Made of this

Sweet dreams are made of this Who am I to disagree? I travel the world And the seven seas Everybody’s looking for something*.

       Тут темно и страшно. Очень сыро, но совсем не холодно, даже душно. Здесь жутко несет гнилью. Тухлая вода, словно наросшая на стенах, испаряется, повисает в воздухе какой-то тошнотворной дымкой. Я словно вижу все не своими глазами, а через эту рвотоподобную призму испарений. Все, что я могу видеть вокруг - это длинный лестничный коридор, увлекающий меня куда-то вниз, с каждым днем все ниже. Коридор безумно узок, это давит на меня изнутри. Я не могу и подумать о том, чтобы повернуть назад и вернуться наверх. Я боюсь обернуться - что я могу увидеть за своей спиной? Может, что за мной только склизкая каменная стена, похожая на спину слизня, размазанного по асфальту? Или пасть какого-нибудь чудовища с пахнущим сладким человеческим мясом, мускусом и гниением дыханием? Или просто лестница, вновь скользкая, кривая лестница с бесчисленным количеством ступеней? И стены, и ступеньки этой кривой тюрьмы - черный камень, покрытый слоями этой сырой жижы, липкой, вязкой и бледновато-белой, как слюна тяжелобольного. Я словно внутри какого-нибудь отвратительного существа. Вот сейчас меня затопит этой слизью и вонью, а потом переварит? И я стану частью этих давящих стен. Мне отвратительна сама мысль приблизиться к ним, не то, чтобы облокотиться. Ступеньки кажутся более сухими, даже совсем не скользкими, но такими кривыми. Я падал уже много раз. Сначала я сломал себе нос, залил кровью эти ступени. На секунду мое лицо и пол оказались прямо друг напротив друга, потом хрящи начали изгибаться под давлением моего веса, ломаться, входить обратно в череп, хрустеть. Я до сих пор покрываюсь холодным потом, когда вспоминаю тот чавкающий звук, с которым кровь падала на камень, покрытый слизью, и исчезала где-то у него внутри. Эта лестница, этот коридор. Оно, то место, в котором я застрял, просто пожирало меня. Этот звук был знаком удовлетворения его больного воображения, его плоти, его органов, гнилых, наполненных слизью вместо желудочного сока. Помню, я потерял тогда равновесие и покатился по ступеням, сломав ребро и два пальца. Я не мог встать. Я лежал, пока Это с чавкающими полукриками впитывало мою кровь в свои стены. Я чувствовал, как эта бледная масса затекала мне под одежду, как прилипала к моим волосам, как затекала в глаза, в практически продавленный вовнутрь черепа нос, уши. Я провалялся там какое-то время, в этом перегное существа, так желавшего меня и моей крови. Но потом я встал и попытался идти. Эта жижа стекала с лица, рук, капала с волос на плечи, заволакивала глаза. Мои руки были покрыты кровью, этой слизью, еще чем-то тошнотворно-отвратительным. Я не мог протереть ни глаз, ни лица. Но впереди, я знал, был этаж. Да, в бесконечной лестнице были просветы этажей, но я боялся их даже больше, чем узких лестничных коридоров. Этажи были той же каменной тюрьмой, только чуть шире, так же покрытые слизью, воняющие гнилью и тухлой застоявшейся водой и кое-чем еще, отличающем этаж от лестницы. Тут были люди. Иссохшиеся, со сломанными костями, огромными ранами, в которые были занесены грязь и инфекция. Эти разрывы на коже сочились гноем и сукровицей. Люди здесь - нагие, больные, похожие на недообглоданные скелеты - были голодны все время; они вгрызались зубами в свои израненные зараженные ладони, они вырывали из своих тел небольшие куски окоченелой плоти. Иногда они питались трупами других таких же бледноватых полулюдей.        Я видел это жуткое зрелище - все начиналось с того, как один из них без каких-либо причин падал, сворачивался клубком и замирал. Минуты три никто не обращал внимания на его внезапный обморок. Потом какой-нибудь тощий ходячий мертвец падал на колени перед ссохшимся телом в позе эмбриона, медленно наклонялся к его плечу. У них были белые, отполированные о чужие кости зубы, острые и крепкие. Бледный слабоумный вгрызался в плечо упавшего, крепко сжимал зубы, пока не проступала первая темно-бурая кровь, резким движением отрывал от тела кусок. Из-за недостатка пищи и болезней кожа отходила слоями, мясо были мягким и похожим на резину. Лежащий на полу на секунду просыпался и издавал отчаянный вопль, но тут же замолкал навсегда. На запах их единственной "пищи" сходились другие такие же жители подземелья. Лежащий начинал подниматься с земли, собравшаяся толпа тянула его обратно, кто-то из них хватал его за тонкие остатки волос, бил головой о каменный пол. И бедняга переставал двигаться. Эти собравшиеся в кучу каннибалов, похожих на комок сросшихся частей тел, толкались, кусали друг друга, издавали гортанные звуки. Они начинали грызть зубами и царапать отслоившимися ногтями живот мертвого, пытаясь порвать его, словно кожаный мешок. Все они знали, где самое "вкусное" для них. Их было много, они дрались, некоторым в этой бойне так же разбивали головы, так же ели. Когда мясо на животе уже было съедено, открывались внутренние органы. Десятки, тысячи рук входили в живот буквально по локоть, выцарапывали ногтями вспухшие от местного воздуха легкие, тысячи ртов вцеплялись в них. Когда от них ничего не оставалось, они переходили к следующим органам. Маслянистая разросшаяся печень ходила по залитым кровью рукам, нещадно была разорвана на части. Вены и артерии, которые когда-то ее оплетали, висели клочьями, так же отгрызались и проглатывались. Кишечник, тонкая и толстая кишки оставались в самом теле - обезумевшие нагибались ниже, жевали все прямо внутри мертвеца, как обычно питаются свиньи из корыта. Когда и от этого ничего не оставалось, они снова начинали искать руками лакомые куски. Селезенка лопалась, ее буквально пили с рук, когда кому-то попадались поджелудочная или желчный пузырь, они кричали от горечи, но продолжали жевать. Почки неаккуратно вынимались, разрывались на части, расходились между питающимися. Потом они переходили к сердцу, дальше на очереди были руки, голодные скелеты выгрызали вены, обтачивали зубами останки с костей, прокусывали горло. Когда оставалась относительно целой только голова, кто-то один начинал с остервенением бить ее об пол, остальные криками подбадривали убийцу. Вот кости раскалывались, "повар" начинал руками вырывать волосы трупу, кулаками продалбливать черепную коробку, отрывать кусочки кости. Показывался мозг, начиналась новая битва за еду. Влажный, твердо-жидкий наполнитель съедался быстро, без остатка. Какая-то менее плотная жидкость стекала с него, капала на пол, некоторые припадали к земле, чтобы ее слизать. Вот трапеза была окончена, бледные слабоумные убийцы расходились вылизывать окровавленные руки в разные углы. По их изуродованным болезнями лицам текли их собственная темная кровь и эти беловатые выбросы со стен. Они были голодны, но не подходили ко мне. Они все до одного были слепы из-за вечной темноты коридоров, они были больны и слабы. Они не могли ходить, но они даже не пытались ползти в мою сторону. Они все были бледными, с серой кожей, с жиденькими волосами из пробитых черепов.        Но там был один, который ходил, говорил. Я боялся подойти к нему - молочно-белые слепые глаза, один из которых заплыл кровью, черные с проплешинами седины, покрытой вязкой массой, волосы, вывернутые пальцы. Он выглядел более здоровым, более вменяемым, чем эти ходящие гнилостные мертвецы, но его слова, точнее смысл их, отпугивал сильнее, чем все рваные раны этих заложников подземелья. - Помнишь ли ты, как уронил того маленького ребенка? - Срывающимся голосом говорил он. Я помню. Да-да. Мне было десять лет, когда сестра дала мне подержать своего месячного сына. Она была пьяна, а я был слишком маленьким, чтобы серьезно отнестись к заданию "подержи малыша". И я уронил его. Я упал сам, споткнувшись о ступеньки крыльца и упал животом вперед, по привычке сжавшись в комок. Потом я услышал хруст, моя рубашка промокла; ребенок издал жуткий звук, похожий на плач котенка, которого топят, и замолчал. Сестра пронзительно завизжала, я попытался сейчас же встать с размазанного по бетонным блокам тела малыша, но снова услышал хруст. Это надломились от моего веса его тонкие ноги. Сестра попыталась стащить меня, но не рассчитала сил. Я уронил голову на грудь сына сестры. Он был еще теплый, но кровь на его одежде уже успела остыть и стать более вязкой. У детей, которые родились совсем недавно, очень хрупкие кости, в особенности кости черепа. - Да-да, конечно помнишь. Как же не помнить? - Все время повторял сиплым визжащим голосом самый вменяемый из мертвецов. Потом он разражался приступом кашля, задыхался, хватался руками за голову, ногтями вписался в кожу своего лица; он кашлял кровью и слизью. Должно быть, он умирал. Или становился таким же, как эти скелеты.        Какие бы моменты моей жизни он не освещал, я не мог вынести этого. Что еще этот изуродованный кусок мяса может мне напомнить? Боль, зависть, страх, ненависть, безразличие, которые были местами пролиты на мою жизнь? Это отвратительные, ужасные воспоминания. И кричал, я убегал. Прочь, к концу этой широкой комнаты, наполненной слабоумными мертвецами, снова в коридор с лестницей. И я опять видел склизкие стены, непрозрачную дымку испарений, спускался дальше, дальше, дальше. Иногда, когда я позорно убегал от этого ублюдка, от этих его воспоминаний, я видел человека. Да-да, я видел живого, адекватного человека, одетого в коричневый пиджак и серые брюки. У него на лице было множество шрамов - они шли через все лицо, расползались по швам, из-за сырости подгнивали и раздражались, покрывались тонкой корочкой волдырей. Он всегда говорил что-то вроде "и ты стерпел это?" мне в след, гавкающе смеялся, шел за мной. Мне становилось страшно, я боялся встретиться с ним взглядом, узнать, что он хотел мне сказать. Я ускорял шаг, потом переходил на бег, поскальзывался на залитом беловатой жижей полу, падал. Когда же, забежав наконец в коридор лестницы, я останавливался, он не шел за мной.        И так снова и снова, каждый раз. Воспоминания - боль - встреча - преследование - страх - побег. Могу ли я изменить последовательность? Боюсь ли я узнать, что случится тогда? Да. Я никогда не смогу ничего изменить, я буду ходить кругами вечно - этаж за этажом, ниже и ниже. Я боюсь их: этого мальчишку и этого адекватного человека: зачем один напоминает мне о худших минувших дня? Что имеет ввиду другой, говоря такие странные фразы про... терпение? Если бы я мог выдержать свой страх, я бы дослушал речи маленького слепого с мутно-белыми глазами до конца, я бы остановился рядом с тем человеком. Может ли все это быть лишь сном? Нет, я слишком долго сплю, это уже кома, летаргия, забвение. Долгий, вязкий, жуткий, темный, вечный, беспробудный кошмар. Пытаюсь ли я выбраться? Нет, я убегаю дальше в лабиринты этой приторно-сладкого "сна". Я должен побороть себя, иначе рискую продолжать теряться в этом тумане. Ступени, ступени, показался проход. Стало светлее и менее влажно, я стал дышать легче. Ждите меня, воспоминания! _________________________________________________ *Все сладкие сны (мечты)сделаны из этого, Да и кто я такой, чтобы не согласиться? Путешествую по миру и всем семи морям. Ведь каждый что-нибудь да ищет.