Талер для героя

Я стоял босиком на крыльце, подняв голову к небу, и пытался понять, солнечный ли будет день. Ветер где-то высоко, в бесконечной выгоревшей от летнего солнца голубизне, гнал редкие облака, а со стороны Тор-Аштау и перевала медленно наползала туча. Трой лохматым ковриком валялся на крыльце и спал, иногда приоткрывая глаз и поглядывая на меня. Ивар, который неумело, но старательно седлал свою лошадь, вдруг тоже поднял голову и словно прислушался. - Успеем до дождя, - уверил я его, но Талер нетерпеливо махнул рукой. - Ты разве не слышишь? - Ветер. - Подожди… как-то твой ветер неправильно шумит. Я прислушался. На ветру тихо шелестели листья, перекликались птицы. Вдали, за домом шумела река, ее гул наполнял лощину. Чуть позвякивала уздечка серой – она лениво жевала удила и иногда встряхивала головой, отгоняя мух. Потом шум реки словно разделился, я теперь ясно угадывал еще какое-то гудение, неравномерное, словно где-то далеко прерывисто и натужно работал мотор. Дорог здесь нет, значит… Белый аэроплан вдруг появился над кромкой леса, и шум сразу стал яснее – гулкий, прерывистый, как будто мотор выжимал последние усилия. Он пронесся почти над нами, его тень проскользила по траве, накренился, как будто воздух перестал надежно держать, чуть покачался из стороны в сторону. - Почтовый! – крикнул Ивар, задрав голову, и я тоже увидел красный рожок императорской почтовой службы на крыльях, прежде чем аэроплан не то сел, не то рухнул за кромкой леса. Стало тихо, даже птицы умолкли, только река по-прежнему с шумом катила мутные после ночного дождя воды вниз, в долину. Мы переглянулись и я молча начал помогать Ивару седлать его кобылу. Вдвоем это было быстрее. Упал почтовый или сел – найти его все равно нужно. Нет здесь поблизости подходящего поля для посадки, да и не летают аэропланы через перевал – слишком опасно. В эти места почту доставляют по рельсам или, если приоритетная срочность и важность, могут воспользоваться пробитым сквозь Инс туннелем. Белый аэроплан Императорской почтовой службы свалился на краю леса, дотянув до опушки, где высоченные, мачтовые сосны сменялись хвойным стлаником, можжевельником и редкими, чахлыми деревцами клена, пытающимися пробиться среди камней. Я увидел его еще издалека, но понять, сел он, или упал, не мог. Он лежал, завалившись на один борт, белое двойное крыло торчало вверх, резко выделяясь среди жухлой осенней растительности. Ивар привстал на стременах, пытаясь разглядеть летчика… или его тело. - Подождешь здесь? – спросил я. Мне казалось, что возле рухнувшего «почтовика» меня ждет не самое приятное зрелище. Смерть красивой бывает только на трагических фото-открытках и в театральных постановках, где мертвенная бледность создается толстым слоем пудры, а кровь – клюквенным соком. Что сталось с летчиком после падения с такой высоты, если аэроплан все-таки упал, а не сел, я думать не хотел. Ивар кивнул, чуть натянул повод, придерживая Серую. Та переступила передними ногами, собираясь следовать за моей лошадью, недовольно попятилась. Я же щелкнул стеком по сапогу, от хлесткого звука гнедая вздрогнула, и пошла вперед, через ломкий кустарник. Кое-где ветки приходилось отводить уже от лица, тропинки тут никакой никогда не было. Один раз я замешкался, обернувшись посмотреть, как там Ивар, и шипастый сук рассек кожу на щеке – как раз со «слепой» стороны. Талера я так и не разглядел, так что больше не оборачивался, смотрел вперед, пытаясь понять, как лучше выбраться к самолету. Трой нехотя бежал следом, то и дело останавливаясь и вопросительно глядя на меня, уверен ли я, что нам нужно именно туда. При этом он наклонял набок свою лохматую башку, отчего одно ухо у него вставало торчком. Аэроплана видно мне теперь не было, я пробирался через низину и был уже слишком близко. Нашел я его довольно быстро – в какой-то момент между скальником мелькнуло белое, и, пробившись через бурелом, я выбрался к месту падения. Почтовый лежал, зарывшись носом в землю, обломанные части винта валялись рядом. На одном крыле, том, что пропахало дерн, сорвало брезентовую обшивку, разорвало в лоскуты. Гнедая вскинула голову, тревожно раздувая ноздри и заложила уши назад – ей не нравилось это огромное чудовище, оно было странного цвета, оно пахло железом и краской. И, наверное, кровью, хоть я пока и не видел тела. Я спешился, наскоро, в один узел, закрепил повод на стволе березы, потому как совсем не был уверен в том, что верный конь не удерет при первой возможности. Гнедая по-прежнему косила глазом, поверженный аэроплан оставлял тягостное впечатление. Мне казалось, я почти был в этом сейчас уверен, что будто война нашла меня и в Сарт-Алете, принеслась на белых брезентовых крыльях, и сейчас лежит где-то на дне кабины, смотрит мертвыми глазами через летные очки. Больше всего мне сейчас хотелось оказаться снова в охотничьем домике, но сперва я должен был найти и похоронить тело. Как будто это могло меня от чего-то оградить. Я осторожно, словно боялся потревожить или разбудить кого-то в этой мертвой машине, подобрался ближе, взялся руками за борт. Край его был обит потертой рыжей кожей, под ногу попалась блестящая металлом сквозь облезлую краску скоба. Наверное, сюда наступают, прежде чем подняться на в кабину. Я оперся на нее, привстал, заглядывая в кабину. Тело летчика лежало там, оно сползло почти на пол, только лопатки и безжизненно запрокинутая голова опирались на сиденье кресла. Очки-консервы закрывали пол-лица, рот был приоткрыт, на губах пузырилась кровь. Пока я смотрел, труп вдруг закашлялся, вздрогнул, рука в толстой меховой перчатке вцепилась в борт кабины прямо рядом с моим лицом. Следующим движением он содрал с лица очки, и я увидел голубые глаза, кажущиеся очень светлыми на грязном лице. - Вот черт, - с чувством сказал тот, кого я собирался хоронить, и неуклюже выпрямился. Я оторопело посмотрел на летчика, потом протянул руку – не зная толком, хочу я поздороваться, или помочь ему выбраться, или просто пощупать и убедиться, что он в самом деле жив. - Клаус Тауб, - сказал тот, и посмотрел куда-то вглубь кабины. – Светляк угробил, слава богу, взрываться нечему, но вылезать отсюда надо, насиделся я. Давай-ка, приятель, помоги мне… Он был тяжелым и страшно неповоротливым в своих ватных штанах и меховой куртке. Я держал его под руку и за шиворот, рискуя упасть сам – уж очень узкой была подножка, да и самолет воткнулся в землю под неудобным углом. После долгих усилий я все-таки вытянул его, как мешок с картошкой и он грузно повалился на землю. Тут я подумал, что он запросто мог при посадке сломать себе ногу или что-то повредить, а значит – нужно будет послать Ивара в деревню за помощью, или хотя бы в поместье, за Ройко и еще одной лошадью. - Я цел, - словно читая мои мысли, ответил Клаус. – С ума сойти… Через перевал не дотянул, зато жив остался. Как тебе, а? Он перевернулся на спину и раскинул руки, уставившись в небо, словно оценивал, откуда именно свалился. Потом довольно легко поднялся и начал раздеваться – под ватными штанами и курткой у него была форма рассыльного почтовой службы. - Как тебя-то зовут, приятель? – обратился он ко мне. – Это здорово, что ты меня нашел, я бы в этой глуши один долго выбирался. До деревни далеко? Город-то я видел, но до него километров тридцать, верно? Поближе есть что-нибудь? Я задумался на мгновение, глядя на поверженный аэроплан. Смерти нет… не сегодня и не здесь. Он принес вести, войну, но не смерть. И Клаус Тауб вполне себе живой. - На какой вопрос отвечать первым? Мы сидели на поваленном бревне у дороги. Бледное осеннее солнце, остывая на время долгой зимы, еще касалось нас последним теплом. Рядом, иногда встряхиваясь и позвякивая сбруей, лениво паслась Серая. Я смотрел не на Клауса, сидевшего рядом и выбирающего репьи, налипшие на штаны и куртку, а на дорогу, и мне казалось, я еще вижу фигурку всадника вдали. Ивар уехал в поместье, прислать Ройко с третьей лошадью или повозкой, но я не мог отделать от навязчивой мысли, что он уехал навсегда. Это было больно, но такими мыслями я как будто проверял себя на прочность, проверял, как стал бы чувствовать себя, и как было бы больно, если бы это оказалось правдой. Когда мы с моим лучшим другом Ларсом, сыном отцова помощника, собрались бежать на войну, то тоже проверяли себя «на храбрость». Спрятались вечером на чердаке сарая и Ларс, зажмурившись, начал пилить мне руку кухонным ножом. Я же должен был молчать и не проронить ни звука. Я зажимал себе рот ладонью, потом колотил рукой по дощатому полу, поднимая пыль и труху, но не кричал. Тогда мы думали, что в этом и есть главное достоинство хорошего солдата. Умирать мы не тренировались - когда тебе девять лет, как-то не думаешь о том, что тебя могут убить «насовсем». Ларса забрали в солдаты в восемнадцать, когда подошел возраст. Больше я о нем не слышал, даже не знаю, жив ли он. Почему-то не спросил о нем у матери… - Что же вы мне сразу не сказали? – неожиданно спросил Клаус, и я повернулся к нему, не понимая, почему должен был сказать ему о Ларсе. - Что? - Ну, что вы не «эй приятель», а господин оберст-полковник. - А зачем? – спросил я, наслаждаясь тем, каким озадаченным становится его лицо. Он был загорелый, хоть и грязный сейчас, чистая кожа осталась только вокруг глаз и на лбу, где ее закрывали очки и шлем. Глаза голубые, как будто небо отпечаталось в них навсегда, и широкий, улыбчивый рот, который сейчас удивленно приоткрылся. - Ну, я, конечно, не солдат, но… - Ты привез почту, так? – спросил я, не желая дальше говорить про оберст-полковника Альдо Манфреда. Ему тут было не место, у этой дороги. - Нет, - ответил он сразу и с каким-то сожалением. – Стал бы я из-за почты самолет грохать об камни. Я б через перевал и не сунулся, я ж не военный, меня послать на смерть нельзя. Почта… что почта. Подождут, пока по рельсам доставят, подумаешь срочность какая. Это же не военная корреспонденция, а так… покосы, отелы, милый Ганс, пришли денег, нечем крыть крышу. - Тогда что? - А поспорил! – он глянул на меня, словно ожидая что-то прочитать на моем лице. – Поспорил с Вилли, что перемахну перевал. Пьяный был, конечно, кто ж трезвым на такое спорит. Но уговор есть уговор, пришлось лететь. Я почти не слушал его, потому что знал, что он скорее всего лжет. Голос у него был слишком напряженно-беззаботный. Таким голосом умеют разговаривать врачи с умирающими. Лживая, но такая похожая на правду веселость и уверенность. За то время, что мы проделали путь от самолета до дороги, Клаус Тауб неуловимо изменился. И если той шальной улыбке, что растягивала его губы, пока он валялся на траве, я верил, то простодушному веселью, с которым он говорил сейчас, уже не очень. Тем более, что летчики почтовой службы были не такие безумные авантюристы, как военные аэро-разведчики, а я думаю, и те бы не рискнули рвануть через перевал, даже по пьяному спору. Но сейчас я не хотел думать о Таубе, это не казалось чем-то важным. Хочется ему играть в простецкого парня – пусть. Без меня. Я снова и снова думал о том, почему все-таки не оставил Ивара ждать вместе с Клаусом и не поехал сам. Тот так быстро вызвался съездить за помощью, что я и остановить его не успел. Еще проще было оставить Клауса одного и прислать за ним из деревни. Я жалел, что этого не сделал. Но не потому, что мне был неприятен Тауб и его общество, а просто мне оказалось невыносимо больно оказаться без Ивара, пусть и на час. Я не знал, где он, не знал, что он сейчас делает, как выглядит, о чем думает, что видит. Я мог только представлять, как он привстает в стременах, посылая лошадь в галоп, или, как наверное, как раз заворачивает к деревне. И солнце должно бить ему в глаз, а шляпа осталась здесь, и значит, Ив щурится, прикрывает глаза рукой, пытаясь разглядеть поворотный указатель. Трогает языком ранку на губе или теребит пальцем прядь волос. А может, он едет сейчас шагом, никуда не торопясь и отпустив поводья и думает о том, что произошло за эти последние дни. Я боялся того, что он может надумать – без меня. Как будто своим присутствием мог хоть как-то предотвратить возможный плохой исход. «Посмотри на меня, Ивар, я же не смогу больше один…» Трой подошел и боднул меня под локоть крепким покатым лбом. А потом уселся рядом, привалившись лохматым боком так, что я покачнулся. - Славный пес, - заметил Тауб. – Внимания ему не хватает. Посмотри на меня, хозяин, я же такой хороший. Я искоса глянул на него, мне не нравилось, что этот человек лезет в мои мысли, вольно или невольно. Но Клаус гладил Троя и тот вполне благосклонно это принимал. Я не выдержал, чуть улыбнулся, и тоже потрепал собаку между ушами - Он умный, - сказал я. – Овчарка. - Вижу… Чистокровный, да? Только старый уже? - Старый. Десять лет. - Это еще ничего, это еще вполне себе расцвет сил. У меня была собака, тагерская гончая. Сука, но высокая, мощная. А умная… с полуслова понимала, иногда даже говорить было не нужно, взгляд поймает, и уже знает. До пятнадцати лет я ее еще на охоту брал, потом ослепла, но еще два года жила. - Тагерская гончая, - я кивнул. – Хорошая собака. Дорогая. - Подарили щенка, - Клаус пожал плечами, словно извиняясь, и снова полез к Трою. На этот раз тот еле слышно предупредительно заворчал – не понравились ему такие чрезмерные ласки. Я же снова, прищурясь, посмотрел на дорогу – на мгновение мне почудилось, что я вижу вдалеке всадника, но это была лишь тень от облаков. У меня начала болеть рука – нудно, тупо и неумолимо. Давно такого не было.