На землю тень креста легла, Разрезав «до» и «после», — И на душе застыла мгла В полшаге от погоста. На плечи давит тяжкий грех Соблазна и паденья, А я всего лишь человек, Подвластный искушенью. И древо оплела лоза, А душу — сеть сомненья, И я тону в твоих глазах, Теряя путь к спасенью. За что, всемилостивый бог, Мне испытанье это? Ведь я служил тебе как мог. За что?! Но нет ответа…
Тусклый пасмурный день закончился, как и ожидалось, дождем. Тонкие струйки монотонно стучали по натянутому над повозкой пологу, стекали по промасленной коже плаща возницы. Упряжные кони шли шагом, разбрызгивая грязь из-под копыт на опустевшие обочины дороги. Небольшой городок Санто-Доминго почти опустел из-за практически осеннего ненастья (хотя на дворе стоял еще август), оттого новоприбывшие остались незамеченными вплоть до самого места назначения. Нахмурившееся небо опустилось, казалось, к самой земле, и тихо плакало, словно провожая в последний путь недавно почившего отца Антонио. Единственный пассажир экипажа искоса взглянул на тяжелые войлочные тучи и перекрестился, что-то пробормотав себе под нос. Пришедшее в голову сравнение совсем не обрадовало его, преданного служителя матери-церкви в этом захолустье. Наделять сотворенные Всевышним небо и землю разумной душой пристало лишь грязным язычникам, а не доброму католику. И уж, тем паче, ему. Скрипнули, открываясь, тяжелые кованные чугунные ворота — и привратник, невысокий приземистый, немного сутулый мужичок средних лет, услужливо кланяясь, отступил чуть в сторону, пропуская экипаж в небольшой, заросший по углам неискоренимым бурьяном, дворик монастыря. Темный силуэт под пологом притягивал его взгляд помимо воли, но служка мужественно преодолел искушение и, последний раз поклонившись, отошел закрыть ворота. Цоканье копыт и легкое поскрипывание колес отдалились и понемногу стихли. Задвинув чугунный засов, привратник вытер с лица капли и поспешил к видневшемуся вдалеке сквозь мутную пелену дождя и вечерних сумерек крылечку. Про себя он благодарил всех святых за то, что несвоевременное и дерзкое любопытство осталось незамеченным путешественниками. Если верить слухам, отец Пабло, прибывший, дабы заменить покинувшего на днях этот мир собрата по вере, был не просто священником, назначенным управлять их приходом. И даже не просто епископом, хотя такое назначение было великой честью для их городка, а одним из представителей таинственной и тем немного пугающей Святой Инквизиции. Конечно, бояться ее следовало лишь богохульникам, еретикам да замаравшим себя бесовским ведовством, а вовсе не богобоязненным прихожанам, вроде него самого. Все так, но лучше лишний раз не испытывать судьбу и не давать повода к подозрениям. Затворяя за собой разбухшую от сырости дверь, служка про себя решил чуть позже, за вечерней трапезой, расспросить о пришельцах кучера Винсенто. Вполне возможно, ему что-то известно о его загадочном седоке.***
Тем временем таинственный и вызывающий столько вопросов путешественник после короткой беседы с настоятелем монастыря и поздней скудной трапезы уединился в одной из келий для отдыха и молитвы, дабы наутро принять под свое начало здешний приход. А также приступить к иному, гораздо менее приятному, но необходимому делу. Делу, ради которого он и был направлен сюда. При одной мысли об этом деле отец Пабло — еще сравнительно молодой, но из-за погруженного в себя и даже мрачного вида выглядящий старше своих лет мужчина — нахмурился и, крепче сжав ладонью зерна четок, остановил взгляд на языках пламени в камине. Темно-серые глаза завороженно наблюдали за их причудливым танцем. Огонь… Огонь и крест, символ его службы Всевышнему. Тяжелого, непростого, но такого нужного служения. Проезжая днем мимо здешних селений, оливковых рощ и виноградников, которыми и славна провинция Пьемонт, отец Пабло поневоле восхитился неиспорченной красотой этих мест, далеких от больших городов и их бесовских соблазнов. Но, увы! — дьявол не дремлет и здесь, вдали от Рима-Вавилона и подобных ему. И всегда найдет слабого и склонного к искушению человека, способного на страшное преступление перед людьми и Богом ради минутного наслаждения. И оно свершилось. Преступление, заставившее содрогнуться даже его, привычное к зрелищу грязи, скверны и пороков сердце. Что ж, тем хуже для них. Злодеяние не останется безнаказанным, пока есть на небесах извечный Судия и они — его скромные наместники на Земле. И, как бы тяжко ни было, он не отступит, и рука его не дрогнет. Чего бы это ему ни стоило. Поднявшись из-за стола, отец Пабло опустился на колени перед тяжелым медным крестом на стене, моля Всевышнего дать ему крепости телесной и душевной для предстоящего служения. Он поступал так каждый раз, как и подобает истинному католику, но никогда прежде известные с детства слова не звучали так проникновенно. Должно быть, стены монастыря добавляли им особого звучания, а может, тяжесть, лежащая на сердце. Отец Пабло не знал, да и не стремился узнать. Он лишь знал, что его молитва услышана, и был готов следовать означенным для него путем. Как всегда — и даже более, чем всегда.