Чужие знамена, свои люди

Над Сан-Фернандо занимается душный летний день: утренняя свежесть отступает под натиском беспощадного калифорнийского солнца, собачники и бегуны постепенно сменяются спешащими на работу клерками, к начальной школе Морнингсайд тянутся первые ученики, нагруженные ранцами и футлярами с музыкальными инструментами. Сегодня – третья суббота июня, это значит, что все члены школьного оркестра будут выступать на концерте, посвященному дню отца, а сознательные и порядком растроганные родители сидеть в зале и внимать таланту своих чад. На последнее обстоятельство Тайга возлагает самые большие надежды, иначе не стал бы затемно тащиться в городок с населением меньше тридцати тысяч человек. Но он притащился — интуиция подсказывала ему, что дело должно выгореть, а Тайга привык доверять чутью. Глянув на часы и глотнув остывшего кофе, он припадает к биноклю — с того места, где стоит машина, вход в школу просматривается как на ладони, так что теперь его основной задачей является не упустить из виду юного Лучо Манрикеза. Впрочем, сделать это не так уж просто — в долине проживает достаточно латиноамериканцев, и их черноволосые, волоокие, смуглые отпрыски похожи друг на друга, как однояйцовые близнецы. Но Тайга справляется — мальчишка, неспешно идущий от остановки к школе —точная копия своего отца. Для верности Тайга еще раз смотрит на фотографию: он, точно он. Теперь остается только ждать, а лучше, поставив на телефоне будильник, немного вздремнуть — этой ночью ему явно будет не до сна. Ровно без пяти минут одиннадцать Тайга выбирается из машины. Проверив, не торчит ли из-под рубашки кобура, и не осталось ли на брюках кофейных пятен, он идет к парадному входу, где показывает дежурящему охраннику поддельные водительские права, за умеренную плату напечатанные накануне его приятелем из типографии. Конечно, проще было бы показать охраннику настоящие документы, чем возиться с подделкой, но раскрывать свою истинную личность Тайга остерегается — никогда не знаешь, насколько могут быть длинны и цепки руки тихуанских наркокартелей. — Я папа Юн Су, — улыбается Тайга, стараясь напустить в голос как можно больше условно-корейского акцента. Охранник сверяет по компьютеру список учеников, бросает на Тайгу короткий взгляд и кивает: — Проходите. Вы ведь на концерт? — Да. — Вам на второй этаж, прямо по коридору. — Спасибо, — Тайга улыбается еще раз и убирает поддельные права в карман. Иногда бытовой расизм бывает чертовски удобным — большинство белых американцев по-прежнему считают, что все узкоглазые на одно лицо. Тайга поднимается на второй этаж, выглядывает из окна, отмечая, что для прыжка высоковато, да и приземляться на асфальтированный участок будет так себе. А концерт, тем временем, вот-вот начнется — когда Тайга входит в зал, микрофон как раз оккупирует женщина средних лет в странном платье леопардовой расцветки, расточая хвалебные оды юным дарованиям, «выпестованным педагогическим коллективом начальной школы Морнингсайд». Тайга не торопится занимать место, стоит у двери, разглядывая собравшихся, но знакомого лица нигде нет. Когда начинается концерт, червячок сомнений неприятно подтачивает его уверенность: неужели он просчитался? Тайга вертит головой и чуть ли не нос к носу сталкивается с вошедшим мужчиной. На нем бейсболка, глубоко надвинутая на лицо, и неприметная темная одежда. Но Тайгу не обмануть — он едва сдерживает торжествующую улыбку. Попался. Мужчина не проходит вглубь зала, как и сам Тайга, остается стоять у стены недалеко от входа, обращает все внимание на сцену, где уже вовсю терзают инструменты юные гении. Когда приходит черед Лучо Манрикеза — напомаженного, в белой рубашке с бабочкой — Тайга предельно сосредоточен, ловя каждый жест, каждый вздох Манрикеза-старшего. Тот смотрит так внимательно, словно от этого зависит его жизнь, на минуту даже сдвигает бейсболку назад — Тайга замечает, что жизнь в бегах потрепала некогда холеное лицо, на висках заметно прибавилось седины. В повисшей тишине взвивается пронзительно и обрывается последний звук скрипки в руках мальчика, Манрикез-старший вновь натягивает бейсболку, медлит с минуту, а потом, низко опустив голову, идет к выходу из спортзала. Где его уже ждет Тайга. Манрикез-старший даже не вздрагивает, когда к его боку прижимается дуло пистолета. — Тише, — негромко говорит ему Тайга. — Ты же не хочешь, чтобы друзья Лучо увидели, как его отца вяжут у всех на глазах? Знаешь, в их возрасте это трагедия. Манрикез-старший кивает, они тихо и плавно движутся до конца коридора, медленно спускаются по лестнице, проходят мимо поста охраны. Никто ничего не замечает, впрочем, расслабляться не стоит — Тайга видел личное дело Манрикеза и знает, на что способен этот человек. Сюрпризы не заставляют себя ждать — как только они выходят на парковку, Манрикез бьет носком ботинка Тайгу в колено и резко толкает всем телом. Знает, зараза, что Тайге не с руки открывать стрельбу на территории школы. Зато сам он, кажется, не скован подобными ограничениями — в смуглой руке появляется нож-балисонг, раздается характерный щелчок, и стальная бабочка раскрывает крылья, обнажая острое жало-нутро. Тайга замечает, что лезвие у ножа необычное: тонкое, трехгранное, а это значит, что проникающая сила такого оружия просто колоссальна — даже слабый удар наверняка повредит внутренние органы. Приходится действовать очень осторожно. С полминуты они стоят друг против друга почти неподвижно, лишь чуть раскачиваются, приглядываясь и примериваясь. От первого удара Тайга уходит, играючи, просто разворачивает корпус и проходит вдоль атакующей руки плавным скользящим движением, резко бьет локтем в чужое плечо, стремясь попасть по нервному центру. Но Манрикез оказывается крепче, чем Тайга ожидал — его рука повисает плетью, однако ножа не выпускает, перебрасывает в другую руку. Теперь противник атакует левой. Более неуклюже, но гораздо яростнее. Тайге приходится попотеть, прежде чем, улучив момент, сделать мощный выпад вперед, нанося Манрикезу жесткий удар кулаком под дых. Тот сгибается, надсадно кашляет, нож гремит об асфальт. Тайга пинком ноги откидывает его в сторону, вздергивает Манрикеза за шкирку и, с немалой долей удовольствия, впечатывает лицом в капот своей машины. Достав из кармана пластиковые наручники-стяжки, Тайга с негромким щелчком затягивает их вокруг вывернутых запястий. — Хосе Томас Манрикез, вы арестованы согласно ордеру номер восемнадцать-сорок-шестьдесят четыре, выданному окружным судом штата Калифорния, и будете препровождены в Полицейский департамент города Сан-Фернандо. Манрикез дергается, но Тайга лишь крепче прикладывает его о капот. — С-сука! — стонет Манрикез, капая себе на рубашку кровью из разбитой губы. — Перестарался, — бурчит Тайга и буквально силком усаживает Манрикеза на заднее сидение, отгороженное решеткой наподобие тех, что бывают в полицейских машинах. — Ты мне «Миранду» не зачитал! — Орет Манрикез, бросаясь на прочные прутья. — Мои адвокаты тебя на куски порвут! Тайга вытирает со лба капли пота, вздыхает, подбирает с асфальта нож, аккуратно складывает его в пластиковый пакет, убирает в бардачок и садится на переднее сидение. — Вы имеете право заткнуться и не мешать мне вести машину. Все, что вы скажете, меня не интересует. Ваш адвокат — лишняя статья расходов в семейном бюджете. — Тайга смотрит в зеркало заднего вида — на скуле наливается синяк, — надо же, зацепил! — Кажется, вы уже догадались, что я не полицейский. Манрикез на секунду перестает буйствовать, прищуривается: — А кто? Тебя прислали из картеля? Наемник? — Близко. Я — охотник за головами, так что очень прошу: поберегите силы, и давайте спокойно доедем до участка, мне сегодня еще в аэропорт успеть надо. Компренде? Манрикез, кажется, осознавший свое положение, откидывается на сидении. Тайга смотрит на часы: успевает. — Ты должна мне сорок баксов, — с порога заявляет Тайга. Джеки, старательно красящая ногти ярко-алым лаком, чертыхается, стирает неудачную попытку ватным диском и лезет в бумажник. — Вот блин, — вздыхает она сокрушенно, в ее речи теперь ни следа от пуэрториканского акцента, хотя любовь к декольтированным платьям, кажется, неискоренима. — И почему ты всегда выигрываешь? — Потому что он, в отличие от тебя, не поленился внимательно прочесть личное дело, а там черным по белому написано, что Хосе Манрикез потерял отца в нежном возрасте. Тут и ежу понятно, что над своим сынишкой он трясется, — отвечает за Тайгу Алекс, выглянувшая из кабинета. — Зайди-ка на минутку. — Только на минутку, — предупреждает Тайга. Алекс садится в кресло и в излюбленном жесте закидывает ноги на стол. — Ну? — У меня срочный ордер на одного парня. — Нет. — Ты только посмотри на гонорар! — Нет. — Он по «компьютерной» статье проходит, взломал какую-то базу данных, наверняка хиляк, даже бегать не придется. — Алекс… — Ну ладно, — фыркает она и складывает листок с ордером вдвое, прячет в карман. — Мне просто любопытно было, от чего ты сможешь отказаться, чтобы не опоздать к своему… — Алекс. — Да вали уже, — фыркает Алекс. — Кстати, за Манрикеза сниму с тебя сотню, он мне все сиденья кровью залил. — Как будто это я виноват. — Так не надо было его бить, — пожимает плечами Алекс. Тайга хочет возразить, но времени впритык. Махнув на все рукой, Тайга выметается из офиса, садится в свою старенькую «тойоту» и включает радио на новостную волну — близится час пик, поэтому придется лавировать, чтобы не попасть в намечающиеся пробки. В аэропорт он прибывает вовремя, но все равно торопится — чуть не забывает поставить машину на сигнализацию, хотя едва ли кто покусится на его развалюху, к нужному терминалу идет быстрым шагом, почти срываясь на бег, до боли в глазах вглядывается в электронные табло… — Кагами. Тайга замирает, выжидает томительно долгую секунду, оборачивается. Аомине стоит в каких-то метрах от него — черный от загара, в помятых после долгого перелета штанах цвета хаки и темной футболке, стриженый по-военному коротко… Тайга делает шаг вперед, потом еще шаг и еще. Останавливается вплотную, впитывает каждой порой острый запах пота, раскаленного песка и жженой резины. Дикий коктейль, наверное, стоило бы поморщиться хотя бы для приличия. Но Тайга дышит полной грудью, и ему кажется, что он в жизни не ощущал ничего лучше. — Аомине… Тайга хочет сказать еще что-то, но весь дух вышибает — так крепко стискивает его Аомине в объятии, чуть отрывает от земли, буквально вжимает в себя, утыкается носом в изгиб шеи. Только сейчас Тайга вдруг понимает, как же скучал по этому ублюдку — каждый день, каждый час — скучал так, что теперь подгибаются колени, а в голове цветная мешанина из сентиментальной ерунды. Тайга кладет ладонь на коротко остриженный затылок, оглаживает, чувствуя, как пружинят, чуть колются чужие волоски. Губу покалывает от острого желания поцеловать Аомине прямо здесь, не сходя с места, он едва сдерживается. Тайга думает, что впору сказать какую-нибудь глупость, но Аомине опережает: — Кагами, — шепчет он ему на ухо, — у меня встал. Я сейчас, наверное, кончу. Тайга молчит о том, что у него тоже стоит — хоть орехи коли, но Аомине все чувствует, поэтому без лишних вопросов позволяет взять себя за предплечье и буквально протащить до выхода из аэропорта, через всю стоянку, до самой машины. — Оно все еще на ходу? Тайга с непроницаемым лицом открывает дверь со стороны водителя. — Да. — Оно когда-нибудь тебя прикончит, помяни мое слово, Кагами. — Залезай уже, у меня яйца просто каменные, — фыркает Тайга. — А у меня стальные, — Аомине садится в машину. Тайга тянется было к чужой ширинке, но Аомине вдруг, чуть замявшись, отстраняет его. — Я не мылся. Очень долго не мылся. В Сирии с этим некоторые… проблемы. Тайга сглатывает вязкую, голодную слюну, отворачивается: он всегда отличался чистоплотностью, но отчего-то запах грязного, потного, усталого Аомине заводит так, что в пору передернуть по-быстрому, чтобы не попасть в аварию. Но единственное, что Тайга позволяет себе — огладить Аомине по бедру – жестко, с силой надавливая, чтобы почувствовать под тканью брюк выпуклый рельеф шрама. Почувствовать и заглянуть Аомине в глаза. Широко распахнутые, немного безумные, почти черные… как за минуту до атаки, когда пульс четко отбивает дробь где-то в горле, а все мышцы в теле горят, словно перед броском. Но они держатся — держатся долгие пятьдесят минут, что добираются от аэропорта до квартиры Тайги, каким-то чудом не попадают в аварию, не съезжают с эстакады и не накидываются друг на друга прямо посреди пробки. — Я в душ, — переступив порог, объявляет Аомине, роняет на пол пропыленный рюкзак, раздевается до трусов — Тайга не может отвести от него взгляда — и скрывается в ванной. — Я быстро! Тайга кивает, идет на кухню, механически собирает из всего, что нашлось в холодильнике, ужин, чем-то занимает себя те несчастные четверть часа, что Аомине торчит в душе. Но как только с негромким скрипом отворяется дверь в ванной, Тайга вздрагивает. Помидорка-черри выскальзывает из его непослушных пальцев, падает на пол, катится, катится… и останавливается, врезавшись в узловатую смуглую ступню. Тайга, словно в замедленной съемке, ведет взглядом выше по мускулистым икрам, по мощным бедрам с отметиной рубца, по скромному клочку полотенца, что уже не скрывает каменного стояка, поджарому животу со впадиной пупка, литым грудным мышцам, сильной шее… Аомине смотрит на него голодным, почти яростным взглядом. Наверное, в глазах Тайги отражается то же самое. Помидорка брызжет соком — Аомине даже не замечает, что раздавил ее — он движется по прямой, прямо к Тайге. Замирает на секунду, а потом сгребает в чудовищной силы объятие, прижимается влажным, горячим лбом ко лбу Тайги и выдыхает хрипло: — Кагами, твою же мать… я даже блядей местных трахать не смог. — Что, такие страшные? — Тайга не узнает свой голос. — Такие не ты. Тайга чувствует, как губы против воли растягиваются в дурацкой улыбке. Наверное, это самое романтичное, что он только слышал в своей жизни — во всяком случае, сердце бьется где-то в районе горла, а в груди расползается сладкое, горячее чувство… Чувство чего? Радости? Облегчения, что Аомине вернулся? Благодарности самому себе за то, что два года назад все же ответил «я подумаю», вместо «иди в задницу»? Тайга не знает, не хочет знать, ему достаточно понимать, что все это — взаимно. Поэтому он просто обнимает лицо Аомине ладонями — под пальцами гладкая кожа, едва ощутимый налет щетины. Тайга отвык от этого за полгода, и теперь — все как в первый раз. Странно. Ново. Незнакомо. И так болезненно хорошо, так правильно, что становится невозможно понять: как он жил без этого прежде? — Дайки… Аомине шумно выдыхает, закрывает глаза, словно отпуская себя, и Тайга целует его — сначала осторожно, почти целомудренно, но с каждой секундой все жарче, глубже, крепче… Тайга вздрагивает, отстраняется, касается рта — на пальцах остается кровь. — У тебя?.. Аомине оскаливается, показывая зубы, верхний правый клык стал неестественно тонким — Тайга проводит по нему подушечкой пальца — и чертовски острым, будто у хищной кошки. Аомине высовывает язык, облизывает пальцы Тайги. Щекотно и влажно. — Подрался с одним придурком… Здоровенный, думал, он меня вообще без зубов оставит, — говорит Аомине, а потом, проведя ладонью по синяку на скуле Тайги, добавляет: — Ты тоже без дела не сидел. Тайга трется щекой о чужую ладонь — большую, мозолистую, теплую. И все неуловимо меняется. Тайга не помнит, как они добираются до спальни — просто в какой-то момент вдруг падают в обнимку на кровать, переплетаются руками и ногами, вжимаются друг в друга так плотно, чтобы между их телами не осталось даже воздуха. Аомине нависает над ним, сильный и гибкий, чуть потирается пахом о бедра Тайги, и полотенце развязывается, падает на простыню. Тайга не может терпеть — этого мало, слишком мало. Он обхватывает Аомине за шею и резко, словно они сейчас борются, перекатывается. Аомине охает, улыбается, хватает Тайгу за волосы, притягивает и целует. Больно. И чертовски хорошо. Они трутся друг об друга, словно обезумевшие — на Тайге все еще футболка и штаны, но сил, чтобы оторваться от Аомине хотя бы на секунду, нет никаких. И Тайга ведет ладонями вниз, жестко очерчивая каждый изгиб, каждый сантиметр, царапает ногтями сильное бедро, сжимает его, отводит в сторону. Аомине знает, что будет дальше, он едва сдерживает стон, когда пальцы Тайги, невесомо, едва ощутимо скользят ниже, туда, где ровная поверхность кожи переходит в горячую, неоднородную ткань шрама. — Скучал? — шепчет Тайга, оглаживая сердцевиной ладони рубцы, а потом сминая их резко, болезненно, так, чтобы Аомине вскрикнул хрипло и признал, смаргивая слезы: — Да… Тайга разжимает хватку и скользит вниз, нарочито нежно задевая губами соски, жесткую дорожку волос внизу живота, головку налитого темно-розового члена, останавливается на секунду, чуть отстраняется. Аомине лежит под ним, раскрытый до упора, голый, возбужденный… беззащитный? Да — беззащитный. Лишенный всех масок, такой настоящий, что хочется снять с себя одежду, кожу и плоть, чтобы хоть как-то сравняться с этой болезненной, обнаженной искренностью. Тайга с коротким стоном прижимается лбом к смуглому бедру, втягивает воздух со свистом — мыло, мускус и похоть — ведет кончиком языка вдоль стыка, где гладкая кожа превращается в шрам, облизывает осторожно, едва надавливая, оставляя влажную полосу слюны. Аомине зарывается пальцами в волосы Тайги, не то пытаясь прижать сильнее, не то желая отстранить. Тайга знает, что теперь, растревоженное грубыми прикосновениями, это место болезненно чувствительно — Аомине буквально трясет, стоит коснуться шрама. И это здорово, так здорово, что у самого Тайги мутится в голове от возбуждения. Дрожащими пальцами он расстегивает ширинку, толкается в свою ладонь и лижет лилово-розовую ткань рубца, чуть втягивает ее в рот — она горячая, жестковатая и удивительно нежная одновременно. Аомине с коротким вскриком обхватывает себя у основания члена, мотает головой: — Тайга, я сейчас… И Тайга все понимает — убирает чужие пальцы, заменяя своими, обнимает гладкую, влажную от капель смазки головку губами и едва не кончает сам, ощутив на языке знакомую солоноватую тяжесть, которую так приятно плавно прокатить по своду неба, упереть в самое горло и пустить глубже… Тайга не выдерживает первым — спускает в два коротких, жестких движения, вздрагивает и стонет, посылая вибрацию горлом. Аомине сжимает пальцы в его волосах, толкается судорожно и изливается густым, горячим семенем. Оно горчит, чуть вяжет, оседает сладковатой солью на языке, но Тайга проглатывает все до капли, осторожно, не касаясь головки, собирает с подрагивающего члена белесые потеки, облизывает губы и валится рядом. Звуки тяжелого дыхания наполняют комнату, по телу расползается слабый отголосок удовлетворения. Слишком слабый. Аомине, кажется, чувствует то же самое, поэтому чуть приподнимается на локте, берет Тайгу за руку и подносит его ладонь к самому лицу, задумчиво разглядывая клейкие белесые нити, протянувшиеся меж его пальцев. — Тайга. — М-м? — влажный язык скользит по тыльной стороне ладони, щекочет волнующе. — Трахни меня. Тайга садится на постели, неверяще смотрит на Аомине. — Ты… ты серьезно? — он касается ладонью чужого лба. — Тебя опять контузило? Аомине чуть отворачивает голову, избегая смотреть в глаза. Неужели он… смущается? Тайге невыносимо остро хочется расхохотаться, но он сдерживается, боясь спугнуть этот хрупкий момент откровенности: Аомине еще ни разу не просил его о… таком, даже не намекал, всегда предпочитая быть сверху, а сейчас вдруг… — Серьезно, — хмурясь, кивает Аомине. — Просто сделай это. Тайга секунду сидит неподвижно, а потом набрасывается на Аомине, придавливая всей тяжестью, утыкается носом в теплую макушку, покрывает короткими, сухими поцелуями горячую щеку, прижимается губами к губам и целует так, что внутри все сжимается в сладком предчувствии. — Не тяни, — ворчит Аомине, на что Тайга лишь усмехается: волнуется, придурок. Избавившись от одежды, Тайга шарит в щели между спинкой кровати и матрасом, выуживает оттуда тюбик смазки и нераспечатанную пачку презервативов, с полминуты возится с пластиковой пленкой, наконец, сдирает ее и достает квадратик резинки. — Ты тоже ни с кем?.. Тайга долгую секунду смотрит на Аомине. — Ударить бы тебя, — наконец, выдыхает он. Аомине, поняв, что сморозил глупость, фыркает, утыкается в подушку и сам ложится на живот. Тайга кладет ладонь ему на поясницу, ведет ниже, по напряженным ягодицам и чуть влажной от испарины расселине. Ему хочется трахнуть Аомине лицом к лицу, чтобы видеть каждую эмоцию, ловить каждый вздох, но он знает, что для первого раза лучше подойдет пошлая, почти порнушная «собачья» поза. К тому же поврежденные связки в паху Аомине не слишком эластичны — шрам наверняка разболится. Тайга щелкает крышкой тюбика, выдавливает себе на ладонь немного прозрачной смазки, растирает, согревая, а второй рукой чуть подтягивает Аомине наверх, ставя на четвереньки. — Расслабься, — шепчет Тайга, касаясь скользкими пальцами тугого входа. — Я буду осторожен. Аомине фыркает, на секунду каменеет, зажимаясь, а потом шумно выдыхает, почти обмякая у Тайги в руках. Большой, сильный, опасный… уже прирученный. Тайга улыбается своим мыслям и плавно, но уверенно обводит подушечками пальцев плотное кольцо мышц, чуть надавливает, скользя. — Не тяни! — бормочет Аомине, а потом, с неприкрытой злостью, добавляет: — Не порвусь, я уже… пробовал. Тайга кусает его за шею, вставляет указательный палец на всю длину — узко, нежно, горячо. — И с кем это ты пробовал? — спрашивает он вкрадчиво, чуть надавливая на гладкие стенки. — Сам с собо-ой, — голос Аомине срывается, ноги разъезжаются шире. — Ох, черт!.. Сделай так еще. Тайга вводит уже два пальца, потом — три. Аомине кусает свою ладонь, пачкает слюной подушку и мычит что-то невразумительное. У самого Тайги между ног почти горит, знание того, что чертов Аомине «уже пробовал» — совал себе в задницу пальцы — буквально сводит с ума. И хочется большего. Тайга вынимает пальцы, оглаживает крепкие смуглые ягодицы, оставляя на коже длинные влажные полосы, целует Аомине в поясницу. Его руки почти не дрожат, когда он возится с резинкой, раскатывая ее по члену, а потом ложится на крепкую спину и обхватывает Аомине поперек груди, крепко прижимая к себе. Не дрожат, когда он приставляет головку к горячему даже через слой латекса отверстию и, плавно покачнувшись, въезжает почти до середины… Зато дрожат руки Аомине — он падает грудью на кровать, утыкается лицом в подушку, зажимается, делая больно и себе, и Тайге. — Тс-с, — шепчет Тайга, прижимаясь щекой к смуглой, опутанной паутинкой тонких шрамов лопатке, его потряхивает от чужой узости, от болезненной сладости первого проникновения. — Сейчас будет хорошо. Аомине вздрагивает, Тайга понимает, что это был нервный смешок. — Будет, — говорит он твердо и просовывает руку Аомине под живот, обхватывает ствол крепко, уверенно, проезжается кончиками пальцев по плотной, выпуклой вене, обнимает головку и дрочит так, как нравится им обоим — жестко, резко, крепко, оттягивая крайнюю плоть, сминает отяжелевшие яички. И Аомине стонет — подается навстречу кулаку, расслабляется, почти плавится… Тайга вставляет до упора. — О-ох!.. Но Тайгу не обмануть: в чужом стоне не боль — удовольствие, густо замешенное на пряном желании, на откровенной похоти. Он чуть приподнимается, оттягивает в сторону смуглую ягодицу, подается назад и въезжает так, что звонко и громко шлепает кожа о кожу — чертовски пошло, чертовски горячо. Аомине мотает головой, его волосы влажные, по ложбинке позвоночника стекает прозрачная капля. Тайга ловит ее пальцами, слизывает — солоно, горько. Так, как надо. И это становится последней связной мыслью, а дальше — громкое, одно на двоих, дыхание, густой запах свежего пота и спермы, пульсация крепкого члена в руке и… вязкие горячие капли, брызнувшие в ладонь. Аомине кончает с длинным-длинным судорожным выдохом, его трясет, будто от хорошего разряда тока, а внутри… Тайга жмурится, когда его сжимает восхитительно туго, толкается в последний раз и застывает, оглушенный накатившим оргазмом. Аомине обессиленно валится на кровать, пачкая простыни, Тайга осторожно укладывается сверху — не вынимает сразу, но выходит аккуратно, чуть придерживая края отверстия пальцами, следя, чтобы не вывернулись наружу нежные розовые стенки, чтобы не соскользнул презерватив. — Тайга… — М? — Тайга снимает с опадающего члена резинку, завязывает тугим узлом — внутри мутного латекса плещется белым еще теплая сперма. — Это… это больно, — вдруг говорит Аомине, со стоном поворачиваясь на бок и щупая себя между ягодиц. — Я же два дня потом на толчок не присяду. Тайга смеется, закидывает резинку под кровать и целует Аомине в искусанные до крови губы. — Дай-ка гляну. — Иди ты! — Ну, давай, не упрямься, я осторожно, — Тайга аккуратно толкает Аомине на спину, ведет рукой у него между ног, касается пальцами влажного, еще чуть приоткрытого входа, скользит внутрь неглубоко, всего на полфаланги. — Крови нет, значит, все цело, к утру будешь как новенький. Аомине подозрительно прищуривается, чешет живот — на смуглой коже отчетливо видны светлые разводы. — А вообще-то круто, — вдруг выдыхает он. — Как-то острее, что ли… ярче. И дольше — это уж точно. Тайга сокрушенно качает головой и думает, что стоило бы вставить Аомине раньше: столько эмоций. — Заткнись, а то у меня опять встанет. — Пусть. Потрахаемся еще раз… и еще. Я во время перелета дважды дрочил в туалете. Прямо все руки стер — о тебе думал. Тайга едва может сдержать смех, представляя, как двухметровый Аомине пытается развернуться в издевательски-крошечном толчке — врезается в стены локтями и плечами, потея, стаскивает штаны, чертыхается, когда самолет проваливается в воздушные ямы… Тайга облизывает губы — у него слишком бурная фантазия. — Расскажи что-нибудь, от чего я не почувствую себя подростком, — почти умоляет он Аомине. — А то мы рискуем затрахаться до смерти. Аомине усмехается, а потом вдруг меняется в лице, словно вспомнив кое-что важное. — Точно. Я же в мае с Тецу виделся, он сопровождал гуманитарную миссию в Дамаске, передавал тебе привет и еще кое-что, — Аомине, поморщившись, поднимается с кровати, чуть прихрамывая, идет в коридор и возвращается с рюкзаком. — Не на кровать, — предупреждает его Тайга, прекрасно знающий, где именно мог побывать рюкзак наемника. Аомине фыркает, охнув, садится на пол, долго копается в десятке мелких карманов, наконец, достает тканевый сверток. — Вот! Тайга с подозрением берет сверток — это оказываются носки. — Знаешь, носки стоило дарить до отъезда, а не после. Аомине секунду не догоняет, а потом, явно вспомнив легендарную сцену из «Американского пирога», ржет и качает головой. — Разверни, придурок. Тайга послушно разворачивает сверток и вытряхивает из носка… свой старый телефон. Ту самую неубиваемую «нокию», которую Куроко забрал у него перед операцией. — Тецу просил извиниться, что не вернул сразу, сказал, было много дел, вот и забыл. — Еще бы, — Тайга вспоминает контейнеры с алмазами — тут уж не до мелочей вроде телефона. Он нажимает на выпуклую, прорезиненную кнопку, удерживает пару секунд и экран загорается тусклым зеленоватым светом. — Обалдеть, работает, — восхищенно говорит Тайга. Аомине возвращается в кровать, сует свой любопытный нос в телефон, но быстро скучнеет, зевает, откидывается на подушку. — Почему ты так любишь всякую рухлядь? — вдруг спрашивает он. — Твоя тачка — сущая развалюха, теперь еще и этот телефон… Тайга убирает «нокию» под подушку и пожимает плечами. — Сложно объяснить… — А ты попробуй. Тайга покусывает нижнюю губу, собираясь с мыслями. — Меня с семнадцати мотало по военным базам: год там, год тут, а потом начались командировки, контракты… Никаких личных вещей, ничего своего, даже комнату, и ту приходилось делить. Наверное, мне просто нужно было что-то постоянное, неизменное — маленькие якоря, с которым связаны хоть какие-то воспоминания. Аомине кивает, Тайга вдруг думает, что он как никто другой способен понять его чувства. Хотя едва ли покажет это. Аомине приподнимается на локте, нависает над Тайгой, смотрит со шкодливой, чуть ехидной улыбкой: — Знаешь, Кагами, ты выглядишь таким брутальным, а эти твои брови… просто герой боевика. Но на деле сентиментальный, как девчонка, могу поспорить, ты еще и дневник ведешь, и календарик месячных. Тайга на секунду замирает от такой наглости, а потом, резко подавшись вперед, кусает Аомине за подбородок. Тот, явно не ожидавший такой подлости, вскрикивает и дергается. Тайга мощным толчком валит его на спину, садится на живот, а для верности немного придушивает подушкой. — Все-все, не буду! — Глухо кряхтит Аомине, стуча ладонью по простыне. — Не девчонка, убедил! Тайга убирает подушку, Аомине жадно глотает ртом воздух, порозовевший от возни, растрепанный… Тайга наклоняется и целует его. — Извинения приняты. — Это кто еще перед кем извиняться должен… — Бормочет Аомине, и вдруг неожиданно говорит: — Знаешь, Тецу сказал, «Зона» всплыла. — О, как, — только и может выдохнуть Тайга. — Где? — Эмир Дубая сделал своей жене подарок на десятую годовщину. — Ну и подарочек, — качает головой Тайга, вспоминая размеры алмаза. — Его жена — иорданская принцесса, тут хочешь не хочешь — приходится соответствовать, — усмехается Аомине. — Кстати, о принцессе: Ее Высочество Хайя бинт аль-Хусейн страдает благотворительностью, поэтому камень ушел с молотка, а деньги — в национальный фонд помощи голодающим. Тайга удивленно вскидывает брови: обычно камни таких размеров на сотни лет оседают в частных коллекциях, а о продаже, тем более благотворительной — речь даже не заходит. Какая, однако, интересная у «Зоны» получилась судьба. — Значит, «Зона» продолжает нести в мир… мир? Аомине пожимает плечами, похоже, он и сам немало удивлен: — Получается, так. Кстати, уже не «Зона» — «Глаз императора». Тайга секунду соображает, откуда могло взяться название, а потом не выдерживает — смеется. — Могу поспорить, что тут не обошлось без Акаши Сейджуро… Хотя иронично, не отнять, у него есть чувство юмора. Аомине хмыкает, трется виском о плечо Тайги и выдыхает лениво: — Согласен.