Нормальные люди

Никто не знал, что за душой у лидера «Рассвета» Пейна. Если разобрать его по частям, как древний стратегический трактат — то вышла бы грандиозная и противоречивая картина. Каждую часть можно было понять и прочесть в подробностях — но целое все равно не складывалось, а так и продолжало разваливаться на куски. Словно Пейн — это не одна личность, а несколько разных. Масштабные боевые техники, полного набора которых никто не видел. Пейн мог изуродовать пейзаж, как любой сильный шиноби, но мог и ограничиться только живыми существами, превратив сотню людей в сотню трупов или в зомби. Мог призвать животных, чтоб они довершили картину, порвав трупы в лоскуты. Мог подчинить чужие души и поднять мертвых. В этом был безусловный привкус божественности, не удивительно, что в своем городе Пейн пользовался мифическим статусом. Имя его передавалось шепотом со слезами почтения, а при виде черной аккуратной фигуры население прошибала немота. Его очень сильно боялись. С другой стороны, рядом с ним была живая печальная женщина, жена, сестра или вестник, и, вероятно, тоже богиня. Она передавала жителям города его приказы. Она не боялась Пейна, и это значило, что его можно любить. С третьей стороны, Пейн не окружал себя ни почетом, ни атрибутами власти, и редко показывался людям. Его можно было видеть в менее дождливые дни на языке огромной статуи Гневного Будды, в подножии которой находился поминальный храм. Там Пейн сидел в медитации или в наблюдениях, а может быть в тяжелых думах о людском несовершенстве. Это делало его понятным и человечным, и было неясно, отчего его женщина никак не скрашивает его труды. В поминальный храм у подножия Будды горожане носили своих мертвых. Сладковатый дым курений от их пепла полностью растворялся в дожде, вбивался в землю, питал ее духом предков, поднимался травой и испарялся в небеса чистым эфиром. Таков необратимый цикл перерождения. С последней стороны, Пейн ввел в городе комендантский час и полувоенный режим. Никто не смел покидать его пределы или входить в ворота без проверки. Виновные карались без малейшего разбирательства, прямо на месте. Дождь знал все мысли и поступки горожан, хотя все равно процветало фискальство. Люди портились. Ходили, не поднимая глаз, чтобы ненароком не нарваться на ненужный вопрос или чужое любопытство. Было мало свадеб. Еще меньше было детского рева или визга. Вообще неизвестно было, кончится ли дождь, и выйдет ли когда-нибудь Солнце. Под этим всезнающим дождем робко ползли страшные слухи. Что Пейна на деле не существует, а то, что сидит на языке Будды — просто аватар, марионетка или живописный труп, призванный заполнять пустое место. Что на самом деле всем заправляет преступная мафия в форменных плащах. Ее составляли живые люди из плоти, крови, гнева и аппетитов. Про них никто ничего не говорил, даже шепотом. Потому что если у бога есть свои законы, по которым он существует и может быть задобрен — у отморозков и убийц ничего подобного нет. У Пейна была доктрина. Люди жестоки, лживы и воинственны, потому что не знают, что такое боль. Если бы они всласть настрадались и всегда помнили, как ужасны голод, сиротство и трупный смрад, как печальна смерть любимых, как горьки слезы поражения — они перестали бы мучить других. Потому что понимали бы, что тут же получат в ответ то же самое. Возмездие — единственная вещь, которую нельзя остановить. Объевшиеся войной люди устают от нее — но усталость не удовлетворяла Пейна. Только ясное осознание и трансформация ума. Поэтому людей надо учить и постоянно держать в боли. Беспощадно, последовательно, во имя милосердия. Кроме доктрины, у Пейна была тайная структура «Рассвет», состоявшая из десятка отборных бойцов. Каждый из них был изгоем с сильным опытом личного страдания. Кто-то был предан своим окружением, родней или наставником, кто-то убил собственных родителей по жестокому приказу зарвавшегося правителя, кто-то еле сбежал из тюрьмы, будучи брошен туда по несправедливому обвинению, кто-то прошел череду мучительных экспериментов над телом и душой, кто-то был подопытным кроликом, а кто-то сам — уличенным экспериментатором. Все они были сиротами, отступниками, предателями и гордецами, пережившими свою боль, не доставшимися смерти. Их тела несли следы пыток и страшных ран, а души — следы отречения. Мир, который они любили и в котором родились, выплюнул их. Пейн дал им новый. Часто Пейн заводил разговор с членами «Рассвета» — обтекаемый, по-дзенски лаконичный, или, напротив, биографический. Он нуждался в единомышленниках. Но лучшее, что получал — это готовность выполнять его распоряжения. Дело запутывалось тем, что «Рассвет» действительно выполнял заказные миссии, чтобы обеспечить себя, и оборот средств быстро стал двойным: белый нал приходил в кассу организации и тратился на Великую Мечту, а черный нал приходил лично к Пейну, и из него он платил «Рассвету» зарплату. Когда людям платят — они готовы разделить любую идею, даже если в душе смеются над тобой. Поэтому нужно постоянно проверять, не проговорится ли кто-нибудь наконец, не вскроется ли полотно лжи, не пора ли усилить понимание Болью. Таким образом, в стройной и возвышенной картине не все было гладко. При непредвзятом взгляде на вещи выходило, что Пейн набрал не нормальных людей, а неуправляемые отбросы, которые трудно держать в узде, наводнил город страхом, вынес проповедь насилия далеко за пределы своей территории, и всю жизнь занимается не милосердием, а кражами, заказными убийствами и контролем неизменного быдла. А ведь о его рождении и судьбе было Пророчество. Именно он, Пейн, должен был принести в мир революцию и спасение. Где прокол в концепции, Пейн не понимал.

* * *

Был момент, когда Пейну показалось, что Пророчество исполнилось, ибо судьба послала знак. В «Рассвет» пришел человек, для которого Боль была его Верой. Конечно, было нелепым, что он никогда не оставлял своих жертв в живых, чтоб они впоследствии все осознали и пришли к Пониманию. Однако это компенсировалось тем, что сам он не избегал боли, будучи служителем радикальной секты, и таким образом неуклонно преображал себя. Он пользовался техникой запрещенного подобия: наносил себе раны, и они возникали на телах его жертв. Начав убивать, он не мог остановиться. Его душа казалась Пейну близкой, почти родственной, столь же измученной, и ждущей хоть какого-то просвета за пределами этого мира, который уже ничто не изменит, кроме шоковой терапии. Имя пришедшего было Хидан, и Пейн взял его без проверок. Приятным дополнением к приобретению являлась внешность новичка. Он выглядел обычно. Ни двойного набора рук или голов, как у экспериментальных образцов военных лабораторий, ни цветной кожи, ни протезов, лишних ртов или глаз, ничего вживленного, измененного, нарочитого. Никто бы никогда не подумал, глядя на его ровную кожу и открытое лицо, что их обладатель любит резать себя, ломать свои кости, и пару раз сгорал заживо. Это значило, что он может вызвать доверие и кажется безопасным. Ну, если смотреть издалека. Вблизи морок рассеивался. Глаза Хидана были безумны и отсвечивали лиловым. Его расширенные зрачки походили на тоннели, въехав в которые, останавливаешься только на той стороне Великой Реки. Проще говоря, во взгляде Хидана не было ничего хорошего, его глаза были отравлены, как хищные цветы. Много женщин могло бы тянуться к ним в тщеславной надежде сорвать редкое, трудное наслаждение — если бы Хидан умел говорить. Но речь Хидана была столь же безумна и лилова, как его зрачки. Вся она сводилась к одной теме, и состояла из отборной брани. Бранью он информировал, философствовал, славил смерть, умолял или потешался, давал оценки, скорбел и выражал восторг. Казалось, из его рта выкатываются гремящие камни, а когда он молчит — они стоят в его горле завалами, готовые взорваться и ударить по чужим ушам. Для Пейна это лишь подтверждало догадку о страдающей душе, у которой нет даже нормальных слов, только судороги. Но разговаривать с Хиданом в присутствии третьих лиц он сразу отказался. Потому что плохо для общего дела, если подчиненный называет тебя пиздатой шишкой или ебучим боссом, могут не так понять и лишиться уважения. Пейн был уже не юн и многое мог понять или переоценить. Однако он не был готов к тому, что самая сильная его сторона — Пророчество об Изменении Мира, божественный План — для Хидана не значит ничего. Хидан не верил, что Боль изменит мир к лучшему. Хидан верил, что Боль и есть лучшее. А мир сам по себе — рассадник греха, трусости и кощунства. Это было страшным заблуждением, но переубедить Хидана было невозможно, и невозможно было как следует познакомить его с доктриной. Для Хидана существовал лишь один Бог, и это был не Пейн.

* * *

Хидан вскочил на крышу, приземлившись на колено и правый кулак. Дождь барабанил по толстым бамбуковым черепкам, тусклым и блестящим. Одинокая фигура Лидера, смотрящая сверху вниз на Хидана, производила сильное впечатление. — Ну? — хмуро спросил Хидан, встав. — Скажи, зачем ты пришел к нам? — спросил Пейн, неподвижно глядя перед собой. Они были одного роста, и Хидан приподнялся на носки. Неуютно кольнула старая тема ложной и истинной божественности. Сильнее, чем нехороший вопрос. — Твоя организация это храм, — изрек Хидан. — Если говоришь, ты бог, складывается тока так. А я жрец. Мы охерительно подходим. — Это я понял, — медленно сказал Пейн. — Но не думаю, что тут твое место. Ты презираешь мою организацию и каждого из нас, твоя жизнь имеет собственную цель. «Рассвет» тебе не нужен. — Охренеть, — приподнялся и опустился Хидан. — Но тут ни одна сука не знает процедуры. Ваши ебаные джинчуурики мать твою не сознают священного момента. Жертву даже блять в сознание не приводят. Упарываетесь втихую как ссыкло. — О, благотворительность, — ухмыльнулся Пейн. — Так ты знаешь более конструктивный способ извлечения и запечатывания биджю? — В центре любого ритуала стоит Священная боль! — свел брови Хидан. — Если жертва ее не чувствует, все проебано нах! Страдания Демонов это круто, но чел, там же не тока демон, там мать твою еще и Человек! Нельзя сливать человека. Сам же гнул про силу Боли. — Ты так глубоко разделяешь мои убеждения? — дернул бровью Пейн. — Хотя моя конечная цель — истребить войну как явление?.. — Ждал этого вопроса, — кивнул Хидан. — С твоими ушлепками ты ничо не добьешься. Они любят убивать. Против них либо сдохнуть, либо стать таким же. И кто сдох — идет на алтарь великого Дзясина, а не на твой. Логика еб. Но с Болью я тебе помогу. — А в чем твоя собственная боль, Хидан? — Поднял голову к тучам Пейн. Дождь потек по его скулам кривыми зигзагами, разветвился, пока не стал сплошным полотном. Расходящиеся линии электропередач внизу утопали в белесой мути. Стальные глаза Пейна казались источником того и другого. Хидан моргнул. — В смысле?.. — переспросил он. — В чем твоя Боль? — уставился Пейн в малиновые глаза Хидана. — Твоя боль как Человека?.. Хидан расплылся в улыбке. Если бы не нервное подергивание верхней губы, можно было решить, что он рад вопросу. Постепенно улыбка сползла с его лица, оставив гримасу — словно разбитый сосуд, из которого вытекла вода. — Ты знаешь, — сказал он. — Может быть, — отвернулся Пейн. На долю секунды показалось, что разговор будет продолжен, даже если никто не скажет ни слова. Запрещенное подобие многолико, а истинная боль всегда молчит. Но Пейн просто вытер лицо, сложил печать и растворился в ливне. — Долбаный клоун, — пробормотал Хидан, пройдясь пятерней по волосам. — Сраный мертвяк. А распоганило как нормального человека. Че к чему. — Несчастный и глубоко травмированный маньяк, — думал Пейн, мчась сквозь ливень. — Но полезный. Доказывай чаще, что нужен мне. Куда ты денешься.