывался в пустоту. Губы едва шевелились – просто так, не рождая слов. - Э… с тобой там всё в порядке, Тэш? – он дёрнулся, оборачиваясь на звук её голоса, и снова стал выглядеть собой: отлепил взгляд от воздуха, встряхнул немного отросшими за последнее время волосами, сложил не дрожащие больше губы в небрежную улыбку. - В порядке, конечно. Просто пытался тренироваться. Ничего не получилось, как всегда, - он смущённо хмыкнул, будто первый хотел посмеяться над собой. – Мне не нравится, что это тогда произошло спонтанно. Если ситуация неконтролируема, она создаёт опасность для всех. Так что я иногда упражняюсь. Пытаюсь сделать так, чтобы ветер подул. И жалко же выходит, а? - Скорее страшно… Я думала, у тебя опять припадок, - призналась Цейса прежде чем сообразила, что это уж точно обидит его не меньше. – Ой, извини! Я хотела сказать – ты такой молодец, что стараешься, Тэш! Если будешь упражняться каждый день, рано или поздно у тебя обязательно получится. - Звучит так, словно ты вычитала это в какой-нибудь дешёвой варшайрянской книжке по психологии, - заметил Тэшлин, и Цейса немедленно позеленела, потому что так оно и было. Ей нравились эти книжки, отчего же он говорит о них с таким презрением? Ну да, это, конечно, не Рейе Миноига Ваори… - Но если даже не брать во внимание, хорош ли сам совет – а он плох, – то ведь его автор, скорее всего, имел в виду рисование или спорт, а не вызывание колебаний в воздухе. Зашфер был прав, мне следовало учиться управлять этим с самого детства, а не делать вид, будто ничего такого во мне нет. А ведь он прав, пришло Цейсе на ум - не в том, что отверг её любимые книжки, а в том, что никто понятия не имеет, применимы ли рекомендации из них к его дару. Возможно, поделать и вправду уже ничего нельзя, а всё из-за того, что Тэшлин подавлял его в детстве? Вот Цейсе папа сказал – помни, что это твой дар, что он у тебя есть, но только не используй его, пожалуйста, без крайней необходимости… правда, это случилось после того, как шестилетняя Цейса отключила электричество во всём здании Школы, чтобы не пришлось сдавать годовые экзамены. Может быть, ей лучше извиниться перед Тэшлином? Может, она его случайно задела своей ерундой, и он теперь расстроился? Но раньше, чем она успела что-либо сказать, Тэшлин сам вдруг выдал: - Прости меня, если что. Я дважды идиот – во-первых, навалил тебе в уши всю эту чушь, во-вторых, ещё и так тебе грубо ответил, когда ты пыталась мне помочь… ну, как уж умела. Это моя личная проблема, и я сам с ней разберусь, никого не вмешивая. - Всё нормально, Тэш, - сказала Цейса, потому что так нужно было сказать. Так всегда говорят в таких ситуациях. Нельзя же ляпнуть человеку, что тебе и в самом деле, наверное, не очень хотелось бы слушать про его проблемы. – Если тебе нужно выговориться, я тут. Тэшлин слегка отодвинулся от стола, будто тот давил ему на грудь. - Я уже наговорил достаточно. И не думаю, чтобы это было нормально – вешать свои проблемы на посторонних… но, если уж ты так считаешь, с моей стороны было бы справедливо выслушать тебя в ответ. Этот натуральный обмен показался Цейсе потрясающе неуместным. «Справедливость» - холодное, жестокое слово, его любят повторять теледикторы, газетные колонки, учителя на политпросвете, и Шесса, и эта, и даже папа… и каждая из этих справедливостей перечёркивает все остальные. Моя справедливость самая справедливая, потому что она для меня, а не для вас. Тэшлин смотрел на неё со снисходительной теплотой человека, твёрдо решившего сделать доброе дело. - Я заметил, что ты расстроена, - заговорил он снова, не дождавшись её ответа. – Иначе ты не просидела бы столько времени одна в каюте при том, что ты абсолютно здорова. – С чего это он так в этом уверен, подумала Цейса несмотря на то, что и впрямь была абсолютно здорова. – Тебе тяжело на Цармане, да? Как же она может признаться ему, что да, ей тяжело, когда её не трясёт от вида царманцев, от одного только воспоминания о них, как его? Сразу сделалось очень стыдно, что она смеет жаловаться – хотя она и не смела, Тэшлин сам пожаловался за неё. Да, она страшно хотела выговориться кому-то, но не Тэшлину же! - Нет, - неуклюже попыталась она оформить все эти мысли в слова, - это тебе тяжело… ой. – И замолчала, понимая, что снова допустила бестактность. Тэшлин только плечами пожал в ответ. - Ну, ты с таким удовольствием смотрела на эти письма сегодня – даже не читала, просто проглядывала, и всё равно уже была счастлива. И с отцом своим ты всегда так охотно общаешься, даже задерживаешься, бывает, минут на десять… Имею в виду, тебе есть по чему скучать. А вот я, например, ничуть не страдаю от того, что не увижу вживую мать с отцом и сестру с её женихом ещё четыре года. Была б моя воля, так я б и четырнадцать лет их не видел. Он явно говорил это не из желания пожаловаться на жизнь, он будто пытался сказать – это неудивительно, что ты грустишь, есть от чего. Он что, не знает, что это негативная эмоция и нельзя её чувствовать, иначе всё станет ещё хуже? И вообще, как же тот знаменитый рассказ из сборника «Мудрость веков», где женщина жаловалась соседке на то, что у неё болит левая рука, а потом оказалось, что у соседки нет левой руки… И правой тоже. - Но ведь ты… но ведь тебя… - она вовремя поняла, что сейчас опять ляпнет что-нибудь не то, и прикусила язык на пару секунд, в течение которых судорожно придумывала продолжение фразы. – Но разве тебя не оскорбляет, что я переживаю из-за ерунды какой-то, в то время как у тебя… - она решила обойтись без конкретики, - …настоящие проблемы? - А по каким критериям мы измеряем настоящесть проблем? Они кем-то установлены? Где-то в музее под слоем льда хранится единая мера страданий? – Тэшлин говорил с иронией, но не язвительно, так что Цейса даже не обиделась. – У тебя одни проблемы, у меня другие. Считаю выяснение того, у кого они проблемнее, занятием глупым и малоперспективным, к тому же, как бы плохо тебе ни было, обязательно найдётся кто-то, кому ещё хуже. В стиле – ты умираешь? а вот дядя Фарш умирал мучительней! Цейса молчала, даже когда повисла пауза, пыталась осмыслить всё сказанное. А как же варшайрянские книжки по психологии? А как же мудрый рассказ про соседку? - В общем, если тебе хотелось бы продолжать там сидеть – сиди. Это всё, что я хотел сказать, потому что утешения с моей точки зрения нерациональны. Зачем говорить, что всё хорошо, если мы не можем знать точно, будет ли? Может быть, всё будет очень, очень плохо. Так что ничего дельного не могу сказать по поводу твоей тоски по дому, разве что: да, понимаю, погано. Или – позволь себе признать, что всё погано и что это очень надолго… Эта мысль сперва вызвала в ней возмущение, яростное отрицание, но ведь в общем-то это правда: она останется на Цармане ещё на четыре года, так можно ли это выразить столь точно ещё какими-нибудь словами? Это и в самом деле никак не изменить, сколько бы она ни пряталась у себя в каюте. Нельзя же просидеть там безвылазно все четыре года. Потом, минут десять спустя, уже одетая в скафандр и стоящая возле двери, готовая бежать за Сарком и звать его бросать восьминогов, чтоб пойти выполнять их собственные задания, она оглянулась на главный салон. Тэшлин по-прежнему был там – смотрел в пустоту, напряжённо щурясь. Цейса помнила: он не любит, когда ему говорят, что всё будет хорошо. Так что она сказала это мысленно. Всё будет хорошо, Тэш. Не сразу, не сегодня. Может быть, только через эти четыре года – но будет. У тебя. У меня. У всех нас.***
Другой санаторий был совсем другой – ближе к Городу и намного меньше. Там было скучнее: негде было особо побегать, разве что по детской площадке. В этом санатории она всего одна была, не то, что в первом – но зато какая! Геля таких площадок за всю свою жизнь ещё ни разу не видела: огромная, больше футбольного поля, и по всей её длинной длине понатыкано много-много деревянных фигур: индеец в голубых перьях, пират с попугаем на плече, Иван-царевич и Баба-Яга друг напротив друга, а чуть подальше, у качелей – сестрица Алёнушка со своим козлом… И все – с огромными руками чуть ли не больше лица: у тех инопланетян, наверное, были как раз такие. С этими ручищами, думала Геля, и Алёнушка Бабой-Ягой покажется. Бабушке это, наверное, на ум пока не приходило. Вот и щёлкала Гелю по тридцать раз в день – с индейцем, с пиратом, с Бабой-Ягой. На качелях. На других качелях. На качелях в виде крокодила. В столовой за столом. Со Светой у фонтана. Геля терпела, думала, как она потом будет эти фотографии показывать тершцам и объяснять им, кого изображают эти статуи и что за штука такая фонтан. Света – это у Гели подруга такая во втором санатории появилась. Давно появилась, с самого приезда и даже раньше, потому что они ещё в автобусе познакомились. Она была тоже из Города, на два года старше Гели и на полголовы ниже, ростом где-то с Тусю. Черноволосая, очень загорелая, с невероятными глазами – зеленоватыми с фиолетовым отливом, такой цвет бывает у виноградин без косточек. Больше всего она любила смотреть новости, самые интересные истории запоминала, бережно хранила в памяти долгие годы и потихоньку передавала Геле. Истории делились на три типа – про иголки, про люки и про автокатастрофы. - Одна девочка, - неизменно начинала Света, - я видела в вечерних новостях, шила и держала иголку во рту… Она всегда подчёркивала, что видела именно в новостях, а не где-нибудь, и именно в вечерних, а не в каких-нибудь – когда же и показывать про страшное, как не вечером. Геля не смотрела новости вообще никогда, не то что по вечерам, и зябко ёжилась. История, едва начавшись, уже приближалась к самому ужасному. - …И она проскользнула туда! – зловещим шёпотом возвещала Света. Уточнять, кто проскользнул и куда именно, едва ли требовалось, но Света всё-таки уточняла, портя этим весь эффект: - Ну, иголка – в рот! И дальше потом пошла, по горлу и в самый желудок. Геля представляла поневоле, как глотает иголку, как что-то чужеродное, острое, смертельно опасное холодит ей язык и впивается в нёбо, и сразу начинала кружиться голова, и руки слабее цеплялись за качели, и нельзя было отделаться от этих мыслей уже никак, они оставались в голове, как ком – в горле, до самого следующего утра, а может, даже послеследующего. Правда, ту девочку из истории всё-таки спас один добрый и быстрый врач на скорой помощи. В другие разы всё кончалось куда хуже – другая девочка переходила дорогу на красный свет и машина переехала ей обе ноги, а один мальчик ваще наступил на люк, как вот ты всегда наступаешь, Геля, и провалился, а там в люке был кипятка полон люк, вот мальчик и сварился, как пельмень. После этой истории Геля некоторое время боялась люков, обходила их стороной, а потом решила – ладно, мало ли, что там, с мальчиком, со мной-то такого никогда не будет! С тех пор она снова топала каждый раз прямо по крышкам, хотя те иногда ненадёжно покачивались под ногами. Света сердилась на неё, звала дурой, но всё-таки не могла не признать: «Ты ваще смелая, только сумасшедшая на всю башку». Гелю так вдохновляли эти комплименты, что она бы и дорогу на красный свет обязательно перебежала – жаль, в санатории никаких дорог не было. Играли они чаще всего в «Возвращение кота» - так один японский мультик назывался, который Геля смотрела на кассете из проката: давно ещё, в прошлом году. Там девушка попала в мир, где жили одни коты в одежде, а самый главный кот-правитель тут же в неё влюбился и стал её преследовать, чтобы она за него вышла замуж. А девушка не хотела замуж за кота и пыталась вернуться обратно в свой мир: её два друга, других кота, ей помогали, а кот-правитель мешал по-всякому. Вот в это они и играли – Геля была старым противным котом и гонялась за Светой по всему санаторию. Только бабушке почему-то игра в кота не очень нравилась. - Непотребством каким-то занимаетесь, - выговаривала изо дня в день. – Только и делаешь, что носишься за ней, вопишь: «Любимая, любимая!» Что люди-то подумают? В кого вы играете-то вообще, в рабыню Изауру? Вот раньше дети на улице играли, так кричали «Фашисты, фашисты!», а теперь «Любимая, любимая!» Тьфу ты, господи прости, ну никакого вкуса у нынешних детей. Они со Светой вместе пили из специальных кружек с длинными носиками мерзкую минеральную воду без газа перед каждым завтраком, обедом и ужином – больше всего эта вода напоминала ту жижу, которая получается из обычной, нормальной минералки с газом после того, как газ из неё выдохнется. Вместе бегали за мороженым, тоже одним на двоих, вместе его ели. Вместе сидели в библиотеке за длинными столами, разглядывали журналы «Микки-Маус»: Свету там больше интересовали комиксы, Гелю – маленькие статьи про никелодеонские мультики и разные другие, которых она никогда не видела и никогда, наверное, не увидит, потому что в этом санатории никаких кабельных каналов не было, а дома уж точно никогда не будет, кабельные – это для богатых. Вместе листали журналы в маленьком киоске, который был тем примечателен, что в него можно было зайти, как в книжный магазин, а не только смотреть на витрины через стекло, покупали один «Найди клад» на двоих и пытались разгадывать сканворды. Прикидывали, как будут делить приз за разгадку – вот если приз, например, кукла, то как же тогда, Геле ноги, а Свете голову? Или наоборот? К счастью, ни куклу, ни конструктор, ни что угодно ещё им делить так и не пришлось, потому что ни одного сканворда они так и не разгадали целиком. Вместе ходили, конечно, по вечерам на концерты и дискотеки. В этом санатории каждый вечер была развлекательная программа – по три каких-нибудь мероприятия и одно обязательно для детей. Бабушку, правда, тоже приходилось с собой на концерты брать – ну, куда-то же девать её надо. Света концерты не только смотрела – она на них ещё и выступала. Когда были вечера санаторной самодеятельности, она обычно играла «Марш деревянных солдатиков». Она садилась на сцене перед маленьким пианино, очень красивая, в красной майке с блестючками и по-взрослому драных джинсах, а Геля завороженно смотрела и слушала со своего места где-нибудь в середине зала, громко хлопала и тихо завидовала. Как же здорово – что-нибудь уметь, иметь какой-нибудь талант! А Геля вон не играет ни на чём, ни петь не умеет, ни танцевать, и даже рисует хуже всех в классе… - Да ну, - говорила ей каждый раз Света, - ты же стихи зато пишешь. Вот я бы если писала стихи, фиг бы меня заставили сесть играть! Я бы тогда целыми днями всё писала и писала – даже в школу не ходила бы, только писала. Но Геля читать стихи не хотела. Вот все поют, пляшут красиво, такие все молодцы – и тут она со своими стихами… Смех один! На таких концертах после выступлений Светы и других одарённых санаторных ребят обычные дяденьки пели с баяном «Владимирский централ», а обычные тётеньки – «Попытку номер пять» без баяна. Это всё было очень интересно, но Геле всё-таки больше нравились детские дискотеки – туда она ходила без бабушки, с одной только Светой, и там они с удовольствием отжигали под «Малинки, малинки, такие вечеринки», «Восточные сказки, зачем ты мне строишь глазки», «Чёрный бумер» и «Чёрные глаза». Потом наперегонки мчались в столовую, залпом выпивали кефир, который там выставляли для детей ровно в девять, и разбегались по своим корпусам до следующего дня… А потом вдруг Света уехала. Ни с того ни с сего, взяла и уехала. Просто сказала вдруг Геле как-то вечером: - А я же, слушай, завтра уезжаю же. Дай мне свой телефон, я позвоню, когда ты тоже будешь в Городе. Тебе сколько ещё дней осталось? - Три, - сказала Геля таким упавшим голосом, будто это не три дня были, а три года. Она заранее знала, что так ей все эти три дня и будет казаться. Но телефон, конечно, дала. Утром перед отъездом, ещё до того, как Геля с бабушкой успели на завтрак уйти или там на процедуры, Света забежала к ним в номер попрощаться – в плаще, в резиновых сапогах и в полосатой шапочке с кисточкой, не то гномской, не то буратинской. Геля знала, что это она не просто так вырядилась, а потому что в Городе весь день сегодня обещают проливной дождь, но всё равно с трудом удерживалась от смеха. Хотя вообще-то ей было грустно, ужасно грустно, и она знала, что дальше будет ещё грустнее и вот от этой будущей грусти-то и веселилась впрок. - Пока, - торопливо бормотала Света, глотая слова – торопилась, видно, на автобус. – Я тебе правда-правда позвоню, как ты приедешь, и давай потом в Городе встретимся, да? Ты с Района, да? Я около политехнического живу, далеко… Но в центре всё равно же можем встретиться, да? Ну всё, мама мне сказала – пять минут ровно, а уже четыре прошло! Геля стояла и долго смотрела в её жёлтую спину, уносящуюся вприпрыжку по коридору, в трясущийся на голове гномско-буратинский колпачок, и очень сильно старалась не плакать. И не плакала. С того утра и до самого последнего дня в санатории она ежедневно по три раза, утром, днём и вечером бегала в центральный корпус, вставала под дверью бывшего Светиного номера, где жили сейчас какие-нибудь совсем чужие люди, а может, и совсем никто не жил, и стояла там по три минуты, как верный часовой, молча, ничего даже особенно не думая. Потом она разворачивалась и бежала, не оглядываясь, по переходу из корпуса в корпус, быстро-быстро, будто бы соревнуясь с невидимой Светой. На детской площадке без Светы тоже было совсем не так – раньше-то они играли только вдвоём и присоединялись к остальным лишь изредка – по вечерам, когда все на площадке играли в прятки перед кефиром, или если днём кто-нибудь собирался в беседке рассказывать анекдоты. Света анекдотов знала куда меньше, чем историй про люки и иглы, зато Геля каждую неделю читала «Классный журнал», где их в каждом выпуске печатали по три штуки, и потому помнила их много: про Вовочку, про крокодила Гену, про собаку, которая любит бутерброды с икрой… Зато Света отлично умела осаживать того противного сопливого пятилетку, у которого все анекдоты были на одну, видимо, наиглавнейшую для него тему: «Сидела ворона на дереве. И захотелось ей в туалет…» - Фу, опять ты про туалет! – кричали ему. - Давай что-нибудь другое! Сопливый послушно начинал другое: - Сидел пират на мачте. И захотелось ему в туалет… После Светиного отъезда Геля анекдотов больше не рассказывала– перебить сопливого с его туалетом у неё самой не вышло бы. Но в прятки играть всё равно выходила. Как здорово всё-таки было даже теперь, без Светы, носиться всем вместе по всему санаторию под наливающимся лёгкой летней синевой небом, и искать друг друга, и находить, и визжать отчаянно, если нашли тебя, и вваливаться потом толпой в столовую, расхватывать стаканы с кефиром и шумно обсуждать, кто хорошо играет, а кто дурак, достал уже… Геля так счастлива бывала иногда такими последними вечерами, что на эти час или два ничего вдруг становилось не жалко – ни того, что уехала Света, ни того, что Геля вот уже целый месяц как не дома, и всё ещё грустные голоса у мамы и папы в телефоне, и всё ещё они звонят поодиночке, и у папы, когда он звонил один раз, был сонный, медленный голос, и он не сразу вспомнил, что Гелю зовут Геля, назвал её – Ириша. Ночами Геле снились мама и папа, не такие, как последний год, а настоящие, какими они были до этого дурацкого года, когда Геле было пять или, может, четыре. Они гуляли вместе по дендрарию в центре, и папа с мамой шли рядом, касаясь пальцами пальцев друг друга, и Геля хваталась за эти пальцы и висла на них, болтая ногами. Потом они ели картошку фри в «МакПике» или вкусную пиццу с невкусными оливками на верхнем этаже «Купца» и играли в игру, которую Геля придумала сама или, может, где-то вычитала – «кто лучше соврёт»: побеждал обычно папа, но иногда и Геле удавалось… Потом она просыпалась и думала – а было ли вообще когда-нибудь такое время? Может, она это просто придумала, как и все остальные свои сны? Пыталась вспомнить, понять – и не могла. Бывало, снился дом – обшарпанные рыжие стены, валящий клубами пар из подвала, плакатик с Жасмин рядом со светильничком в Гелиной комнате, новый хороший стол, подаренный мамой и бабушкой к окончанию учебного года… Утопающий в зелени двор, ракета, серебрящаяся под лучами солнца. Бледно-зелёные лица длинноухих тершцев в их скафандрах и шлемах. Какие у них у всех на самом деле дурацкие имена – может, и их тоже Геля придумала? А может, на самом деле и папы не было, и мамы тоже? Может, они всегда были только далёкими, чужими голосами в телефоне, а Геля всегда жила с бабушкой – то в одном санатории, то в другом. Целый месяц прошёл уже – целая жизнь, вот и неясно, что было, чего не было… Была Света, были концерты в зале, кислородные коктейли и мерзкая минералка, деревянные фигуры с огромными руками, прятки после заката и кефир после пряток… А что ещё на свете было – и было ли вообще? Может, ничего никогда не было? Может, и санатория на самом деле нет, и Гели? Как это странно вообще-то, что Геля – это Геля, что она может в любой момент подумать о себе: «Это я». А правда ли это она? Может быть, это совсем и не она? Но всё-таки последний день в санатории настал, и на этот раз они с бабушкой ехали… нет, не в третий санаторий, как Геля поначалу серьёзно опасалась. Они ехали домой.***
Они пересеклись случайно, каким-то чудом – Кристина, выйдя из хозяйственного недалеко от площади, решила завернуть ненадолго в Дворянское гнездо, подышать свежим воздухом, пока Антон не вернётся за ней на машине. У него сегодня были какие-то дела с отцом, в подробности которых он Кристину, разумеется, не посвятил. Дворянским гнездом прозвали в народе двор Стоквартирного дома – давным-давно прозвали, задолго до Кристининого рождения, потому что в советское время жить тут считалось очень престижно. Простому работяге тут квартиру было не получить, только какому-нибудь инженеру. Сейчас двор особенно престижным не выглядел – фонтан с исписанными обычным для района настенным фольклором боками зарос травой, и отдыхать к этому неработающему фонтану приходили отнюдь не инженеры. Вот и сейчас на скамье перед фонтаном сидели трое – некто в летней панамке, смахивающий на детсадовца-акселерата, некто в типичной одежде алкоголика – майке и шортах, больше похожих на трусы, да кудрявая девица с растрёпанным каштановым хвостиком. Кристина не смутилась их присутствием и приземлилась на соседнюю скамейку. Лица их она разглядывать не собиралась, но её эти лица разглядели. - Привет, - сказал знакомый голос с радостным изумлением, и Кристина трепыхнулась, вскинула глаза. Из-под детсадовской беленькой панамки на неё смотрел Евгений и улыбался. Рядом был, конечно, Дюха. Он ничего не сказал и изумление демонстрировал отнюдь не радостное. - Сколько у тебя знакомых! – восхитилась кудрявая, переводя взгляд на Кристину и сверкая ей брэкетами из улыбки. – Здравствуйте. Какое у вас платье красивое! – Сама она была одета в какой-то трикотажный ужас с узором из мелконьких ромашек. – И вы тоже… в смысле, вы тоже такая красивая! - Привет, - поздоровалась Кристина со всеми, но в большей степени с Евгением. Дюха пусть не корчит из себя невесть что, а девица эта вообще не пойми откуда взялась. Такая странная… Дюхина, что ли? - У меня теперь новый телефон, твой номер не сохранился. Повезло, что встретились. - Повезло, - ещё более радостно согласился Евгений. – Я ведь, знаешь, всё время по двору твоему бродил, всё пытался тебя встретить… Телефон твой домашний узнал у Ирины Антоновны – а мне из трубки: «Нет такого номера!» - Домашний у меня тоже новый. Это была чистая правда: старый, ещё с настоящей трубкой на вьющемся толстыми удавьими кольцами проводе, Антон торжественно отволок на помойку. Взамен явился другой: с точёным телом, гладко блестящими боками, почти умещающийся в ладонь, пусть и только в Антонову. – Только ты мне по нему не звони лучше, - опомнилась она, - мало ли что. Я тебе его говорить не буду. - Коне-ечно, - протянул Дюха каким-то особенно противным, почти писклявым, тембром, - коне-ечно, как бы хозя-яин не узнал. Как ни странно, эта его дурость Кристину задела всерьёз, и она поспешно добавила, даже не сразу поняв, что пытается оправдаться: - Но я могу тебя забить сама. Только под чужим именем, потому что ну как бы сам понимаешь… Надёжнее всего под женским. Вот тебя, например, - кивнула она в сторону кудрявой, - как зовут? Кудрявая уже открыла было рот, но её опередил Евгений. - Это Лиза, - сообщил он тоном абсолютного, оголтелого счастья. – Моя любимая девушка. Мы в клубе походников познакомились. Сказани такое кто угодно другой, это вышло бы либо иронически, либо пошло, а в речи Евгения почему-то звучало уместно. Как иначе он мог бы выразиться? Не гёрлфренд же, не цыпочка, не тёлка… То есть это, конечно, по-прежнему было старомодно и смешно, но лишь в той степени, в какой смешон и старомоден был сам Евгений. А эта Лиза улыбалась себе безмятежно кривоватыми своими зубами, мелко-мелко кивала кудрявым хвостиком в такт его словам – да, любимая, да, девушка, да, в клубе походников, - и тихая радостная гордость горела в её зелёных глазах. Дюха при этом поглядел искоса на Кристину, притом как-то особенно ехидно поглядел, будто бы хотел сказать: «Ну да, ну да, а ты не при делах». Это Кристину не насмешило даже – это её просто возмутило. Как будто она когда-то претендовала на этого малахольного Евгения! Не удостоив его больше и взглядом и бегло кивнув Лизе, Кристина продиктовала Евгению новый номер – мобильный, конечно, не домашний. И добавила в конце: - Вот, только ты смотри не попадись. Если он узнает… - Слышь, ты, угнетённая женщина Востока! – взорвался вдруг Дюха. – Ты либо вали от этого своего тирана и деспота, либо не жалуйся. - Она и не жалуется, - резонно заметила Лиза. – Что она тебе такое сделала, Андрей, что ты на неё нападаешь? – И – обернувшись к Кристине, без тени смущения. – Он что, твой бывший? - Ага, щас! – фыркнула Кристина, уязвлённая этим необыкновенным предположением до глубины души. – Мы виделись-то с ним всего пару раз, фиг знает, чего он взъелся. Поехал уже совсем… - Так вот, - продолжил Евгений как ни в чём не бывало, разве что глянул мельком в сторону Дюхи чуть выразительнее обычного. – Я всё пытался тебя найти, как-то с тобой связаться. Не знал, что и делать, думал в дверь тебе постучаться уже… – Ага, и открыл бы, скорее всего, Антон. Хорошо, что до этого не дошло! – Очень важное надо тебе сказать… нет, ты скажи сначала, сколько у тебя свободного времени сейчас, - спохватился он наконец, - чтобы я прикинул, насколько сильно тебя отвлекаю и всё такое… Кристина хмыкнула себе под нос: это было по-своему трогательно. - Ну, минут пять-семь ещё есть, а потом мне нужно будет выйти к хозяйственному, меня там Тоша встречает. Дюха при его упоминании скривился и сделал вид, будто плюёт на траву – а может, и взаправду плевал, кто ж его знает. Лиза покосилась на него с недоумением, захлопала округлившимися глазами. Казалось, она не очень-то поверила насчёт их с Дюхой отношений. Евгений сосредоточенно, с малопонятным Кристине сочувствием кивнул. - Понял, спасибо. Значит, постараюсь покороче… Так вот, мы с Кириллом долгое время переписывались с разного рода оккультными пенсионерами, много разведали злачных мест разного толка, и вот, кажется, нашли кое-что, что очень напоминает нашу с тобой секту. Нам нужно будет там побывать, чтобы убедиться точно. Позвони мне, как будет время, и тогда всё обдумаем, хорошо? И, конечно же, надо было говорить об этом при всех… впрочем, Дюха так и так уже знает, а от дамы сердца Евгений, видать, секретов не держит. Он, кажется, хотел добавить и что-то ещё, но тут пиликнула в Кристинином телефоне эсэмэска, и Кристина тут же потянулась посмотреть. - «Котенька, - издевательски тонким голосом прочитал Дюха, заглядывая ей через плечо, - прости, часа на три задержусь, так уж вышло. Целую в носик, твой А.» Видали? Целует он в носик! А его в какое место поцеловать? - Андрей! – Лиза возмущённо на него уставилась, строго сморщила нос. – Хватит уже! Ты же не дурак, зачем ты так себя ведёшь? - Да-да, послушался бы Лизу хоть раз в жизни, - поддержал Евгений и перевёл на Кристину сожалеющий взгляд. – Раз выходит, что он задерживается, может… может, ты бы тогда осталась? - Оставайся! – весело подтвердила Лиза, и Кристина поняла, что не останется. Не потому, что та была неискренна – совсем наоборот. Она страстно желала знакомиться, общаться, смотрела с жадным желанием дружбы. Глупая, разве не понимает, что другая женщина – это всегда угроза? Если бы Кристина захотела, отбила бы у неё Евгения по щелчку пальцев. На Лизино счастье, она не хочет. Нужен он ей сто лет. Они этого не видели – видел один только невоспитанный Дюха, - а Кристина была тут лишней. Не третьей лишней, а глобально лишней. Они были как из другого мира, где девочки носят платьица в цветочек, мальчики верхом на белых конях скачут навстречу мировой несправедливости, а потом они вместе ходят в походы и поют походные песни у костра. Несовременные, нелепые, нашедшие друг друга большие дети. Лучистые глаза, озорные вихры, серебристый смех и все прочие штампы из старых детских книжек, которые Кристина читала давным-давно. Такие, как Кристина, тоже были в таких книжках. Отрицательными персонажами. - Нет, - она постаралась, чтобы в её голосе сожаления не уловил даже въедливый Дюха. – Прости, я позвоню, как получится. У меня ещё свои дела. Всем пока! Уже в арке до её слуха донёсся не перебиваемый даже голосящими из чьей-то машины вездесущими «Малинками» ехидный тенорок Дюхи: «О, так тебе пока разрешено иметь свои дела?» Да, подумала Кристина с необъяснимой злостью, да, у меня есть свои дела, и прямо сейчас я по ним пойду! Пойду к Нонне! Антон, конечно, не был бы доволен, но… но он же ей не хозяин, в конце концов! Он даже ещё не её муж. Она успела аккурат к закрытию «Полной кадки» - очень раннему, в шесть часов. Нонна, как всегда в длинной юбке и при этом почему-то в летней майке, провернула ключ в замке и поглядела в её сторону с ленивым недоумением. - Неужели отпустил? – сказала она вместо приветствия. - Уехал по делам, - кратко пояснила Кристина и тут же перешла к делу. – Слушай, извини, что не приходила с мая, я никак не могла! Плюс мы ещё в Турцию летали, прикинь, я тебе фотки покажу, когда распечатаем… Короче, смотри, часа полтора у нас есть, давай, знаешь, как раньше… в сторону сквера… - Кристина только что оттуда вернулась, но это её не смущало. – А, ну и купим по пути чипсов каких-нибудь, ну, как в сентябре, помнишь же? Непроницаемое Ноннино лицо ни тени согласия не выражало. - Я тебе ещё расскажу про своих угарных бывших, мы так тогда над Толиком ржали, помнишь? Это который ещё думал, типа он Рэмбо, и за ним, короче, конь потом гонялся, ну помнишь? На словах про коня Нонна неуверенно растянула губы в ухмылку. - Ага, про коня припоминаю. Лады, куда за чипсами тогда? - Да вон в «Семь ключей», они ж прям тут, - Кристина попыталась с облегчением выдохнуть как можно незаметнее. Нонна сонно кивнула – «Семь ключей» так «Семь ключей», её такие мелочи никогда не волновали, потому выбирать всегда приходилось Кристине. Народу, как всегда, тут и там шастало немерено. Навстречу, хлопая магазинными дверями, как раз выскочили какие-то очередные подростки, Кристина не увидела лиц, но отметила краем глаза: кудрявый хвост, прямой хвост, косичка. Кажется, кто-то из них что-то сказал, Кристина не разобрала слов. Нонна же… Нонна разобрала. Потому что она вдруг резко развернулась на ступеньках и кинулась за ними, прямо навстречу загорающемуся алым светофору – Кристина едва успела придержать за руку. - Ты знаешь их? – Нонна помотала головой. - Не помню, во всяком случае. Но… но то, о чём они говорят… - она лихорадочно облизала губы. Куда только делось её обычное оцепенение? Она вела себя как собака, которая голодала много дней, и вдруг её поманили куском мяса. Куски мяса тем временем скрылись за ларьком. Светофор моргнул на прощание красным глазом, осторожно огляделся жёлтым и тут же вовсю заполыхал зелёным. Нонна зашагала по асфальтовым полосам: быстро, решительно, но всё-таки больше не срываясь на бег. Кристине оставалось только двигаться с ней в такт и бесплодно гадать, какая муха её укусила. Голоса теперь снова доносились до них – троица топала себе вперёд, знать не зная, что их кто-то выслеживает. - Её старшая сестра, разве не помните, дуры? – с нетерпеливым раздражением говорил плотный парень, возвышающийся над обеими спутницами, особенно над той, что слева: это у него был кудрявый хвост, торчащий из-под берета с кисточкой. Что ещё за художник Тюбик такой выискался, интересно… Он бы ещё шапку-ушанку летом напялил. – Её зовут Роаной. Как-как зовут? Кристине показалось сперва, она что-то не то расслышала. Да что за дикое имечко, и кого только могут так звать? - И что ты думаешь, Питинаа полетит к ней? Или её провезёт сюда? – упомянула ещё одно странное имя девочка слева, с косичкой, в жёлтом платьице, таком коротеньком, что казалось, в поле зрения вот-вот мелькнут труселя. Кристина и сама раньше такие носила: эх, молодость… Носила бы и сейчас, но ведь у неё жених, неприлично. - Да, это всё очень важно, но что насчёт нерели? Напоминаю, их ракета прямо у меня под окном, мне из дома страшно выйти! – перебила вдруг девочка справа, та, что с прямым хвостом, и, едва заслышав этот голос, Кристина опознала его обладательницу. Старшая дочь Барбосовых из соседней квартиры, вот это кто! Со спины она выглядит куда лучше. Только вот что она несёт такое, какая такая ракета у неё под окном? Может, это сленг какой-то, как «шнурки в стакане» во времена Кристининого детства? Тюбик коротко переглянулся с Труселями и уже начал было прочищать горло, чтобы что-то ответить, но та дёрнула его за рукав и что-то, кажется, прошептала. Миг – и все трое обернулись: Барбосова тоже сразу Кристину узнала, смешно округлила глаза за стёклами очков. - Чем я могу вам помочь? – поинтересовался типчик в берете безукоризненно вежливым тоном. Взгляд у него при этом был брезгливый, точно он застал тараканов у себя на кухне, но отчего-то не побежал сразу за дихлофосом, а решил сперва поговорить. Под напором этого взгляда Кристина заметно стушевалась. Как это мерзко, должно быть, выглядело со стороны – шли к ним почти вплотную, подслушивали… Стыд какой. Нонна, напротив, не смутилась ничуть, даже подступила к ним ещё ближе – те, конечно, отодвинулись. - Извините, я тут подслушала ваш разговор чуть-чуть, - попросту, точно это самое обычное дело, начала она. – Хотела спросить по жизни, если можно – где вы собираетесь? Есть у вас… э… главный? Вытянутое лицо Барбосовой вытянулось ещё сильней. Ошалевшими глазами она покосилась на ту, вторую, очень, как не могла не признать Кристина, хорошенькую. Та немедленно округлила кукольный ротик и захлопала ресницами. - Вы нас не так поняли, наверное, - очень бодрым, очень звонким, практически пионерским голоском пропищала она. – Мы нормальные хорошие ребята и вовсе не сошли с ума. Просто мы ролевики. Это наш весёлый занимательный досуг. Понимаю, может быть, вы слышали по телевизору… - Да я сразу поняла, что вы глючите! – выпалила Нонна с таким живым восторгом, какого Кристина от неё никак не ожидала. – Очень крутая у вас сюжетка, хотя я и мало услышала, чтобы судить, но блин, респект вам хотя бы за то, что про космос, а не про эльфов этих опять. Только… - её взгляд вдруг остановился, остекленел, голос зазвучал тускло, совсем как у прежней вечно заторможенной Нонны. В сочетании с этим застывшая на лице улыбка выглядела неестественно, почти жутко. – Только… у вас там нет… то есть, вы случайно не знакомы с… с… Голос затих, заглох в шелесте листьев и шуме машин с дороги. Нонна пустым взглядом смотрела себе под ноги и глупо улыбалась. - Мы не берём к себе всех подряд, - холодно заметил тип в берете, снова разворачиваясь. Спутницы тут же последовали его примеру. – Ищите себе компанию для игр в другом месте, дамочка. Хотя лично я бы в вашем возрасте сосредоточился лучше на карьере. Они углубились во двор, беседуя теперь уже только шёпотом. Нонна осталась стоять на месте. Всё ещё улыбалась, тупо пялясь в асфальт. - Да пошли они, эти малолетки с их... игрищами… - Согласно их негласному дружескому договору, утешения, как и любая рефлексия, были под запретом, так что Кристина оборвала саму себя не на полуслове даже – на полумысли. – Пошли, что ли, чипсов купим наконец? Нонна собиралась, кажется, помотать головой. Голова вяло дёрнулась, так и осталась на боку. - Не, прости, расхотелось чё-то. Я домой. Куплю по дороге газетку с вакансиями и сосредоточусь лучше на карьере.***
С автовокзала бабушка с Гелей доехали на метро. Дальше – ехали со всеми вещами в маршрутке, очень сильно старались уместиться. Геля устала от шума, тряски и беспрестанной ругани бабушки со всеми, кто осмеливался бросить ей хоть слово недовольное – а недовольных, учитывая, какой они везли с собой багаж, было много. Заболела голова, но таблетку запить было нечем, да и неизвестно, была ли таблетка вообще, так что Геля сидела молча, посасывала горячую от духоты нижнюю губу, поддерживала раскалывающийся лоб кулаком. Дома, едва они выгрузились, бабушка заметила всё-таки, что с Гелей что-то не так – квёлая, говорит, ты вся и зелёная, того и гляди свалишься, нужно на улицу идти, дышать свежим воздухом. И погнала её из квартиры обратно на свежий воздух. Стоило выйти – метнулись навстречу её бегущим ногам, бросились в жадно распахнутые глаза такие родные, знакомые, сто раз приснившиеся виды: длинные деревья вдали, длинная трава под ногами, зелень на зелёном, зелень в синеве, полуломанная карусель, узкая горка, явно не так давно горевшая помойка, длинная, сверкающая в солнечных лучах ракета рядом, бабушки, выбивающие ковры, малыши, гоняющие голубей… А обернёшься – ржавая рыжина родного дома. И стало от всего этого вокруг так хорошо, так щемяще хорошо, что у Гели даже дух захватило. Только к вечеру и выхватило. А до вечера Геля всё бегала по длинным дворам, качалась на длинных качелях, чуть не залезла в голубятню посмотреть на голубей, да бабушка не дала – что ты, говорит, голубей не видела? Заглядывала в витрины всех киосков, какие только встречались на пути: ничего не просила, только смотрела завороженно. Нюхала булочный запах около булочной, глядела, как приближается и отдаляется её синяя тень на серой стене, когда качалась на маленьких старых качелях в маленьком старом чужом дворе, пахнущем сиренью. Домой они вернулись поздно, уже даже мама дома была. Геля сразу закричала: «Мама, мама!», кинулась к ней обниматься – и мама прижимала Гелю к себе, целовала в затылок, щекотно и едва заметно. Потом, правда, покосилась на бабушку и сказала деланно недовольно: - Ой, всё бы тебе, Гелька, сюсю-мусю… И когда только повзрослеешь? Есть вон давай садись, ужинать пора давно. Котлет вон вам наварнакала… Котлеты были вкусные – с одно боку серые, с другого коричневые, а внутри сочные и даже не противные ни капельки, будто и не мясо. Геля сразу их порубила вилкой на кусочки и эти кусочки потом окунала в тепловатое водянистое пюре. Такое – самое вкусное! Она возила котлету, долго и сосредоточенно, в пюрешной жиже, потом так же обстоятельно жевала – чтобы хватило дольше… - Что ты возишь её по тарелке? – не одобрила бабушка. – Красиво надо есть, культурно, а не как свинья. И вообще, учись уже есть как взрослый человек, а не как твой папаша, восемь лет скоро. Ты знаешь, что по правилам этикета нельзя всё сразу на куски рубить, как деревенский мясник? По кусочку, аккуратненько, ножичком, потом вилочкой накалываешь… - Может, дашь ребёнку хоть поесть спокойно, а? – тут же возмутилась мама. – Сидели, ели нормально – нет же, надо начать нотации читать. Как ты там с ней жила, - это, значит, мама уже к Геле обращалась, - кого угодно ведь доведёт… Зря я это затеяла, могла б она и тут спокойно посидеть, хоть денег бы не потратили. Ну вот, подумала Геля, сейчас опять ссориться начнут… Но как будто бы это сейчас было не самое важное. Какая-то деталь вертелась у неё в голове – деталь, которую она не заметила и которая хотела стать замеченной, набивалась на понимание, жужжала над ухом назойливым комаром… После чего же она начала слышать это еле различимое зудение? Мама сказала что-то? Нет, раньше, значит, бабушка… Что же говорила бабушка? Про ножичек что-то там, про мясника, про то, что есть надо культурно, а не как твой папаша… Да, точно! Папаша. Папа. Гелю будто к табуретке приморозило. Ей не казалось, что чего-то в квартире не хватает. Чего-то и правда не хватало. Не только папы – Геля давно уже привыкла, что он уходит, иногда и на ночь, иногда и не на одну. Не хватало в первую очередь папиных вещей: куртки на вешалке, кепки в шкафу, коллекции рок-кассет в старой обувной коробке, собранного им самим ещё в школе плохонького радиоприёмника… Он всё это унёс куда-то. Значит, ушёл. И, значит, насовсем. А они ничего не говорили ей. Когда они собирались сказать? - Мама, - Геля старалась смотреть прямо, говорить – громко. – Папа ушёл, да? Мама чуть не поперхнулась котлетой. - Скатертью дорожка, - бабушка промокнула салфеткой губы и встала из-за стола, церемонно и чинно, как английская королева. Или, может быть, как Мэри Поппинс в старости. – Развод состоялся, с нами будешь жить, с ним – по выходным видеться. Если мы ещё разрешим… Алименты, главное, пусть платит, а там уж посмотрим. - Мама! – Геля так старалась говорить громко, что даже закричала. – Мама, это же неправда? – но знала уже, что правда. Мама вздрогнула глазами и отвела взгляд. - Так будет лучше, - сказала она чужими словами. – Лучше для всех. Не будет, думала Геля, и вспоминала всё то, что говорили ей как-то весенним вечером Склайз и Шесса, и не верила им. Но всё-таки, когда они пришли к ней сегодня – впятером, все вместе, без одного только… как там его звали… Тэшлина, – Геля, сама едва веря в то, что она это говорит, прошептала им севшим от слёз голосом: - Пожалуйста, пожалуйста… дайте мне, пожалуйста, совет.