— Ингрид, ты уверена, что мне необходимо присутствовать там? — держась за спинку стула и стараясь вдохнуть как можно глубже, уже не в первый раз спрашивала Аннетт, приглашенная сестрой на вечер, устроенный по случаю дня рождения ее мужа, и потому не могущая отказаться.
— Конечно! Ты еще спрашиваешь? — нисколько не сомневаясь в своей маленькой задумке, откликнулась женщина, а затем резко затянула тесемки на корсете сестры. — Там будет много достойных кавалеров, кто-нибудь обязательно обратит на тебя внимание.
Новоявленная миссис Ренфилд, казалось, была безжалостна по отношению к тем настроениям, которым оставалась подвержена Аннетт с момента своего возвращения, и не желала мириться ни с ее меланхолией, ни с той вечной скукой, что сковала сестру, ставшую ко всему безучастной. Однако приближалось лето, выходящее из лучей теплого майского солнца и душного, дурманящего запаха распускающихся цветов, и ничто теперь не могло препятствовать ей в использовании мер, значительно более действенных, нежели ни к чему не приводящие разговоры. Аннетт же, успевшая отвыкнуть от ее общества, изо всех сил противилась тому, чтобы вернуться к прежней степени откровенности и чистосердечно признаться в том, что стало истинной причиной ее несвоевременного приезда домой. И именно это — на первый взгляд совершенно незначительное обстоятельство — не давало Ингрид покоя, вынуждая женщину становиться день ото дня все более изобретательной в своих догадках. Но вот подвернулся достойный повод, случай, которого она ждала так невыносимо долго, незаметный предлог к тому, чтобы наконец сломать восковую печать печали и недосказанности, застывшую на лице ее любимой Нетты: она сделалась хозяйкой вечера, на который ее супругом уже был приглашен или, лучше сказать,
заполучен по крайней мере один важный гость.
— Мне не нужно внимание с их стороны, — строго заметила Аннетт, устав повторять сестре одно и то же, устав объяснять, что с некоторых пор находит все это пустым и глупым, но, давно оставив попытки защититься, вновь со всею своею покорностью подчинилась чужой — никак не своей — воле.
Мисс Портер продолжала слегка опираться на резную спинку стула, стоявшего перед туалетным столиком миссис Ренфилд, потому как перед глазами у нее все еще расходились темные круги: Грид ни в чем не желала идти ей навстречу, а потому даже корсет затягивала так, словно сегодня Аннетт предстояло посетить не очередное скучное собрание друзей мистера Ренфилда, а пойти под венец.
— А им оно нужно, давай же, надевай, — тоном нетерпеливого, капризного ребенка повелела Ингрид, передавая девушке платье, что открывало плечи и ключицы и довольно бесхитростно свидетельствовало о том, какими мотивами руководствовалась старшая из сестер, подбирая для младшей вечерний наряд. Однако же ее старания оказались не напрасны, и очень скоро мисс Портер, облаченную в белое платье с ненавязчивым цветочным орнаментом, можно было подавать к столу джентльменам, привыкшим к блюдам, быть может, даже более изысканным, чем то, которое вознамерилась преподнести им законная хозяйка этого дома.
Удовлетворившись тем, как преобразилась ее тихая Нетта, миссис Ренфилд с достоинством опустилась на стул и, взглянув на свое отражение в зеркале, некоторое время молчала, прежде чем с интригующей улыбкой сообщить сестре одну любопытную подробность, касающуюся сегодняшнего вечера:
— Чарльз... Помнишь его? Кажется, Генри представлял его как своего университетского приятеля, он довольно часто бывает у нас, ты должна вспомнить — очень милый молодой человек, не находишь? Аннетт!.. — слегка повысив голос, Ингрид требовательно подозвала отошедшую было девушку. — Не делай вид, что тебе безразлично... — наставительным тоном произнесла женщина, не привыкшая терпеть невнимание к себе и потому не сумевшая воздержаться от этого, возможно, излишне строгого упрека.
— Так вот, Чарльз писал, что в этот раз приедет не один. Мне кажется, тот, кого он обещался представить нам, является человеком в высшей степени интересным. Ты можешь понравиться ему, если постараешься хоть иногда улыбаться... Вот так, намного лучше, — Ингрид на мгновение отвлеклась на преподнесенную ей сестрой истерзанную памятью, едва живую улыбку и, вполне на том успокоившись, поспешила продолжить:
— Генри отказался говорить мне что-либо существенное о нашем госте, сказал лишь, что по смерти отца этот джентльмен сделается очень богат, а пока он, кажется, владеет землей в Америке и возвратился в Англию то ли поправить здоровье, то ли уладить какие-то дела... Я не слушала, но, представь, он даже имени его не назвал! Во всяком случае, нам следует произвести на этого человека приятное впечатление... — миссис Ренфилд прикусила губу, силясь сдержать смешок, и торопливо поднялась из-за стола.
— Не смотри на меня так, дорогая, я помню, что замужем, что этого нельзя, но, говорят, Америка так развращает... Кроме того, Генри сам виноват, что не пожелал рассказать ничего существенного, распалил и измучил меня любопытством, заставив несколько дней довольствоваться одними догадками, — спешно и точно оправдываясь в чем-то перед младшей сестрой, произнесла миссис Ингрид Ренфилд. — Я больше не могу находиться в этой комнате. Поторопись, я подожду за дверью, если потребуется моя помощь, — возбужденно прошептала женщина, выходя из комнаты, в которой мисс Аннетт, ошарашенная только что услышанной новостью, осталась теперь в совершенном одиночестве.
Девушке показалось, что она знала того человека, описание которого в самых общих чертах только что передала ее сестра, но этого просто не могло произойти с нею. Не могло случиться так, чтобы мужчина, в прямом взгляде которого сосредоточилась вся виденная ею Америка, оказался вдруг среди приглашенных на вечер, посвященный рождению супруга ее единственной сестры. Мисс Аннетт, не в силах справиться с охватившими ее чувствами, со всеми разом воскресшими в ее сознании воспоминаниями, с трудом сделала несколько нетвердых шагов и опустилась в мягкое кресло, стоявшее у стены.
— Джозеф... — онемевшими губами Аннетт неслышно произнесла когда-то давно и, как все это время представлялось ей, навсегда оставленное за океаном имя, в котором для нее однажды сошлись все мысли и чувства, жизнь и смерть, стыд, страх перед ним и трепет первой, но незрелой, несвоевременной и глупой любви к нему, в которой одна она и была повинна. «Я не буду вам лгать, мисс Аннетт, но, если я ошибаюсь сейчас, отказывая вам, впоследствии я исправлю это недоразумение, чего бы мне это ни стоило», — мысленно и отчего-то почти нервически смеясь повторила девушка. Однако подступившие рыдания позволяли ей лишь чуть приоткрыть искривленный вновь испытанным страданием рот и невидящими глазами смотреть перед собой. Мисс Портер шепотом уговаривала себя прекратить, убеждала, что всего этого в действительности не может случиться, а после в каком-то исключительном бессилии сомкнула веки и закрыла лицо руками, стараясь не думать ни о чем, но отрывистые воспоминания продолжали поочередно возникать перед нею, не давая ровным счетом никакой возможности справиться с неожиданно постигшим ее потрясением.
Все началось так странно: с грубой и неухоженной мужской руки, тяжело опустившейся на незаполненные бумаги и придавившей их к засаленной поверхности деревянной стойки, к которой она, отчего-то совсем растерявшаяся, оказалась просто-напросто вытолкнута теснящейся в конторе толпой; с зачем-то отданных этому страшному человеку денег и неосознанного отказа от нескольких довольно выгодных предложений о перекупке желтого флажка под номером 349.
Мисс Портер и теперь оправдывала свой поступок ужасным волнением и даже все еще чувствовала себя незаслуженно обманутой тем шарлатаном. Но и это неприятное чувство успокаивалось в ней, когда мысли обращались к возвращенному ей Джозефом аккуратно сложенному платку и — совсем как в книгах — нашедшему на нее смущению от самого невинного его предложения: отправиться в таверну, где он снимал комнату, а она жила и работала вот уже несколько месяцев, в одном экипаже, в котором Джозеф только и говорил, что о партнерстве, о ее представительстве в гонке, о взаимных выгодах и, главное, дружбе и ни к чему не обязывающей помощи.
Аннетт, вспоминая о молодом человеке, который не любил разговоров за спиной, лжи и ее сомнений в самом себе и не терпел над собой ничьей власти, не исключая даже Бога, невольно улыбнулась своей глупой отговорке о том, что ее ждут, что у нее встреча, а его предложение возвратиться в таверну вдвоем нарушает правила этикета. И эта улыбка измученной души пропала в прижатых к лицу ладонях.
Мисс Портер за все время своего пребывания в Итоне так и не призналась ни сестре, ни отцу в том, что успела пережить и испытать в далекой Оклахоме, но самое главное — спустя полгода не смогла отпустить, часами обласкивая в мыслях пусть даже самый неприятный эпизод, хоть сколько-нибудь повлиявший на развитие этой невзрачной и неправильной любви. Девушка находила какое-то смутное удовольствие в том, что продолжала обнаруживать в воспоминаниях все новые и новые свои оплошности и просто прозвучавшие глупо слова, возрожденные ее памятью из пучины времени с одной-единственной целью — оправдать невзаимность высказанного чувства.
— «Я догадываюсь, скольких средств стоил вам этот флажок... Прошу, доверьтесь мне», — шептала она про себя и в каком-то невыразимо глухом отчаянии сводила брови к переносице, вновь с живым участием переживая пугающую невозможность всецело отдаться воле того человека, в приличиях и воспитании которого она на тот момент еще сомневалась, а потому прятала свернутый флаг за спину и требовала публичных объяснений, необходимости давать которые Джозеф каким-то образом избежал, заверив спутницу в том, что не знаком с извозчиком и ничего против нее не замышляет, а только хочет помочь. В тот дождливый день мисс Аннетт согласилась заключить с ним сделку и, неуверенно стянув с правой руки маленькую перчатку, протянула тонкую кисть для рукопожатия, но оказалась удостоена поцелуя тыльной стороны ладони. Между ними тогда случился маленький разговор об Англии и погоде, деталей которого девушка уже не помнила. Однако Аннетт пребывала в убеждении, что, не произойди он, она так и не сделалась бы покойна за свою дальнейшую судьбу.
Мисс Портер, прерывисто вздохнув, выпрямилась и прислонилась к мягкой спинке кресла, опустив подрагивающие руки на колени и запрокинув голову назад. Ей хотелось спросить кого-нибудь, виновата ли она в том, что живет и терзается воспоминаниями о минувшем, а ко всему настоящему не испытывает ни малейшего интереса. Однако в настоящую минуту это не представлялось возможным, потому как Ингрид была занята организацией вечера, а значит, ей необходимо было самой преодолеть все страхи и выйти из комнаты с тем, чтобы наконец разрешить все сомнения, ведь описанным сестрой человеком мог быть даже мистер Реджинальд Аддерли, о котором девушка была наслышана от Молли и который, как и многие отпрыски цвета викторианской эпохи, вполне подходил под данную неизвестному гостю характеристику.
Мисс Портер в подсознательном стремлении отсрочить, отдалить необходимость появляться перед гостями вдруг озаботилась судьбами танцовщиц, как она понимала теперь, жалкой пародии на кабаре, ведь среди них не было ни одной настоящей красавицы, а вот счастливицы, напротив, нашлись.
Розалинда и падкая на алкоголь и табак Грейс, любившая прохаживаться по общей гримерке, в которой всегда сладковато пахло пудрой и жасмином, в одной полупрозрачной нижней юбке, обхватывая иссохшими губами недорогие сигары, причисляли к таковым мисс Молли и ее, Нетту. Девушке всегда казалось, что она понимала доверчивую Молли лучше остальных, несмотря на то что та только и делала, что щебетала о своем Реджи, нашедшем освоение Запада довольно прибыльным делом, а потому также стремящемся принять в нем непосредственное участие. Аннетт замечала в ней ту искренность, по которой успела истосковаться, находясь вдали от дома, и готовность открыться каждому, пусть даже едва знакомому ей человеку. Кроме того, Молли оказалась единственной, кто постарался хоть что-то посоветовать ей, а не набросился с мерзкими упреками и порожденными завистью подозрениями.
От смешения запахов жасмина и табака в комнате всегда пахло как-то
грязно.
Девушки зачем-то выдумали, что у нее нашелся состоятельный поклонник, протекция которого позволила ей навсегда оставить это гадкое заведение, и Аннетт, все еще отчетливо помнящей то состояние совершенной беспомощности, всякий раз делалось дурно от их нелепых и лживых догадок и предположений, от тяжелого шлейфа навязанных, липких и пошлых мыслей, которые сами собой в ее голове никогда бы не появились. В ту минуту ей, совсем как в детстве, хотелось спрятаться от этих хищнических улыбок и ядовитых насмешек в чьих-то объятиях. Но ни отца, ни сестры — никого из тех, в ком она так отчаянно нуждалась, не было рядом, а единственный человек, назвавший себя ее другом, не скрывал того, что желает оставаться в стороне от тех событий ее жизни, что лишь на первый взгляд кажутся значительными и стоящими внимания, а потому та едва ли не детская обида так и осталась невысказанной. Однако теперь мисс Аннетт понимала, что девушкам много легче было вообразить ее замешанной в любовной связи сразу с несколькими мужчинами, нежели представить то, какое жесткое вразумление побудило ее принять столь категоричное решение и навсегда оставить сцену и канкан.
Мисс Портер задержала взгляд на своих слабо сцепленных руках, а затем вяло перевела его на затворенную дверь, за которой должна была ждать Ингрид, перед которой она и без того уже успела сильно провиниться. Вполне сознавая неправильность своего поведения, Аннетт тем не менее внутренне еще не была готова к предстоящей встрече, и потому нуждалась в подсказке — еще одном тайном свидании, кратком разговоре с ним.
Джозеф являлся человеком, действовавшим всегда отлично от нее, словно имевшим на руках выверенный до мелочей план; человеком, которому, безусловно, также было известно о ее здесь присутствии. И лишь предаваясь таким долгим размышлениям, Аннетт могла воскресить в своем сознании не только слова и окружающую их обстановку, но и те мельчайшие черты, которые в день земельных гонок так тщетно силилась она запомнить и которые все же искажались и размывались течением времени, вследствие чего ощущения почти физического его присутствия ей удавалось достичь все реже. В ее сознании оставался лишь образ высокого молодого человека, худощавого сложения и слегка сутулого, предпочитавшего носить всегда безукоризненно белые рубашки с закатанными до локтя рукавами и днем, занимаясь лошадью, снимать жилет. Аннетт невольно шла на поводу у воображения, шла почти на ощупь и отчего-то не могла остановиться. И вот перед ней стоял он, а ей не удавалось отвести взгляда от его лица, на котором медленно проступали некоторые особенно выразительные черты, вроде разбитой невзлюбившим его мальчишкой и потому слегка вспухшей губы.
Аннетт казалось, что она не забыла ни единого слова той жестокой отповеди, которую она выслушивала со всем смирением
случайной грешницы, моля лишь не отказать ей в понимании и прощении. Аннетт видела себя точно со стороны, попавшей во власть отчаяния и слабости, причем даже не перед тем, кто открыл ее тайну, — перед лицом самой жизни, что не скупясь наполняла ее дни трудностями и всевозможными испытаниями, которых девушка более не могла выдерживать в одиночку. Видела еще девочкой, наивной и кроткой, чьи несбыточные, как утверждала сестрица, мечты, оказалось, могли и вовсе никогда не исполниться в этой проклятой стране. Девочкой, которая врала только лишь потому, что надеялась заслужить прощение и избежать публичного разоблачения; совсем еще маленькой мисс, которой представлялось, что из всех окон высовывались лица постояльцев доходного дома, чтобы только взглянуть на нее и посмеяться над крушением ее неумелого обмана. Мисс, которая, будучи не в силах что-либо предпринять, плакала от стыда, закрыв лицо руками.
После нескольких порывистых, судорожных вздохов хрупкое тело ее тогда сотрясли рыдания, несмотря на то что до этого момента ей удавалось успокоить себя тем, что эта ее профессия — только театрализованная миниатюра, лишь переходный этап ее жизни, когда та не могла предложить ничего лучше. Да и что она могла выбрать? Птицефабрику, работа на которой отнимает у девушек и женственность, и красоту, и силы, на которой им почти не платят, а если и платят, то гроши. Сделаться кухаркой в той же таверне, ни на минуту не покидающей душной кухни, от которой всегда пахло странным смешением запахов пота и приправ. Публичный дом, порог которого Аннетт ни за что на свете не решилась бы переступить, и вовсе не мог соперничать с танцами — мистер Сандерс обещал легкие деньги и просил
всего лишь танцевать; у нее недоставало средств для участия в гонках, но она умела танцевать, хотя и не так, как просил мистер Сандерс...
Теперь же все это воспринималось Аннетт как что-то чрезвычайно пошлое и гадкое, так похожее на публичный дом, что девушка просто-напросто не смогла справиться со своими эмоциями. Однако, вопреки в какой-то степени оправданным ожиданиям Джозефа, она не произнесла слов, присущих женщине вздорной, крикливой и привыкшей сквернословить, и именно поэтому он, должно быть, и озвучил свое намерение не отказываться от ее представительства на земельных гонках, выразив готовность оказывать помощь и в дальнейшем.
Он обещал, что очень скоро она, в свое время просто побоявшаяся испытать лишения, побоявшаяся узнать, что такое нищета и труд, жадно выпивающий не только силы, но и цвет и свежесть лица, перестанет нуждаться в деньгах, но только в том случае, если прямо сейчас откажется от единственного источника дохода и всецело доверится ему. Аннетт же тогда еще не понимала, что это и была рука помощи, протянутая ей человеком, под неумолимым и осуждающим взглядом которого, казалось, мертвело и чахло все живое; рука, способная вытащить из той грязи, в которой еще немного — и она завязла бы навсегда. Аннетт изо всех сил старалась оправдать свои неуместные сомнения в человеке, так равнодушно и легко отчитавшем ее в тот день, тем, что на тот момент она действительно не могла быть совершенно уверена ни в нем, ни в сделанных им заверениях, и в ее глазах его жестокость принимала вид ничем не смягченной, но достойной откровенности, а его требовательность обращалась единственно возможным способом подчинить ее растерянность своему рассудочному сознанию и настоять на необходимости как можно более поспешных перемен.
В то утро Аннетт согласилась попасть в полную зависимость от него и помнила, как была отпущена, получив в качестве немого прощания учтивый кивок головы — жест, в исполнении Джозефа более всего напоминающий снисходительное разрешение уйти. Разговор их, на протяжении каких-то нескольких минут оказавшийся подверженным стольким различным метаморфозам и напитанным множеством оттенков человеческих эмоций и чувств, был окончен на положительной ноте взаимного, хотя и несколько натянутого согласия. Подобно лошади, что после долгой скачки в конечном итоге падает замертво, тяжело и хрипло дыша, он обречен был скоропостижно изжить себя.
Однако мисс Аннетт, приучившая себя искать и находить на страницах своей памяти ответы, которых не мог дать никто из ее окружения, на этот раз смогла спокойно прочесть сделанные им когда-то давно замечания и извлечь из них правильные выводы.
Она решилась не лгать, даже если он действительно приехал для того, чтобы исправить то недоразумение, что приключилось из-за ее неумения дождаться хоть сколько-нибудь подходящей для признания минуты; ни при каких условиях не врать о своих чувствах, если Джозеф пожелает завести разговор о любви, и тем самым, ничем не спутав его карт, позволить ему получить исчерпывающую картину настоящей действительности. Аннетт, все еще слишком взволнованная, теперь чувствовала себя почти счастливой, к тому же она успела так измучить себя этими воспоминаниями, что не испытывала ровным счетом никакой готовности играть гордость отвергнутой.
— Мисс Портер, я же просила вас поспешить, — не выдержав, укоризненно произнесла Ингрид, вошедшая в комнату и отнюдь не нарочно громко захлопнувшая крышку тяжелого сундука памяти, в недрах которого на некоторое время замуровала все те ощущения и образы, которыми последние полгода и жила ее младшая сестра. — Гости уже прибыли, неужели ты хочешь, чтобы Генри встречал их один? Пойдем же, скорее, — взяв мисс Аннетт за руку и потянув за собой еще не успевшую опомниться от этого неожиданного вторжения девушку, умоляюще проговорила миссис Ренфилд, неустанно поторапливающая сестру и делающая ей какие-то мелкие наставления до тех пор, пока они вдвоем не подошли к лестнице, где вполне могли быть кем-то услышаны. Аннетт же, сама не заметившая того, как подобного рода размышления отвлекли ее от пугающей неизвестностью жизни, что была несправедлива и категорична по отношению к ней, едва поспевала за своей замужней сестрой и единственной подругой, искренне не желая, чтобы с таким трудом устроенный Ингрид вечер оказался испорчен по ее вине.
Однако все дело состояло только лишь в том, что, находясь в плену фантазий, она, как и многие другие, лишенные рационального мышления мисс, чувствовала себя защищенной от всех шероховатостей жизни, а часы, проведенные в уединении и задумчивости, казалось, были способны смягчить любые неровности ее судьбы. Порой Аннетт становилось страшно от одной только мысли, что однажды эта невидимая глазу стена могла быть кем-то разрушена, уничтожена в одночасье, в особенности в такие мгновения, когда в мир ее безотрадных мечтаний, не спросив разрешения, врывалась Ингрид.
— Сегодня такой прекрасный день! — восхищенно прошептала миссис Ренфилд, глядя с балкона второго этажа на среднюю по тем временам залу внизу, по паркету которой неспешно прохаживались встреченные ее супругом немногочисленные гости. Ингрид, словно еще не привыкшая к тому, что могла позволить себе подобную роскошь, больше радовалась оттого, что имела возможность приоткрыть перед сестрой завесу тайны счастливого замужества, о котором та почему-то не хотела и слышать, в то время как само торжество и повод к нему обращались в ее глазах сущей безделицей.
— Лорд Винс, кстати, овдовевший... — негромко заметила Ингрид, переводя взгляд на Аннетт, а затем вновь обращая все свое внимание на подошедшего к ним мужчину, мелкого лорда, которого, однако же, необходимо было удостоить приветствием. Мисс Аннетт ответила ей отчего-то тяжелым вздохом, закрывая глаза на это беззастенчивое сводничество и то, в каком выгодном свете представила ей это горестное событие Ингрид, которая, впрочем, вовсе не ошибалась, судя по тому, что на лице мистера Винса горечь утраты не оставила никаких видимых следов. Миссис Ренфилд сдержанно, но не без кокетства улыбнулась, позволив мужчине поцеловать свою руку с тем, чтобы после, без каких-либо промедлений спустившись вниз, оказать своему мужу необходимую поддержку в таком нелегком деле, как прием гостей.
На минуту в замешательстве остановившись у лестницы, мисс Аннетт облокотилась на холодные перила в надежде на то, что ей удастся понаблюдать за происходящим внизу со второго этажа. Однако у девушки не получилось разглядеть никого и ничего из того, что ее интересовало в действительности, кроме появляющихся на пороге людей, которые ненадолго задерживались там и нисколько ее не занимали, и ее близорукость отчасти была тому причиной. Намеренно выпущенные из пучка пряди волос переливались золотыми волнами, а на открытые плечи мягко ложился неяркий свет от многочисленных люстр, в то время как музыканты играли тихо, словно подстраиваясь под размеренные беседы гостей, участвовать в которых девушка не имела ни желания, ни, как ей казалось, сил. Не отнимая руки от перил, она наконец решилась спуститься.
— Чарльз! Здравствуй, друг мой! — Ее слуха коснулось раздавшееся в отдалении восклицание хозяина дома, который приветствовал вовсе не того, кого ждала она, а потому Аннетт не придала этому значения и не видела, как мистер Генри Ренфилд, до того стоявший в дверях, с нескрываемой радостью поспешил навстречу молодым людям, что, судя по проступившей на лицах краске и чуть сбившемуся дыханию, только-только сошли с подножки экипажа.
Мисс Портер поспешила уйти и не мешать, а он спустя несколько секунд уже тепло здоровался со своим университетским приятелем, по рассказам которого мог сделать некоторые предположения касаемо его спутника. Чарльз неоднократно упоминал о том, что с кузеном его объединяют не только лишь родственные связи, но и тесная дружба, которая между этими людьми действительно имела место быть: это была та легкая, не обременительная ни для кого дружба, в которой один безропотно подчиняется другому, тем самым ничуть ему не досаждая. Однако же посещение этого вечера было целиком и полностью инициативой Чарльза, не без оснований полагающего, что его кузен многое потерял за то время, пока был лишен возможности посещать подобного рода мероприятия и иметь какие-либо сношения с цивилизованными и образованными людьми, сосредоточением и последним пристанищем которых — по мнению многих — являлась исключительно Европа.
— Безумно рад, что не провел в дороге ни минуты долее и имею честь засвидетельствовать свое почтение и вам, и вашей очаровательной супруге, — последнее Чарльз аккуратно прибавил к своему высказыванию, вовремя заметив подошедшую к ним миссис Ренфилд.
Он производил впечатление несколько суетливого молодого человека, которому на вид было немногим больше двадцати, впрочем, суетливость эта происходила из робости, а черты его лица только подтверждали догадки об открытости и мягкосердечности его натуры. Молодой человек улыбался, говоря эти слова, и был совершенно искренне рад встрече, пожимая протянутую миссис Ренфилд руку, тогда как ее скромный силуэт, украшенный дорогой тканью модного декольтированного платья, вне всяких сомнений, был достоин этого комплимента.
— Ваша супруга умеет преподнести свои достоинства в самом выгодном
для вас свете, — Джозеф произнес эти слова, ни к кому, в сущности, не обращаясь, но акцентируя внимание на откровенном наряде миссис Ингрид, выбранном, разумеется, совсем не для того, чтобы приумножить число завистников ее супруга, однако же со всей ясностью свидетельствующем о достатке мистера Ренфилда и сосредоточенном в его руках завидном капитале, за что был вознагражден одним из тех взглядов, что обещают сделать встречу отнюдь не последней. Ответом стал непозволительно расчетливый, проницательный взгляд, не оставляющий сомнений в том, что оценка его действительно была высока, а игра стоила свеч. Впрочем, дуэль эта продолжалась недолго, ровно столько, сколько его кузен рассыпался в любезностях, выражая свои искренние надежды на то, что вечер в таком обществе ничто не сможет испортить.
— Мы рады видеть вас в нашем доме, прошу, — улыбнулась миссис Ренфилд, указывая в сторону общего зала, по периметру которого были расставлены несколько столиков с шампанским и легкими закусками и стулья, где многим предлагалось отдохнуть, однако большая часть свободного пространства отводилась предстоящим танцам.
— Мое почтение. Я также не намерен предаваться скуке, пусть и не могу позволить себе такую роскошь, как танцы, иначе непременно ангажировал бы вас, миссис Ренфилд, — отвлеченно заметил Джозеф, обводя взглядом помещение и точно заново привыкая к достатку и масштабам старой Англии, которых еще не знал вновь обживаемый свет.
— Вы бы тоже не остались без внимания, мистер МакКуновал, не будь у меня мужа. — Ингрид, приготовившаяся было обременить себя такой ответственной миссией, как представление здешнему обществу нового лица, а потому позволившая эту изящную и непредосудительную шутку с тем, чтобы гостю легче было вспомнить, чем дышат на такого рода собраниях, должна была замолчать, поймав на себе неодобрительный взгляд супруга.
— Вам поздно на что-то надеяться... — Несмотря на то что фраза его могла восприняться как проявление ревности и не совсем соответствовала правилам этикета, Генри был твердо убежден в отсутствии у Ингрид такого рода помыслов и своем нежелании с кем-то ее делить. Джозеф же ему сразу не очень пришелся по вкусу, быть может, потому, что между ним и Чарльзом, в котором мистер Ренфилд души не чаял еще со времен совместного обучения, существовали различия, не заметить которых смог бы только слепец. Кроме того, на правах законного супруга мужчина переживал нечто, схожее по своей природе со справедливым возмущением тем, какая форма общения установилась на его глазах между его женой и этим джентльменом.
— Увы, я вынужден сообщить, что моя душа не питает каких-либо надежд и уже давно, однако же разум по-прежнему принимает решения, — сдержанно улыбнувшись, Джозеф замолчал, позволяя собеседнику самому решить для себя, как именно воспринять эти слова, не лишенные язвительности и скрытой угрозы. Но вместе с тем он недвусмысленно давал понять, что харизматичность и бегущее с ней в одной упряжке распутство, так быстро изжившее в нем все нравственные устои, прижившееся непозволительно скоро и легко, ставшее еще одной личиной, не остановится теперь и перед ее статусом хозяйки дома в случае, если мистер Ренфилд изволит выражать недовольство по таким пустякам.
Чарльз, в свою очередь, последовал примеру Ингрид и затих, чувствуя некоторое взаимное раздражение, возникшее между говорящими. Он не раз становился свидетелем подобных сцен и, пожалуй, только ввиду особенностей характера находил поведению кузена оправдание. На этот раз таким оправданием послужило то, что Джозефу, по всей видимости, было весьма и весьма некомфортно находиться в этом обществе, будучи лишенным основного веселья. Чарльз также старался учесть заметное даже после относительно непродолжительной отлучки на континент отсутствие привычки и свойственную разве что среднему классу прямоту мысли, уверенно одерживающую верх над выверенным тактом фразы.
Такое простое, излишне наивное объяснение возникшему напряжению между едва знакомыми людьми породило живые воспоминания о минувших встречах, на которых он также имел честь присутствовать, всякий раз невольно отмечая, что на континенте, несмотря на присмотр дяди, его кузен в мыслях сделался совершенно разнуздан и дик.
Кроме всего прочего, Чарльз, зная то, как щепетильно Джозеф относился к своему внешнему виду, не мог отрицать и того, что, выиграв участок земли, он потерял много больше, а потому списывал все на хромоту, точнее, на желчную досаду кузена на нее, хотя и не вполне понимал причин, побудивших Джозефа так скоро согласиться на предложение посетить это светское собрание.
— И как же у вас там, в Америке? Мне, естественно, очень интересно. — С Аннетт Генри практически не общался, да и то общение сводилось лишь к тем редким моментам, когда он удосуживался принять приглашение отца жены на чай, а потому, мало наслышанный о действительном положении дел на осваиваемом континенте, счел эту деланную заинтересованность весьма правдоподобной и в какой-то степени
шедшей ему.
Больше того, будучи человеком неглупым, он не хотел позволять супруге в полной мере насладиться чувством своей над ним власти, которое, вне всякого сомнения, происходило из осознания женщиной возможности существования какой-либо борьбы за ее внимание. Генри Ренфилд — в будущем наследник лорда Бейкерса — в полной мере понимал значимость той роли, которую сыграл в ее судьбе его выбор, и именно об этом старался напомнить теперь жене.
— Новый Свет... светит несколько ярче с заголовков газет, — Джозеф говорил так, словно делал ему одолжение, всем своим видом выказывая нежелание вновь отвечать на уже порядком надоевшие вопросы, но при этом внутренне соглашался с необходимостью перемены темы. Он понимал, что в скором времени привлечет к себе ненужное внимание, собрав кружок заинтересованных слушателей, для скудного ума которых каждое слово станет не то что пищей — деликатесом, если решится отвечать более полно на последующие вопросы.
— Генри, не нужно досаждать гостю... — выполняя, казалось, провалившуюся миссию Чарльза, мягко произнесла Ингрид, снова подойдя чуть ближе к мужу, после чего тот, немного повременив с учтивым кивком, направился к остальным приглашенным, что расположились у столов и уже успели занять себя какой-то дискуссией.
— А ваша сестра, мисс Портер, она ведь приглашена? — когда мистер Ренфилд оставил их втроем, не без юношеской робости поинтересовался Чарльз, так и не сумевший взглядом найти девушку среди присутствующих. Он, будучи не в силах противостоять тем тревожным предчувствиям, которые допускали предположения о том, что мисс Аннетт находится в отъезде или, что еще хуже, нездорова, должен был непременно удостовериться в обратном.
— Аннетт? — переспросила Ингрид, оборачиваясь на голос молодого человека. — Она была наверху, но... кажется, уже спустилась... — Женщина в некотором замешательстве прикусила нижнюю губу и посмотрела куда-то вдаль, попытавшись глазами отыскать сестру среди этого пестрого собрания. — Думаю, вам не составит труда найти ее в одном из самых темных углов этого зала в компании Александра Дюма-отца... — миссис Ренфилд возвела глаза к потолку, сопровождая свои слова отчасти насмешливой улыбкой. Джозеф же на миг переменился в лице, переведя взгляд на Ингрид, в изгибе губ которой на мгновении отразилась, должно быть, сама Фортуна, решившая вдруг напомнить ему о том, что никогда еще не забывала ни единого данного ей обещания.
— В таком случае, боюсь, я вынужден вас покинуть. — Несмотря на то что беседа только что приобрела свое развитие, Чарльз по-прежнему оставался слишком далек от главной ее темы и еще более от нее отдалился, заметив скользнувший мимо силуэт, принадлежащий предмету тайного его обожания. Поспешно, однако же учтиво откланявшись, он отправился попытать собственное счастье, в отличие от кузена, не желая вверять свое сердце химерам, капризным, ревнивым и столь непостоянным — зачем? Одним словом, молодой человек не видел поводов продолжать находиться в их обществе и вскоре, поравнявшись с Аннетт, которая, вопреки обещаниям сестры, не была сопровождаема кавалером-книгой, высказал сразу две просьбы: простить его вмешательство и согласиться подарить ему танец. При этом весь его вид свидетельствовал о том, что отказ он потерпит, но примет с трудом.
— С радостью... — Аннетт постаралась правильно выразить свое согласие исполнить показавшуюся ей неожиданной просьбу и, мило улыбнувшись, протянула ему свою аккуратную ручку, которую Чарльз взял с какой-то трепетной осторожностью. Девушка вопросительно подняла на него глаза, точно желая натолкнуть его на рассказ о человеке, предвкушением встречи с которым была захвачена Ингрид и узнать которого внутренне страшилась она сама. Однако Чарльз, в отличие от своего кузена, не понял ее немого вопроса и, несколько смутившись, спросил:
— Вы любите танцы?.. Прекрасный вечер, не находите? И общество… — от волнения он говорил торопливо и сбивчиво, но в то же время с какою-то одному ему свойственной восхищенной выразительностью. — И вы — само очарование. — Лицо молодого человека осветила улыбка, которую он даже не попытался скрыть, ведя Аннетт в центр залы, освободившейся для того, чтобы вновь оказаться заполненной, но уже сформировавшимися танцевальными парами. Леди в платьях и кавалеры в сюртуках, совсем еще юные девушки и зрелые леди-матери, знатные лорды и их сыновья. Тонкая ниточка жемчуга на ее шее и едва уловимый аромат жасмина, и музыка, начавшая несмело обретать все более четкие очертания, срываясь со струн скрипок и выбиваясь из-под клавиш фортепьяно, чтобы потом преобразиться в достаточно быструю, но при этом невесомую композицию, сотворенную из воздуха, подобно, казалось, самой Аннетт.
— Вы сегодня очень галантны, Чарльз, как, впрочем, и всегда, — вежливо ответила Аннетт на его комплимент, надеясь тем самым скрыть свое разочарование, и чуть опустила глаза в порыве скромности, которой отнюдь не была лишена. — С вами любой танец способен доставить мне удовольствие, — ее слова сопровождала самая приветливая улыбка из тех, на которые девушка вообще была способна; улыбка, достойная того, кто оставался в ее глазах лишь неточным списком тех черт, что она хотела разглядеть в Джозефе, но так и не смогла, не успела. Аннетт и теперь гнала от себя подобные мысли, отводя взгляд и приседая в реверансе, прежде чем дать Чарльзу почувствовать на плече свою нетвердую руку. Все то, что еще несколько минут назад представлялось ей до невозможности реальным, почти сбывшимся и свершившимся с нею, теперь таяло и угасало, потому как девушке думалось, что если бы обещанному гостю удалось приехать, то сведения о нем стали бы первым, что она услышала от Чарльза. Вынужденная немного сократить приемлемую дистанцию, она, испытавшая нечто очень близкое к чувству облегчения и возвратившегося покоя, выглядела сконфуженной, но тут же оказалась вовлечена в танец и поглощена им, подобно другим дамам, навстречу которым одновременно шагнули их кавалеры.
— Мистер МакКуновал, извините любопытство женщины, почему же вы отказываете себе в танце? Вы, верно, повредили ногу на скачках? — поинтересовалась Ингрид, успевшая, разумеется, обратить внимание на его хромоту, а потому нарочно вынуждающая мужчину либо отвечать честно, признавая свою слабость, либо сделать ответный ход, более не отвлекаясь на это скучное представление. Сценку, участники которой еще некоторое время должны будут прилежно повторять одни и те же танцевальные фигуры. Миссис Ренфилд, даже будучи еще мисс Портер, редко когда заботилась о своих манерах, в маленьких несовершенствах которых многие знакомые ее отца и супруга находили причину ее исключительного шарма.
— На то есть как минимум две причины: во-первых, я не хочу, чтобы вы стыдились свойственной мне теперь неловкости, во-вторых, однажды станцевав с Фортуной, я понял, что более очаровательной партнерши на этом свете нет, хоть и вальсирует она прескверно, — вплетая в свои слова тонкую нить самоиронии, Джозеф винил в своей хромоте именно ее, призрачную свою спутницу, то и дело нарочно оступающуюся во время танца, в который он обратил свою жизнь, подобно всякому светскому повесе.
— Фортуна также дама капризная и, судя по вашим речам, чересчур ревнивая, но я совершенно убеждена, что она поступила так не из умысла, а по случайности, — Ингрид сочувствовала этим словам притворно игриво, даже не догадываясь о том, что в них не было и доли шутки. Одно лишь заключение, понимание того, что допущенные прежде ошибки не способны не то что предотвратить, но даже умерить все нарастающее желание новой игры.
— Как бы то ни было, я обещался никого, кроме нее, не ангажировать, — продолжал Джозеф, на что миссис Ренфилд понимающе улыбнулась, давая тем самым понять, что не верит ни единому его слову. Она глядела на него с насмешливым укором за эту беззастенчивую ложь, но, зная Джозефа недостаточно хорошо, не могла привести в пример ничего из того, что видела сама, а потому вынуждена была обратиться к классике, как и следовало каждой в меру образованной женщине:
— Еще несколько минут назад вы готовы были сделать для меня исключение, теперь же утверждаете, что связаны с нею некой договоренностью. Впрочем, Шекспир, знаток душ человеческих, предупреждал нас, женщин, о том, что вы, мужчины, «твердя о страсти вновь и вновь, на клятвы щедры, скупы на любовь».
— А женщины щедры?.. — парировал Джозеф, и на лице его вновь ожила покорная улыбка легко увлекающегося человека, только что обретшего приятного собеседника, суждения которого были способны вызвать не только симпатию, но и интерес.
— Зависит от женщин... Мы бываем щедры на невзаимное чувство, а от ощущения отклика со стороны мужчины и вовсе расцветаем. Иной раз бросаем в надоедливую и ржавую клетку дружбы достойнейших из мужчин, неровно к нам дышащих. Зачастую бываем не совсем правы в собственных ощущениях. Но если любим, то это навсегда, — говорила она приглушенно и размеренно, совершенно не следя за реакцией собеседника, словно сама уже испытывала когда-то нечто подобное; словно помнила о том, что сменилось этим в высшей степени комфортным чувством привычки, которое она питала к мистеру Ренфилду, но при этом желала представляться ему неоднозначной и куда более наивной, чем была на самом деле.
— Что же касается других чувств, быть может, совершенно противоположных? Я подразумеваю то холодное презрение, на которое, по моим наблюдениям, прекрасные леди также отнюдь не скупы, — Джозеф невольно отошел от изначально установившейся между ними манеры общения, давая понять, что не потерпит уклончивого ответа, потому как находил мнение сестры определяющим. Саму же Ингрид он счел достаточно расточительной на слова, чтобы та могла дать ему подсказку, пока в его рукаве еще оставалось несколько минут, которые необходимо было употребить на то, чтобы, просчитав ходы, предугадать реакцию Аннетт на свое возвращение. Джозеф сознавал, что ему необходимо именно сейчас окончательно определиться с тем, как вести себя с нею, принять какое бы то ни было решение и следовать ему вплоть до окончания вечера, но открыть всего миссис Ренфилд, несмотря на то что та являлась ближайшей родственницей мисс Аннетт, он не мог, потому как даже имя его ничего для этой женщины не значило.
— Не стану свидетельствовать за всех, но из того множества молодых особ, что мне доводилось знать, значительную долю составляли только лишь очень обидчивые дамы, не готовые пойти на, как вы выразились, «холодное презрение». Пожалуй, среди юных леди обнаружить это свойство едва ли удастся... Вы так страстно этого желаете, мистер МакКуновал? — миссис Ренфилд прервала свои рассуждения так, словно разочаровалась в сочиненном письме и решилась вдруг смять исписанный лист бумаги, и, задав вопрос, что мог расцениваться как наиболее откровенный из всех предыдущих, испытующе взглянула на Джозефа.
— Сильнее, чем вам могло показаться, — Джозеф вдруг заговорил с жаром, — ведь это, несомненно, свидетельствовало бы о том, что женщина очень горда и ценит свое достоинство превыше всего. Я бы, признаться, опасался задеть его впредь, если бы однажды разбился в щепы в тщетных попытках вернуть утраченное расположение. Однако же обида многих, даже старательно мною нанесенная, жила не долее недели и не дала плодов, и это при том, что я имею обыкновение проявлять завидное упорство в достижении своих целей.
— А чье расположение, позвольте спросить, вы бы желали возвратить? — Ингрид, готовая впитать в себя любое откровение, любую тайну, сокрытую в нем, чуть понизила голос, ведь, судя по тому, что мужчина делился этими мыслями именно с ней, она вполне могла быть знакома с таинственной мисс или даже миссис, что многие сочли бы еще более пикантной подробностью, нежели вполне заурядную увлеченность молодого человека чьей бы то ни было миловидной дочерью. Выводы же по поводу того, что с этим желанием или, лучше сказать, намерением Джозеф определился, напрашивались сами собой, и, что вполне естественно, личность неназванной особы не могла не заинтересовать миссис Ренфилд, а поиск ее — остаться без внимания этой женщины.
— Многих. В особенности той, что, как оказалось, находится теперь в этом зале и не подозревает о моих намерениях, — сделав небольшую паузу, Джозеф добавил, что ему бы очень хотелось, чтобы до некоторых пор все так и оставалось по той причине, что выгодно им обоим.
— Кто эта особа, история, разумеется, умалчивает, хотя со своей стороны я также предпочла бы остаться при своих кандидатках на это звание... — чуть прищурившись, подвела Ингрид, обращая свое внимание на центр залы, где в танце кружились пары, развевались пышные юбки дам и «ласточкины хвосты» фраков некоторых мужчин. Среди них Ингрид выделила одну, отметив, что ее Нетта, наконец, нашлась. Миссис Ренфилд без труда сопоставила тот факт, что они, очевидно, до этого уже были знакомы, потому как некоторое время пребывали в Штатах, и, если учесть, что о Джозефе до этих пор она не слышала, их знакомство произошло именно там и закончилось, должно быть, хуже, чем Аннетт того желала. Впрочем, несмотря на то что сестрица по этим и некоторым другим причинам начинала лидировать, отбрасывать все прочие кандидатуры, также присутствующие на вечере, женщина не спешила. И потому, отпуская такую, на первый взгляд, совершенно невинную фразу, она внутренне ожидала от Джозефа подтверждения своим догадкам и рассчитывала на то, что слова ее, сказанные тихим, но достаточно отчетливым голосом, непременно будут расслышаны.
— Вы играете? Быть может, предложите разложить карточные столы? — Джозеф тактично опустил сделанное женщиной замечание, предполагая, что рано или поздно внимание мисс Портер на него все равно обратят.
— Извините, но до этого я никогда не интересовалась азартными видами игр, потому, увы, столов такого рода ни я, ни мой благородный муж не имеем и не сможем разнообразить ваш вечер карточной игрой. — С выражением, часто присущим детскому лицу, она слегка пожала плечами, но, ощутив на себе свинцовый взгляд мужа, на которого даже эта незначительная обходящая вист уловка, несомненно, произвела впечатление, вновь извинилась: — Могу показаться крайне невоспитанной, может, так оно и есть, но я вынуждена вас покинуть. Дело в том, что мне еще только предстоит познакомиться с большинством наших с Генри гостей.
— Брачные узы душат вас сильнее, чем меня когда-нибудь душила скука, — снимая со стола бокал шампанского, с усмешкой произнес Джозеф, почти смеясь над тем, как несносно она исполняла обязанности хозяйки вечера и какой хорошей хозяйкой сделалась своему почтенному супругу.
— Уверяю вас, я совсем не против подобной удавки, — с этими словами Ингрид оставила его, стараясь скрыть затаившуюся на губах улыбку человека, преисполненного чувством некоего превосходства над другими, потому как ей стала известна прелюбопытнейшая тайна, принадлежащая, как оказалось, не одной Аннетт.
***
— Спасибо за приглашение, Чарльз. Вы замечательно танцуете... — Аннетт сняла с запястья веер, где он во время танца висел на аккуратной петельке из атласной ленты, и прикрыла нижнюю часть лица, снова приседая в реверансе.
— Равно как и вы, мисс Аннетт, — Чарльз замешкался, не зная, под каким предлогом продолжить столь приятно начавшийся разговор, ведь танцы закончились, а Джозеф, похоже, за весь вечер не произнес и слова, наслаждаясь собственным одиночеством, что только усиливало необходимость какого-либо вторжения. — Могу я познакомить вас со своим другом? Я не стану настаивать, если вы скажете, что не расположены к общению, — восстанавливая дыхание после танца, проговорил Чарльз, несмотря на то что рисковал показаться излишне робким или чересчур обходительным и даже навязчивым.
— Если ваш друг так же галантен и воспитан, как и вы, я не стану искать причин для отказа. — Аннетт выглядела уже заметно более веселой, чем была до этого. «Приятная беседа с приятным человеком — лучшее избавление от хандры», — говорил отец и оказался прав, но лишь отчасти, потому как Аннетт, сама того до конца не сознавая, сделалась счастливой оттого только, что вновь была обнадежена известием о присутствии в этой зале гостя, который не был еще ей представлен. Девушка, находящаяся в преддверии своего счастья и вместе с тем страшащаяся того, что Джозеф забудет свои слова и сделается к ней равнодушен, едва не позволила себе неуместно счастливую улыбку, но сдержалась: еще не владея хоть сколько-нибудь достоверными сведениями, она уже воображала себя на протяжении всего вечера окруженной его вниманием.
— О, уверяю вас, что так оно и есть, а его манеры и образованность могут показаться вам даже лучшими, чем мои, — тут Чарльз не лгал и даже не преувеличивал, как могло показаться, скорее, природная скромность и дружеские чувства сыграли в выборе данной характеристики наиболее значительную роль. — Я полагаю, что просто обязан вас познакомить, — с этими словами он направился к Джозефу, точно нарочно вступившему в какой-то скучный разговор. Впрочем, Джозеф поступил так скорее из вежливости, чем из желания поговорить с людьми, отношение к которым, благодаря рекомендациям миссис Ренфилд, уже было предвзятым. Однако же на оклик Чарльза он обернулся так скоро, словно только этого и ждал, словно предполагал, что направляются они именно к нему, и разыгрывал этот спектакль лишь для того, чтобы не смущать кузена и до самой последней минуты сохранить интригу, пущенную по залу.
— Мисс Аннетт Портер, мой кузен, мистер Джозеф МакКуновал, — произнес Чарльз, после чего девушка, только услышавшая названное имя, испуганно подняла глаза и поспешно выпрямилась, невольно вздрогнув оттого, в каком расположении духа находился молодой человек, как отличался он настоящий от того образа, что совсем недавно занимал все ее мысли. Джозеф, дождавшись, когда кузен его представит, ответил мисс Аннетт учтивым кивком головы и в какой-то степени даже доброжелательной улыбкой, какой удостаивают при встрече лишь совершенно незнакомых людей.
Он, одетый в изысканный фрачный костюм, полы которого обнаруживали под собою кремовый жилет с эмалированными пуговицами, что был на один тон темнее рубашки, ничему иному не позволил отразиться в адресованном Аннетт взгляде, отчего девушке, и так сомневающейся в том, что ею вообще могли увлечься, вполне могло показаться, что ее не узнали, если бы это хоть немного соответствовало истине. Мисс Портер, отчего-то надеявшаяся на прежнюю простоту его с нею обращения и, разумеется, не взявшая в расчет ни место, ни сами обстоятельства этой новой встречи, совершенно потерялась, оглянулась вокруг и вдруг почувствовала себя некомфортно в том платье, которое на один вечер одолжила ей Ингрид.
— Аннетт, очень приятно... — чуть сбивчиво произнесла она, изнуренная, истерзанная этим перепадом температур, едва ли не боязливо протягивая вперед руку для рукопожатия, чувствуя себя обезоруженной, слабой на глазах у сестры, которую ее реакция, по-видимому, только забавляла. Аннетт никогда не отличалась скрытностью мимики, и то, что она открыла обществу лишь незначительную часть чувств, ее переполняющих, бережно сохранив последнюю крупицу самообладания, уже можно было считать пусть маленькой, но победой над собой. Она, едва ожившая, вновь приобрела мраморную бледность лица, обращаясь каменной статуей, не способной ни защититься, ни завести разговор, не чувствующей даже поцелуя руки, дышащего, впрочем, излишней надменностью, но постепенно смиряющейся со сложившейся ситуацией. Раз нужно было, чтобы они познакомились в третий раз — пусть так.
— Извините, Чарльз, если не ошибаюсь, мистер МакКуновал, мы уже знакомы...
— Весьма поверхностно и не виделись так давно… — закрывая глаза на ошибку, допущенную ею, очевидно, по причине чрезмерного волнения, Джозеф, непоколебимый в своем намерении до последнего скрывать действительный расклад, ясно давал это понять, интонационно навязывая ей нужную ему модель поведения. Аннетт же, в свою очередь, помнила эту манеру разговора и согласно приняла предложенную роль, в очередной раз выражая свою покорность не только людям, но и обстоятельствам, в переплетение которых была заточена.
— Полагаю, в таком случае нам будет что обсудить, — нетвердо улыбнувшись, предложил Чарльз. — Я, право, удивлен тому, что ты вознамерился скрыть от меня столь чудесное знакомство.
— Я был слишком стеснен во времени, чтобы успеть рассказать тебе обо всем, Чарльз. Достойный вечер и общество, определенно, порядочное, — Джозеф хвалил это собрание не потому только, что так было нужно, но и по той причине, что он сам хотел ободрить своего кузена, убедив его в том, что ни в коем случае не сожалеет о сделанном выезде.
— Признаться, скрывать здесь было не очень много, Чарльз. Ваш кузен, вероятно, просто не полагал эту встречу возможной… — едва слышно произнесла девушка, побледневшая настолько, что даже ее платье казалось серее. Она всеми силами старалась подавить в себе глупое желание оставить их обоих и уйти, однако внутренне мисс Аннетт все-таки отдавала себе отчет в том, что оказалась задета исключительно прозаичностью сделанного Джозефом объяснения, тогда как в действительности — она никак не желала разувериться в том — между ними все случилось совсем иначе. И если бы то, что Джозеф назвал «поверхностным», хоть сколько-нибудь было близко истине, если бы все и вправду было по-другому, ей, безусловно, не пришлось бы теперь стыдиться того, что все это время она обманывала и себя, и Чарльза, который стал для нее не более чем светлым напоминанием ввиду того, что кузены по родословной стоят достаточно близко и, как правило, зачастую имеют некоторое внешнее сходство.
— Вам дурно?.. Может быть, воды? Я принесу… — спросил Чарльз, переведя на нее обеспокоенный взгляд и, казалось, пребывая в не меньшей растерянности, чем сама Аннетт: улыбка сошла с его лица так же неуверенно, как и появилась.
— Нет, спасибо, Чарльз, не нужно... Прошу меня простить, здесь так душно... — то был единственный предлог, благодаря которому она могла прямо сейчас, избежав лишних вопросов, покинуть это общество. Конечно, поступать так было совершенно необязательно, но Аннетт снова увидела свое спасение лишь в безотлагательном побеге, пусть даже это решение со стороны выглядело крайне нелогичным.
Она спрашивала себя, зачем он приехал? С какой целью? Неужели просто для того, чтобы посмеяться над ней? Ведь с каждым мгновением ошибочность ее предположения становилась все более очевидной: Джозеф не желал ничего исправлять. О, состоятельные люди могут позволить себе любую прихоть. Быть может, Джозеф попал сюда совершенно случайно?.. В таком случае Аннетт готова была счесть это самой нелепой случайностью из всех, когда-либо с нею приключавшихся, — на его лице так знакомое ей страдание не оставило ни единого следа, а значит, и она сама на эти полгода исчезла из его жизни так же незаметно, как и покойная супруга лорда Винса.
— Я провожу?.. — полушепотом проговорил Чарльз, словно спрашивая разрешения, но не у Аннетт, перед которой он был виноват и ради которой теперь тщетно пытался что-то сделать, дабы девушка простила ему это губительное для ее вечера происшествие, — у Джозефа. Вопрос действительно был адресован в большей степени ему, а потому, в ответ на свой просящий взгляд получив от кузена разрешение, Чарльз направился следом за Аннетт, намереваясь во что бы то ни стало все исправить.
— Разумеется, — повторил Джозеф, но уже несколько иначе — практически процедил, всякий раз раздражаясь непоследовательностью суждений и поступков мисс Аннетт и тем, какое впечатление они производят на окружающих. Безусловно, он мог позволить себе радоваться тому, что такое неприятное обязательство, как утешение и урезонивание переволновавшейся мисс, вызвался взять на себя кто-то другой. Однако во взгляде его отчего-то выразилось неподдельное презрение ко всем тем качествам кузена, отсутствие которых он не без сожаления отмечал в себе: мисс Портер в одно мгновение приняла для себя какое-то решение, с поразительной поспешностью составив о нем вполне определенное и, несомненно, ошибочное суждение, Чарльз же усмотрел в том свою вину, и потому вознамерился потакать этому почти смешному ее порыву, заслужив тем самым звание внимательного и неравнодушного кавалера.
Джозеф же знал, точнее, допускал, что его визит станет причиной ее страданий, а потому ожидал от Аннетт чего-то подобного и стойко выдержал все то, что должно было пробудить в нем то чувство вины, которое, увы, проснулось лишь в Чарльзе. Он мог бы точно так же пройти вслед за нею на террасу и уверить в том, что все это время был болен ею, в бреду сочиняя письма, в которых изо дня в день излагались мысли и мотивы, а после и пылкие, как оказалось теперь, чувства, но которых в сердечной робости он не мог отправить. Мог бы рассказать о том, как счастлив наконец видеть ее, как долго росло и крепло в нем, набирая силу, осознание совершенной ошибки, и вновь о скомканных и сожженных письмах, якобы имеющих место быть.
В обоих случаях Джозеф бы солгал, потому как все то время, которое пришлось затратить на то, чтобы вновь научиться пусть хромая, но ходить, он предавался собственным страстям: он бережно взращивал шутку до пророчества, до единственной существующей в жизни цели, и цель эта заключалась не столько в том, чтобы вернуть утраченное расположение Аннетт, сколько именно в игре. Даже свое возвращение в Англию, на котором настоял дядя, Джозеф склонен был сводить к желанию начать новую партию все той же игры, в которой он однажды уже принимал участие, заручившись поддержкой Фортуны в полдень шестнадцатого сентября прошлого года, и негласно дорогой ценой одержал победу.
Возможно, Аннетт нисколько не ошиблась, сочтя его приезд прихотью состоятельного джентльмена, — это действительно было прихотью (подобное стечение обстоятельств никак иначе и назвать было нельзя), но только не Джозефа. Он, молодой любовник самой Фортуны, что была ветрена, но вместе с тем чрезвычайно избирательна в выборе очередного фаворита, потому нисходил до этой мальчишеской интрижки, в которой, казалось, его не ждало ни одного препятствия из тех, о которых Джозеф так старался осведомиться у миссис Ренфилд, что не желал нарушать заключенного соглашения. Он предвкушал легкую победу, свой тихий, но сладостный триумф, ведь Аннетт — не знаменитая оперная певица и даже не актриса — еще не была замужем и по-прежнему любила его, однако всего более Джозеф жаждал щедрости той, которой служил, той, что позволяла себе забыться, уподобившись всякой земной женщине, когда находила того, кто никогда бы не пренебрег ни одной из многочисленных ее добродетелей, кто готов был пить и захлебнуться агонией жизни, если она того пожелает. Лишь тогда эфемерная Фортуна становилась расточительна в любви и ласке и потворствовала своему избраннику во всем, будь то самое низменное желание или грязнейший поступок, свершившийся пред лицом человечества. Однако, как и всякая женщина, она была капризна и прихотлива, отчасти требовательна и порой жестока в своем неумении прощать даже плотские измены, но оттого становилась лишь еще желанней. Джозеф же слишком долго к этому шел, возводя цитадель философии над пучиной собственного порока, чтобы страшиться этих ее черт, к тому же он все так же оставался убежден в своей нелюбви, чтобы страшиться потерять покровительство своей Фортуны и, начиная с этого дня, казалось, вечно сопутствующее ему везение.
Самонадеянный, он почти смеялся над выдвинутыми условиями и не испытывал даже подобия того лихорадочного возбуждения, каким все существо его было захвачено шестнадцатого сентября 1893 года, когда он вновь возвращался к линии старта, по одну сторону которой кипела жизнь и деятельность сотен и тысяч не менее предприимчивых людей, управляющихся целями самыми разными, но сводящимися к одной — всадить древко флажка в землю, застолбить свой участок и право на счастье. Право на новую жизнь, отличную от той, что в полдень должна была остаться за чертой. Он явственно помнил, как, в приумножающемся волнении поминутно касаясь закрепленного у седла флага, скользил взглядом по нестройным рядам возов и телег, толпящимся вокруг них людям и даже скоту, ища, но не находя того места, в котором несколькими часами ранее пересек границу с тем, чтобы найти заранее выбранный участок земли и оставить на нем Аннетт, а потому степенно прохаживающиеся по помещению дамы и их кавалеры нисколько его не трогали. Лишь в миссис Ренфилд он признавал наличие чего-то, что, вполне возможно, могло связать ее с тем далеким миром и вот уже полгода жило в его крови и сознании: он своими собственными глазами видел все, о чем писали крупнейшие печатные издания, и дышал тем же спертым воздухом, насыщенным резковатым смешением запахов пота и конских испражнений, что и люди, чьи жизни остались неточной цифрой в колонках газет. Она, а не мисс Аннетт, должна была отправиться туда, где с приближением полудня в воздухе все чаще можно было уловить еще один запах — запах пороха, тонкими нитями пронзающий воздух и настигающий тех, кто не смог справиться с искушением и до срока пересек линию старта. Джозеф же, оказавшийся вдали от первых рядов и не могущий разглядеть того, как Судьба, играя в шахматы против его избранницы, смеясь, снимала с поля одну фигуру за другой, слышал выстрелы и, пожалуй, внутренне радовался тому, что был, хотя и не по своей воле, убережен от этого соблазна.
Миссис Ренфилд вполне поняла бы его, и с нею он решился бы отринуть всяческие предосторожности, а потому Джозеф глядел на нее, о чем-то разговаривающую со своим супругом и не знакомым ему почтенного вида джентльменом, и не понимал, как сложилось так, что замужем оказалась она, а не Аннетт, которая отправилась на континент из-за какого-то майората и своих фантазий. В голове его все мешалось: он жалел девушку, по нелепому стечению обстоятельств исполнившую чужую роль, а потому сломленную ею, и отказывался от мысли о не делающей ему самому чести победы над нею — даже приготовлялся успокоить Аннетт так называемой серьезностью своих намерений, но в то же время Джозеф сознавал, что слишком увлекся миссис Ренфилд и тем, что она позволила ему прочесть в своих словах. Еще несколько минут назад казавшаяся простой партия теперь усложнилась, и он снова пил, прося свою единственную госпожу о времени и отступая перед ее своенравными желаниями.
Джозеф невольно представлял миссис Ингрид Ренфилд, что, щурясь от солнца, вместе с ним неотрывно следила за часами, находящимися на одной из деревянных вышек, и думала не о нем, но с ним,
о том же, о чем и он. Впрочем, мыслей его тогда не касалось ничего, только напряжение все возрастало, усиливалось с каждым рывком стрелок часов, что, подобно находящимся на поле людям, мучительно медленно, но неуклонно двигались вперед, изо дня в день проходя один и тот же круг, цикл, но с минуты на минуту должны были остановиться, чтобы запечатлеть на циферблате этот день. Последний скачок, выстрел пушки, последовавшее после секундное промедление — и вот уже люди, не успев отъехать от линии старта, гибли под копытами лошадей одиночных всадников и колесами телег и со скрипом двинувшихся вперед тяжелых, обтянутых парусиной повозок, а он — среди них, едва сдерживая лошадь, лавировал, стараясь выбраться живым из самого пекла ада, в который превратили землю сотни помутившихся умов. Один, оглушенный пушечным выстрелом, в кипящем потоке жизни Джозеф не слышал ни ржанья лошадей, ни стонов, ни криков — для него все слилось воедино, обратившись в сплав людских голосов, воспевающих смерть, в то время как стрелки часов вновь бежали вперед, перемалывая судьбы и время, отдавая дань неминуемой цикличности жизни.
Опрокинутые повозки поднимались, и люди тут же начинали заниматься обустройством нового жилища, собирая утварь, вывалившуюся из них, копошились в каком-то благоговении и страхе перед Судьбой, что могла так же легко отнять и доставшуюся землю, и оставшуюся жизнь. Он же знал, что в ту минуту две женщины в волнении замерли, не дыша устремив свои неравнодушные взоры на всадников, что раньше других пересекли заветную черту и участвовали в гонке не клочка земли ради или, по крайней мере, не готовы были довольствоваться малым: ничтожными крохами истоптанной почвы, оставшейся далеко позади. На них делалась ставка. Они в клочья рвали трепещущие сердца обеих дам — Судьбы и Фортуны, забывших на миг об игре, что, казалось, вовсе вышла из-под контроля, и потому с тревогой вглядывающихся в искаженные страстью азарта лица.
Объезжать многочисленных конкурентов, рассеявшихся по всему полю, становилось легче. Спины скачущих впереди всадников и крупы лошадей, им принадлежащих, подстегивали лучше, чем что-либо еще. В какой-то момент Джозеф осознал, сколь мала вероятность того, что он разминется с ними, осознал, что должен опередить их, пусть даже за это придется платить всеми статями своего коня, которого он погонял беспощадно. С достоинством, свойственным человеку, любящему внимание и знающему, что на него смотрят, почти физически чувствующему на себе взгляды, которых не должно было затушить равнодушие, непременно влекущее за собой безграничную скуку и разочарование, поравнявшись с теми, кого вознамерился обойти, Джозеф едва удерживался от крика, ликующего, нечеловеческого вопля, засевшего где-то в самой сердцевине его, и не позволял себе даже усмешки теперь, когда он постепенно вырывался вперед и уже ничто не могло гарантировать его безопасность и не способно было защитить от пуль.
Джозеф помнил, как ему казалось, что еще совсем немного, и он вовсе избавится от свиты, тянущейся за ним от самого старта, испытав что-то, отдаленно напоминающее истинную свободу в том первозданном виде, в котором он ее представлял. Истинная свобода не далека от морали и принципов — она вне общества, вне времени, в пустоте поля, между небом и землей, заключенная в силе и естестве. Джозеф, захваченный этой эйфорией, мнил ветер самой Фортуной, что ласкала его лицо и кудри, очерчивая иссушенные губы, и готов был поклясться, что ощущал в себе сил не меньше, чем его безымянный конь — символ необузданной и непокоренной животной мощи, — который в одночасье стал залогом всего. Но раздался выстрел, разрушивший мираж, сорвавший с губ избалованной и жестокой кокетки испуганный вздох, смешавший карты и переменивший настроения, отозвавшийся в груди тревожным предчувствием и подстегнувший остановившееся время. Выстрел в спину, свидетельствующий о том, что из тысяч гектаров земли им приглянулся один участок; о том, что начиналась травля и звери срывали человеческие маски, тогда как конь его уже выдыхался, начиная тяжело и хрипло дышать. Стиснутые коленями взмыленные бока его вздымались и опадали, а копыта по-прежнему мерным перебоем отбивали последние секунды гонки, которая должна была рано или поздно закончиться для него. Джозеф чувствовал это, а потому не гнушался подгонять лошадь, крича что-то неразборчивое и вместе с тем воодушевляющее, но осекся, стоило пуле тронуть руку, окрасив ткань накрахмаленной, трепыхающейся на ветру рубашки в насыщенный алый цвет. Он, едва не выпустив поводья, на пределе сил рвался вперед, в то время как взгляд то и дело обращался к флагу, закрепленному у седла. Джозеф не смог удержаться — в последний момент отступился от идеи возвращения туда, где в преддверии утра была оставлена мисс Аннетт. Решив, что все химера и цель недостижима, ввиду того, что время, отведенное на этот этап игры, истекало, он принялся лихорадочно, почти не глядя отвязывать флажок, который обещался доставить, но не мог, несмотря на то что и участок был не столь хорош, выстрелы — часты, а он, словно заговоренный, по-прежнему оставался жив.
Пальцы прострелянной руки не слушались, путаясь в излишне туго затянутых ремешках, земля отдалялась, подобно линии горизонта, но вот древко флажка, что — Джозеф знал — непременно глубоко войдет в податливую почву, поддалось, и в кратковременное затишье он, оскалившись от боли, с вызовом поднял штандарт над головой. Но, как ни высок полет Икара, неминуемо паденье, и конь, споткнувшись, вдруг упал, словно чьи-то крепкие руки рванули его морду к земле, а с ним и наездника: неудачно, на спину, так, что весь воздух, казалось, был выбит из легких, подобно флагу, позорно выскользнувшему из разомкнувшихся пальцев.
Животное рвалось и билось в трясине предсмертной агонии, силясь подняться, но лишь сильнее придавливало лишившегося сознания и так и не успевшего высвободить ногу из стремени человека... Именно поэтому Джозеф, точно в наказание, теперь оказался вынужден соглашаться с каждым, кто вознамеривался объяснить его хромоту невинным предположением о скачках, что были всего лишь модным увлечением и не могли идти ни в какое сравнение с той гонкой, из которой он вышел живым такой ценой.
Но все это осталось в прошлом, а в настоящем Джозеф, вовлеченный в новый разговор джентльменами, беседы с которыми он не искал, счел вполне благоразумным дать мисс Портер привыкнуть к своему обществу, ничем, в сущности, не выражая своих чувств и не обнаруживая намерений, и до определенного момента позволять кузену делать их встречи терпимыми, отвлекая Аннетт от мрачных мыслей и, по мере возможности, развлекая ее в его присутствии. Впрочем, доля риска все же присутствовала и здесь, так как люди — не пешки, выточенные из кости, а потому и ветреность, и на все откликающаяся восхищенным обожанием юность Чарльза могли сыграть как за, так и против него, возможно, даже заставляли Джозефа усомниться в том, что кузен получит отказ, если по вине скорого расцвета чувств решится сделать мисс Портер предложение. Однако подобный расклад Джозеф склонен был считать одним из самых неудачных для себя, и потому маловероятных.
***
Аннетт, сложив руки на груди, подошла к самому краю балкона, стараясь совершенно — даже позой — закрыться от еще предстоящего сегодня общения: слишком много чувств приютилось в ее хрупком теле, чтобы сразу во всем разобраться, и нет на плечах мягкой шали, чтобы укрыть их от посторонних глаз, только лишь одиночество, обыкновенно притягивающее к земле, способно было оказать успокаивающее воздействие.
«Вот, взгляните, дорогая, это жизнь, такая, какая она есть, и показана здесь без прикрас, мисс Аннетт, — девушка любила мысленно повторять эти утешительные и добрые слова, которые однажды сказал ей никогда не унывающий дядя Бернар. — Жизнь, как и всякое изобретение, устроена так, что нравится далеко не всем, но, как любое хорошее изобретение, многим все же нравится, именно поэтому вы не можете говорить, что не заслуживаете чего-то или что жизнь ваша вот-вот разрушится. Только посмотрите, какой сложный механизм она из себя представляет, сколько людей следят за тем, чтобы все в ней правильно функционировало. Вот по этой причине я и придерживаюсь того мнения, что ничья жизнь не может разрушиться в одночасье».
Аннетт перевела взгляд от пола к маленькому освещенному огнями дома саду, в который эта терраса вдавалась изящным полукругом: ей на мгновение показалось, что она ничуть не хуже сестры и тоже достойна счастья, что даже такой мужчина, как Джозеф, может быть всерьез увлечен ею. Но, главное, девушка поверила, что жизнь ее еще не разрушена до основания, а эта первая встреча ничего не может значить, потому как оба они не были к ней готовы. Мисс Портер, слуха которой едва достигали отдаленные звуки светского собрания, отступившие на шаг перед ночными трелями цикад, решилась взять власть над своими чувствами и возвратиться к гостям, быть может, даже принести извинения за свое неподобающее поведение Чарльзу и его кузену, что, вопреки всему, все же был с нею вежлив. Однако молодой человек предупредил ее желание, покинув общую залу и выйдя на террасу:
— Мисс Аннетт… — негромко произнес Чарльз, поравнявшись с нею и опустив руки на перила, после чего на некоторое время замолчал, не зная, что сказать, потому как понимал, что попытки объясниться затронут малоприятную для девушки тему, тогда как их отсутствие и вовсе представлялось ему немыслимым. — В самом своем кошмарном сне я бы не смог предположить этого ужасного происшествия и навлек его на вас только лишь по случайности. Возможно, вы не знаете причин этой странности со стороны моего кузена, этой глупой комедии, которая ничего общего не имеет с данными мною рекомендациями, но, поверьте, все домашние заметили в нем эту перемену… Я же только теперь со всею ясностью сознаю, что с моей стороны предложение посетить ваш дом стало жесточайшей ошибкой, и, признаться, не вполне понимаю, почему он согласился… Право, я, зная вас и находясь в дружеских отношениях с мистером Ренфилдом, надеялся, что этот вечер…
— Вы совершенно не виноваты... От лица хозяйки этого дома я могу заверить вас, Чарльз, что с вашей стороны было бы настоящим преступлением скрывать от здешнего общества такого замечательного гостя. К сожалению, мне ничего не известно о случившемся инциденте, иначе я непременно предложила бы вам свою помощь… — вкрадчиво заметила появившаяся за спинами говорящих Ингрид, чем напугала Аннетт, отчего та невольно вздрогнула и оглянулась.
— Дело в том, что при всем уважении и доверии к вам как к другу семьи я не могу надолго оставлять Нетту одну: она находится не в том возрасте, к тому же сильно отвыкла от приличного общества, проводя большую часть времени в доме нашего отца и практически не выезжая. — Миссис Ренфилд, точно стремясь объяснить свое появление вниманием к сестре, выдать его за следствие соображений исключительно нравственного характера, подошла ближе к Аннетт, обратившись к ней так, словно лучше нее самой была осведомлена о причинах, побудивших девушку ненадолго покинуть торжество. — Ведь так, милая?
— Верно, Чарльз, это мне стоило извиниться... — Аннетт, прикоснувшись пальцами к вискам, впервые ощутила, что все это время была к нему и его попыткам скрасить ее вечер ничуть не менее равнодушна, чем Джозеф к порывам ее неопытной души. Она с новой остротой почувствовала, как в свою очередь была виновата перед ним и как, должно быть, огорчила его подобная выходка.
— Аннетт, милая, гости скучают. Спой, пожалуйста, все ждут, — Ингрид снова вмешивалась совершенно не вовремя, не желая замечать того, что сестра ее переживала сейчас те минуты, в которые молодым девушкам, как правило, вовсе не хочется петь, потому как все это не шло ни в какое сравнение со стремлением женщины удостовериться в том, что предположения ее верны и Аннетт именно та, чье расположение мечтал бы вернуть вышеупомянутый джентльмен. Миссис Ренфилд нисколько не сомневалась в том, что окажется способна преподнести в выгодном свете не только свои достоинства, но и скромные таланты своей дорогой Нетты, и таким образом сегодня же добудет ключ к разгадке, однако перевела на Чарльза взгляд, означающий настойчивую просьбу о помощи в том, чтобы уговорить упрямицу-сестру немного развлечь гостей.
— Ты же знаешь, я не пою... Я совершенно не умею, Грид, даже не проси... — взмолилась Аннетт, для которой эта просьба, обрекающая ее на то, чтобы в присутствии Джозефа — единственного человека, знающего эту гадкую и пошлую тайну, — снова петь какой-нибудь модный романс и снова на французском, стала приказом, предрекающим неминуемое и скорое падение. Девушка понимала, что, согласившись на настояния сестры, она тем самым непременно напомнит Джозефу о том, что еще меньше года назад, оправдываясь нуждой, готова была танцевать канкан, петь совсем иное и почти совершенно обнажаться в присутствии мужчин, не исключая, разумеется, и лично его, и его дядю. Аннетт ощутила, что едва сдерживается от того, чтобы при сестре и ближайшем друге ее супруга не удариться в слезы от стыда и досады на собственную глупость: она почувствовала, что напрасно настояла на том, что знакома с Джозефом, вместо немого выражения благодарности за эту, как выразился Чарльз, комедию. Из вежливости или милосердия, из жалости ли к ее судьбе, но он ничем не выдал своей осведомленности о ее прошлом существовании, а она вновь все испортила и теперь с ужасом сознавала, что, вполне возможно, будет наказана публичным разоблачением, страшным общественным скандалом, позором, который постигнет отнюдь не ее одну…
— Мисс Портер, мне кажется, одного взгляда на вашу изящную ручку было бы достаточно, чтобы совершенно справедливо заключить, что вы еще и играете или рисуете… Но я все же надеюсь, что вы играете, — осторожно, но искренне улыбнувшись, проговорил Чарльз, после чего замолчал, полагая, что Аннетт обязательно должна поддаться уговорам, ведь не могла же миссис Ренфилд стать напрасно настаивать, зная, что девушка не обладает никакими выдающимися талантами.
Аннетт коротко взглянула на Чарльза с беспомощным укором за то, что каждым своим ободряющим словом он подталкивал ее к краю обрыва, заставляя от одного пламени лететь к другому ту, которая в своем слабосильном сопротивлении только что лишилась последнего союзника в его лице. Девушке, и прежде приходящей к мысли о том, что Джозеф обладал каким-то поразительно тонким пониманием ее натуры, что он один всегда знал, как и почему то или иное решение окажется для нее лучшим, даже когда сама она пребывала в исключительном замешательстве, пришлось положиться на это свое ощущение, довериться ему. Сделав над собой, как она надеялась, последнее усилие, исполненная если не злостью, то, по крайней мере, обидой на сестру, мисс Аннетт все же покинула террасу в надежде встретить со стороны Джозефа пусть не сочувствие по отношению к себе, но снисходительное желание войти в ее положение и помочь своим молчанием сокрыть от всех присутствующих эту постыдную страницу ее прошлой жизни.
Светлая зала, где было достаточно тепло и людно, очень скоро приняла девушку в свои объятья. Однако ей не удалось застать Джозефа одного: он находился в окружении джентльменов как почтенного, так и еще весьма молодого возраста и был захвачен, очевидно, начавшейся между ними дискуссией, отчего в лице Аннетт изобразилось неподдельное отчаяние. Она направилась к фортепьяно, уповая на то, что, несмотря на свою глупость, все-таки не заслуживает такой жестокости по отношению к себе. Кроме того, с тех пор, как мисс Портер оставила канкан, она вела исключительно порядочный и в высшей степени уединенный образ жизни, а потому имела право надеяться, что Джозеф не оставит этого вне своего внимания.
— Тут, Чарльз, вы несколько ошиблись... — сказала Ингрид, касаясь локтя молодого человека с тем, чтобы возвратить приятного джентльмена своему супругу. — Ей больше импонирует проводить время с отцом, увы, я не умею с той же живостью поддерживать разговор об охоте или же ружьях, хотя и присутствовала при них с самого детства... — минутная грусть, навеянная воспоминанием о покойной матери, проступила на ее лице, но вскоре снова была скрыта под вуалью светской веселости. — Пойдемте, Аннетт обычно недолго готовится.
— Хотите сказать, что нежности в мисс Портер куда меньше, чем на первый взгляд? Я никогда этому не поверю, такие девушки обычно все дни проводят за рукоделием, рисованием или пением, а еще наверняка читают что-нибудь легкое и возвышенное, дабы приумножить свои добродетели, миссис Ренфилд. Трепетные и нежные создания… — продолжил он возражать, но уже чуть тише, с каким-то неподдельным восхищением глядя на Аннетт. Чарльз не воспринял слова миссис Ренфилд с должной серьезностью, склоняясь к тому, что образ, успевший сложиться в его голове за время их непродолжительного знакомства, значительно более правдив и к тому же не имеет ничего общего с тем, что описывала Ингрид, а потому ответил ей отзывчивой усмешкой человека, готового и дальше продолжать шутливый диспут.
— И поют не так уж плохо, — спустя несколько минут произнесла женщина, поведшая плечом и, словно ревниво, на секунду втянувшая щеки, полагая, что это ее замечание останется незамеченным, затерявшись средь негромких, но стройных аплодисментов, которыми была удостоена ее сестра. Аннетт, окончившая романс, тут же поспешила уступить место лорду Винсу, по всей видимости, тоже подготовившемуся, и его назидательной поэме, призванной обличить людские пороки.
— Восхитительно, — из уст Чарльза, вопреки ожиданиям, это прозвучало не как комплимент, а как утверждение некоего неоспоримого факта. — У меня нет подходящих слов для выражения собственного восторга, — продолжил он, обращаясь уже к подошедшей Аннетт, потому как строки бесстыдной поэзии не трогали его души и не занимали мыслей, очищенных одним лишь ее возвращением.
— Благодарю, — девушка улыбнулась молодому человеку, прикусив губу и приподняв брови так, словно немного схитрила, хотя ни о каком лукавстве с ее стороны и речи быть не могло: такой ответ был дан потому, что Аннетт, удовлетворив желанию сестры, радовалась окончившимся мучениям и молчанию Джозефа, не удосужившемуся выразить свои впечатления лично ей, но все-таки — она успела это заметить — поддержавшему аплодисменты. Кроме того, она всеми силами старалась исправиться, сделав приятное Чарльзу, а эта улыбка, вне сомнения, была ему приятна. Однако же продолжить Аннетт не смогла, потому как лорд Винс окончил чтение своего стихотворения, сделавшегося поводом к тому, чтобы в полемику вступил мистер МакКуновал.
Дискуссия в обществе — явление обыкновенное и даже свидетельствующее о том, что вечер проходит небезынтересно для большинства присутствующих, но она помнила, к чему однажды привел такого рода спор, и скорее Чарльза поняла причину проявления этой страсти к публичности, а потому глядела на Джозефа почти испуганно. Аннетт казалось, что хромал он исключительно по ее вине, ведь она не отказалась от этой ненужной, не стоящей того земли, зная, что приобретение оной и для него не являлось действительной необходимостью, что участвовал он не из-за денег и гнался не за выгодой... Ее отказ, возможно, смог бы уберечь Джозефа от последствий, которые, как утверждал Чарльз, ему нелегко было принять, а потому девушке нестерпимо хотелось закрыть глаза всем собравшимся здесь, чтобы те не смотрели на него, искалеченного, но не оставившего прежних привычек и вновь зачем-то нарочно привлекающего к себе внимание.
— Вы полагаете, что мы собрались здесь с тем, чтобы слушать проповеди? Вы находите эту залу похожей на приход? — Джозеф заговорил громче, чем обычно, и с достоинством, подкрепленным напускным равнодушием, которое точило и вымывало выпитое за вечер вино. — Не разумнее ли признать в себе наличие того или иного греха, если нет сил изжить его из себя? Никто, никто не оказался сокрушен слезами раскаянья, а между тем нашлись те, кто устыдились себя. Как можно при нашей эгоистичности? Стыдиться себя в столь благочестивом обществе, я поражен! — тут его губы исказились в презрительной, насмешливой улыбке, отданной на осуждение здешнему собранию, расценившему стихотворение как презабавное и вместе с тем нравоучительное, словом, нисколько не усомнившемуся в целительных свойствах шутки, однако же, как то и следовало, смутившемуся от некоторых строк.
— За вами, безусловно, тоже числится масса грехов, ведь так, мистер МакКуновал? — отозвался хозяин дома, едва ли не весь вечер искавший повод не то подловить мужчину, не то наконец вступить с ним в осмысленную дискуссию. — И как раз то, что общество может признать некоторые пороки и, более того, высмеять их на глазах у всех, уже является шагом к раскаянию... — с наслаждением проговорил Генри, заложив руки за спину, а после склонил голову, размеренно шагая навстречу Джозефу, отчего в почти полной тишине раскатисто слышались его шаги. — Поэма лорда Винса далека от проповеди, а потому не требует слез и мольбы об отпущении совершенных недобрых деяний. Она лишь воспитывает в эгоистичной сущности человека стремление любить себя прежде всего за свои достоинства, а не идеализированные литературой грехи. Взять, к примеру, вас. Неужели вы никогда не лгали? Более того, наверняка в вашей жизни были поступки, не содержащие лжи, но о которых вы жалеете намного больше. Тогда, позвольте, почему такой грех, как ложь, вызывает в вас меньше стыда, чем чистое и открытое действие? Вот и люди не хотят выказывать свою слабость на публике.
— Верно, и мне, и вам стало бы смешно, попытайся я отрицать это. Более того, я потакаю их развитию и с интересом за ним наблюдаю. Что же касается моего пристрастия ко лжи, тут вы абсолютно правы, оно достаточно сильно, и я никогда не пренебрегу ложью, если того будут требовать обстоятельства, но в то же время могу и вовсе воздержаться от нее, высказав свою позицию открыто. А вот жалость мне незнакома, чужда. Я не сожалею ни о чем и не стыжусь своих поступков, которые, впрочем, неоднократно воспринимались превратно, по крайней мере, до тех пор, пока могу позволить себе действие, а в случае перемены позиции — блеф. Я — игрок, и, подобно женщине, для которой брак, заключенный по расчету, лишь в радость, я не опечален собственной участью или, вернее сказать, ролью, мне отведенной.
— Но сможете ли вы исправить все по отношению к другим людям, не выказывая сожаления им напрямую? В таком случае люди вряд ли поверят вашим словам вновь. К примеру, застрелили вы на охоте — случайно — чью-либо собаку. Не смейтесь, это просто самый первый и наглядный пример. Вы, разумеется, отдадите хозяину собаки деньги за нее, но что дальше? Если вы не скажете ему слов сожаления, то он может подумать, что вы сделали это намеренно, чтобы потешить свое самолюбие или для иных целей. Но если вы, как выразились, никогда не испытываете сожаления и все равно по каким-то причинам — пусть даже из вежливости — принесете ему свои извинения и выразите сожаление, то это опять же будет ложью. Не проще ли признать, что толика лжи именно в этот момент присутствует в ваших речах? — он произвел на лице улыбку победителя, ожидая со стороны Джозефа безоговорочного признания своего поражения, и Аннетт, не выдержав, отвернулась: для нее эта просторная зала вновь наполнялась затхлым воздухом, пропитанным запахом спирта и можжевельника, чьего-то одеколона и дыма, который девушка, часто и отрывисто дыша, постаралась привести в какое-то движение, обмахивая побледневшее лицо ладонью.
Ингрид, отчего-то заинтересованная в исходе этой конфронтации, выразительно посмотрела на Аннетт подернутыми тенью нетерпеливого ожидания глазами, а затем понимающе улыбнулась, угадав причину ее тревоги, — женщина и вообразить не могла, что в прошлый раз похожая сцена, исполненная на фоне других декораций, окончилась настоящим дебошем. Аннетт, в свою очередь, поспешила отвести взгляд, потому как на сегодня было более чем достаточно слез, переживаний, стыда перед самой собой и перед тем, чье поведение также не отличалось пристойностью, — всего достаточно. Достаточно даже самого Джозефа и его общества, которое Аннетт, столь сильно тосковавшая по нему, казалось, уже не могла выносить по причине того, что этот человек слишком скоро насыщал собою все ее мысли и чувства. Девушка признавала, что, скорее всего, просто отвыкла от него, от той душевной работы, к которой он всякий раз побуждал ее каждым своим словом. И все же, словно цветок, вытягивающий из почвы дающие жизнь соки, мисс Аннетт продолжала внимательно слушать их разговор и старалась не потерять нить основной его мысли, чтобы впоследствии отнюдь не один раз от слова до слова повторить его про себя и, возможно, сформировать какое-то свое мнение или только лишь представление на этот счет.
— После этого разговора уж точно не поверят. — Джозеф усмехнулся почти что искренне, сделав последний глоток шампанского. — Меня непременно расстроила бы составленная вами картина, мистер Ренфилд, если бы я когда-нибудь рассчитывал на кого-то, кроме себя. Я никогда не признаю собственной лжи и, вопреки всем ожиданиям, даже сейчас отказываюсь это делать, предоставляя возможность вашим гостям самостоятельно составить обо мне мнение. Скажу лишь, что никогда в жизни, ни разу, по неосторожности не стрелял в чужих охотничьих псов, и, чтобы доказать это вам, приглашаю на охоту, как только случай приведет вас в места, соседствующие с поместьем моего отца, ибо я не верю в то, что нам когда-нибудь удастся поохотиться на континенте. — Аннетт опешила от этих слов, не понимая, как могло случиться так, что мистер Ренфилд оказался приглашен Джозефом на охоту в имение его отца, а сам он добровольно отступился от еще возможной победы, первым предложив заключить мировое соглашение. Мысль о том, что спор этот их сблизит, Аннетт совершенно точно ставила под сомнение, в отличие от ожидания едва не случившейся ссоры. Девушка, растерявшись, мельком взглянула на сестру, которую сочла глупой и неосторожной, потому как та делала вид, что не видит в происходящем ничего страшного, и не желала вмешаться. Однако Ингрид не придала этому значения и не ответила ей.
— Мы с женой с радостью примем ваше предложение, мистер МакКуновал, — произнес Генри, которого расположил к перемене тона одержанный в присутствии Ингрид триумф. Он не сознавал, что говорил плохо, гости же, напротив, после подобного заключения, казалось, вовсе потеряли интерес к происходящему и, как того и добивался Джозеф, остались каждый при своем мнении. — Предлагаю обсудить детали не здесь: мой кабинет подойдет для этого значительно лучше, — гораздо тише проговорил мистер Ренфилд, вплотную подходя к Джозефу и доставая посеребренный портсигар. — Не желаете?
— Благодарю, но нет, — вежливо отказался Джозеф, ограничившись лишь внешней любезностью. — Если вы находите, что данный вопрос нуждается в столь подробном рассмотрении, то я готов посвятить этому обсуждению часы своего времени. Однако я надеюсь, что и мой друг захочет присоединиться к нам, — оглянувшись на Чарльза, стоявшего в компании миссис Ингрид и мисс Аннетт, продолжил он, сделав интонационный акцент на слове «друг» и тем самым дав понять своему кузену, что просит его принять непосредственное участие в обсуждении интересующих мистера Генри Ренфилда деталей.
Благодаря содействию Чарльза в течение получаса поставленные вопросы оказались решены, причем много лучшим образом, чем Джозеф вообще мог предположить. Помимо четы Ренфилдов, на охоту оказалась приглашена и сестра миссис Ингрид — юная мисс Аннетт, приличная девушка, к сожалению, успевшая побывать в кругах отнюдь не высших, а потому не могущая представить себя ни сидящей за одним столом с его отцом и матерью, ни даже просто приглашенной в дом его семьи, которую Джозеф должен был уважать достаточно, чтобы не позволить допустить присутствия в нем такого рода особы.
— Правда, они стоят друг друга? — спросила Ингрид, отчего Аннетт, позабывшая, казалось, о ее присутствии, вздрогнула. — Очень интересно... Поговорим об этом позже: Генри выпил, а ты станешь приятным дополнением к моему одиночеству, ведь так, милая? — с видом самого удачливого шпиона из всех присутствующих прошептала женщина, беря сестру под руку, на что Аннетт лишь коротко кивнула. Взгляды обеих дам мягко обошли фигуры мистера Ренфилда и Чарльза, остановившись на Джозефе, могущем сойти за дикого и недостаточно хорошо воспитанного человека, как оказалось, исключительно в потворствующей тому среде. И если Аннетт винила его в ночи предстоящих расспросов, то Ингрид, в голове которой звенья составленной логической цепочки лишь накалились, пустила на свои губы ироничную улыбку, будучи благодарной мужчине и за глоток вина, о котором в супружестве, увы, пришлось оставить мысли.
