Я - Захария Комсток

А что, если однажды ты проснёшься и осознаешь, что тебе не нравится сделанный тобой выбор? Букер ДеВитт 1 Переменный вычислитель — Это необычный аппарат, — с явным воодушевлением начал Роберт. Машина Лютесов действительно не была похожа ни на что из того, что я видел прежде. Больше всего это походило на огромную металлическую колбу: сложная система генераторов, медных трубок, ламп, проводов толщиной с садовые шланги и соединяемых ими устройств неизвестного назначения. Машина была настолько крупная, что под ней было выдолблено специальное углубление в полу, чтобы она могла уместиться в подвале во всю высоту. — История мира — это константы и переменные. Константы — это определённые постоянные, которые, как мы предполагаем, являются связующими элементами между разными мирами. А переменные — это те моменты, которые имеют сразу несколько возможных исходов и могут быть изменены. Например, война Севера и Юга — константа. Она могла случиться раньше или позже, но, в любом случае, гражданская война в США была неизбежна. Это факт. По крайней мере, в пределах известных нам вероятностей. Исход же войны и её продолжительность — переменная, так как было множество спорных моментов, которые могли сыграть на руку обоим сторонам. Понимаешь, о чём я? — Думаю, что да. — Прекрасно! Итак, перейдём к сути. В основе работы «Переменного вычислителя» лежит мощнейшая аналитическая работа с данными, которые мы задаём системе в форме двоичного кода. Если говорить совсем просто — то это как телеграфные сообщения, только вместо «точки-тире» мы используем «0» и «1». Мы задаём событие-константу, а машина, основываясь на имеющихся данных, анализирует происходящее и вычисляет варианты развития события — переменные. То есть наш аппарат в теории может выстроить любое событие и, в том числе, предсказывать вероятное будущее. Изначально мы в своей работе отталкивались от разностной машины господина Беббиджа, но очень быстро стало понятно, что это тупиковый путь, поскольку вычислительные процессы, которые необходимы для работы нашего аппарата, в разы сложнее, чем то, что могло предложить творение гениального британца. Если представить «Переменный вычислитель» как чисто механическое устройство, то на его содержание ушла бы добрая половина этого здания. Роб демонстративно развёл руки. — Так значит, это не механическое устройство? — Лишь малая его часть. Имея багаж знаний о механических вычислительных процессах, мы обратились к исследованиям Эдисона и Теслы и скоро поняли, что работу рычажков и шестерёнок могут заменить электронные импульсы. На разработку, программирование и оптимизацию работы аппарата ушло почти пять лет упорной, практически беспрерывной работы. Но результат превзошёл все ожидания: машина Лютесов на десятилетия опережает все существующие вычислительные приборы. Мы создали первую в мире электронную вычислительную машину. Сокращённо — ЭВМ. — Я вижу, ты очень гордишься вашим изобретением. — Ты даже не представляешь, насколько! Выстраивание событий и предугадывание вероятностей — это лишь верхушка айсберга. Пока что мы ограничены техническими мощностями машины: даже после столь долгой работы она всё равно далека от совершенства. Роза полагает, что, будь в нашем распоряжении больше вычислительных мощностей, мы могли бы запрограммировать нашу ЭВМ на написание книг, сочинение музыки, проектирование архитектуры… Вполне возможно, мы бы даже смогли смоделировать полноценную человеческую личность со своей речью, характером, эмоциями… — Звучит немного жутко, если честно… — сказал я, слегка поёжившись. — Возможно. Но лично я считаю, что долг учёного — своими трудами преодолевать типичные человеческие страхи и раздвигать грани «правильного-неправильного». Во множестве случаев «страх» — это просто ещё одно название для «зоны комфорта». Смог бы Дедал сконструировать себе крылья, если бы боялся летать? Но мы немного отвлеклись. В верхней части машины ты можешь видеть генератор поля Лютес, — сказал Роб, указав на огромную лампу, возвышающуюся над всей конструкцией. — Раньше мы с его помощью изменяли состояние отдельно взятых атомов. Но это был лишь первый этап. Мы модифицировали его, увеличив масштаб действия — теперь оно изменяет целые куски пространства и открывает «разрывы». Это наша «отмычка» для дверей в другие миры. Теперь поясню: ЭВМ-часть — это своего рода навигационная система, которая, анализируя вероятности, задаёт генератору поля Лютес «координаты» мира, в который открывается «разрыв». Без координирования генератор не работает. Поле Лютес на атомном уровне воздействует на материю в рамках небольшого пространства, изменяя её состояние соответственно тому, в котором находится другая реальность. Таким образом, два разных мира локально соприкасаются между собой, происходит реакция и образуется «дверь» в другую реальность. Но довольно слов! Позволь продемонстрировать… С этими словами Роберт натянул на голову защитные тёмные очки и дал мне такие же, настоятельно порекомендовав надеть. После чего повернулся к приборной панели и потянул большой рычаг. Тут же на панели загорелись лампочки, и машина начала тихо жужжать. Через несколько секунд загорелись лампы генератора, а ещё через полминуты вокруг генератора начали плясать электрические разряды, наполняя яркими вспышками помещение, которое до этого освещалось только масляной лампой. Жужжание стало громче. Выждав пару минут, пока машина окончательно придёт в рабочее состояние, Роб достал из кармана белую прямоугольную пластинку с записанными на ней данными и вставил в разъём под приборной панелью. После того, как он нажал пару кнопок, жужжание аппарата стало гулким, неровным, лампочки на приборной панели начали мигать. Затем, когда аппарат слегка притих, он потянул за рычаг, и ток, который до этого вспыхивал вокруг генератора поля отдельными искрами, начал освещать пространство практически ровным помигивающим светом. Большая лампа генератора с ровным негромким гудением разгорелась в полную мощность. Сначала её можно было принять за обычный светильник, разве что свет от него был довольно слабый. Но затем началось странное. Сначала генератор начал мигать с гулким механическим тиканьем, а затем пространство, им освещаемое, стало тусклым и посерело, словно на чёрно-белой фотографии. В центре круга стал вырисовываться белый разрез, похожий на дефект при неудачной обработке фото. А затем он резко расширился со звуком, отдалённо напоминающим удар грома. Яркая, слепящая даже сквозь очки вспышка озарила комнату, а когда она улеглась, перед нами предстал открытый «разрыв». Приглядевшись, я понял, что он ведёт в знакомый оканчивающийся тупиком закоулок напротив подъезда в мой дом. — Что скажешь? — с улыбкой снимая очки, спросил Роб. — Это потрясающе! Если вы можете такое, почему вы до сих пор этого не обнародовали? Вы могли бы стать хозяевами мира. — Мир ещё не готов к такой технологии. Очевидно, что это изобретение не соответствует эпохе. Вполне возможно, оно не соответствует даже реалиям мира, в котором мы существуем. Мы спорили с Розой на этот счёт и так и не смогли прийти к однозначному выводу, сами ли мы пришли к этому изобретению… или это было, своего рода, «вдохновение» извне. Форсирование прогресса — это хождение по тонкому льду. Никто не знает, как распорядится этим изобретением человечество — даже для нашей аналитической машины это слишком сложное вычисление. К тому же, так мы поставим свою жизнь под угрозу. Как только мир узнает о «Переменном вычислителе», найдутся те, кто захочет заполучить его в своё распоряжение, узнать его секреты. А если он попадёт не в те руки — это будет угроза не только нашей, но и множеству других жизней. Есть ещё один момент. Видишь ли, соприкосновение двух миров, пусть даже локальное, не проходит бесследно. По сути, каждый раз, открывая разрыв, мы слегка искажаем реальность — оставляем, так сказать, на её теле шрам. Наш аппарат единственный и работает строго локально, поэтому наше влияние на действительность практически незаметно, как капля в море. К тому же, мы стараемся пользоваться им как можно реже. Но что, если их будет сто? Или тысяча? Мы не можем предугадать, как реальность на это отреагирует. И, конечно, как я уже сказал, это устройство не совершенно. Его возможности довольно ограниченны. В теории ЭВМ может просчитывать события на несколько лет вперёд, но на практике мы можем переместиться максимум на полгода назад, а вариативность измерений ограничена рамками одной-единственной жизни. То есть мы не можем с помощью этой машины спасти Линкольна или увидеть мир, где изобрели сыворотку бессмертия. Так что мы никакие не хозяева мира. Можно отмотать время на чуть больший срок, скажем, пару лет назад, но это требует огромных средств, времени и большого количества электроэнергии. А у нас такого нет. — Но зачем вы рассказали об этой машине мне? Вы вовсе не обязаны мне помогать, к тому же, для вас это определённый риск. Почему именно я? — Если ты думаешь, что решение поведать тебе о нашем изобретении пришло ко мне спонтанно, то ты глубоко ошибаешься. Я долго взвешивал все «за» и «против» вместе с Розой, и мы решили, что тебе можно доверять. Всё-таки ты наш друг. К тому же у тебя особое, тонкое восприятие мира, совершенно отличное от нашего. Быть может, из твоего опыта использования машины мы сможем извлечь для себя определённые уроки. Я понял, что должен помочь тебе, ещё тогда, на похоронах, когда увидел, насколько сломлен ты был… Я хочу задать тебе один вопрос. Разве не имеет человек права отстаивать жизнь того, кто ему по-настоящему дорог, в беде или болезни? — Имеет. — Так скажи мне, почему смерть должна становиться для нас препятствием? Разве не имеем мы права вступить в полемику со смертью и отстоять жизнь тех, кого у нас так рано отняли? Почему мы должны стоять перед судьбой на коленях?! — Я… Я не знаю. Я привык думать, что так устроен мир. Нас с детства учат тому, что если мы плюнем на судьбу — она утрётся, а если она плюнет на нас — мы утонем. — Но это обыкновенный страх, разве ты не видишь? Мы с Розой отвергли этот ответ. Знаешь, я убеждён, что то, что мы делаем — это, своего рода, наш манифест. — Манифест чего? — Независимости! Независимости человека от судьбы, от воли Божьей, от «высших сил»… Всякий манифест нуждается в практическом исполнении, дабы он обрёл завершённость, стал чем-то большим, чем набором слов. Понимаешь? Мы с Розой отчасти подходим под это определение, но мы — не то. Всё-таки мы — один человек. Эксперименту недостаёт чистоты. А вот твоя… ситуация, если всё получится, станет идеальным доказательством нашей правоты. — Не знаю. Возможно, ты прав… Ты уверен, что нам стоит это делать? Обратного пути не будет. — Я не могу сделать за тебя выбор, Зак. Делай то, что считаешь нужным. 2 Быть или не быть Банально, конечно, но именно эти слова пришли в голову. «Быть или не быть». Для меня это был не вопрос — это были два равно существующих выбора. Возможно, что в эту же секунду где-то там — другой я, который также стоит на распутье и решает: принять удары судьбы или же оказать сопротивление. Каким Комстоком буду я? Не могу отделаться от мысли, что уже похоронил жену и дочь однажды. Разве я не должен смириться с тем, что их больше нет? То, что находится по ту сторону бытия — за гранью моего понимания. Да и понимания Лютесов, думаю, тоже. Так имею ли я право что-то менять в том, что уже состоялось? С другой стороны, что, если имею? Что, если то, что я стою здесь и сейчас — часть высшего плана. Что, если всё, что случилось со мной в эти дни, было нужно, чтобы я переступил тонкую грань, разделяющую «действительность» и «возможность». Если вся моя жизнь вела меня к этому моменту. В конце концов, так ли неправильно то, что я хочу сделать? Кто-то жаждет денег, кто-то — власти. Всё же, чего хочу я — это вернуть себе то, что моё по праву. Разве это похоже на грех? Что в этом неправильного? Если бы речь шла только о нас с Аннабель, мне было бы проще развернуться и уйти. Всё-таки мы с ней отжили свой пусть короткий, но век. Я бы смог отпустить её. Смириться… Но как же Элизабет? Я не могу просто так её бросить. Какой отец может принять то, что его ребёнок никогда не увидит солнца? Разве Господь не сошёл бы с ума, родись Адам мёртвым? Что же мне делать? Какой человек способен принять адекватное решение в подобной ситуации? Похоже, мне придётся принять то, что какого-либо объективного выхода здесь нет. Есть лишь я и выбор передо мной. Быть или не быть. Орёл или решка. Третьего не дано. Как я могу отступить? Я не хочу остаться один. Я повязан с ней, мы с ней едины. Как Лютесы. И если есть хоть один шанс из ста спасти Анну — мой долг её спасти. Она будет жить. — Будь моим Вергилием… — сказал я, дав руку Роберту. — Вот теперь я вижу перед собой того Зака, которого всегда знал! — попытался приободрить меня он, улыбнувшись. И я шагнул в неизвестность. 3 Погорельцы Я чувствовал: что-то обязательно пойдёт не так. Стоило мне оказаться на той стороне, как я сразу ощутил себя, словно контуженный: звон в ушах, головокружение и кровь из носа. Пока я пытался сдерживать кровотечение, мой единственный платок пропитался кровью полностью. Но это было не так страшно, я мог это вытерпеть. Самое страшное началось, когда я осознал, что происходит. Первые мгновения всё было как во сне. Как в те моменты, когда часть сознания всё ещё спит, а сон и реальность сливаются воедино. Примерно две минуты мне потребовались, чтобы прийти в себя, и только затем я понял, что поздней осенью на улице тепло не потому, что погода хорошая, а потому, что наш дом горит. Не задумываясь, я сразу же бросился к дому, оставив Роба далеко позади. Он пытался крикнуть мне что-то, но я не расслышал, некогда было останавливаться. Поднимаясь вверх по охваченной пожаром лестнице и давясь угарным газом, от которого тщетно старался прикрыться воротником пиджака, я пытался понять, как так вышло. Вспомнил, как за неделю до смерти Анны я заметил, что в коридоре этажом ниже масляная лампа протекает, о чём предупредил соседей. В этом мире, видимо, не заметил. Ещё на третьем этаже я услышал громкие крики наверху, которые заставили меня двигаться быстрее. Задыхаясь, влетел на четвёртый этаж и сквозь дым заметил знакомую фигуру в коридоре. — Эй! Там кто-то есть? Помогите, пожалуйста! Моему мужу срочно нужна помощь! На мгновение я застыл, пытаясь осмыслить то, что вновь слышу знакомый голос, а затем пошёл в её сторону, медленно и нерешительно. — Быстрее, сюда! Она сидела на коленях, перед ней без сознания лежал другой я, чья нога провалилась под пол по щиколотку и, очевидно, была сломана. Я вспомнил про неустойчивую доску в коридоре, которую постоянно обхожу, так как она громко скрипит и вечно норовит провалиться у тебя под ногами. В этот раз провалилась. Сколотое дерево впилось ему в ногу, он истекал кровью. В руке у неё был нож, которым она спешно разрезала штанину. Что за нелепая ситуация… И тут она взглянула на меня и резко отпрянула к стене. В её глазах читался сильный страх, словно она увидела мертвеца. Я подошёл ближе, она замахнулась на меня ножом. Я не понял, почему она это делает, и, не замечая явного сопротивления, схватил её за руку, подняв на ноги. — Нет времени объяснять. Нам надо выбир… Я не успел договорить, так как в этот момент она молниеносно полоснула меня ножом по лицу в области глаза. Испугавшись, я ощупал место удара: лезвие прошло прямо над бровью, наискосок. Рана неглубокая, но шрам останется. Не отдавая себе отчёт в том, что делаю, я резко выхватил у неё нож, бросил его на пол и ударил в ответ. В её взгляде на меня был уже не страх — это был дикий, первобытный ужас. А в самой его глубине я почувствовал зарождающееся безумие. — Почему ты пришёл? Почему ты пришёл… И тут она резко обмякла и упала в обморок. Осознав всё, что произошло, и взглянув на себя со стороны, уже я сам ужаснулся себе. Вы часто видите двух одинаковых людей одновременно? Я тоже нет. А вот она увидела, и это помутило её рассудок. Это словно сюрреалистичный кошмарный сон. Вот только это было в реальности, и кошмаром в ней оказался я. Мгновение спустя я услышал шаги. Это Роб прибежал на помощь. Я не стал никак комментировать произошедшее, только попросил помочь вынести Анну наружу. Другому мне уже не помочь. Роб молча согласился: ему явно также не хотелось ничего говорить. Мы вышли из дома как раз тогда, когда приехали пожарники. Поздно. 4 Трудности лечения Аннабель была жива. Через час она лежала в групповой палате клинической больницы. Я отказался от медицинской помощи и терпеливо ждал, пока врач осмотрит её. — Зак, прости… Я просто хотел вернуть нас на несколько недель назад. Что-то пошло не так… Где-то мы ошиблись в расчетах… Я могу всё отладить… — Роберт… Не надо. Мы молчали. Через какое-то время к нам подошёл врач. — Как она, док? — У неё сильный шок, мистер Комсток… Возможно, ей потребуется терапия. — Вы можете её вылечить? — Я не могу вам ничего обещать. Может, она придёт в норму через пару дней, — сказал доктор, поправляя очки. — А может, она вообще никогда не поправится. — А что ребёнок? — Мне очень жаль, сэр, но ребёнка нет… Роб положил руку мне на плечо. Я с трудом сдержал желание грубо его одёрнуть. — …Я могу навестить её? — Я не могу вам запретить. Но, думаю, лучше под… — Спасибо, док, — сказал я, зайдя в палату. Она лежала на кровати в дальнем углу. Рядом с ней сидела медсестра и что-то ей вкалывала в вену. — Здравствуйте, мистер Комсток, — произнесла она полушёпотом. — Я дала ей успокоительное. Она сейчас в тяжёлом состоянии. Может, вам лучше… — Оставьте нас наедине. — Но… — Всего на пять минут… Пожалуйста. — Да, конечно. Как скажете, сэр. Она встала и вышла за дверь. Я подсел к ней. Она была бледна, её рот был слегка приоткрыт. Но самое страшное — она, казалось, не замечала ничего вокруг себя. Её глаза уставились куда-то вдаль, в них была лишь совершенная пустота. Я поводил у неё перед лицом рукой — ни единого движения. Посветил в глаза оставленной лампой — никакой реакции. — Прости меня, Анна… Это всё из-за меня, я подвёл тебя… Я виноват. Я так виноват… Мне хотелось встряхнуть её, привести в чувство, заставить вновь заговорить или хоть как-то обратить на себя внимание. Но это всё равно что пытаться расшевелить труп. — Роберт, оставь нас… Мне нужно кое-что доделать. — Но, Зак… — Я не могу бросить её так, понимаешь?! Роб не стал спорить и вышел за дверь. Я аккуратно достал из-под её головы подушку и плотно сжал в трясущихся руках. Я смотрел на неё и не представлял, как сделаю то, что собирался сделать. «Пусть тебе там будет лучше, чем здесь…» — думал я. Но на деле подушка выскальзывала из отказывающихся слушаться рук. Я дрожал всем телом и никак не мог собраться с мыслями, каждую секунду ожидая, что сейчас кто-то войдёт. Тогда я отложил этот пуховой мешок в сторону, присел и закрыл лицо руками. Я думал о том, как дошёл до такой жизни. Всё это не моё. Это не моя жизнь и не мой выбор. Меня не должно быть здесь. Я чувствовал, как сам схожу с ума. Прямо здесь и сейчас, в эту самую секунду. Если стану ещё и убийцей — точно съеду с катушек. Я должен немедленно остановиться. Умыть руки, пока не поздно. — Прости меня… Я всё исправлю, обещаю. Я что-нибудь придумаю, и мы вновь будем вместе. С этими словами я встал и тихо вышел за дверь. — Пошли отсюда. Нам больше нечего тут делать. По взгляду Роберта было видно, что он решил, что я действительно убил её. Я не знал, насколько он был неправ, и решил не разрушать иллюзии. 5 Новая перспектива После того, как мы вернулись обратно, мне потребовалось много времени, чтобы прийти в себя и осмыслить то, что со мной произошло. Чтобы привести мысли в порядок, я увлёкся черчением и большую часть времени занимался тем, что расписывал линию событий, которые произошли со мной за последний год. Я чертил схемы, и их было много: что было, как могло бы быть, что было бы, если все пошло не так, а по-другому. В итоге у меня получались большие разветвлённые цепочки, некоторые из которых заходили в тупик, другие рождали целое древо вариантов, а некоторые вовсе пересекались между собой, образуя новые, ещё более сложные схемы. Некоторые чертежи получались настолько комплексными, что мне приходилось обращаться за помощью к Лютесам, просто чтобы в этом разобраться. К концу недели облезлые обои у меня в квартире практически полностью исчезли под слоем развешанных вокруг бумаг. Розалинда сказала мне, что у меня может быть шок от произошедшего и, возможно, следует остановиться и успокоиться. Но она просто не понимает. Для неё всё чётко, ясно, разложено по полочкам и расписано на формулы. А я — другой, я вижу мир другими глазами. Наш пастор говорил нам, что сожаление об упущенных возможностях — удел неверующих людей. Что наша судьба заведомо расписана волею свыше. Но проблема данного утверждения в том, что оно основано на твёрдой вере в отсутствие шанса на физическое существование возможности. А я знаю, что возможность может быть реальностью, что она существует объективно, в отрыве от нашего видения. Я видел то, что не видел ни один человек. Всю мою жизнь за меня решали другие: семья, школа, армия. Но сейчас я впервые чувствую, что могу что-то изменить своими руками. В конце концов, останавливать Цезаря нужно было до того, как он пересёк Рубикон. Оглядываясь назад, я понимаю, что моя точка невозврата была пройдена в тот момент, когда я решился переступить черту. Думаю, нет нужды напоминать Розе, что именно они позволили мне перейти эту грань. 6 Умирает, умерла, умрет... Я практически забыл лицо матери. Я забыл имена друзей детства. Забыл. Но мне никогда не забыть утро, когда умерла моя жена. Я помню её бледное, ещё не остывшее тело. На нашего ребёнка у меня просто не было сил смотреть. А ещё я помню кровь на своих руках. Кровь, которую мне никогда не отмыть. Я не мог оставаться в одной комнате с ними, я был в шоке, мне нужно было уединиться на несколько минут. Я заперся в ванной и зачем-то зажёг свет. Господи, как же я об этом пожалел! Я увидел ярко-алый отпечаток своей ладони на лице. Должно быть, я сам не заметил, как по привычке вытер ладонью испарину. Маленькая струйка крови стекала с щеки вниз по подбородку… Я никогда в жизни так не кричал. То, что я испытал тогда — это был дикий, ни на что не похожий животный ужас. Меня словно окатили ледяной водой с головы до пят. Всё, что я мог сделать — это забиться в угол, сжаться калачиком и молиться. «Не было никакой крови», — сказал мне Роб после того, как я пришёл в себя. Я до сих пор не знаю, верить ему или нет. Каждый раз, отматывая время вспять, я вновь воскрешаю в памяти это утро. Оно проносится перед глазами, как старая плёнка. Сколько раз я уже пытался спасти свою семью? Десятки? Не знаю, прошло уже несколько недель, а я путаюсь в датах, событиях, именах — всё смешалось в кучу. Вопросы «Что?» и «Когда?» постепенно сливаются в единое полотно, в котором сложно вычленить что-то определённое. Сначала я просто наблюдал. Первый горький опыт научил меня не вмешиваться без необходимости. Я отслеживал эпизоды из собственной жизни, вычленял закономерности. Детали меняются, но исход всегда один — смерть. Даже если не происходит смерти при родах, всё равно смерть приходит рано или поздно, порой в совершенно абсурдных формах. Затем я начал вносить в сценарий собственную лепту. В основном я делал это тихо, так, чтобы меня не заметили, но порой приходилось грубо врываться на сцену. Это никогда ничем хорошим не кончалось. Сколько раз я ни пытался повернуть ход событий — ни разу у меня не получилось что-либо изменить. Я всегда чувствовал в Аннабель какую-то непрочность. Не то чтобы она была слабой — вовсе нет, просто в ней всегда была какая-то хрупкость. Она говорила, что в детстве была довольно болезненным ребёнком, и, судя по всему, часть этой болезненности перешла во взрослую жизнь. Я это чувствовал, но не замечал… Или не хотел замечать? А теперь она ускользает от меня, как песок сквозь пальцы. Как я мог быть таким слепым? 7 Жизнь в новом ритме Я уволился из консульства. Это оказалось на удивление легко, я даже почувствовал некоторую свободу. Я просто понял, что не могу там оставаться: канцелярский воздух слишком вреден для меня. Но есть ещё одна проблема. В последнее время я быстро старею. Неестественно быстро. Сначала я списывал седину в волосах и морщины на депрессию. Но вскоре я понял, что это нечто большее. Каждый день, когда я смотрюсь в зеркало, я вижу нового человека, в чём-то иного. Это угнетает. В какой-то момент я пришёл к выводу, что с таким стремительным изменением в чертах лица смотреть в зеркало просто нет смысла. Поэтому однажды я просто взял гаечный ключ и разбил его вдребезги. Столь быстрое старение толкало меня к частой перемене труда. Сегодня я уборщик в элитном ресторане, завтра грузчик, через неделю — рабочий на стройке. Перспектив никаких, зато подобная грубая, однообразная работа позволяла не забивать голову лишними мыслями и сосредоточиться на том, что действительно важно. Меня это устраивало. После первого месяца бесплодных попыток мы с Лютесами пришли к определённому регламенту. Я могу пользоваться машиной два раза в неделю — это лимит, который позволяет мне держать разум в целостности. Сначала они с упорством врачей утверждали, что мне нужно отказаться от контактов с внешним миром, но я убедил их, что мне необходима хоть какая-то деятельность, чтобы не сойти с ума окончательно. К тому же, к моей чести, часть заработанных денег я тратил на помощь с машиной. Электроэнергия, столь необходимая для работы аппарата, не возникает из ниоткуда. Ей нужно топливо. Много топлива. Плюс, иногда требуется менять износившееся детали. Я чувствую, что я у них что-то вроде подопытного кролика. Скорее всего, Розалинда думает, что я ничего не замечаю, но я вижу, как она наблюдает за мной: пристальным, хирургически точным взглядом. Наверняка она потом делает себе пометки, что-то записывает. Но я не против, если это нужно нашему делу — пусть её. 8 Разум субъекта Я сидел и кругами водил карандашом по бумаге, пытаясь изобразить хоть что-то внятное, когда ко мне пришла Розалинда и предложила выйти на улицу. Я не стал отказываться, так как сам уже не помнил, когда последний раз видел солнечный свет. Всю дорогу мы молчали, пока не пришли в центральный парк и присели на скамейку под обледеневшей ивой. И тогда она начала свою речь: — Захария, нам надо многое обсудить… — Дай угадаю. Ты намерена убеждать меня остановиться? — Не совсем. Я хочу высказать свою точку зрения, а как к ней отнестись — решать тебе. Идёт? — Идёт. Я слушаю. — Это не просто опция — тебе это необходимо. Твоё состояние ухудшается… Ты давно смотрелся в зеркало? — Давно, если честно. Но я не слепой, Роза. Я вижу, как в мои волосы закралась седина, вижу старческие морщины на лице… Полгода назад я бы себя теперешнего не узнал. Но разве это важно? Что мне молодость теперь? — Прежде всего, ты человек — не важно какой, молодой или старый. Ты губишь себя и свой рассудок. — По-твоему, я сумасшедший? Я похож на сумасшедшего? — сказал я, плотно сжав кулаки. — Нет, не сумасшедший. Не в этом дело. Скажи мне, какой сейчас год и день? — 31 декабря 1983… Не-не… 23 ноября 1893-го… Нет, не так: 25 ноября 1892-го. — Двадцать четвёртое. Этого-то я и боюсь, Зак. Я внимательно следила за тобой все эти месяцы. Ты путаешься в датах, называешь не то время, что показывают часы. В последнее время ты делаешь это всё чаще… И твой нос... на, возьми, — сказала она, протягивая мне платок. — О, спасибо… — сказал я, утирая кровь. — Бывает, признаю. И что с того? Все порой путаются в датах и времени. — Скажи мне: бывает, что ты вспоминаешь о событиях, которых не было? Всплывают ли у тебя цитаты из книг, которые ты никогда не читал? — Не… Вовсе нет… Роза скептически глянула на меня, словно говоря своим взглядом: «Хоть мне не лги». — …Да. Но это нормально, разве нет? Разве не это называют “déjà vu”? — Но что есть “déjà vu”? Разве это не воспоминания о других реальностях? Человеческое сознание — очень сложная вещь. Сложнее любой вычислительной машины, что способны создать руки человека. Нет такой вещи, как потеря памяти, — человек помнит всё. Помнит, что было и то, чего не было. Мы помним о том, кто мы есть и кем мы могли бы быть. Мы живём с этим — это части того целого, что мы называем «личностью». В большинстве случаев у людей нет проблем с самоидентификацией: кто они и что они. Во многом этому способствует то, что человек сам себе создаёт индивидуальность: дом, семья, работа, карьера, прочитанные книги — это всё выборы, это тот комфортный кокон, в который мы плотно заворачиваем своё естество, делаем это своей второй кожей. Другое дело, когда реальность грубо вырывает тебя из этого кокона и швыряет прямо лицом в грязь. “Разум субъекта предпринимает отчаянную попытку создать воспоминания там, где их нет”. Ты мечешься между вселенными так же лихорадочно и хаотично, как колибри мечется в пространстве. Тысяча взмахов крыльями, сотни ударов сердца в минуту. Твоё сознание, твой мозг испытывает такие же перегрузки. Каждая новая реальность — это другой ты, это иные воспоминания и иное восприятие. Всё это наслаивается на личность. Как следствие, твоя индивидуальность даёт трещину. Если будешь продолжать в том же духе, ты сильно рискуешь. Думаю, вселенная не любит, когда её краски смешивают. — Я не понимаю… Почему тогда я всё ещё помню, кто я такой? — Единственная причина, почему ты всё тот же Комсток — это скоротечность твоего пребывания в каждом из миров. Есть причины, почему нельзя находиться в другой реальности больше пары часов. Побудь ты в другом мире сутки — твои бы воспоминания переписались, подстроились под новые условия. — А как же тогда Роберт всё ещё помнит, откуда он? — У него перед глазами всё время были результаты нашей совместной работы. Только поэтому он так и не смог забыть, что он мне не родной брат… И, честно говоря, мне порой жаль, что он этого не забыл. — Почему? — Мне кажется, он… стыдится того, кто он есть. Он вечно хочет впечатлить меня, хочет, чтобы я гордилась им… Я думаю, он считает, что должен заменить мне сестру. Он не понимает, что я уже горжусь им. Что я не искала замены своей сестре — я искала его. — Понимаю. Мне кажется, ему просто нужно дать время. В конце концов, он пережил ту же травму, что и ты. — Да, наверное, ты прав. Я просто не хочу, чтобы ты пал жертвой наших амбиций. — Этого не будет. Я сделаю это, Рози. Если я не смогу этого сделать — я не думаю, что вообще могу что-либо сделать в своей жизни. — Но жизнь продолжается. Мне жаль твою семью, но я не хочу потерять ещё и тебя. На моих руках и так кровь… Не надо было мне соглашаться с братом… — Ты не понимаешь! То, что происходит с Анной из раза в раз — неправильно! Она не должна умирать, эти смерти неестественны… В них нет моей вины или вашей. Часто ли людей сбивают экипажи? Какова вероятность, что человек свалится средь бела дня с платформы под поезд? Я могу всё исправить… — Есть закономерности, с которыми никто ничего не может сделать. Разве мы решаем, где и в какое время нам родиться? Разве мы выбираем семью и общество, нас окружающее? Разве мы выбираем дату смерти? В наших силах изменить детали, но детали не изменят сути вещей. Земля вращается, и мы ничего не можем с этим поделать. — Дай мне месяц… Ещё один месяц. Если к Рождеству я не изменю положение — можешь делать что хочешь, я не стану спорить. Даю слово. — Я хочу верить, что ты справишься. Честно. В тебе есть потенциал и энергия, какая есть у немногих. В конечном счёте, ты такой же, как мы: ты либо добьёшься своего, либо умрёшь, пытаясь. — Спасибо. Я обязательно разорву порочный круг. Мы всё исправим вместе… — Исправим ли? — Мы что-нибудь придумаем. — Какой дорогой пойдём назад? Короткой или той, что живописнее? — решила сменить тему Роза. — Живописной. Нам всё равно некуда спешить. 8 Я не реален... Я не реален. По крайней мере, я больше не могу с уверенностью утверждать реальность своего существования. Я имел наглость думать, что смогу это контролировать. Я думал, что ещё не поздно вернуть всё назад, что ещё немного — и у меня всё получится. Но теперь я вижу, что я в ловушке, в которую сам же себя загнал. Я как лабораторная крыса, затерявшаяся в лабиринте, из которого нет выхода. Я не знаю, что со мной происходит. Вчера по дороге я видел Аннабель. Она шла на другой стороне дороги, лица было толком не разглядеть. Она была в точности такая же, как в первые дни после нашей свадьбы, словно не было никакого ребёнка. «Скорее всего, это галлюцинация, это надо признать. Но я ущипнул себя и почувствовал боль — значит, я не сплю. Я знаю, что нахожусь в той же реальности, что и всегда. Но могу ли я быть в этом полностью уверен, после стольких перемещений? Может, это часть нового плана Лютесов: я должен был переместиться в прошлое на пару лет назад и забыть об этом?» — такие мысли возникали у меня в голове, когда я бежал за ней. Я притормозил в паре метров за её спиной, чтобы лучше её разглядеть. Если это лишь иллюзия, то практически безупречная иллюзия: те же волосы, фигура, одежда. «Откуда я знаю, что я нахожусь в той же реальности? Если я проверю, хуже не станет», — с этой мыслью я неуверенно одёрнул её. Она повернулась ко мне, и я увидел её лицо. Сомнений практически не осталось — это была она. Живая, в целости и сохранности. — Анна… Это ты?.. — чуть ли не шёпотом произнёс я. Я потянулся за ней, но в ту же секунду с её лицом произошла метаморфоза — оно растаяло практически мгновенно, как лёд в жару. И через секунду передо мной была совершенно незнакомая мне женщина, лишь отдалённо похожая на ту, что видел я. — Прошу прощения, сэр, вы меня, видимо, с кем-то спутали… Вы в порядке?.. Нет, совсем, совсем не в порядке. Может, я просто свихнулся и живу в своём воображении? А реальность такова, что я лежу в лечебнице, связанный и запертый в четырёх стенах. Меня лечат водяным шоком, и мой искалеченный разум ошибочно принимает это за крещение. И вот я по очереди воображаю себя то Комстоком, то Букером, то Лютесами, то ещё кем-то. А моё настоящее имя, быть может, не Комсток и даже не Букер, а, скажем, Кайл Фицпатрик? 9 И то, и другое — Знаешь, в последнее время я всё чаще оглядываюсь на свой жизненный путь. И знаешь, что я там вижу? — Что же? — Вундед-Ни, всё начинается с Вундед-Ни. Видишь ли, в основе ритуала крещения лежит мысль о том, что это не просто погружение в воду, а самое настоящее перерождение. Как ребёнок рождается в утробных водах матери, так человеческий дух рождается в водах баптизма. В этом есть что-то от трансгуманизма — убить себя, чтобы возродиться в новом качестве. По крайней мере, я думал, что это убийство… Но теперь я не уверен. Когда душа рождается заново, что происходит с той ее частью, что осталась в купели? Она просто… исчезает? Или продолжает своё существование в другом мире в связке с грехом? — Интересно… Но тебе не кажется, что это слишком дуалистический подход? — Так разве в этом мире мало дуализма? Есть орёл и есть решка, есть положительный и отрицательный заряды, есть Инь и есть Ян. Ян рождает, Инь взращивает. Быть может, ответ, который я так долго не могу найти в себе, мне подскажет моя противоположность? — Ты имеешь в виду… — Да, Роб, ты понял, о чём я. 10 Он — Букер ДеВитт Вечер пятницы. Я узнал, что в это время Букер обычно ошивается в «Sinclair Spirits». И этот день не стал исключением. С холодной улицы я захожу в тёплое полутёмное прокуренное помещение. Оглядевшись, я нахожу свою цель практически сразу: парень с бутылкой пива сидит за столиком в дальнем углу, повернувшись спиной к двум громилам в фетровых шляпах, возвышающимся перед ним. — Ну что, Букер, готов выплачивать долги? — Я же сказал, денег у меня сейчас нет. Отвалите. — Босс будет очень недоволен, — сказал громила в чёрной шляпе, потирая кулаки. — Хочешь драки? Валяй! Всё равно вы у меня ничего не отожмёте, — ответил Букер, делая очередной глоток. Я подошёл к ним. — Добрый вечер, джентльмены! У вас какие-то проблемы? — Тебя это не касается, — сказал парень в коричневой шляпе. — Знаете, мы ведь можем решить это дело миром. — Слушай, дедуль, иди отсюда, пока цел, — огрызнулась Чёрная Шляпа. — Вам нужны деньги, так? У меня они есть. С этими словами я сунул руку во внутренний карман пальто, одёрнув подол так, чтобы они могли заметить висящую на поясе кобуру. — Здесь около пятидесяти долларов. Примите как первый взнос. — Этого недостаточно. Ты хоть знаешь, сколько он должен? — Для первого раза хватит, — поспешил вмешаться его товарищ. — Деньги у нас теперь есть, а эти придурки пусть сами друг с другом разбираются. — О'кей, пускай так… Мы ещё вернёмся, ДеВитт! — обратился мужик к парню за столиком. — Ага-ага. Жду с нетерпением. Пересчитывая деньги, они удалились восвояси. Разглядев ДеВитта получше, я окончательно убедился, что он уже сейчас был порядком поднабравшимся. — Да уж… У вас талант находить неприятности, мистер ДеВитт. — Что тебе от меня нужно? — А почему вы спрашиваете? — Не думаю, что джентльмен вроде вашего стал бы разбрасываться деньгами ради шкуры доходяги вроде меня. — А что я должен был делать? Остаться в стороне и смотреть, как тебя избивают два здоровенных амбала? — Я могу за себя постоять, — сказал Букер, грозно на меня глянув. — Не сомневаюсь… Можно присесть? — Зачем? — Скажем так: я ищу собутыльника на вечер. Семьи у меня теперь нет, друзей и дома, куда податься, — тоже… Вот я и встретил тебя. Зови это интуицией. — Всё так плохо? — Очень. — Ну, тогда присаживайся. Как тебя звать-то? — Захария Комсток. — Звучит знакомо… Мы раньше не встречались? — Полагаю, что нет… 11 Первый диалог Завести диалог с Букером оказалось не так уж и сложно: он был пьян, и за моей сединой и бородой в полумраке он не заметил подвоха. Достаточно было постоянно ему подливать, и скоро он сам начал рассказывать истории из своей жизни. — …А был ещё такой случай… Как-то раз мы с ребятами разгоняли демонстрацию. Так вот… В общем, представь: толпа народу — не меньше сотни — нас всего пятнадцать, и всё, что у нас есть — это «спрингфилды»… А там здоровые мужики с инструментами, есть парни под два метра роста… И чую я, что если они сейчас додумаются, что могут задавить нас, сбившись в кучу, то никакие пушки нас не защитят. И тут вижу — мужик со взрывчаткой. С самой настоящей самодельной взрывчаткой. Уж не знаю, где он там её собирал… Может, во время обеденного перерыва на коленке. В общем, вижу я, что он собирается зажечь фитиль… А ты представь моё состояние в тот момент. Если бы он в нас попал — я бы там и остался или был бы сейчас калекой. Ну, я в него и выстрелил. Попал в плечо, а этот идиот машинально зажёг и уронил бомбу себе под ноги. Пять человек рабочих разорвало в мясо, ещё около десятка попали в госпиталь… Казалось бы: защищал себя и своих товарищей, какие ко мне могут быть претензии? — Никаких… Наверное. — Но нет. Оказалось, что я убил хороших рабочих парней, которые исправно трудились до забастовки. Странно, что им деньги в таком случае не платили, а? И директор того завода… То ли Финик, то ли Сфинкс… Не помню, как его там… В общем, этот ублюдок надавил на нашего начальника, и меня попёрли из конторы. Сказали, что я неуравновешенный и себя не контролирую… Хех… Сам взгляни на меня… Разве я похож на неуравновешенного? Я же совершено нормальный, у меня семья есть… Была, по крайней мере. — У тебя есть жена? — Она умерла при родах. Тут я вздрогнул. В моей голове крутились вопросы: «Что это должно для меня значить? Это какая-то шутка? Неужели мы так похожи?» — А что ребёнок? — спросил я нерешительно. — Ребёнок есть. Я назвал её Анна — в честь жены… Я думаю, она этого заслужила. Ну, хоть не Лиза. Если бы совпадение было настолько сильным, я бы, наверное, свихнулся прямо там под давлением когнитивного диссонанса. Я даже рассмеялся… Ох уж эти вечные внутренние конфликты, не дают старику мне покоя… — Что смешного? — недоумевающе покосился ДеВитт. — …А? Да я так, про своё, извини. Почему тогда ты здесь? — В смысле? — Я имею в виду, разве не разумнее остановиться сейчас и пойти домой? Букер глянул на меня мутным взглядом и презрительно фыркнул. — Тут не о чем говорить… — И всё же объясни. Почему? У тебя же есть ребёнок. Разве это не счастье? — Когда будешь менять ребёнку пелёнки, когда будешь вставать третий раз за ночь, когда будешь давать ему лекарства, а он будет это сблёвывать — я посмотрю, как ты поговоришь о счастье. А дальше будет только сложнее. Знаешь, сколько стоит пара детских ботинок? Самых дешёвых? Доллар и двадцать. Это как психотерапия, только это гораздо дешевле и проще психотерапевта. Если бы были безалкогольные лекарства от депрессии эффективнее — я бы использовал их… Если бы были таблетки, способные успокоить депрессию, убить чувство скорби, я бы пачками их жрал… Сам подумай: отец-одиночка, да и работа у меня не самая приятная — частный детектив. И, поверь мне на слово, это не то, про что ты читал в «Этюде в багровых тонах». Мне приходится сталкиваться с делами пожёстче. Так что, да, топлю депрессию в алкоголе. На самом деле таких, как я, — великое множество… Людям не в новинку искать утешения на дне бутылки… Ну, вот хотя бы ты! Что привело тебя сюда? — Можешь мне не верить, но я в этой жизни потерял куда больше, чем ты. У тебя хотя бы есть ребёнок. А у меня никогда не было детей. Я ждал ребёнка… Мы оба ждали его. И мы потеряли его в самый ответственный момент. Обстоятельства оказались сильнее. Ты не знаешь, что такое настоящая потеря. Ты не знаешь меня. И ты никогда не узнаешь и половины из того, с чем мне пришлось столкнуться. В нашей жизни есть силы, которые нам не преодолеть. Я знаю это по себе, и знаю хорошо. — Я не уверен, что понимаю тебя… Ты с кем сейчас разговариваешь? Со мной или с собой? — Честно? Я уже не знаю. В голове всё так смешалось… — Странный ты… — произнёс Букер, допивая очередную бутылку. — Мне, в общем-то, плевать, что ты обо мне думаешь, но я не всегда был таким. Я пытался завязать, и не один раз. Я уговаривал себя множеством разных способов, убеждал себя, ругал себя… Это всё без толку. Я уже даже не пытаюсь себя обмануть — я удовлетворён только тогда, когда пьян. Мой мир слишком грязен, чтобы смотреть на него чистым взглядом. — Если жизнь так ужасна, почему же ты всё ещё здесь? — Анна. Да, мне с ней тяжело, и я не сказал бы, что она приносит мне много радости… Но всё-таки мы с ней повязаны. И речь не только о том, что я в ответе за неё. Я чувствую, что моя собственная судьба лежит в её маленьких ручках… Наверное, она — единственная причина, по которой я до сих пор не пустил себе пулю в голову. — Твоя жизнь — не моя… Но, если честно, за ребёнка обидно. Как тебя угораздило влезть в такие долги? — Азартные игры. Карты и алкоголь — это опасная смесь, она выжимает из тебя всё. До последней нитки. Так бывает: сначала тебе везёт, и ты начинаешь чувствовать себя богом удачи. Ты повышаешь ставки, идёшь на всё более крутые риски. А затем — бац! — и тебе уже нечего ставить на кон. Я влез в крупные долги серьёзным людям, с которыми лучше не связываться. Можешь мне не верить, но я не идиот, сам понимаю, в каком я положении, не нужно читать мне проповеди. У меня поганая работа и такая же жизнь. Я не помню, когда в последний раз спал более четырёх часов. А алкоголь доламывает меня окончательно. А что прикажешь делать? Я один, мне никто не помогает, а чтобы нормально жить, а не существовать, нужны деньги, деньги и деньги. А денег нет. 12 Она — твоя дочь Воспользовавшись тем, что мой новообретённый друг был в стельку пьян, я позволил ему опереться на своё плечо и предложил проводить до дома. Он некоторое время отказывался, но, в конце концов, моя взяла и я стал его добровольным проводником. От моего спутника жутко смердело перегаром, дешёвым одеколоном и потом, но я предпочёл сделать вид, будто ничего этого не чувствую. Наконец мы дошли до дома — того же самого, где живу я… Ну, не совсем того же, конечно. В отличие от нашего жилья, квартирка Букера была на первом этаже. «Букер ДеВитт. Частный детектив» — красовалась надпись на двери. Спьяну он не мог даже попасть в замочную скважину, так что я слегка помог ему, открыв за него дверь и незаметно отложив ключи себе в карман. Странно, но вместо того, чтобы где-то улечься, он сразу завалился за письменным столом, в полудрёме объяснив, что так ему проще работать. Я не стал с ним спорить и, не прощаясь, вышел за дверь. Там, в коридоре, я простоял около пятнадцати минут. Не потому, что я боялся зайти, вовсе нет. Я боялся того, что мне предстояло совершить. Мне была необходима вся решимость, что у меня есть. Подождав нужное время, пока руки перестали трястись, я не стал медлить ни минуты и зашёл в комнату, стараясь аккуратно ступать на скрипучие половицы. Учитывая, как громко храпел мой товарищ, реальной необходимости в этом не было, но, как известно, страх сильнее разума. Я вошёл в комнату девочки, тесную, неухоженную, с покосившейся полкой, и медленно подошёл к люльке. Ребёнок спал глубоким сном, и я, едва сдерживая волнение, дабы случайно не уронить дитя, взял её на руки. Она проснулась почти сразу и почти так же быстро разглядела моё лицо, даже в темноте поняв, что я не Букер. Она закричала громким, острым, как бритва, голосом. Я уже был готов зажать ей рот, но было поздно — за дверью прогремел звук опрокинутого на пол стула. В комнату ворвался ДеВитт. У него в трясущихся руках был «маузер», направленный прямо на меня. Но даже сильнее, чем само оружие, меня напугал его взгляд. Безумный, полный ярости и ненависти. Глядя ему в глаза, я осознал, что живым он меня из этой комнаты не выпустит. — Ты пьян… Не делай глу... — попробовал защититься я. В ответ он лишь молча взвёл курок. Очевидно, что секунды, чтобы вынуть оружие, у меня нет. Я был загнан в угол, ребёнок дрыгался в руках, моя жизнь была на волоске. И в этот самый момент страх и отчаяние вывернулись наизнанку, обернувшись агрессией. — Она же тебе не нужна, ублюдок! Ты просто хочешь обладать ей! Ну давай, убей меня! Убей меня! — исступлённо заорал я на него. Словно в замедленном времени, я увидел, как его палец рефлекторно жмёт спусковой крючок. После стольких лет практики стрельба для него — естественная реакция. Я бессознательно зажмурился и в попытке уклониться поднял перед собой руки, словно собираясь защититься от удара. Вспышка… Прогремел выстрел, и я открыл глаза. На моих руках была кровь, но боли не было. Я в оцепенении взглянул на своё тело и понял, что не ранен. И тут мне стало по-настоящему страшно. Только в этот момент заметил, что ребёнка на руках у меня нет. Я оглянулся и увидел, что она лежала на полу без движения. В её груди кровавым цветком раскрылось пулевое ранение. Как так?! Это из-за меня? Нет, не из-за меня! Я же хотел нас защитить, я бы никогда не стал прикрываться ребёнком! Это не я! Не я… Это всё он! Это дело Букера — убивать, кровь — его призвание, а я лишь хотел её защитить. Если бы он не встал у меня на пути, всё было бы нормально. — Оно того стоило? Получил то, чего хотел?! — пробормотал я в сторону Букера. Я так и не получил на этот вопрос ответа. — Почему… Почему… — шептал он. Он просто припал к стене и молчал, смотря в никуда пустым и апатичным взглядом. Глядя на него, я даже испытал какое-то постыдное облегчение от осознания, что теперь эта тварь меня не тронет. Я мог бы его убить, я хотел это сделать, но он бы тогда всё равно ничего не почувствовал. Так что я просто медленно подошёл, разрядил его отброшенный в сторону пистолет, забрал патроны и произнёс потухшим голосом: — Теперь она мертва. Живи с этим. И, не оглядываясь, вышел за дверь. 13 Надежда — болезнь духа Теперь я это точно знаю. Все эти дни я вновь и вновь возвращался в прошлое, вновь и вновь причиняя боль себе и тем, кто мне дорог. И не было и дня, чтобы меня не терзало это поганое чувство. Надежда. Надежда — это то, что осталось на дне Ящика Пандоры после того, как всё зло и козни мира вырвались наружу. И это правильно — потому что надежда есть высшее из зол. Оно же — самое неочевидное, и большинство людей ошибочно принимают его за благо. Почему первое, к чему призывают грешников на входе в Ад, — оставить надежду? Ведь это вполне разумное требование. Что самое страшное в Аду? Пытки? Огонь, вилы, купания в дерьме — это всё, конечно, больно, тяжко и унизительно, но даже это не самое жуткое. Это всё раны телесные — они излечиваются. Шрамы затягиваются, кости срастаются, боль проходит. Куда страшнее раны духовные. Их ничто не залечит, они остаются с тобой навсегда, ты просто живёшь с ними. Сила надежды прямо пропорциональна безысходности ситуации, в которой оказался «пациент». Она, как болезнь, ломает иммунную систему духа, делает его уязвимым, продлевает мучение, делая его невыносимым. Надежда потому и умирает последней, что она, как огненный смерч, своим безудержным пламенем выжигает всё вокруг себя, оставляя лишь пустоту — как в сердце, так и в душе. К чёрту надежду! 14 Мой путь оканчивается здесь На календаре 23 декабря, прошло 114 дней с тех пор, как всё сломалось. Хотел всё исправить, но сделал только хуже. Я обещал Розе, что остановлюсь, и сдержу своё обещание. В этот раз мне не страшно нажать на курок. Один дома, в темноте и тишине. На столе наполовину опустошённый коробок с семенами коки — ровно столько, сколько нужно, чтобы подавить страх. Глупо, конечно, но сейчас это чуть ли не единственная вещь, которая может меня успокоить. Я целюсь себе в лицо: пусть меня похоронят в закрытом гробу, не хочу, чтобы меня видели седым, морщинистым и измотанным. Я не жду чуда и не жду снисхождения, ибо знаю, что не заслужил света. Но во мне всё ещё теплится мысль, что, быть может, я заслужил покой. Это было бы хорошо, я так устал… Курок взведён, моя рука тверда. Я — Захария Хейл Комсток, восемнадцатилетний старик с сединой в волосах, вдовец без семьи и будущего. Я сдаюсь и прошу принять меня, Господь… Вместо выстрела — вялый щелчок. Осечка. Меня трясло, я весь дрожал, как осенний лист, мои пальцы задеревенели. Как я мог забыть… Я же не чистил оружие с самого Вундед-Ни. Что я почувствовал в тот момент? Досаду. А ещё — резкий прилив злости, которая заставила меня в сердцах швырнуть пистолет в стену. И, как по злой иронии, именно в момент удара он и выстрелил в пол. Вот как? И это и есть итог моей жизни? Даже сейчас, после всего, что я пережил, Господь смеётся надо мной?.. — Пусть смеётся! — заорал я во всю глотку. — Смейся! Смейся, сколько влезет! Смейся, бородатый сукин сын! Надеюсь, ты чувствуешь всю ненависть, что сейчас во мне! Смейся, смейся, смейся!!! Дальнейшее я помню смутно. Я начал срывать чертежи со стен, я мял их, втаптывал в пол, рвал зубами. Смысл? Не было никакого смысла, я просто хотел сойти с ума. Если я не могу спокойно умереть, то неужели не могу себе позволить хотя бы это? Я так устал… Я крушил всё вокруг себя, рассыпаясь проклятиями. Ненавижу Букера! Ненавижу Лютесов! Ненавижу свою жизнь… Всё, всё ненавижу! Наконец, выплеснув из себя весь накопившейся гнев, я полностью обессилел. Не доходя до кровати, я улёгся прямо на пол на получившийся настил из бумаги. Весь измотанный и истрёпанный, я практически сразу уснул сном младенца с мыслью, что едва ли на следующее утро моя жизнь станет чуть более осмысленной. Я даже не представлял, как сильно ошибался… 15 Колумбия Я, конечно, никогда не бывал на высоте и никогда не видел неба иначе как с земли. Но почему-то я тогда точно знал, что я шагаю среди облаков, раскинувшихся передо мной бескрайней белоснежной пустыня. Вереница бесконечно величественных снежных гор под лазурным куполом безупречно чистого и светлого неба. Конечно, частичка моего разума понимала, что всё это не настоящее, но этот мир ощущался гораздо реальнее и живее всего, что я видел вокруг себя последнее время. На секунду мне захотелось прилечь, уставиться в небо и так и лежать. Насладиться удивительной тишиной. Я собрался это сделать, но испугался до дрожи при мысли, что если сейчас лягу — то начну падать вниз и всё это потеряю. Решив не рисковать, я просто пошёл вперёд. Здесь, в этой бесконечной вышине, было так тихо, так спокойно. Словно все мои проблемы и вся моя боль были уже далеко позади. И на душе было очень свободно. Не так, как обычно — это была особая, ни на что не похожая свобода, едва ли доступная человеческому пониманию. Здесь ничто не может ранить и ничто не причинит боль. Какого чёрта я вообще здесь делаю? Мне здесь не место. Наконец я краем глаза заметил, что был там не один. Она стояла поодаль от меня, недвижимая, спокойная, лишь лёгкий ветерок слегка колыхал её белое одеяние. Она глядела на меня, как мать смотрит на ребёнка. Похоже, она ждала меня. Подойдя ближе, я смог лучше разглядеть её. У неё были юное, светлое лицо и совершенно ему не соответствующие, но при этом удивительным образом подходящие глаза человека, который видел многое. Быть может, больше, чем нужно. Сильнее всего я запомнил её глаза: большие, выразительные, в равной мере сочетающие в себе мудрость, грусть, сочувствие, предвидение… Она видела всё: что со мной было, что есть, что будет. Я был для неё как открытая книга, прочитанная от начала до конца. Я стоял немой и чувствовал себя мальчишкой в сравнении с ней. При этом я не испытывал перед ней страха или стеснения — наоборот, в ней было что-то очень родное, на подсознательном уровне мне близкое. Я смотрел на неё, как на мать или на старшую сестру — с благоговейным трепетом. Я заставил себя говорить: — Как твоё имя… Ангел? — Колумбия. Можешь звать меня Колумбия, — молвила она. — Следуй за мной. Я послушно двинулся за ней. Облака перед нами сгущались, формируя что-то наподобие тумана. И я шёл быстрее, боясь, что могу потерять её. Её же шаги были легки, словно вовсе ничего не касались. Туман рассеялся, и я увидел совершенно поразительную картину. Как исполинских размеров кит возвышается над волнами, так на моих глазах город легче воздуха плавал среди облаков. Не знаю почему, но у меня было такое чувство, что я его знаю. Словно видел всё это уже когда-то давно, но просто… забыл? — Зачем ты показываешь мне это, Ангел? Я не воин. Я не праведник. Я не святой… И то, что она тогда сказала, запомнилось мне сильнее всего: — Ты прав. Но если даже ты уповаешь на благодать Божью, почему же остальные не видят её в себе? — Но как я могу понять Бога, если даже не уверен, что способен понять себя? Я даже не знаю, спаситель я или убийца. — Разве ты не видишь? Ты и то, и другое. — И что теперь? Мне придётся вернуться обратно? — Да. Так нужно. Я хотел схватить её руку, удержать её. Хотел упасть ей в колени и рыдать у её ног. Но я знал, что так не получится. — Пожалуйста, позволь мне пойти за тобой! Мне так одиноко… — Нет. Я должна идти. Мир вокруг меня окутывается светом, становясь всё белее и белее. И она растворяется в этой ослепляющей белизне, и прежде, чем исчезнуть окончательно, она произносит: — У тебя свой путь, Комсток, следуй ему… 16 Не то же самое Первое, что я сделал этим утром — это выбросил коробок и разрядил пистолет. Теперь всё это мне не нужно. Мне всё это было не нужно с самого начала, но сейчас я это понял. Увидел то, что действительно важно. Колумбия — может, это и есть ключ к разгадке, недостающий кусочек мозаики? Если я не могу спасти их на земле, быть может, я смогу защитить в небесах? Возможно, то, что я видел — безумие, но я живу безумием последние полгода, и в этих условиях даже столь сумасшедшая идея почти что имеет смысл. Одно я могу сказать точно: я это видел и теперь не могу просто сделать вид, будто всего этого не было. Я это видел, и теперь ни эти стены, ни какие бы то ни было лекарства не смогут успокоить меня. Колумбия… Она была такая живая, такая… настоящая. Это нечто большее, чем просто моё воображение. Это был знак. Она поверила в меня. Она дала мне силы. И если весь мир отвернётся от меня, я скорее поверю в неё, чем в этот мир. Музыка: Marion Harris — After You've Gone Tears For Fears — Mad World Animals — House of Rising Sun Radiohead — Creep