Приманка для вампира

Мне снилось: мы умерли оба, Лежим с успокоенным взглядом, Два белые, белые гроба Поставлены рядом. Когда мы сказали — довольно? Давно ли, и что это значит? Но странно, что сердцу не больно, Что сердце не плачет. Бессильные чувства так странны, Застывшие мысли так ясны, И губы твои не желанны, Хоть вечно прекрасны... (отрывок из стих-я Н. Гумилева) POV Томми. Время остановилось. В окна бьется ночной неистовый ветер, а у нас тут звенящая тишина - лишь тиканье часов на стене напоминает о том, что мне пора остановиться, иначе я выпью Адама до конца. С трудом отрываюсь от этого великолепного источника энергии - столь чистый, столь мощной, столь окрыляющий... В благодарность я глажу податливое тело, смотрю на трепещущие загнутые ресницы, а потом в его светлые серые глаза. Вовсе не зеленые, как мне думалось все это время! Он лежит, расслабленно раскинув руки подо мной и, даже перемазанный в крови, умудряется оставаться красивым. Я припадаю к его длинной шее снова, продолжая ласкать крепкое горячее тело. Скоро оно перестанет быть таким горячим... Мой дурман давно в его крови, и ему уже не больно - ему хорошо, почти также, как и мне. Я хочу его безумно - такого сильного, такого чувственного, такого беспомощного сейчас. Но пока нельзя. Он скоро потеряет сознание, и вот тогда я смогу забрать его с собой. Забрать, чтобы сделать себе подобным... Через полчаса город накрывает глубокая полночь. Я дома. Стою и смотрю в запыленное окно - как беснуется ветер сегодня! И луна, ночное ласковое солнце, такая яркая и странно золотистая. В моих венах бушует энергия чужой жизни, и я с трудом удерживаю себя, чтобы не взмыть в небо и не поспорить в скорости с ветром. Но остаюсь на месте - боюсь оставлять Адама одного. Он спит в моей постели - голова чуть повернута ко мне, бледное лицо спокойно, одна рука покоится на груди, другая откинута в сторону, черные волосы вороньиным крылом на подушке. Проснется он уже другим человеком - точнее не человеком, а чем-то средним между человеком и вампиром. В нашей среде таких называют пищей. Они укушены и отравлены дурманом - их ждет второй укус, после которого они, как правило, умирают. Или же, если вампир пожелает сохранить им жизнь, то в момент второго укуса он должен дать испить своей собственной крови. Это их спасет. Это сделает из них таких же кровососущих. Именно это я и собираюсь сделать с Адамом, но только после второго укуса, который я назначил на завтра - я не спешу. Я слишком долго голодал и мне нужны его силы. Подхожу к нему, сажусь рядом. Не выдерживаю и протягиваю руку - провожу по щеке, по волосам, касаюсь нижней пухлой губы, соскальзываю на грудь, жалея, что на нем футболка. Робко залезаю под нее и застываю на его горячей груди вот так - прижавшись своим прохладным телом, считая медленные гулкие удары его сердца. Я влюбился впервые за последние шестьдесят лет! Я уже думал, что так и буду всю свою жизнь перебиваться шлюхами да случайными связями с незнакомками и незнакомцами. А тут он. Адам... Едва он появился в городе, я сразу решил - вот он, мой спаситель от раздирающего голода. Он мне показался легкой добычей - не ладил со сверстниками, ходил один, вдобавок частенько забирался глубоко в лес. Легкая и удобная жертва. Мне в какой-то момент даже стало его жаль - он настолько правильный, добрый, симпатичный и доверчивый, что местные из зависти его совсем затюкали. Никто не любит превосходства - никому не хочется осознавать, что он в чем-то хуже! Вот и местные ребята гнали его прочь, унижали, били и оскорбляли, только чтобы на его фоне не чувствовать себя грубыми и тупыми ничтожествами. Я был уже месяц как голоден - еще пару недель и стал бы валиться везде без сознания. Городских кусать не мог - опасно, могут начать серьезное расследование. Так что в основном перебивался редкими туристами или проезжими - теми, чье исчезновение из города вполне логично и закономерно. Обычно я кусал свою жертву и утаскивал в подвал своего большого дома, что стоял на самой окраине города. Привязывал и потом появлялся только, чтобы укусить во второй раз и этим убить. Когда появился Адам, высокий и статный, я уже предвкушал, как после первого укуса утащу его в свой подвал, привяжу крепкими веревками к старому столу и, если повезет, то растяну свой пир на пару-тройку дней. Я решился его испить на третью неделю его прибывания в городе. Последовал за ним вечером после университетских занятий. Видел, как он вышел из здания библиотеки и, не глядя на шумную стайку однокурсников, что веселой гурьбой двинулись в ближайшее кафе, направился по дороге к своему дому. Я уже давно выучил его путь и скорость передвижения - шел тихо за ним, намереваясь затащить его в один из безлюдных переулков около его дома. Мы уже приближались к этому месту, как вдруг он резко обернулся! Я, не ожидавший такого, шарахнулся в сторону с сумасшедшей скоростью - скорее всего его человеческие глаза не должны были заметить меня. Скорее всего... Я замер за ближайшим углом, не зная что предпринять - если он обернулся, значит почувствовал что-то неладное. Это плохо. Я люблю появляться внезапно, прямо перед похищением - мне совсем не нужно, чтобы жертва знала о моем преследовании, а еще хуже, если пыталась заговорить. Разговаривать с едой я как-то не привык. И тут мне пришла в голову простая и гениальная мысль - я укушу его прямо в его постели, а потом, одурманенного и подчиненного мне, перенесу в свой дом. Мысль это воодушевила меня, а голод разгорелся с новой силой. Я двинулся не спеша по параллельной улице - теперь только ждать, пока он придет домой и заснет. И вот спустя три часа я стоял над ним, спящим, и дрожал от предвкушения. Почему-то я не набросился на него сразу, как обычно поступал с жертвами, а бесшумно опустился рядом. Он спал, разметавшись по кровати, абсолютно обнаженный. Его пах был едва прикрыт тонким одеялом, а красивая подтянутая грудь размеренно вздымалась и опускалась от дыхания. Неожиданно для себя я возбудился не на шутку, навис над его телом, пытаясь думать о своем голоде, а не о сексе. Наклонился к его, словно специально для меня, чуть запрокинутой голове и открыл было рот для укуса... А он вдруг свернулся комочком и обвил мою руку, упирающуюся в диван рядом с его головой, ткнулся в нее теплым носом, щекоча кожу лохматыми прядями. И я замер в неудобном положении, сбитый с толку его прикосновением и одновременно оглушенный воспоминанием из далекого прошлого. Из моего безмерно далекого, полузабытого детства. Когда я еще был человеком... Надо мной, маленьким мальчиком, нависает полноватая женщина лет тридцати. Лицо ее симпатичное и доброе, глаза большие и карие, как мои, только безумно усталые. Она улыбается мне, при этом деланно на меня ругается: - Томми, Томми! Какой же ты безобразник! Сколько раз я тебе говорила, детям нельзя много сладкого! Кто тебе разрешил съесть столько пряников? А как же суп, что сварила бабушка? Его кто будет есть? Ты забыл про наше правило - сначала суп, а потом пряники? Какой ты непослушный мальчишка! Вот отдам тебя какому-нибудь страшному цыгану! Он тебя съест, такого непослушного сластену, в точности, как маленький сладкий пряник! Она пугает, поблескивая смешливыми карими глазами и, разумеется, я нисколько не боюсь. Звонко хохочу, сворачиваясь под ее боком в клубок, и сквозь длинные белые пряди волос вижу, что и она смеется... Воспоминание почти тысячалетней давности рассеялось, как не бывало - я не двигался, уставившись в окно и пытаясь запомнить ускользающее видение. Но память не хотела удерживать детали, и все расплылось пятном - я чуть не заплакал, не в силах воссоздать в голове черты лица симпатичной доброй женщины, тысячу лет назад давшей мне жизнь. Мама. Она, не ведая того, произнесла пророческие слова - меня и вправду укусили, в точности, как сладкий пряник, превратив нежного, доброго, отзывчивого мальчика в вечно голодное, опасное и беспощадное чудовище... Я опустился на кровать рядом с Адамом, смотрел на беззаботное выражение его лица во сне. Он по-прежнему жался к моей руке, что собиралась его убить, и щекотал кожу горячим дыханием. Не могу. Не могу сделать это сегодня. Не могу залить кровью ее собственную кровать. Чтобы с утра сюда зашла его мама и увидела... Не могу! Мне кажется, что сегодня через далекое воспоминание ко мне приходила она - моя мать. И сейчас она где-то рядом и смотрит на меня своими добрыми усталыми глазами. Нет, значит, не сегодня я утолю свою долгий голод! Пусть сегодня Адам спит. Потерплю еще. Я принял такое странное для зверя решение и почувствовал неимоверное облегчение. Подошел к широкому окну и, больше не оглядываясь, подумал о небе и ветре, и за моей спиной появились сильные кожистые крылья. Шаг на подоконник, и за два мощных взмаха я в черном небе. Сейчас четыре утра - я так и просидел около Адама, слушая его учащенное дыхание. Мой дурман вступил в силу и, когда он очнется, то воспоминания о своей прошлой жизни померкнут. Он, конечно, не забудет все - это невозможно. Но его чувства уже не будут прежними. Он не будет любить своих родителей, свой университет, свои книги, свою темную аллею... Он будет просто помнить, что когда-то их любил. А любить он будет меня. Желать меня, думать обо мне, ходить следом. Это последствия первого укуса. А вот после второго, во время которого я сделаю его себе подобным, предугадать его действия будет сложно. Он очнется от моего дурмана и, возможно, уйдет... Но я хочу, чтобы он остался! Хочу всем своим давно молчащим сердцем. Опять кладу голову ему на грудь - ему плохо сейчас, он весь в бисеринах пота. Кожа стала еще горячее, а мокрые ресницы дрожат, плотно сжатые. Да, когда твоя человеческая сущность разрушается, это всегда нелегко... Я до сих пор помнил, как получил свой дар-проклятье - помнил, несмотря на то, что хотел всеми силами забыть. Помнил каждую минуту того проклятого дня... 1886 год. Мне двадцать лет и я уже почти год сижу на опиуме. Отец мой давно сгинул от пьянства на грязных улицах, а мама умерла пару лет назад от непосильной работы и жизни в проголодь. И я тоже потихоньку пропадал в западной части хмурого туманного Лондона. Работа в порту, где трудилось большинство местных, мне была не под силу - я рос невысоким и щупленьким, к тому же плохо ел. С других мест меня в последнее время выгоняли - у меня чахотка, и моим работодателям совсем не нравилось, когда я вдруг начинал кашлять кровью или валиться без сознания. Меня выгоняли без разговоров, кинув под ноги пару монет. И я уже совсем отчаялся - мне было двадцать и мне хотелось жить! А как жить так - без денег и борясь с беспощадной болезнью? И одна добрая душа сжалилась надо мной - хозяйка одного из популярных в городе борделей взяла меня к себе обслуживать игральные столы. Работа была непыльная, но приходилось с вечера до самого утра стоять на ногах - я мучился от боли в костях и от шума в голове, убегая пару раз за ночь в туалет, чтобы откашляться. Болезнь прогрессировала, и иногда я не мог скрыть сильной дрожи в пальцах. Тогда хозяйка во второй раз помогла мне - стала к грошам моей зарплаты добавлять по пакетику опиума. И через пару недель я уже крепко сидел на нем - всю ночь трудился в игральном зале, а потом, в час рассвета, витал в прекрасных цветастых мирах, с каждым разом желая оставаться там все дольше и дольше. И вот однажды я также спешил к своим призрачным замкам, когда вдруг из серого утреннего тумана протянулась рука и меня заволокли в переулок. ОН был очень красив - ярко зеленые глаза, каштановые спадающие тяжелыми кудрями волосы, и невероятно чувственные губы. Одет был, как состоятельный господин, и поначалу я удивился - чего ему такому надо от меня, отброса общества? Что можно у меня отобрать? Но блеснули ослепительно белые клыки и зеленые глаза полыхнули красным - я лишь успел трепыхнуться в его руках, как пойманная в сети птица, когда он впился в мое горло. Вот что можно отобрать - жизнь! Все поплыло перед моими глазами, и я повис, запрокинув голову, у него на руках. Он на минуту оторвался от моей шеи, притянул к себе и заглянул в лицо. Разглядывал меня, полубессознательного, как картину какую-то, и вдруг прошептал: - Ты очень красивый. Такой красивый, что не идут тебе эти лохмотья. Я видел тебя в игральном зале - ты работаешь за копейки. Почему? Я, неожиданно испытывая страшное желание, чтобы он меня прижал еще крепче к своему совершенному телу, ответил, с трудом приподнимая голову и с вызовом глядя в красные глаза: - Потому, что я хочу жить. Потому, что вся моя семья сдохла от нищеты и болезни, а я не хочу так... Он погладил меня по щеке и с грустью проговорил: - Но ты тоже умираешь... У тебя чахотка и тебе осталось совсем недолго. Я смотрел на его красивые губы, которых так хотелось коснуться, и даже не замечал, что по моему лицу бегут горячие слезы. Ответил незнакомцу: - Да, я знаю. Но я еще не смирился. Как тебя зовут? Ты убьешь меня сегодня? Он чуть улыбается своими совершенными губами, демонстрируя белоснежные звериные клыки. Нежно целует меня, пачкая моей же кровью, а я, сходя с ума от странного возбуждения, страстно отвечаю на поцелуй. Тяжело дышим, свившись в клубок, пока он, наконец, не отстраняется. Задумчиво смотрит в мои глаза, а потом на кровь, красным шарфом покрывающую мою полуголую грудь. И вдруг отвечает честно: - Мое имя Элдест. И я пришел убить тебя. Но... не знаю. Ты так юн и прекрасен, мне жаль, что такая красота ляжет в землю. Ответишь мне честно на вопрос? И испытывающе смотрит: - Хочешь я подарю тебе новую жизнь? Без болезней, без страданий, без глупых и ненужных привязанностей, без унижений и беспомощности? Хочешь стать сильным, опасным, вечно молодым и прекрасным? Кивни мне, и я сделаю это! Но только ты должен мне дать кое-что взамен! Я слабею, и перед глазами уже нет его красивого лица, а лишь слова его проникают мне в душу. Мне все равно, кем я стану - я просто хочу жить! Жить! Такое бесхитростное желание... И я киваю, с трудом приоткрывая слипающиеся от слабости веки. Элдест удивленно смотрит и тянется ко мне с поцелуем: - Ты даже не спросишь, что я потребую взамен? А я отворачиваюсь от него - мне холодно, а его губы тоже холодные. Мне хочется в тепло, мне хочется к маме... Дрожу и сбивчиво прошу: - Я не спрошу тебя. Мне все равно, и я отдам что угодно! Просто прекрати эти мои мучения и подари новую жизнь. Я тебе буду вечно благодарен! И он, спрятав обиду от того, что я не дал себя напоследок поцеловать, приникает к моей шее. Кусает, а я кричу - так больно, просто невыносимо! Все кружится перед глазами, а внутри рождается странный холод - он идет от сердца, скользит по венам, как изморозь по стеклу, колет в кончиках пальцев, как снег, когда ты лепишь снеговика... Я умираю. Да? Останови это... Не хочу этого. И он останавливает. Подносит к моим губам руку с прокушенным запястьем, и я жадно, давясь и кашляя, пью его сладко пахнущую кровь. Сладкую на вкус. Мама говорила, что я всегда был сладкоежкой...